Глава 4
ДРУГ
Коротко звякнул звонок. Ахмет посмотрел на часы: шесть. «Это Илькнур! Уже шесть часов!»
Торопливо открывая дверь, он проговорил:
— Здравствуй, кузнечик! — и оторопел. На пороге стоял Хасан.
— Какой такой кузнечик? — удивился Хасан. — Привет! Я проходил мимо, дай, думаю, зайду. — Немного помолчав, прибавил: — Я не вовремя?
«Хороший, порядочный парень! — подумал Ахмет. — К тому же революционер».
— Нет, садись, садись!
— Если ты занят или кого-то ждешь, я пойду.
— Нет-нет, присаживайся. Поговорим немного. А то тебя совсем не видно.
— Я то же самое хотел сказать о тебе.
— Чай будешь?
— Буду, пожалуй, — сказал Хасан и неожиданно со всего маха стукнул Ахмета по спине кулаком. — Эй, как жизнь-то?
На мгновение Ахмет потерял равновесие, но постарался этого не показать. Зажигая на кухне горелку маленькой газовой плитки, почувствовал, как онемела спина.
— Всё рисуешь? — послышался из комнаты голос Хасана.
— Рисую!
— Ну-ну! Давай быстрее чай готовь!
Поставив чайник, Ахмет поспешил назад. Хасан сидел на табуретке посредине комнаты, вытянув ноги в солдатских ботинках, курил и посматривал на картины. Ахмету вдруг захотелось его позлить:
— Милый мой, тебе уж скоро тридцать, а ты, как восемнадцатилетний левак, ходишь в шинели и армейских ботинках, усы закручиваешь. Разве это подобает выпускнику Галатасарайского лицея?
— Да, я учился в Галатасарае, но я сын народа! Как и ты… — Хасан помолчал. — Каждый раз, когда я бываю в Нишанташи, когда смотрю на эти магазины, бутики и разряженных теток, я чувствую, как закаляется моя ненависть к буржуазии!
— Тогда ходи сюда почаще, на пользу пойдет.
— Мне это не нужно. Вот тебе, может, и не повредило бы, но у тебя душа совсем огрубела.
Посмеялись. «Всё как обычно, — думал Ахмет. — Он считает меня недостаточно активным, но все же любит. Раньше тоже так было. Раньше…» Он почувствовал легкую грусть. Хасан был младше его на три года. Знакомы они были еще со времен учебы в Галатасарайском лицее, но подружились по-настоящему много позже, после того, как Ахмет вернулся из Франции. «Да, славное было время!» — подумал Ахмет, рассердился на себя за такие мысли и стал внимательно рассматривать Хасана. «Меня он своей амуницией с толку не собьет — видно, что тоже уже не юноша!»
— Ну, чем сейчас занимаешься? — спросил Ахмет.
— Сижу дома со своим стариком. Мама, как ты знаешь, полгода как умерла.
— Знаю. Переводишь?
— Да. На жизнь хватает.
— Университет собираешься заканчивать?
— Я там не появляюсь. Закончу, нет ли — понятия не имею.
— А не выгонят?
— Нет, я могу хоть всю жизнь там числиться. А, ну да, ты ведь в Париже учился, здешних порядков не знаешь!
Ахмет сделал вид, что немного обиделся, однако если что и могло его расстроить, так это упоминание о том, что он изучал живопись, а не о том, что учился в Париже. Пододвинув стул, он уселся напротив Хасана и стал изучающе рассматривать его лицо. Хасан, должно быть, это чувствовал, но продолжал переводить взгляд с одной картины на другую. Взгляд был внимательный и серьезный, как будто Хасан не смотрел на картины, а читал книгу. Потом он обернулся к Ахмету и улыбнулся.
— Как тебе? — спросил Ахмет.
— Ей-богу, не понимаю я ничего в живописи.
— Как ты, однако, осторожен в суждениях!
— Ну, по части осторожности мне до тебя далеко, независимый ты социалист! — сказал Хасан, поднимаясь на ноги. — Ты ведь у нас по-прежнему независимый?
