ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Уважаемый брат Идоу!
Твой рассказ и письмо получил.
«Ласточкины гнезда» заставили меня призадуматься. Когда я был маленьким, отец рассказывал, что на столе у богачей бывают такие деликатесы, как верблюжье копыто, медвежья лапа, мозг обезьяны, ласточкины гнезда и тому подобное. Верблюда я видел, и не сомневаюсь, что его большие, мясистые копыта неплохи на вкус, хотя есть их не приходилось. Правда, в детстве довелось отведать лошадиное копыто. Его принес домой старший брат, тайком отрезав у павшей лошади, была у них в производственной бригаде. Ни о каком прославленном шеф-поваре речь, конечно, не шла, мать просто долго разваривала его в подсоленной воде. Мяса получилось немного, но бульон был — не передать! До сих пор помню. Когда встречаемся с братьями дома на Новый год, всегда вспоминаем о нем, его восхитительный вкус будто и сейчас на языке. То был тысяча девятьсот шестидесятый год, самое трудное время, поэтому такое событие забыть невозможно. Ну а что касается медвежьей лапы, то пару лет назад один промышленник пригласил меня на обед, и когда внесли последнее блюдо — на тарелке лежало что-то абсолютно черное, — он с важным видом объявил: «Медвежья лапа, только что прямо из Хэйлунцзяна доставили». Заинтригованный, я тут же подцепил палочками кусочек, отправил в рот и стал неторопливо жевать, пытаясь понять вкус. Это было что-то вязкое и клейкое, без особого аромата, но и не противное, вроде вареных свиных ножек. Подумал я так про себя, а вслух не переставал нахваливать — какой, мол, чудесный вкус. Хозяин попробовал сам и заявил, что набухло не так, как надо. А потом стал костерить шеф-повара. Я понятия не имел, что значит «набухло», но спрашивать было неудобно. Потом, в Пекине, поинтересовался у приятеля, работавшего в ресторане, что надо понимать под этим «набухло». Тот сказал, что я ел сушеную медвежью лапу, а ее сначала надо замочить. Если лапа свежак, этого не требуется, но и ее готовить — дело непростое. Нужно выкопать в земле ямку, насыпать извести, положить в нее лапу, известью же укрыть сверху и спрыскивать теплой водой, пока не начнется реакция с выделением тепла, — только так можно удалить с лапы жесткие волоски. По его словам, для приготовления медвежьей лапы нужно время и терпение: чем дольше она тушится, тем вкуснее. А это значит, что, если планируешь подать ее на ужин, готовить нужно начинать на рассвете. В общем, хлопот не оберешься. Помню, отец рассказывал, что зимой медведи не едят и, чтобы заглушить чувство голода, лижут лапу, поэтому она так и ценится. По-моему, это ерунда. Или взять блюдо «мозг обезьяны». Я думал, это действительно мозг обезьяны. Но потом мне сказали, что это древесные грибы такие. Саму эту штуку я не ел, а вот желудочные пилюли из грибов с таким названием принимал, и немало. А недавно в поезде познакомился со специалистом с фармацевтической фабрики. Та поведала, как производят эти пилюли в таком огромном количестве. К «мозгу обезьяны» примешивают другие древесные грибы и еще добавляют обычные, сушеные. Я был поражен: вот уж не думал, что и с лекарствами так химичат. Если даже перед подделкой лекарств не останавливаются, то что вообще осталось настоящего? И наконец, что хочу сказать об этих ужасных ласточкиных гнездах. Я никогда их не видел и не ел. В романе «Сон в красном тереме», помню, при приступах чахотки Линь Дайюй то и дело ест суп из ласточкиных гнезд, так что, надо полагать, штука неплохая, но простому человеку не по карману. Но что это настолько дорого, и в голову не приходило. Можно полжизни горбатиться, и на несколько цзиней не заработаешь. После твоего рассказа ни за что не стану есть ласточкины гнезда: во-первых, потому что дорого, а во-вторых, потому что с ними связано столько жестокости. Я не из лицемерных противников добычи ласточкиных гнезд, но как вспомнишь, что они строят их слюной и кровью, сразу становится не по себе. Моя позиция примерно та же, что и у этой жены из твоего рассказа. Сомневаюсь, что ласточкины гнезда обладают какими-то невероятными свойствами, о которых твердит теща. В Гонконге они очень популярны, но посмотри, кто там ходит по улицам: каждый встречный — коротышка с заострившейся мордочкой и впалыми щеками. Мы, шаньдунцы, едим картофельные оладьи с зеленым луком, так ведь и ростом вымахиваем будь здоров, и красавиц на улицах, может, не толпы, но одну-другую встретишь где угодно. Отсюда вывод: пищевая ценность этих деликатесов и рядом не стояла с жареной картошкой. Ну не глупость ли — тратить столько денег, чтобы есть такую грязь? А вот то, с какой жестокостью уничтожаются домики саланган, — это уже не просто глупость. За последние годы, а особенно после прочтения твоего рассказа, я понял: в том, что касается еды, мы, китайцы, превзошли даже самих себя. Стоит ли говорить, что большинство из тех, у кого есть возможность лакомиться чем-то экзотическим, платят за это не из своего кармана, в то время как простому народу в основном только и надо хоть чем-то живот набить. Мы живем во времена, когда вокруг высятся горы мяса и текут реки вина, и чиновники, которых ты описываешь в своих рассказах, уже превзошли по-дамски изнеженного сычуаньского помещика-деспота Лю Вэньцая, который ел исключительно перепонки от утиных лап. Такие вещи уже стали явлением обыденным. Несколько лет назад в газетах еще проскальзывали заметки на эту тему, но они никого не волновали. Иногда карикатуры рисовали, а теперь даже этого нет.
Возвращаясь к нашей основной теме. С моей точки зрения, «Ласточкины гнезда» слишком политически окрашены. Считаю, тебе следует унять свое возмущение и переписать рассказ. На тему сбора ласточкиных гнезд, этого старого как мир и очень опасного занятия, окутанного тайнами и легендами, можно создать весьма привлекательную вещь. Но подчеркиваю: с начала и до конца нужно сосредоточиться именно на тайнах и легендах.
Что касается моей поездки в Цзюго, начальство, в общем-то, не возражает. Но до отъезда я должен непременно закончить черновой вариант романа, над которым сейчас работаю. Дату вашего первого фестиваля Обезьяньего вина держу в голове и надеюсь, что к этому времени управлюсь.
Твою рукопись возвращаю экспресс-почтой, с вручением. Прошу уведомить о получении.
Бойкого тебе пера!
Мо Янь
2
Наставник Мо Янь!
Письмо Ваше получил, рукопись, посланную экспресс-почтой с вручением, — тоже. Вообще-то совсем не обязательно было тратить столько денег, можно было послать простым заказным. Пришло бы на несколько дней позже, и ладно. Все равно я сейчас пишу вещь под названием «Винный небожитель» и править «Ласточкины гнезда» пока не собираюсь.
Сколько чувств всколыхнули в Вас мои «Ласточкины гнезда», наставник! Вы даже вспомнили о детских годах, когда ели вареное лошадиное копыто. Теперь, даже если рассказ никогда не опубликуют, он уже сам по себе достижение: не будь его, разве Вы написали бы такое длинное письмо!
Вы правы, полезность ласточкиных гнезд сильно преувеличена. Думаю, их можно охарактеризовать лишь как довольно богатый протеином птичий секрет. И у них, конечно, нет никаких волшебных свойств, иначе пожирающие их по три-пять штук в день воистину стали бы бессмертными. Я пробовал суп из ласточкиных гнезд лишь однажды, как и написано в рассказе. Приедете в Цзюго — обязательно устрою, чтобы и Вы попробовали. Само-то блюдо — дело десятое, главное — будете знать, что это такое.
Ну а что касается переполняющего меня возмущения, то непременно постараюсь избавиться от этого. В нынешней ситуации, как ни трудно сдержать бушующие чувства, необходимо разобраться в содеянном. Каждый из нас ответствен за то, что общество так изменилось. Мне по долгу службы приходится пить знаменитые вина со всего мира. По дороговизне они не намного отличаются от ласточкиных гнезд, и, боюсь, народ точно так же в глаза их не видел. Например, французские «Жерве-Шамбертен» и «Романе-Конти», немецкие «Лэй» и «Доктор», итальянские «Барбареско», «Лакрима Кристи» и так далее. Каждое из них настоящее сокровище, без сомнения вино богов, нектар. Приезжайте скорее, наставник. Чем другим Ваш ученик хвастаться не смеет, а уж опрокинуть по рюмочке знаменитых вин — этот знак уважения я смогу Вам выказать. Стесняться не надо — лучше мы выпьем, чем выхлещут эти продажные чиновники.
Очень много чего хочется сказать, но раз уж Вы все равно скоро будете в Цзюго, потерплю до личной встречи. Поднимем бокалы, глядя в глаза друг другу, и наговоримся досыта!
Посылаю свое новое произведение «Обезьянье вино» и жду Вашего критического отзыва. Изначально планировал объем побольше, но за последние дни так устал, что заканчивал уже кое-как. Прочтете — обратно не отсылайте. Просто захватите с собой, когда поедете в Цзюго. Денек отдохну, а потом начну писать еще один рассказ. А после этого буду править «Ласточкины гнезда».
Желаю творческих успехов.
Ваш ученик Ли Идоу
3
«Обезьянье вино»
Если «Юань цзю», «Обезьянье вино», записать другим иероглифом с таким же произношением, получится «вино Юаня». Кто его создал? Мой тесть, Юань Шуанъюй, профессор Академии виноделия в Цзюго. Если назвать Цзюго сияющей жемчужиной на карте нашей великой Родины, то Академия виноделия — жемчужина нашего Цзюго, а мой тесть — жемчужина нашей Академии, самая яркая, самая блистательная. Я всю жизнь буду гордиться тем, что мне удалось стать учеником этого почтенного человека, а впоследствии и его зятем. Трудно даже сказать, сколько людей завидует моему везению и сколько ревнует меня. Я долго размышлял, как назвать этот рассказ — «Обезьянье вино» или «Вино Юаня»? Прикидывал и так и сяк, и все же остановился на «Обезьяньем вине». Хотя это и отдает фовизмом. У моего тестя энциклопедические знания и возвышенная натура. В поисках Обезьяньего вина он готов был отправиться в горы Байюаньлин и жить там среди обезьян, есть и спать под открытым небом, выносить любые трудности ради успеха задуманного им дела.
Чтобы непьющие читатели могли составить хотя бы какое-то представление о познаниях моего тестя, полагаю целесообразным привести обширные отрывки из лекций, конспекты которых тесть раздал нам несколько лет тому назад, когда читал курс «Происхождение вина».
В то время я был еще молодым пустоголовым студентом. Попал в этот храм виноделия из бедной крестьянской семьи, в винах ничего не смыслил. Когда тесть в белом костюме, с тростью в руке, величественно взошел на кафедру, я еще считал, что вино — это приправленная специями вода. Было интересно, что наплетет нам этот старикан. А он, еще не сказав ни слова, захихикал и, достав из внутреннего кармана небольшую бутылочку, вынул пробку, отпил глоток и почмокал губами: «Что я пью, коллеги?» «Воду из-под крана», — послышался ответ. «Кипяченую воду», — поправил этого студента другой. «Прозрачную жидкость», — уточнил еще один голос. А кто-то сказал: «Вино». Я точно знал, что это вино — до меня доносился его аромат, — но вполголоса пробормотал: «Мочу». «Прекрасно! — хлопнул ладонью тесть. — Прошу встать того, кто сказал „вино“». Поднялась девица с двумя длинными косами. Залившись краской, она взглянула на тестя, потом опустила глаза и стала играть кончиком косы: привычное дело, в кино этому научились. «Откуда вы знаете, что это вино?» — спросил тесть. «Запах уловила», — еле слышно проговорила та. «А такое острое обоняние у вас откуда?» — продолжал он. Девица покраснела еще пуще, все лицо у нее словно горело. «Ну так откуда же?» — не отставал тесть. «Я… последние несколько дней все запахи чувствую…» — еще тише произнесла девица. «А-а, понял! — Тесть хлопнул себя по лбу, словно на него снизошло озарение. — Садитесь!» Что он понял? Вы поняли? Я-то понял только потом, когда он объяснил, что у некоторых девушек при месячных обостряется обоняние и более активно работает воображение. Поэтому многие великие открытия в истории человечества тесно связаны с менструальным циклом. «А теперь прошу встать того, кто сказал „моча“!» — строго проговорил тесть. В ушах у меня зашумело, перед глазами заплясали разноцветные искорки, словно я получил палкой по голове. Вот уж не думал, что у старикана такой слух. «Вставайте, вставайте, не стесняйтесь!» — повторил он. Мое смущение уже привлекло взгляды всей группы и, конечно, той девицы с косами, у которой были месячные. Ее звали Цзинь Маньли — типично шпионское имя.
О том, что было потом между нами, расскажу в другой раз. Впоследствии она тоже стала аспиранткой тестя. «Проклятие, всё мой язык вонючий, хуже чем дерьмо собачье, опять у меня из-за него неприятности. Эх, Ли Идоу, Ли Идоу, что тебе родители говорили, когда ты уезжал из дому? Меньше болтай, больше слушай, верно? А ты? Хоть пластырем рот заклеивай. Вот дятел — застревает клювом в щели на дереве и погибает — именно клюв его и подводит». Я встал, не смея и головы поднять. «Как тебя зовут?» — «Ли Идоу». — «А-а, ты у нас, оказывается, воплощенный дух вина: не удивительно, что у тебя такое богатое воображение». При этих словах вся группа так и покатилась со смеху. Подняв руки, он унял веселье, выпил еще глоток и причмокнул: «Садись, Ли Идоу. Честно говоря, ты мне очень понравился. Ты не такой, как все».
Я сел, вытаращив глаза, а тесть закрыл пробку, взболтал флакончик, высоко поднял его, любуясь пузырьками в потоке проникавших с улицы ярких солнечных лучей, и заговорил — четко и громко: «Дорогие коллеги, эта жидкость священна, без нее человеку в жизни не обойтись. Сегодня, в эпоху реформ и открытости, она играет всё большую роль, и можно без преувеличения сказать, что, не будь ее, все разговоры о возрождении Цзюго остались бы пустым звуком. Вино — это солнечный свет, это воздух, это кровь. Вино — это музыка, живопись, поэзия, танец. Винодел — это мастер, сочетающий в себе множество умений. Надеюсь, из вас вырастут мастера-виноделы, которые принесут славу своей стране, завоевав золотые медали на Всемирной выставке в Барселоне. Недавно я слышал, как кто-то с презрением отзывался о нашей профессии, утверждая, что виноделие — дело бесперспективное. Коллеги, могу сообщить вам, что если однажды земной шар разрушится, молекулы спирта по-прежнему будут витать во Вселенной!»
Под наши горячие аплодисменты тесть высоко поднял флакончик с торжественным, как при священнодействии, выражением лица, оно лучилось, как у киногероя. Мне стало стыдно: ну черт меня дернул обозвать эту достойнейшую жидкость мочой, пусть даже она рано или поздно в нее превращается.
«Происхождение этой священной жидкости до сих пор окутано тайной, — продолжал тесть. — Несколько тысяч лет назад потоки вина слились, образовав Хуанхэ и Янцзы. Но источников нам найти не удается. Остается лишь строить гипотезы. При проведении спектрального анализа космического пространства астрономы нашей страны обнаружили в открытом космосе большое число молекул спирта. Недавно во время полета на космическом корабле американская астронавтка почуяла густой винный аромат, вызвавший у нее эйфорию, словно при легком опьянении. А теперь ответьте: откуда эти молекулы спирта? Откуда взялось благоухание, которое почуяла американская астронавтка? С другой планеты? Или, может быть, эти молекулы отсюда, из нашего Цзюго? Расправьте крылья воображения, коллеги!
Наши предки приписывали изобретение вина божествам, — продолжал тесть, — и сложили об этом немало красивых и волнующих историй. Пожалуйста, взгляните в розданные вам конспекты.
Древние египтяне считали, что вино изобрел Озирис, потому что он был владыкой царства мертвых, а вино можно было приносить в жертву во спасение душ предков, чтобы у них выросли крылья и они смогли достичь райских пределов. Даже нам, живым, знакомо обретаемое при опьянении ощущение легкости, когда кажется, что вот-вот взлетишь. Следовательно, суть вина — в ощущении полета. Жители Древней Месопотамии отдали лавры первого винодела Ною. Они верили, что Ной не только воссоздал род человеческий после потопа, но и принес в дар людям вино как средство избежать напастей. Они даже и место указывали, где Ной занимался виноделием.
У древних греков был бог вина — Дионис. Из всех богов Олимпа именно он символизирует бурное веселье, свободу от всяческих оков, воспарение вольного духа.
Религии, которые больше внимания уделяют духовности, объясняют происхождению вина иначе. Отношение к вину в буддизме и исламе резко отрицательное, оно источник всякого зла. В христианстве же вино почитается как кровь Христова, как проявление его стремления спасти мир. Выпив вина, христианин может уповать на единение с Богом, на тесную связь с ним. В христианстве к вину возвышенное отношение, оно отражает духовное единение с Богом, несмотря на то что вино материально. Позвольте, однако, предостеречь: тот, кто воспринимает вино как субстанцию исключительно материальную, никогда не станет истинным мастером. Вино духовно, и напоминание об этом до сих пор сохранилось во многих языках. В английском крепкие напитки называются spirits, а во Франции вина с высоким содержанием алкоголя относятся к категории spiritueux. У этих слов общий корень — spirit, дух.
Но мы, в конце концов, материалисты и подчеркиваем, что вино духовно лишь потому, что благодаря ему душа расправляет крылья и воспаряет. Но, утомленная полетом, она возвращается на землю, и нам все-таки приходится разыскивать истоки вина в старинных рукописях. Это чрезвычайно увлекательное занятие. В Ведах, древнейших религиозно-философских текстах, упоминается алкогольный напиток под названием сома и еще один — баома. И тот и другой использовались при жертвоприношениях. В Ветхом Завете многократно встречается „кислое вино“ и „сладкое вино“. В столь же древних китайских надписях на черепашьих панцирях есть запись: „Это вино для Да Цзя, для Дина“, что означает предложение ритуального вина усопшим Да Цзя и Дину. Среди этих надписей встречается и иероглиф „чан“, который в комментариях ханьского Бань Гу к „Своду рассуждений из зала Белого Тигра“ трактуется следующим образом: „Чан — напиток, соединяющий благоухание сотен трав“. Чан — это прекрасное вино. Этот иероглиф значит то же, что и другой „чан“, — „непринужденный“, „приятный“, „всласть“, „неудержимый“, „не стоящий на месте“; это „чан“ из таких слов, как чанда — „свободный, доходчивый“, чанкуай — „веселое и приятное расположение духа“, чансо юйянь — „свободное выражение мнений“, чантун уцзу — „беспрепятственно“, чан-сян — „свободная мысль“, чанъинь — „вволю выпить“… Вино — это сфера свободы. В других районах мира самым ранним из обнаруженных на сегодняшний день письменных свидетельств о вине является пробка от винной бутыли, найденная в Египте при раскопках древнего захоронения, с четко сохранившейся печатью винокурни фараона Рамзеса III, правившего в двенадцатом веке до нашей эры.
Позвольте привести еще несколько примеров письменных свидетельств об алкогольных напитках сравнительно ранних эпох. Это слово „ли“ в китайском языке, означающее „сладкое вино“; древнеиндийское „боджа“ — напиток из жмыха; слово „боса“ в языке одного из эфиопских племен, означающее напиток из ячменя; старогаэльское „сервисна“, старонемецкое „пиор“, древнескандинавское „эоло“, древнесаксонское „бере“ — так на этих языках называлось пиво. Кобылье молоко кочевники-скотоводы монгольских степей издавна называли „кумыс“, а ассирийцы — „мацун“. Мед древние греки называли „меликатон“, древние римляне — „аква мусла“, а кельты — „шушен“. Древние скандинавы часто дарили мед на свадьбу, и выражение „медовый месяц“ бытует во всем мире до сих пор. Подобные свидетельства имеются в письменной культуре самых разных древних цивилизаций, и привести их все просто невозможно».
Пространные цитаты из лекций тестя наверняка нагнали на вас ужасную скуку, поэтому прошу прощения. Для меня это тоже невероятная скукотища, но что делать, потерпите еще немного, скоро уже конец, все закончится.
«Письменные источники позволяют проследить историю вина начиная лишь с десятого века до нашей эры, и это не может не вызывать сожаления. Но то, что вино появилось гораздо раньше, не подлежит сомнению. Достаточно подтверждений тому дают археологические находки. Керамический треножник для вина из Луншаня, прекрасные по форме сосуды для вина „цзунь“ и „цзя“ из Даханькоу, наскальные рисунки в пещере Альтамира в Испании отображают ритуалы, связанные с вином. Все это свидетельствует в пользу того, что история вина насчитывает более десяти тысяч лет.