Сам Хасан был членом Рабочей партии. Гордился он этим не меньше, чем своим отцом — школьным учителем.
— Сейчас полно социалистов, не входящих в Рабочую партию, — сказал Ахмет. — И, между прочим, шум устраивают как раз они!
— Шум-то устраивать все горазды, а вот нужное дело делать… — проговорил Хасан и осторожно продолжил: — Вот что я тебе скажу: не такой уж я правоверный партиец. Среди нас есть немало таких, кто, как я, пытается примирить идеологию Рабочей партии и НДРД. Мы с этими товарищами…
— У тебя, смотрю, взгляды меняются по обстановке. Как прижмут к стенке, так ты уже и не партиец!
— Каким ты пламенным борцом стал, дома-то сидючи!
— Ну, если ты думаешь, что Турция достигнет социализма путем выборов… Знаем мы, к чему приводят эти выборы, видели!
— Мы с тобой, кажется, уже говорили на эту тему. Давай не будем начинать снова…
— Ты вот смеешься надо мной, называешь «независимым социалистом». А я и в самом деле хочу попробовать эту самую независимость на вкус.
— Ты, брат, с самого детства пробуешь, и всё никак не надоест. Но ведь чтобы распробовать хорошенько, нужно все-таки что-то делать, не правда ли?
Хасан сказал это по-дружески, не желая обидеть. Ахмет был тронут, но всё же сказал в ответ:
— Ну и что с того, что я ничего не делаю? Просто мне не нравится то, что делаете вы, вот и всё. Не нравится!
— Не нравится, так критикуй. Обсудим, поспорим!
«Что ж, он прав», — подумал Ахмет. Попытался придумать ответ, но в голову лезли какие-то странные мысли. В конце концов он пробурчал:
— Мы, знаешь ли, картины рисуем! — и обвел комнату рукой. Потом виновато усмехнулся и пошел заваривать чай. «Выгляжу я, наверное, довольно-таки жалко. Но Хасан хороший человек, плохо обо мне думать не будет!»
Когда он вернулся в комнату, Хасан все еще разглядывал картины.
— Ну, что скажешь?
— О чем?
— Да о картинах же! Ты в них уже дырки просмотрел, а говорить — не говоришь ничего.
— Ну, я вижу, что ты стараешься, пытаешься воплотить какие-то замыслы, но ничего не понимаю, по правде говоря.
Ахмет было рассердился, но тут же остыл. «Хороший парень Хасан! Метин или Саджит сразу бы начали выискивать в моей живописи страх перед жизнью, неверие в массы или пораженческие настроения».
— И все-таки скажи. Что тебе приходит в голову, когда ты на них смотришь?
— Не знаю. Какой-то замысел у тебя явно есть, но я в этих тонкостях не разбираюсь. — Увидев, что Ахмет расстроился, Хасан решил, что нужно еще что-нибудь сказать: — Ей-богу, не понимаю, серьезен ты, когда рисуешь этих людей, или смеешься над ними?
— Ты не шутишь?
Хасан удивился.
— В каком смысле не шучу?
— Правда по моим картинам непонятно, серьезен я или насмехаюсь? — спросил Ахмет и, не в силах сдержать волнения, чуть ли не закричал: — Вот здорово! Да будет тебе известно, что то же самое говорили о Гойе! Не понимали, смеется он над аристократами или восхищается ими.
— Ты, я так полагаю, этими людьми уж точно не восхищаешься.
— Конечно, нет! И все же пытаюсь их немного понять. И через них постичь турецкую…
— Как ты, однако, разволновался! — перебил Хасан.
Ахмет расстроился, но тут же сбегал за альбомом Гойи и стал, переворачивая страницы, показывать Хасану репродукции, приговаривая:
— Нет, ты посмотри на это, посмотри! Я только теперь начинаю понимать Гойю!