Коллеги, — продолжал тесть, — вино — это органическое соединение, венец творения природы и может рождаться естественным образом. Вино получается в процессе преобразовании сахара в спирт под воздействием ферментов, с добавлением других веществ. В природе запасы сахаросодержащих растений неистощимы. Плоды растений с высоким содержанием сахара, такие как виноград, легко распадаются под воздействием ферментов. Если, предположим, в какой-нибудь влажной низинке соберется кучка виноградин, которые могут занести туда ветер, вода или птицы, то при наличии соответствующего количества воды и тепла ферменты в кожуре виноградин могут активизироваться, и виноградный сок превратится в прекрасное вино. У нас в стране издавна бытует выражение „Обезьяны делают вино“, а в древнем сочинении „Ночные беседы в Пэнлуне“ написано: „В горах Хуаншань много обезьян. Весной и летом собирают плоды в углублениях камней, там выбраживает вино, аромат разносится на сотни шагов“. В „Случайных заметках из Гуанси“ из „Неофициального собрания разнообразных сведений династии Цин“ говорится: „В Гуанси, в управе Пинлэ и в других в горах много обезьян. Собирают плоды и делают вино. Дровосеки находят углубления, в них до нескольких даней вина. Вино, необычайно ароматное и приятное на вкус, называют „обезьяньим“.“
Если уж обезьяны способны собирать плоды и складывать их в углублениях камней, чтобы из них выбраживало вино, то наверняка это умели делать и предки человека. В письменных свидетельствах других стран тоже встречаются истории, подобные рассказам об обезьянах, делающих вино. Например, среди французских виноделов распространено такое поверье: птицы иногда собирают в гнезда фрукты, но по разным причинам не успевают склевать их, и со временем эти гнезда превращаются в емкости для вина. Возможно, люди научились делать вино, наблюдая за птицами и животными. Вероятно, появление сахаросодержащих растений повлекло за собой естественное появление вина, поэтому мы и говорим, что аромат вина витал над землей задолго до человека.
Когда же вино стали делать люди? В первую очередь, это зависит от того, когда было обнаружено существование природного вина. Не боявшиеся смерти или умиравшие от жажды пили вино из углублений камней и из птичьих гнезд. Отведав этого волшебного напитка и изведав наступавшее после этого веселье, люди уже специально отправлялись на поиски этих винохранилищ. После того как все вино было найдено и выпито, появилась мотивация к его изготовлению. За мотивацией последовала имитация: подобно обезьянам, люди стали складывать плоды в каменных углублениях. Далеко не все попытки были успешны: иногда плоды просто засыхали, а то и сгнивали. Люди не единожды оставляли попытки научиться у обезьян делать вино, но притягательная сила напитка все же подвигала их на смелые эксперименты. Они обрели опыт, и благодаря силам природы появилось плодовое вино. Преисполненные бурной радости, люди плясали голышом вокруг костров в своих пещерах. Делать вино они учились тогда же, когда стали сажать растения и приручать животных. Когда кроме мяса и рыбы в основу их рациона вошли зерновые, они стали экспериментировать с брожением зерна. Возможно, люди пришли к этому случайно, а может быть, это было озарение свыше. Но когда в глиняном горшке сконденсировалась первая капля спирта, в истории человечества открылась новая, замечательная страница. Это стало началом блестящей цивилизации. Лекция закончена», — объявил тесть.
Он с бульканьем осушил свой флакончик с вином, причмокнул губами, потом почмокал еще, наконец сунул его во внутренний карман, взял папку под мышку, бросил на меня недобрый, многозначительный взгляд, поднял голову, выпятил грудь и, глядя только вперед, вышел из аудитории.
Через четыре года я закончил это отделение и стал аспирантом тестя. Моя работа на степень магистра «Латиноамериканская проза „магического реализма“ и виноделие» удостоилась высокой похвалы тестя, защита прошла без сучка без задоринки, ее даже рекомендовали для публикации на первой полосе «Вестника Академии виноделия». После этого тесть и взял меня к себе в аспирантуру. Я занялся исследованием физического и химического аспектов эмоций винодела в процессе разработки вин и их влиянием на основные характеристики алкогольной продукции. Тесть одобрил эту тему, отметив новизну проблемы и признав ее очень важной и интересной. Перед написанием диссертации он предложил мне провести год в библиотеке, проработать соответствующую литературу, собрать материал, а потом уже без всякой спешки приступить к изложению темы.
Следуя указаниям тестя, я с головой погрузился в подбор материала в городской библиотеке Цзюго и однажды наткнулся на удивительную книгу под названием «Записи о необычайных делах в Цзюго». Одна история в ней вызвала у меня особый интерес. Порекомендовав тестю посмотреть эту книгу, я и представить не мог, настолько она заворожит его: он решил отправиться в горы Байюаньлин, чтобы жить там среди обезьян. Привожу текст целиком: хотите — читайте, хотите — пропустите.
В Цзюго жил некий Сунь Вэн, большой любитель вина. Выпить мог много, нескольку доу за присест. Имел когда-то семью, десять цинов плодородной земли, крытый черепицей дом в десять комнат, но все пропил. Жена, урожденная Лю, забрала детей и вышла замуж за другого. Нечесаный и немытый, бродил он по улицам и попрошайничал. Завидев покупающего вино, становился на колени и начинал отвешивать поклоны, до крови разбивая себе лоб. Являл собой жалкое зрелище. Однажды перед ним предстал старик с белой бородой, но юным лицом и сказал: «В сотне ли к юго-востоку лежит горный хребет, именем Байюаньлин. Он густо зарос лесом, в лесу живут обезьяны, которые делают вино в каменных выемках. Почему бы тебе без промедления не отправиться туда и наслаждаться вином, ведь это лучше, чем выпрашивать его здесь». Услыхав такие речи, Вэн поклонился старику в ноги и умчался без слов благодарности. Спустя три дня добрался до подножия гор. Глянув вверх, увидел лишь густые заросли деревьев — и никакой тропы. Поэтому стал продираться через заросли, цепляясь за лианы и ветви. Забрался в самую чащобу, где древние деревья высились до небес, закрывая солнце и свет дня, лозы сплетались с лианами, и волнами доносились крики птиц. Вдруг перед ним появилось огромное животное — размером с быка, со взглядом, подобным молнии, и громоподобным рыком, от которого дрожали деревья и трепетали травы. Вэн страшно перепугался, бросился наутек и угодил в глубокую расщелину, где повис на верхушке дерева, уверенный, что настал его смертный час. Но в ноздри ударил аромат вина, он воспрянул духом, спустился с дерева и пошел на этот аромат. Кругом густо разрослись кустарники, благоухали необычные цветы, а ветви деревьев были усыпаны диковинными фруктами. Маленькая белая обезьяна сорвала гроздь красноватых плодов и убежала вприпрыжку. Вэн последовал за ней, и впереди вдруг открылась прогалина. Там лежал огромный валун в несколько десятков чи шириной с выемкой в чжан глубиной. Обезьяна швырнула плоды в выемку, и раздался звук, словно треснула глазурованная плитка. Пахнуло винным ароматом. Приблизившись, Вэн глянул в выемку и увидел, что она полна прекрасного вина. Появилась стая обезьян с большими листьями, похожими на круглые веера, и принялись черпать и пить вино. Через некоторое время стали пошатываться, скалить зубы, таращить глаза — это выглядело очень забавно. Заметив Вэна, обезьяны пронзительно и злобно завопили и отступили на несколько чжанов. Не обращая на них внимания, он опустил голову в это углубление и стал втягивать в себя вино, как кит воду. Прошло немало времени, прежде чем он поднял голову. Внутри все словно очистилось, во рту стоял дивный вкус, и казалось, он парит в воздухе подобно небожителю. Потом присоединился к опьяневшим обезьянам — подпрыгивал и громко кричал, и они быстро поладили. Так он остался у этого валуна, засыпал, когда уставал, принимался пить, когда просыпался, а иногда забавлялся с обезьянами. Был так весел, что и не думал возвращаться к людям. В деревне посчитали, что он умер, и рассказывали о нем истории, которые знали все дети. Прошел не один десяток лет, и один дровосек забрел далеко в горы. В лесной чаще ему повстречался седой старец с просветленным взором и в ясном уме. Дровосек принял его за горного духа и стал в испуге кланяться. Внимательно оглядев его, старец спросил: «Не Сань Сянь ли тебе имя?» «Да, Сань Сянь», — подтвердил дровосек. «Я твой отец», — сказал Вэн, а это был он. В детстве дровосек слышал, что отец его — пьяница, человек недостойный и что он сгинул в горах. И теперь, встретив его, был удивлен и смущен. Вэн рассказал о своих злоключениях, а в доказательство, чтобы рассеять сомнения сына, поведал о событиях в семье в давние времена. Дровосек признал в нем отца и стал просить вернуться в деревню, чтобы можно было о нем заботиться. Вэн лишь усмехнулся: «Есть ли у тебя целый пруд вина, чтобы я мог пить вволю?» Он попросил сына обождать и устремился в лес, ловко карабкаясь по лианам, как обезьяна. Вскоре он вернулся с большим коленцем бамбука, концы которого были заткнуты красными цветами, и передал сыну со словами: «В этом бамбуке — обезьянье вино. Пей его и сможешь поправить здоровье, а лицо твое сохранит цвет юности». Вернувшись домой, сын вынул затычки и вылил содержимое бамбука в чан. Такой темно-синей, цвета индиго, благоуханной жидкости не знали в мире людей. Дровосек почитал старших, отнес этот напиток тестю, который, в свою очередь, преподнес его своему хозяину, помещику по имени Лю. Попробовав вино, тот был немало удивлен и спросил, откуда оно. Тесть поведал ему рассказ зятя. Лю доложил губернатору, и тот послал в горы несколько десятков человек на поиски чудесного напитка. Искали долго, но кругом была лишь непроходимая чащоба и заросли колючих кустарников. Так и вернулись они ни с чем.
Дочитав этот документ, я понял, что наткнулся на редкое сокровище, быстро сделал копию в отделе обслуживания, принес в дом тестя и вручил ему. Было это три года назад, вечером. Тестя с тещей я застал за ужином, они ссорились. За окном бушевала гроза — сверкала молния и гремел гром. Длинные, как плети, голубые полоски молний то и дело возникали в оконном стекле, оставляя на нем коварные дрожащие отблески. Я потряс головой, чтобы стряхнуть капли воды. Я попал под град, и теперь ныла переносица и слезились глаза.
— Замужняя дочь что пролитая вода, — глянув на меня, сердито бросила теща. — Свои проблемы решай сам, здесь тебе не суд по гражданским делам.
Услышав эти слова, я понял, что тут какое-то недоразумение, и собрался было пуститься в объяснения, но вместо этого громко чихнул. У меня даже нос свело, а теща в это время угрюмо проворчала:
— Неужели и ты из тех, кому вино заменяет жену? Неужели…
Тогда я не понимал, что она имеет в виду, но сейчас, конечно, понимаю. Тогда передо мной была лишь ворчливая женщина с раскрасневшимся лицом и сердцем, полным ненависти. Казалось, она обращалась ко мне, но взгляд ее — застывший и презрительный — был прикован к мужу. Я никогда не видел, чтобы она так на кого-то смотрела, и даже сейчас, когда вспоминаю об этом, по спине пробегает холодок.
Тесть чинно сидел за столом, сохраняя манеры университетского профессора. Под теплым светом лампы его седые волосы походили на тонкие нити шелкопряда, но в голубых отсветах молнии становились похожими на зеленоватую соевую лапшу. Он не обращал внимания на тещу и был весь сосредоточен на вине. Перед ним стояла бутылка «Вдовы Клико» — золотистая жидкость, подобная нежности теплой груди заморской девицы, и поднимающиеся вверх один за другим шипящие пузырьки походили на ее неразборчивый шепот. Прекрасный фруктовый букет, услаждающий душу и пробуждающий чувства, — чем глубже вдыхаешь его, тем дольше он остается с тобой. Поистине несравненное по прелести своей вино. Лицезреть такое вино гораздо приятнее, чем смотреть на обнаженное девичье тело, ее поцелуй не сравнится с его ароматом, пригубить такое вино…
Одной рукой он ласково поглаживал зеленоватое, как яшма, бутылочное стекло, а другой поигрывал рюмкой на высокой ножке. Его длинные пальцы нежно, ласкающе обнимали рюмку и двигались по бутылке. Подняв рюмку на уровень глаз, чтобы яркий электрический свет высветил мягкий цвет жидкости, он полюбовался ею с неподдельным восхищением, к которому примешивалось нетерпение. Затем поднес рюмку к носу, втянул в себя аромат и задержал дыхание, приоткрыв от удовольствия рот. Потом чуть смочил кончик языка и губы, и его глаза сверкнули восторгом. Одним махом он осушил рюмку и, не дыша, подержал вино во рту, не глотая. Щеки у него округлились, а подбородок заострился. И тут я с удивлением заметил, что у него на лице совсем нет растительности, ни волоска. Лицо не мужчины. Он погонял вино во рту, что явно доставило ему ни с чем несравнимое удовольствие. На щеках выступили красные пятна, напоминающие неровно наложенные румяна. То, как долго он держал вино во рту, не глотая, вызвало во мне почти физическое отвращение: словно вода в ушах заплескалась. От удара молнии за окном вся комната окрасилась в зеленое. Средь этого зеленого дрожания он проглотил вино, и я видел, как оно пролилось у него в горло. Он облизнул губы, и глаза у него увлажнились, словно он только что плакал. Я видел и раньше, в аудитории, как он пьет вино, но в этом не было ничего особенного. Дома же он делал это с большим чувством, что казалось очень странным. Не знаю почему, но то, как тесть играл с рюмкой, как он наслаждался процессом пития, навело на мысль о мужчинах, которые занимаются однополой любовью. Сам я никогда не видел таких, но мне подумалось, что, оставшись вдвоем, они делают то же самое, что и тесть с бутылкой и рюмкой, и чувства испытывают точно такие же.
— Какая гадость! — Теща швырнула на стол палочки для еды, ни с того ни с сего выругалась, потом встала, прошла в спальню и закрыла за собой дверь, оставив меня в полном замешательстве. Тогда я не совсем понял, что вызвало у нее такое отвращение, но теперь-то знаю.
Настроение у тестя было испорчено. Он встал, опершись руками о край стола, и долго-долго, не двигаясь, смотрел на дверь спальни. Разочарование у него на лице быстро сменилось выражением боли, а затем и гнева. Разочарованность свою он сопроводил глубоким вздохом, закрыл бутылку пробкой и уселся на диван, обмякнув, словно лишенный плоти мешок костей. Мне вдруг стало очень жаль старика, захотелось утешить его, но я не знал, что сказать. Потом вспомнил о копии у себя в портфеле, вспомнил и о цели своего визита. Поспешно вытащив бумаги, передал ему. У меня так и не выработалось привычки называть его папой, и я всегда обращался к нему «учитель». Жена моя была категорически против, но сам он, к счастью, не возражал. По его мнению, для меня было гораздо естественнее и удобнее называть его учителем, а «папа», с которым зять обращается к тестю, считал тошнотворным лицемерием.
Я заварил чай, но вода была недостаточно горячей, и чаинки плавали на поверхности. Я знал, что чай ему неинтересен, как бы хорошо его ни заварили. Тем не менее в знак признательности он положил ладонь на крышку кружки, а потом отрешенно спросил:
— Опять повздорили? Ссорься, ссорься, продолжай в том же духе!
В этих словах чувствовалась горькая уверенность в том, что в семейных отношениях обоих поколений вряд ли можно что-то изменить. Крохотную гостиную окутала атмосфера печали.
Отдавая ему копию, я сказал:
— Учитель, я обнаружил сегодня в библиотеке вот этот документ, весьма интересно, взгляните.
Было видно, что ему совершенно нет дела ни до этого документа, ни до меня — стоящего в этой гостиной мужа его дочери. Скорее всего, он надеялся, что я уйду и он, рухнув на диван, сможет погрузиться в послевкусие от «Вдовы Клико». Не прогнал он меня только из вежливости и только из вежливости протянул, в конце концов, вялую, словно ослабевшую после чрезмерных любовных утех руку и взял у меня бумаги. Я попытался заинтересовать его:
— Учитель, это об обезьянах, которые делают вино. И обитают эти обезьяны недалеко от Цзюго, в горах Байюаньлин.
После этих слов он нехотя поднял мои листки и лениво пробежал глазами, напомнившими мне двух старых цикад, ползущих по ивовому листку. Останься он в таком состоянии, я был бы полностью разочарован. Это означало бы, что я совершенно его не понимаю. Но я его понимал. Я знал, что этот документ вызовет у него интерес и, возможно, возвеселит душу. Я хотел воодушевить его и вовсе не собирался ни о чем просить. Во мне росла уверенность, что глубоко в душе этого пожилого человека кроется маленький и до смешного наивный зверек: гладкий переливающийся мех, крошечный ротик и большие уши, красная мордочка, короткие ножки, ни кошка, ни собака, — и я тянулся к этому зверьку, как к брату-близнецу. Конечно, эти чувства — полнейший вздор, ибо ни на чем не основаны. Как я и ожидал, глаза у него вдруг загорелись, расслабленное тело встрепенулось, по покрасневшим ушам и задрожавшим пальцам было видно, как он возбужден. Этот зверек будто выскочил из него, взвившись вверх на три чи, и начал скакать и скользить у него над головой по похожей на шелковую нить орбите. Я был просто счастлив, я был в восторге, радость была несусветная, настоящее ликование.
Он еще раз быстро просмотрел эти несколько листков и, закрыв глаза, стал бессознательно постукивать по ним пальцами. Потом открыл глаза и произнес:
— Я принял решение!
— Какое решение?
— Ты же со мной уже столько лет, неужели еще не догадался!
— У ученика нет таланта и знаний, чтобы постичь всю глубину замыслов учителя.
— Опять эти клише! — с грустью в голосе воскликнул он. — Я хочу отправиться в горы Байюаньлин, чтобы найти Обезьянье вино.
Меня охватило необычайное возбуждение, и тут же я впал в беспокойство, почувствовав, что вскоре должно случиться то, чего я ждал так давно. Затхлая, как стоячая вода, жизнь скоро вздыбится огромной волной; тема бесконечных застольных разговоров вдруг зазвенит живой струной, взбудоражит весь город, и весь Цзюго, вся Академия виноделия и я сам целиком погрузимся в атмосферу сочетания литературы романтической и литературы простонародной. И все это — результат моей случайной находки в городской библиотеке. Тесть отправится в горы Байюаньлин на поиски Обезьяньего вина, а за ним, одна за другой, последуют группы людей, которые будут искать его самого. Но вслух я сказал только следующее:
— Учитель, вы же знаете, что подобные истории чаще всего оказываются измышлениями праздных литераторов. Их можно рассматривать лишь как фантазии и не стоит воспринимать всерьез.
Он уже поднялся с дивана и явно старался укрепиться духом, как воин, готовый устремиться на поле брани.
— Решение принято, так что хватит об этом.
— Учитель, это очень серьезное решение, не следует ли вам обсудить его с моей тещей?
Он холодно взглянул на меня:
— Она уже не имеет ко мне никакого отношения.
Словно отходя ко сну, он снял часы и очки и направился к входной двери, без тени колебания открыл ее и так же решительно захлопнул за собой. Нас разделяли только тонкие доски, но мы оказались в разных мирах. Когда он открыл дверь, вместе с влажным воздухом дождливого вечера в дом ворвались звуки ветра, дождя и грома, а когда дверь закрылась, они тут же стихли. Я недвижно стоял и слушал, как становится все тише, удаляясь, шарканье его домашних тапочек по песку. Вскоре не стало слышно и этого. С его уходом в гостиной образовалась зияющая пустота. И хотя посреди комнаты стоял я, высокий и здоровенный, было такое ощущение, что я не человек и значу даже меньше, чем бетонный столб. Все произошло так внезапно, словно привиделось. Но это была не иллюзия. Наручные часы на чайном столике еще хранят его тепло, на диване валяются вперемешку мои ксерокопии, на столе застыли бутылка вина и рюмка, которые он так нежно ласкал. Гудит лампа дневного света, тикают старомодные часы на стене. Через дверь спальни было слышно, как теща — наверняка она лежит ничком на кровати, уткнувшись в сложенные перед собой руки, — хлюпает носом и ртом, как деревенская баба, втягивающая в себя горячую жидкую рисовую кашу.