— Ты пытаешься ему подражать? — спросил Хасан и тут же прибавил: — Но твои картины совсем не похожи на эти! А, постой, это «Маха обнаженная»? Это мы знаем. Фильм такой был, не смотрел? Смеется художник над этой обнаженной или нет?
Ахмет, склонившись, стоял рядом с Хасаном и быстро перелистывал страницы лежащего у того на коленях толстого альбома. Наконец он нашел то, что искал: «Расстрел».
— Ну, что ты на это скажешь?
— Ах, чтоб тебя! Замечательно! Кстати, эту картину я знаю.
— То-то же! Увидел? — сказал Ахмет и вдруг вздрогнул, сообразив, что не понимает уже, за кого он так горд — за Гойю или за самого себя. Немного успокоившись, подумал: «Зачем я ему это показываю? Чтобы он понял меня. Неужели для того, чтобы понять меня, нужно понимать Гойю?» Он так рассердился, что захотелось наговорить Хасану резкостей.
— Ладно, хватит, закрой! Не понимаешь и не любишь ты живопись!
— Да нет, мне понравилось, — сказал Хасан и, не задумываясь, прибавил: — Мы в последнее время недооценивали роль искусства… — Была у него манера иногда вставлять в речь такие вот заученные, подходящие к случаю фразы. Ахмет выпрямился и отошел в сторону, но Хасан продолжал сам перелистывать страницы. — Смотри-ка, у него здесь тоже кошка, совсем как у тебя. Дети, птицы, кошки… — Вид у него стал какой-то ребячливый. — А вот это, конечно, смешно. Королевы, надменные дамы… Ха-ха. Гойя мне понравился! Молодчина! — Сказав это, Хасан вдруг захлопнул альбом, встал, потянулся и едва заметно улыбнулся, словно говоря: «Ну, спасибо, развлек немного!»
— Пойду чаю принесу, — проговорил Ахмет, внимательно глядя на Хасана. В голове у него бродили неясные мысли об искусстве, революции и революционерах.
А Хасан, еще раз взглянув на Ахметовы картины, вдруг посерьезнел, словно вернулся из веселого сна в реальность.
— Смотри-ка, у тебя на картинах тоже кошки… Смотрю я на этих буржуа, или кто они там такие, эти люди, и как будто что-то чувствую. — Вид у него стал немного смущенный. — В самом деле, я, кажется, отчасти догадываюсь, что ты хотел сказать, но… Но ты, брат, не хуже меня, наверное, знаешь, что картинами революции не сделаешь! — И Хасан совсем смутился, как будто сам был в этом виноват.
— Это, конечно, так, — пробормотал Ахмет. — И все-таки я не сказал бы, что эти картины ни на что не годны.
— Конечно, конечно, — облегченно сказал Хасан и зевнул.
«Да как же я мог с этим согласиться?» — раздраженно подумал Ахмет и выпалил:
— И вообще, может живопись помочь революции или нет — спорный вопрос!
Хасан снова зевнул:
— Да, спорный, но сейчас мы о нем спорить не будем. — Закурил. — Мы недавно говорили с друзьями кое о чем, и я подумал о тебе.
— Подожди, я чаю принесу! — сказал Ахмет и ушел на кухню. «Сейчас он расскажет, зачем пришел!» — думал он, наливая чай в чашки.
Когда он вернулся, Хасан расхаживал по комнате.
— Так вот, я подумал о тебе…
— Почему? Сколько сахару?
— Я сам возьму. Мы собрались выпускать журнал…
— Вот как? И чему он будет посвящен, искусству? — спросил Ахмет, хотя прекрасно знал, что это не так.
— Нет, это политический журнал. — На лице у Хасана было очень серьезное выражение.
— А надо бы, чтобы там было и про политику, и про искусство. Теперь такие журналы в моде.