После долгого размышления я решил, что нужно ей всё рассказать. Сначала я попробовал приоткрыть дверь, потом решительно заколотил в нее. В перерывах между стуком доносились ее всхлипывания, которые вскоре перешли в рыдания и сморкание. Во что она, интересно, сморкается? Этот абсолютно бессмысленный вопрос вертелся в голове, подобно назойливой мухе. Я понимал: она наверняка знает, что произошло, но все же проговорил абсолютно неестественным тоном:
— Он ушел… Сказал, в горы Байюаньлин… На поиски Обезьяньего вина…
Она снова высморкалась. Во что она все-таки сморкается? Рыдания прекратились, донеслось еле слышное шуршание; я словно видел, как она поднялась с кровати и стоит, тупо уставившись на дверь, а может, на стену, где висит их свадебная фотография в резной деревянной рамке. Я всегда ею любовался, потому что она похожа на изображение предков, передаваемое из поколения в поколение. Тесть на ней еще молодой и красивый: поднятые уголки губ выдают веселый и живой нрав, волосы разделены на пробор, белая полоска которого, похожая на шрам от острого ножа, делит голову пополам. Он склонился набок, его острый подбородок сантиметрах в трех от гладко причесанных волос тещи символизирует и власть супруга, и его любовь. И под бременем этой власти и любви ее лицо — густые брови, вздорный носик и четкая, жизнеутверждающая линия рта — светилось счастьем. Она напоминала симпатичного юношу в женском платье. В чертах лица еще угадывалась принадлежность к роду собирателей ласточкиных гнезд — людей, не боявшихся трудностей и высоких скал, и это составляло резкий контраст с ее теперешней чувственной и нежной красотой в духе Ян-гуйфэй. Как ей удалось стать такой? И почему дочь у них столь уродлива, просто позор для всего китайского народа! Мать — статуэтка из слоновой кости, а дочь — глиняная поделка. Рано или поздно я несомненно найду ответ на этот вопрос. Стекло на рамке давно не протирали, и неизвестно откуда взявшиеся пауки сплели на ней изящные сети, на которых тонким слоем лежала сероватая пыль. О чем думала теща, глядя на эту историческую реликвию? Вспоминала ли минувшие счастливые дни? Но я не ведал, были ли они у них вообще. По моим представлениям, муж с женой, прожившие вместе несколько десятилетий, должны быть людьми спокойными, умеющими сдерживать свои чувства. И счастье — если они его испытали — у них какое-то сумеречное, неспешное, неопределенное, с привкусом горечи, густое и липкое, как мутный осадок на дне винного чана. Другое дело те, кто разводится через три дня после свадьбы: это горячие красногривые скакуны, это бушующее пламя эмоций, зарево которого способно осветить весь мир вокруг и опалять жаром, пока не потечет жир. Это жгучее полуденное солнце, тропический шторм, острый как бритва меч, крепкое вино, яркая живопись плотными мазками. Такие браки составляют духовное богатство человечества. А те, о которых упоминалось выше, превратившиеся в вязкий ил, парализуют душевные силы человека и тормозят процесс исторического развития. Поэтому я отказался от своих давешних предположений: глядя на старую фотографию, теща не вспоминала дни минувшего счастья, а вероятнее всего перебирала в памяти качества мужа, вызывавшие у нее отвращение. Вскоре события покажут, что моя догадка была верна.
Я снова постучал в дверь:
— Как, по-вашему, нам следует поступить? Постараться вернуть его или поставить в известность руководство Академии?
Она на минуту смолкла. Не слышно было даже ее дыхания, и я забеспокоился. А потом она вдруг зашлась в пронзительном крике. Такой звук мог вылетать лишь из широко открытого рта, подобного срезу бамбука мосо, и это никак не соответствовало ни ее возрасту, ни телосложению, ни свойственной ей элегантности. Этот контраст заставил ужаснуться. Я боялся, что, приняв всё так близко к сердцу, она может голышом, как жареная лебедушка, повеситься на одном из вбитых в стену гвоздей. На том, где висит рамка с фотографией? Или где календарь? Или где висит шляпа? Первые два слабоваты, последний и слабоват, и коротковат. Ни один не выдержит прекрасное тело тещи, эту красоту, которой не налюбуешься. Опасения мои были явно преувеличены. Но от ее неописуемого вопля я действительно весь похолодел. «Только стуча в дверь, можно заставить ее замолчать».
Я не просто стучал, я пытался уговорить и вразумить ее. Она в этот момент напоминала клубок спутанной верблюжьей шерсти, который не очень-то размотаешь, и пришлось терпеливо приводить ее в чувство четким, ритмичным постукиванием и успокаивающими, как настойка «уцзяпицзю», речами. Что именно я говорил тогда? Думаю, что-то вроде того, что тесть уже много лет вынашивал желание уйти однажды вечером в горы Байюаньлин, что он готов жизнь положить за вино. Что с ней его уход никак не связан. Что вероятнее всего он найдет Обезьянье вино и тем самым сделает огромный вклад в развитие всего человечества, еще более обогатит культуру виноделия, откроет новую эру в его истории, укрепит дух народа, принесет славу стране и доставит новый источник прибыли Цзюго. Сказал также, что не забравшись в логово тигра, не добудешь тигренка. А где добудешь Обезьянье вино, как не в горах у обезьян? Еще я выразил уверенность, что тесть в конце концов вернется — с вином или без него — и будет жить с ней до старости.
— Да плевать я хотела, вернется он или нет! — взвизгнула она. — Очень надо, чтобы он вернулся! Да пусть не возвращается никогда! Хоть сдохнет в этих горах! Пусть обрастет шерстью и сам станет обезьяной!
От ее слов у меня волосы встали дыбом и прошиб холодный пот. Прежде я лишь смутно подозревал, что отношения у них не сахар и, бывает, они конфликтуют. Но я и представить себе не мог, что она ненавидит тестя больше, чем бедняки-крестьяне помещика, больше, чем рабочий класс — капиталистов. Рухнула вбивавшаяся в меня десятки лет вера в то, что «классовая ненависть весомее горы Тайшань». Это же в своем роде прекрасно, когда один человек способен до такой степени ненавидеть другого, и, несомненно, это в определенном смысле опять же вклад в копилку всего человечества. Это можно сравнить с цветком ядовитого алого мака, распустившимся в болоте человеческих чувств. Если его не трогать, не есть, он существует как одна из форм прекрасного и притягивает к себе больше, чем какой-нибудь милый и безобидный цветок.
Тут теща стала рассказывать обо всех злодеяниях тестя, и каждое ее слово было выстрадано.
— И это человек! И это мужчина! Да он уже много лет относится к вину как к женщине, именно он завел эту гнусную практику сравнивать красоту женщины с вином. Вот питие и заменило секс, и все сексуальное влечение он перенес на вино, на винные бутылки и рюмки… На самом-то деле никакая я тебе не теща, кандидат Ли. И не рожала я ни разу — разве тут родишь! А твоя жена — найденыш, я подобрала ее в мусорном баке.
Вот все и раскрылось. Я выдохнул, словно огромная тяжесть свалилась с плеч.
— Ты, кандидат, человек очень и очень неглупый. Не стал искать соринку в чужом глазу. Должно быть, давно почувствовал, что она мне не родная. Поэтому, думаю, мы с тобой можем стать близкими друзьями, и я расскажу тебе все самое сокровенное. Я женщина, а не каменный лев у ворот Гугуна и не флюгер на крыше и уж тем более не какое-нибудь примитивное двуполое кишечнополостное. Мне хочется всего, чего хочется женщине, но ничего этого я не получаю… Кому есть дело до моих мучений…
— Почему же ты тогда не развелась?
— Я слабая женщина, боюсь, будут осуждать…
— Просто дичь какая-то.
— Да, дичь, но с этим покончено. Могу объяснить, почему не развелась. Потому что специально для меня он создал очень крепкое вино на основе трав под названием «Симэнь Цин».
Выпьешь, и такие фантазии приходят в голову, получше всякого секса… — В ее голосе слышалось сладостное смущение. — Но с тех пор, как появился ты, это вино почему-то не действует…
Стучать в дверь больше не хотелось.
— Женщина несколько десятилетий томилась на медленном огне, как медвежья лапа, вымоченная в специях, и теперь она, наконец, дошла. Неужели ты не слышишь, мой дорогой кандидат, какой аромат от нее исходит…
Дверь распахнулась. Волной накатил божественный аромат тушеной медвежьей лапы. Я ухватился за косяк, словно утопающий за борт лодки…
4
Пуля настигла смуглого карлика, и его тело подбросило вверх, будто он собрался взлететь. Но горячий кусочек свинца быстро вывел из строя центральную нервную систему, и конечности начали беспорядочно подергиваться. Стало ясно: свои тайные колдовские способности, описанные кандидатом виноделия в рассказе «Герой в пол-аршина», карлик уже не проявит — не взмоет в воздух и не прилипнет к потолку, как огромный геккон. Как раз наоборот: подскочив на несколько сантиметров вверх, тело соскользнуло с колен шоферицы и рухнуло на пол. Оно яростно вытягивалось на полу, мышцы ног напрягались, словно подрагивающие зимой под ветром провода линии высокого напряжения. Вощеный дубовый пол был заляпан кровью и мозгом. Потом одна нога стала вытягиваться и сокращаться, как шея молодого петушка под ножом, причем с такой силой, что все тело плавно закружилось. Оно крутанулось раз десять, ноги перестали подрагивать, и произошло следующее: тело карлика замерло, и его стала бить неукротимая дрожь. Сначала со стуком колотилось все тело, затем стали трястись отдельные участки. Создавалось впечатление, что группы мускулов, как бывалые футбольные болельщики, образуют «мексиканскую волну». Дрожь начиналась с пальцев левой ноги, перемещалась со щиколотки на бедро, и выше по боку до плеча, где переходила по лопаткам на правое плечо и спускалась до бедра, щиколотки и пальцев правой ноги, а потом все повторялось в обратном порядке. Так продолжалось довольно долго, и наконец дрожание прекратилось. Из карлика звучно вышел воздух, и замершее тело вдруг обмякло. Он был мертв и походил на черного крокодила, вроде тех, что кишат в тропических болотах.
Наблюдая за агонией карлика, Дин Гоуэр ни на минуту не спускал глаз с шоферицы. Когда тот соскользнул с ее гладких голых коленей, она опрокинулась навзничь на кровать с пружинным матрацем, застланную белоснежной простыней. Беспорядочно разбросанные на кровати подушки и подушечки странной формы были набиты утиным пухом, и когда ее голова упала на большую подушку с розовым цветочным орнаментом, он заметил, что в воздух легко взмыло несколько пушинок. Ее широко раздвинутые ноги свисали с кровати, и эта поза мгновенно всколыхнула все накопившееся в душе. Вспомнилась бурная страстность шоферицы, и тут же напомнила о себе затаившаяся в сердце ревность. Он закусил губу, но огонь злобы, бушевавшей в груди, был сродни страданиям раненого зверя, и у него вырвался мучительный стон. Пнув безжизненное тело карлика, он с еще дымящимся пистолетом в руках подошел к шоферице. Ее обнаженная плоть с новой силой пробудила и любовь, и ненависть: он надеялся, что она мертва, а еще сильнее была надежда, что она лишь потеряла сознание. Он приподнял ей голову: за чуть приоткрытыми, мягкими, вовсе не упругими губами посверкивали похожие на ракушки зубы. Перед глазами следователя вдруг промелькнуло то осеннее утро у шахты Лошань, когда она грубо впилась в него этими губами и он ощутил, какие они холодные, мягкие, совсем не упругие — странное дело — словно старая вата. И тут меж бровей он заметил черное отверстие с горошину, а вокруг глазных впадин — крохотные частички с металлическим отливом и понял, что это следы от пули. Его качнуло, к горлу снова подступила тошнотворная сладковатая жидкость. Он упал перед шоферицей на колени, и хлестнувший из его горла поток крови окрасил ее плоский живот в ярко-алый цвет.
«Я убил ее!» — ужаснулся он.
Протянув руку, он тронул отверстие указательным пальцем и почувствовал, что оно горячее, а рваные края царапают кожу. Ощущение было какое-то очень знакомое. Порывшись в памяти, он наконец вспомнил, что это ощущение из детства, когда водишь языком по вылезшему новому зубу. Тут же вспомнилось, как он ругал за это сына. Этот круглолицый, круглоглазый мальчонка, который всегда — и в чистой одежде, и в грязной — выглядел неряшливо, с большим ранцем за плечами, с небрежно повязанным красным галстуком и ивовым прутиком в руках подошел как-то к нему, трогая зубы кончиком языка. Следователь потрепал его по голове, а тот недовольно хлестнул его по ноге прутиком: «Ну тебя! Зачем трогаешь? Разве не знаешь, что от этого дурачком стать можно?» Голову склонил набок, прищурился, вид самый что ни на есть серьезный. «Глупыш! — улыбнулся следователь. — От этого дурачком не станешь, а вот если зубы языком лизать, кривыми вырастут…» От всех нахлынувших воспоминаний в душе поднялась горячая волна. Он торопливо отдернул руку от шоферицы, и на глазах у него выступили слезы. Чуть слышно прошептав имя сына, он сжал кулаки и, хлопнув себя по лбу, выругался:
— Болван! Какой же ты болван, Дин Гоуэр, как ты мог сотворить такое!
Мальчонка тогда недовольно глянул на него, повернулся и пошел прочь. Быстро передвигаясь на крепких маленьких ножках, он очень скоро скрылся среди сновавших туда-сюда автомобилей.
«За двойное убийство смертной казни не избежать. Но прежде я должен повидаться с сыном». И он перенесся мыслями в провинциальный центр, далекий, словно на другом конце земли.
Схватив пистолет, в котором остался лишь один патрон, он выбежал из дверей ресторана. Стоявшие при входе лилипутки вцепились в него, но он стряхнул их с себя и с риском для жизни устремился наперерез мчавшемуся по улице потоку машин. С обеих сторон то и дело слышался отвратительный скрежет тормозов. Одна машина даже толкнула его сзади, но лишь придала ему ускорение, и он вылетел на тротуар. От ресторана доносился гвалт и крики. Он мчался что было сил по усыпанному палой листвой тротуару, смутно соображая, что сейчас раннее утро и что на омытых дождем небесах теснятся кроваво-красные рассветные облака. Холодный дождь шел всю ночь, было скользко, а невысокие деревья, одетые мохнатым инеем, казались сказочно красивыми. Он и глазом не успел моргнуть, как уже бежал по знакомой брусчатке. В сточных канавах, над которыми поднимался молочно-белый пар, плавали такие деликатесы, как копченая свиная голова, жареные фрикадельки, черепаший панцирь, тушеные креветки и свиные ножки в соевом соусе. Несколько стариков в лохмотьях вылавливали эти вкусности сетью на длинных шестах. Губы у них лоснились от жира, щеки у всех румяные: видать, пищевая ценность этих отбросов достаточно высока. Лица нескольких проезжавших мимо велосипедистов вдруг исказились от отвращения, и они с криками изумления беспорядочно посыпались вместе с велосипедами в узкую придорожную канаву. Велосипеды и тела нарушили ровную гладь воды, и пахнуло такой жуткой смесью перебродившего винного жмыха и вони от трупов животных, что его чуть не вытошнило. Он бежал возле самой стены и, споткнувшись на какой-то неровности, упал. Сзади летели беспорядочные крики: «Держи его, держи!» Поднявшись, он оглянулся: уже целая толпа бесновалась и кричала, но броситься за ним никто не решался. Он побежал дальше, уже чуть медленнее. От волнения сердце колотилось так, что заныла грудь. Вот и знакомый мемориал павших борцов. Похожие на пагоды кроны вечнозеленых деревьев создавали впечатление особой святости и чистоты.
«И чего я бегу? — думал он. — От суда небес не скроешься, наказание, может не сразу, но настигнет, разве от него убежишь!» Однако ноги по-прежнему несли вперед. Под развесистым платаном прямой, как шест, стоял тот же продавец клецок. От корзин клубами валил пар, и его лицо то скрывалось за ним, то выплывало снова, словно уродливый лик луны из-за редких рваных облачков. В голове смутно промелькнул образ этого старика с желтоватым патроном в руке — платой за съеденные клецки. «Надо бы забрать этот патрон», — подумал он, но желудок напомнил ему вкус этих клецок — со свининой и луком-пореем, а зимний лук-порей самый вкусный и самый дорогой… Он ведет ее за руку по рынку; крестьяне из ближних деревень, разложив на земле свой товар, сидят на корточках и жуют холодные пампушки, в зубах у них застревают кусочки лука. Старик разжимает ладонь, показывает ему этот красивый патрон, и на скрытом за легкой дымкой лице появляется какое-то умоляющее выражение. Он всматривается, пытаясь понять, чего хочет старик… И тут его мысли прерывает собачий лай. Откуда ни возьмись перед ним, словно тень, возник тот самый пес, полосатый, как тигр. Лай доносился вроде откуда-то издалека, раскатываясь по верхушкам трав на далеком лугу, а тут, вблизи, слышался вполовину тише. Пес как-то странно кивал тяжелой головой, разевая и смыкая пасть, но оттуда не вылетало ни звука, все куда-то ускользало, как во сне. Красный диск солнца еще лишь поднимался, зажигая зарю, но его свет уже проникал через редкие листья платана и отбрасывал нечеткие тени, которые сеткой расплывались на желтоватой шкуре собаки. В глазах пса не было ненависти или злобы, и лаял он не угрожающе, а будто подавал дружеский знак: двигай, мол, дальше. Следователь что-то промямлил старику-продавцу, но слова отнесло порывом ветра. Старик громко переспросил, и он пробормотал: «Мне надо идти искать сына».
Кивнув псу и держась от него на почтительном расстоянии, он обошел платан и увидел сторожа мемориала павших борцов. Тот стоял, прислонившись к дереву и прижимая к груди двустволку, стволы которой были направлены под углом на крону. В брошенном на него взгляде старика он тоже прочел скрытый намек поторопиться. Глубоко тронутый, он поклонился ему и припустил к видневшимся впереди зданиям. Там было тихо и безлюдно. За спиной раздался выстрел, он инстинктивно бросился на землю и откатился в сторону, чтобы укрыться за стылыми листьями розовых кустов. Раздался еще один выстрел, и, глянув в ту сторону, он успел заметить большую черную птицу, которая большим черным камнем падала с небес. Крона платана задрожала, и в красноватых лучах зари на землю упало несколько желтых листьев — воистину поэтическая картина, музыка глубокой осени. Старик-сторож стоял так же недвижно, прислонившись к дереву. Из обоих стволов вился голубоватый дымок. Большой полосатый пес уже бежал к старику с другой стороны дерева с подстреленной хозяином большой черной птицей в зубах. Положив ее на землю, он устроился рядом, и солнечные лучи золотом отражались в его глазах.
Чтобы добраться до зданий, нужно было пересечь неухоженный сквер, где несколько пожилых людей вынесли на свежий воздух птиц, а стайка детей прыгала через скакалку. Засунув пистолет за пояс, он сделал вид, что гуляет, и прошел мимо. Но приблизившись к домам, понял, что совершил серьезную ошибку: оказалось, там развернулся утренний блошиный рынок. Множество людей сидели на корточках перед разложенным на земле товаром. Там были старинные настенные часы, наручные часы, значки с изображением Мао Цзэдуна, столь популярные во время «культурной революции», гипсовые бюсты Председателя и много другого старья, вроде граммофона с раструбом. Покупателей не было, и продавцы жадно обшаривали глазами каждого редкого прохожего. У него появилось ощущение, что это ловушка, «мешок», а все эти продавцы — полицейские в штатском. И чем дольше Дин Гоуэр смотрел на них, тем больше осознавал, опираясь на накопленный за десятки лет опыт, что так оно и есть. Он бдительно отступил за ствол серебристого тополя и стал наблюдать за происходящим. Вдруг из-за угла одного из домов вывернуло семь-восемь молодых людей — юношей и девушек. По выражению лиц и по их поведению Дин Гоуэр определил, что эта группа подростков занимается чем-то незаконным, а верховодит у них шагавшая в центре девица в длинном сером халате по колено, красной шапочке и с ожерельем из медяков династии Цин. Он вдруг заметил у нее на шее несколько морщин и учуял резкий запах импортного табака изо рта. Потом ему показалось, что она чуть ли не лежит под ним. Он стал вглядываться в лицо незнакомки, и на нем медленно — подобно тому как цикада выбирается из своего тонюсенького кокона — стали проступать черты шоферицы, а из круглого отверстия меж бровей розоватой струйкой начала сочиться кровь. Струйка потекла вниз, по переносице, разделила пополам рот, потом полилась дальше, до пупка, и еще ниже, потом тело девицы вдруг распалось на две половинки, и с бульканьем вывалились внутренности. Громко вскрикнув, следователь развернулся и рванул прочь. Но все его попытки выбраться с блошиного рынка были тщетны. В конце концов он присел перед грудой старых пистолетов и, изображая покупателя, стал перебирать эту покрытую ржавчиной рухлядь. Он чувствовал, что девица стоит у него за спиной и оборачивает свое распавшееся пополам тело какой-то зеленой бумажной лентой. Делала она это очень быстро. Сначала еще было видно, как мелькают ее руки в пластиковых перчатках кремового цвета, но вскоре от рук осталось лишь два размытых желтых пятна, которые тонули в намокшей бирюзовой зелени этой бумаги, похожей на нежные волокна водорослей, вытащенных из воды. От этой бирюзы исходила мощная жизненная сила. Бумажная лента завертелась сама по себе и в мгновение ока плотно обмотала все тело девицы. По спине у него пробежал холодок, но он с беззаботным видом выбрал один револьвер красивой формы и попытался крутануть заржавевший барабан. Несмотря на все старания, барабан не вращался. «Выдержанный шаньсийский уксус есть?» — спросил он. Торговка отрицательно покачала головой. Следователь разочарованно вздохнул. «Под профессионала косишь, а на самом деле любитель, — заявила та. — Выдержанного шаньсийского нет, зато есть корейский белый: снимает ржавчину в сто раз эффективнее, чем шаньсийский». И сунув бледную, нежную руку за пазуху, стала шарить там, что-то ища. Взгляд следователя случайно упал на два флакончика, запрятанные у нее за расшитый цветочками розовый бюстгальтер. Флакончики были зеленого стекла, но не прозрачного, а затуманенного, из какого во многих странах делают бутылки для марочных вин. Такое стекло выглядело особенно дорогим: понятно было, что это стекло, но с какой стороны ни глянь — не похоже, поэтому флакончики смотрелись как нечто драгоценное. Развив эту мысль, он вывел еще одну: очевидно, что на подносе сидел мальчик, но, с какой стороны ни посмотри, на мальчика он не похож, поэтому и смотрится как нечто драгоценное. Можно развить эту мысль и по-другому: очевидно, что на подносе никакой не мальчик, но, как ни посмотри, очень похоже на мальчика, поэтому эта штука хоть и не мальчик, но ценность представляет большую. Наконец рука вытащила из бюстгальтера один флакончик. Корявые буквы на нем невозможно было прочесть, но в следователе взыграло тщеславие, и он манерно, словно разбирался в любом иностранном языке, произнес: «Это или виски, или бренди». «Тот самый корейский белый уксус это, который тебе нужен», — был ответ. Принимая флакончик, следователь поднял глаза и увидел на лице торговки то же выражение, что и у своего шефа, когда тот бросал ему пачку сигарет, но, присмотревшись, понял, что они не очень-то похожи. Та обнажила в улыбке два сверкающих клыка — ну просто сама наивность. Следователь открыл флакончик, и на горлышке выступила белая пена. «Ну и уксус, — сказал он, — пенится, что твое пиво». «А по-твоему, во всем мире только пиво и пенится?» — усмехнулась торговка. Он задумался. «Ты права, а я — нет, — согласился он. — Крабы вот не пиво, а тоже пузыри пускают». И капнул немного выступившей жидкости на барабан револьвера. В нос шибануло спиртом. Покрытый пеной револьвер потрескивал, как большой зеленоватый краб. Протянув руку, он ощутил болезненный укол в палец, похожий на укус скорпиона. «А тебе известно, что торговать оружием противозаконно?» — громко осведомился он. «А ты действительно считаешь, что я торгую?» — презрительно хмыкнула торговка. Ее рука юркнула за пазуху, она вытащила бюстгальтер и тряхнула им. Обшивка бюстгальтера слетела, и перед следователем сверкнули блестящие, сделанные в Америке из нержавеющей стали наручники с пружиной. У него на глазах торговка превратилась в лупоглазого и горбоносого полицейского с густыми бровями и рыжими бакенбардами — типичный полицейский начальник. Он схватил Дин Гоуэра за руку и в два щелчка замкнул наручники на его руке и на своей. «Теперь мы скованы одной цепью, и нам друг от друга не сбежать. Если, конечно, силы у тебя не на девять быков или на двух тигров, чтобы тащить меня на хребтине». В этот критический момент сила у Дин Гоуэра откуда только и взялась: он подставил плечо и легко вскинул на него дюжего полицейского. Казалось, этот верзила вырезан из бумаги и почти ничего не весит. Пена тем временем исчезла, ржавчина полностью сошла, и револьвер предстал в первозданном серебристо-сером облике. Безо всякого усилия он нагнулся и поднял револьвер, ощущая запястьем его тяжесть, а ладонью — тепло. «И правда прекрасный ствол!» — воскликнул свисавший у него с плеча полицейский. Мощным движением он отбросил этого верзилу в сторону обвитой плющом стены. Множество молодых побегов и старых плетей свивались в один узор. Красоты добавляли яркие пятна застрявших в нем красных листьев. Полицейский медленно отлетел от стены и шлепнулся прямо у его ног. Но растянувшиеся, как резиновая лента, наручники по-прежнему стягивали их кисти. «Американские! — осклабился полицейский. — Не снимешь, даже не мечтай!» Запаниковавший Дин Гоуэр приставил дуло револьвера к этим растянувшимся, почти прозрачным наручникам и спустил курок. От сильной отдачи рука подпрыгнула, и револьвер чуть не вышибло. Он глянул вниз: на наручниках ни царапины. Выстрелил еще раз: результат абсолютно тот же. Свободной рукой полицейский достал из кармана сигареты и зажигалку. Сигареты американские, зажигалка японская, качество первоклассное. «Неплохо вы здесь, в Цзюго, живете!» — проговорил Дин Гоуэр. «В наше время тех, кто не робкого десятка, убивает жадность, а тех, у кого кишка тонка, — голод, — хмыкнул полицейский. — Деньги вокруг просто летают — только успевай хватать». — «Если так, значит, то, что вы тут, в Цзюго, из детей блюда готовите — правда?» «Подумаешь, эка невидаль — блюда из детей!» — усмехнулся полицейский. «А ты ел?» — «А ты разве нет?» — «Я ел мальчика ненастоящего, из разных продуктов приготовленного». — «А почем ты знаешь, что ненастоящего? Надо же было прокуратуре прислать нам такого болвана!» «Врать не буду, браток, — признался Дин Гоуэр, — меня тут одна женщина окрутила». «Знаю, знаю, ты ее и убил, а за это смертная казнь полагается». «Ясное дело, — согласился Дин Гоуэр. — Но мне бы сначала в провинциальный центр вернуться и с сыном повидаться, а потом уж и явлюсь с повинной». «Причина веская, — вздохнул полицейский. — Бедные родительские сердца! По всей Поднебесной такая история. Так и быть, отпущу!» С этими словами он наклонился, раскрыл рот и перекусил наручники. От пуль этим наручникам ничего не сделалось, а у него во рту они разошлись, как разваренная лапша. «Приказано кровь из носу схватить тебя живым, браток, и, отпуская тебя, я беру на себя большую ответственность. Но у меня тоже есть сын, очень понимаю твои чувства, поэтому и отпускаю». Дин Гоуэр склонился в низком поклоне: «Даже на том свете не забуду твоей доброты, брат».
Следователь пустился бежать. Миновав большие ворота, он увидел двор, заставленный роскошными лимузинами, в которые усаживались шикарно одетые люди. Почувствовав, что здесь что-то не так, он спешно свернул в узкий проулок. Там с ничего не выражающим лицом сидела, задумавшись о чем-то своем, девочка-сапожница. Из дверей ресторанчика с вывеской из разноцветного пластика выскочила и преградила ему дорогу густо размалеванная женщина. «Заходи, почтенный, — зазывала она, — заходи, выпей и перекуси! Двадцать процентов скидки на всё». При этом она прижималась к нему с лицом, исполненным невиданной страсти. «Не хочу я ни есть, ни пить», — отмахнулся Дин Гоуэр. Та схватила его за руку и потянула внутрь: «Не хочешь есть-пить — не надо, посиди чуток, дай ногам отдых!» Рассвирепев, он отшвырнул ее, и она упала с плаксивым воплем: «Брат, скорей сюда, тут хулиган дерется!» Дин Гоуэр собрался было перескочить через нее, но она обхватила его за ноги. Он рухнул на нее всем телом, потом вскочил и яростно пнул. Схватившись за живот, она стала кататься по земле. Из дверей выскочил здоровенный детина с бутылкой в левой руке и кухонным ножом в правой. Увидев, что дело дрянь, следователь пустился наутек. Чувствовал он себя великолепно, бежал не напрягаясь — как говорится, словно летящие по небу облака или стремительный поток, — легко и изящно выбрасывал в беге ноги; ровным было и биение сердца, и дыхание. Пробежав немного, он оглянулся: гнавшийся за ним детина остановился у бетонного столба и, расставив ноги, стал справлять малую нужду. Тут сразу навалилась усталость, сердце бешено забилось, на всем теле выступил холодный пот. Ноги стали ватными и не слушались.
Вкусные запахи привели к трехколесной тележке, где молодой человек жарил на чугунной сковороде блины, а стоявшая рядом старушка, по виду мать, принимала от покупателей деньги. Есть захотелось так, что, казалось, из горла протянулась маленькая ручонка, но купить еды было не на что. У тележки резко затормозил подлетевший откуда-то зеленый армейский мотоцикл. Перепуганный следователь хотел рвануться прочь, но, услышав крик сидевшего в коляске сержанта: «Испеки-ка нам пару блинов, хозяин!», — облегченно перевел дух.
Он оглядел солдат: один повыше, большеглазый, с густыми бровями, а у того, что поменьше ростом, и лицо поизящнее. Они подошли к тележке и стали болтать с продавцом о всякой ерунде. Тот добавил к пышущим жаром блинам острого красного соуса, и солдаты принялись за еду. Блины были горячие, они дули на них и перебрасывали из руки в руку, крякая от удовольствия и боли. Прошло совсем немного времени, а они уже умяли по три блина каждый. Тот, что пониже, достал из кармана шинели бутылочку и предложил высокому: «Хлебнешь?» «Хлебну, отчего не хлебнуть», — одобрительно ухмыльнулся тот. Высокий приложился к горлышку бутылочки и сделал большой глоток. Потом шумно втянул в себя воздух и громко причмокнул: «Славная штука, славная». Приятель-коротышка взял у него бутылочку и стал пить, зажмурившись от удовольствия. «Точно, — подтвердил он. — Вот это, я понимаю, то что надо!» Высокий полез в коляску, достал пару больших луковиц, почистил и протянул одну малорослому сослуживцу: «На, закуси, настоящий, шаньдунский». — «Так у меня перец имеется». И коротышка вытащил из кармана шинели несколько ярко-красных стручков: «Настоящий, хунаньский, поешь?» И добавил не без гордости: «Кто не ест перца — не революционер, а кто не революционер — тот контрреволюционер». «Настоящий революционер лишь тот, кто лук ест!» — парировал долговязый. Войдя в раж, они стали наступать друг на друга, размахивая один луковицами, другой зажатыми в горсти стручками. Долговязый ткнул луковицами коротышке в голову, а тот пихнул перец сослуживцу в рот. Продавец блинов бросился разнимать их: «Драться-то зачем, товарищи? По мне, так вы оба отличные революционеры». Солдаты разошлись, надувшиеся и разозленные, а разнимавший их торговец аж скрючился от смеха. Дин Гоуэр тоже рассмеялся. «А ты чего тут хохочешь? — подступила к нему мать торговца. — То-то я смотрю — недобрый ты человек!» «Да добрый я, добрый», — поспешил ответить он. «Разве добрые люди смеются, как ты?» «Как это — как я?» — удивился следователь. Быстрым движением старуха извлекла, словно из воздуха, маленькое круглое зеркальце и подала ему: «А вот сам посмотри!» Он взял зеркальце, глянул в него и замер от ужаса: меж бровей у него, оказывается, тоже было круглое отверстие от пули, и из него сочилась кровь. А еще сквозь череп было видно, как по извилинам головного мозга движется поблескивающая пуля. Вскрикнув, он отбросил зеркальце, словно кусок раскаленного железа. Оно покатилось по земле и завертелось на ребре, отбрасывая сверкающие солнечные зайчики на выцветшую красную стену. На ней было что-то написано большими иероглифами. Вглядевшись, он разобрал странный лозунг: «Все силы на искоренение пьянства и секса!» Смысл лозунга тут же стал ясен, а когда он приблизился к стене и коснулся этих иероглифов, они тоже обожгли ему пальцы, как раскаленное докрасна железо. Он обернулся: солдаты куда-то исчезли, продавец блинов с мамашей тоже. Следователь подошел к брошенному мотоциклу. Бутылочка с вином так и лежала в коляске. Он взял ее и взболтал, глядя, как со дна поднимаются бесчисленные крохотные жемчужинки пузырьков. Зеленое какое-то, словно гнали из золотистой фасоли. Даже через пробку чувствовался насыщенный аромат. Он нетерпеливо вытащил ее и, прильнув воспаленным ртом к скользкому и прохладному горлышку, ощутил невыразимое блаженство. Зеленая жидкость, словно смазочное масло, беспрепятственно проскользнула в горло, навстречу внутренностям, приветствующим ее, как школьники с цветами. Он воспрянул духом — так после долгой засухи поднимаются растения навстречу благодатному дождю — и даже не заметил, как бутылочка опустела. Повертев ее в руках и пожалев, что в ней уже ничего нет, он отбросил ее в сторону, сел на мотоцикл и взялся за руль. Крутанув стартер, он ощутил радостную и нетерпеливую дрожь мотоцикла, который, словно громко фыркающий, бьющий копытом и потряхивающий гривой жеребец, был готов рвануться вскачь. Отжато сцепление — и вот уже мотоцикл, подпрыгивая, выкатился на дорогу и с ревом стал набирать скорость. Казалось, механизм между ног обладает каким-то высоким интеллектом и ничем управлять не надо — сиди себе прочно и держись за руль, чтобы не вылететь из седла. Рокот мотора перерос в конское ржание, ноги явственно чувствовали теплое тело скакуна, а в ноздри ударил пьянящий аромат конского пота. Один за другим оставались позади сверкающие автомобили, а встречные, из которых таращились широко раскрытые от страха глаза, врассыпную уходили на обочину. Он чувствовал себя ледоколом, по обе стороны от которого разлетаются льдины, разрезающим волну катером. Это ощущение пьянило. Несколько раз он ясно видел, что сейчас врежется, и даже слышал панические крики. Но беду отводило в самый последний момент: когда до столкновения оставалось совсем чуть-чуть, эти сверкающие штуковины расходились в стороны, как желе, уступая дорогу ему и его могучему скакуну. Впереди показалась река, моста через нее не было, а в глубоком ущелье бурлил, взбивая высокие шапки пены, ледяной поток. Он потянул руль на себя, мотоцикл взмыл, ставшее легким, как бумага, тело закружило сильными потоками ветра, а огромные лучезарные звезды над головой оказались так близко, что протянешь руку — и можно дотронуться. «Никак я на небо взлетел? А если взлетел, значит, я теперь небожитель?» — размышлял он про себя. Насколько просто стало все, что раньше представлялось недостижимым! Тут у мотоцикла отскочило бешено вращающееся колесо, потом еще и еще одно. Объятый ужасом, он закричал, и его крик поплыл, то поднимаясь, то опускаясь, над деревьями, как веявший в их кронах ветерок. В конце концов он рухнул на землю, лишенный колес мотоцикл неуклюже повис меж ветвей, а взявшаяся невесть откуда стая белок впилась зубами в его металл. Он и представить себе не мог, что зубы у белок такие острые и крепкие, что они могут грызть металл как прогнившую кору. И стал разминать затекшие ноги. Когда к ним вернулась прежняя подвижность, отметил, что ни ушибов, ни царапин нет. Потом стал растерянно озираться. Вздымающиеся до небес стволы деревьев обвивала виноградная лоза, в ее сплетениях алели большие цветы, казалось, сделанные из гофрированной бумаги. Лоза была усеяна гроздьями похожих на виноград пунцовых и зеленоватых ягод, свежих и сочных, будто выточенных из прекрасной яшмы. Через полупрозрачную кожуру видно, какие они налитые, — прекрасный материал для виноделия. Вроде бы шоферица или какая-то другая безымянная красавица говорила, будто сейчас в горах один седовласый профессор делает вместе с обезьянами самое замечательное на свете вино. Кожа этого вина, этой красавицы, глаже, чем у голливудских звезд, взгляд пленительнее, чем взгляд ангела, а зовущие губы куда желаннее напомаженных губ императрицы… Не вино, а венец божественного творения, шедевр, начертанный кистью гениального автора. Сквозь сплетенные ветви пробивались снопы яркого света, в них струилась белесая дымка, и в этой дымке он увидел обезьян. Они скакали, скалили зубы и корчили рожи, выискивали блох у соплеменников. Могучий самец с мохнатыми седыми бровями — вожак, наверное, — сорвал лист, свернул в трубочку и дунул. На раздавшийся свист тут же сбежались остальные обезьяны и — ну до чего же похоже на людей, просто умора! — выстроились в три шеренги: кто по команде «вольно», кто по стойке «смирно» или озираясь налево и направо, как по команде «равняйсь!». «Ну потеха! — хмыкнул про себя следователь. — Ноги враскорячку, спины сутулые, головы вперед — совсем не по уставу. Но какой с них спрос! Людей и тех допускают в роту почетного караула лишь через полгода упорных тренировок, во время которых им связывают ноги вместе, привязывают доску на спину и не разрешают спать на подушке. А тут — обезьяны!» На хвосты обезьяны опирались как на посохи. «Фруктовые деревья, когда на них много плодов, подпирают подпорками, чтобы ветви не ломались. У обезьян, видать, такая же история. Людям к старости тоже клюка бывает нужна. Один из старинных пекинских переулков — хутунов — называется Цяныуайгунь — переулок Переднего Посоха. А если есть переулок Переднего Посоха, то должен быть и переулок Заднего. Всем древним хутунам посохи нужны — передние или задние. И обезьянам тоже, только опираются они на них задом, поэтому когда забираются на дерево, их ярко-красные задницы и открываются во всей красе». Старый самец что-то скомандовал, обезьяны рассыпались во все стороны и, забравшись по лианам, стали раскачиваться и срывать те самые, пунцовые и зеленоватые, крупные виноградины. Они действительно очень крупные, каждая с шарик для пинг-понга. Во рту скопилась горькая, с оскоминой слюна; он облизнул губы и протянул руку, чтобы сорвать гроздь, но ягоды висели слишком высоко: близок локоть, да не укусишь. С гроздьями ягод на голове обезьяны подбегали к похожему на колодец углублению, с плеском бросали их, и оттуда облачками липкого тумана поднимался чарующий, как красотка, винный аромат. Вытянув шею, следователь заглянул в этот «колодец»: там, словно в бронзовом зеркале, отражался золотистый диск луны. Обезьяны свисали, уцепившись друг за друга, — совсем как в сказках. Потрясающей красоты картина! С их уморительными ужимками они просто прелесть. «Эх, фотоаппарат бы сюда, да заснять эту изумительную картину! — мелькнуло в голове. — Весь журналистский мир был бы потрясен! Получил бы международную премию в миллион долларов, а если в юанях — так восемь миллионов. На всю оставшуюся жизнь хватило бы вкусно есть и сладко пить и сыну бы осталось, чтобы поступить в университет и жениться. Зубы у сына уже все вышли, и между большими передними — щербинка, как у глуповатой девчонки». Тут обезьяны, одна за другой, посыпались в «колодец». Лунное отражение раскололось, разлетелось золотыми блестками света, а обезьяны капельками загустевшего сахарного сиропа с шуршанием приникли к покрытым мхом стенкам «колодца». На стенках росли и две полосы золотисто-красной травы линчжи. Подлетел красноголовый журавль, взял в клюв стебелек этой травы, вытянул длинные ноги, взмахнул крыльями и взмыл в небо на лунный свет. Не иначе понес травинку в дар богине луны Чан Э. Лунную поверхность покрывает мягкий золотистый песок. На нем две дорожки следов. Их оставили американские астронавты, и следы эти не исчезнут даже через полмиллиона лет. Эти астронавты похожи на призраков. Солнце светит на Луне так ярко, что глаз не открыть. Вот он стоит в лунном свете: и впрямь целая копна серебристых волос на голове, ни усов, ни бороды, одет в лохмотья, все лицо в шрамах. В одной руке дубовое ведерко, в другой — деревянный черпак. Он зачерпывает вино из ведра, высоко поднимая черпак и неторопливо выливая вино на землю, где оно растекается полупрозрачными светло-желтыми полосками и быстро застывает резиноподобной массой, словно только что добытая каучуковая смола. Выглядит очень аппетитно, так и хочется сунуть в рот. «Ты и есть тот самый профессор из Академии виноделия в Цзюго, у которого с головой не в порядке?» — вертится на языке вопрос. «Я — стоящий в пленительном лунном свете китайский король Лир, — заговорил старик. — Король Лир посреди страшной бури проклинал небо и землю, а я под светом луны возношу хвалу людям. И древние легенды могут в конце концов стать реальностью, а вино… Вино — величайшее изобретение человечества. Без вина не было бы Библии, не было бы египетских пирамид, Великой Китайской стены, музыки, крепостей, штурмовых лестниц и таранов, чтобы брать эти крепости, не было бы расщепления ядра, кеты в реке Уссури, миграции рыб и перелетных птиц. Младенец еще в утробе матери чует запах вина, первоклассные мехи для вина выделывают из крокодиловой кожи. Настоящим откровением стали для мастеров-виноделов романы о боевых искусствах уся. Отчего скорбел Цюй Юань? Вина у него не было, вот и скорбел. В Юннани процветает наркоторговля и употребление наркотиков, а причиной тому — отсутствие хорошего вина. Цао Цао в целях экономии зерна выпустил указ, запрещающий производство вина, — прекрасный пример того, как мудрые люди совершают глупости. Разве можно запретить вино? Запретить производство и потребление вина — задача невыполнимая, это все равно что запретить людям совокупляться и приумножать потомство. Покончить с этим труднее, чем отменить силу земного притяжения: вот упадет яблоко вверх, тогда и вино можно запрещать. А лунные кратеры — да это же рюмки бесподобной красоты! А римский Колизей можно было бы переделать в огромный винный склад. „Суаньмэйцзю“, „Чжуецин“, „Чжуанъюаньхун“, „Тоупинсян“, „Цзинъянчунь“, „Кансицзуй“, „Синхуацунь“, „Ляньхуабай“ — все это, в общем, неплохие вина, но по сравнению с моим Обезьяньим вином это просто земля и небо. Какой-то болван однажды заявил, что в вино можно добавлять мочу, и в силе воображения ему не откажешь. В Японии широко распространена уринотерапия: выпивай каждое утро чашку собственной мочи и избежишь многих болезней. И Ли Шичжэнь резонно утверждал, что детская моча помогает при внутренних воспалениях. А истинные ценители разве будут что-то есть под вино? То, что такие люди, как Цзинь Ганцзуань, едят под вино младенцев, свидетельствует о том, что пить вино как должно они не умеют…»