— Послушай, Ахмет, я говорю серьезно. Начал уже было, да ты меня перебил. Итак, есть группа людей, которые колеблются между позициями Рабочей партии и НДРД, а точнее, признают, что в чем-то правы и те, и другие. Ты, конечно, гордясь своей независимостью, можешь над ними посмеяться и назвать «неопределившимися», но это не так. Я, несмотря на членство в Рабочей партии, вхожу в эту группу Как я уже говорил, нас не устраивает ни склонность Рабочей партии к парламентским методам борьбы, ни рассчитанные на внешний эффект действия приверженцев НДРД. Чтобы достичь объединения, нам нужно сначала подвергнуть обе стороны серьезной критике и изложить наши собственные взгляды. А для этого нужен журнал. Вот о чем я хотел бы тебя попросить: не поможешь ли нам с обложкой и вообще с оформлением? Подожди, послушай еще секунду! Во-вторых, не сможешь ли ты помочь нам материально, то есть, попросту говоря, деньгами?
— Конечно, помогу! — ответил Ахмет, не задумываясь.
— Нет, ты сначала подумай. Разве можно так сразу?
— Тебе помощь нужна или нет?
— Если бы была не нужна, я бы не пришел, — сказал Хасан и поспешно поправился: — То есть не завел бы этот разговор. Но мне хочется, чтобы ты подумал и принял взвешенное решение.
— Хорошо, я уже подумал. Только вот что имей в виду: денег-то у меня не так уж много. Даже, по правде говоря, мало. — Ахмету вдруг стало весело. — Мой отец проел всё, что у него было, ничего мне не оставил. Половина этого этажа считается моей, но пристроили его незаконно, и, если не выйдет амнистии по нарушениям в строительстве, я и его потеряю. Твой отец тоже, кажется, владеет одним этажом — в Ялове, что ли? И земля, какая-никакая, у него вроде бы есть? — Говорил он, глядя Хасану в лицо и улыбаясь. Потом прибавил: — Чем смогу, помогу. Я уроки даю.
— Ахмет, деньги — не главное! — сказал Хасан так, словно хотел его утешить. — Но ты уж больно поспешно принял решение. А я хочу спросить: идеологически-то мы в одном лагере?
— Зачем преувеличивать расхождения в наших взглядах?
— Я не преувеличиваю! Мне просто хотелось бы, чтобы наше сотрудничество имело под собой прочную основу. Союз, не основанный на общих принципах, обречен быть недолговечным.
— Ты прямо как по книге излагаешь!
Хасан нервно встал и подошел к окну. На улице давно стемнело, и из-за света лампы, отражающегося в стекле, ему, наверное, ничего не было видно, но он все-таки остался стоять, повернувшись к Ахмету спиной.
— Обиделся? — спросил Ахмет. — Ты уж извини, у меня сегодня что-то голова плохо соображает.
Хасан отвернулся от окна.
— С тобой, брат, и двух слов не скажешь: сразу начинаешь шутить, язвить, иронизировать, нападать!
— Извини! — повторил Ахмет и подумал: «Переворот разрешит все вопросы! Если уж суждено ему произойти, то поскорее бы!»
— Я тебя, впрочем, понимаю, — сказал Хасан. — Ты злишься, нервничаешь… — Он замолчал, потому что в дверь позвонили.
«Это Илькнур! — подумал Ахмет. — Как неудачно!» Ему вовсе не хотелось, чтобы Хасан ее увидел. Открывая, он встал прямо посередине дверного проема.
— Это снова я! — произнес мелодичный голос. За дверью стояла Мелек. — Пришла тетя Айше, мы заболтались внизу с ней и с Мине. Я сейчас убегаю домой, у нас будут гости. Хотела тебе кое-что сказать. — Заметив, что Ахмет стоит так, чтобы загораживать проход, и придерживает рукой дверь, сестра, должно быть, поняла, что в комнате кто-то есть, и, снова пробормотав, что хочет кое-что сказать, неуловимым движением миновала Ахмета и очутилась в квартире. Увидев Хасана, удивленно остановилась.
«Наверняка она думала, что у меня сидит Илькнур!» — подумал Ахмет.
— А, Хасан-бей! Здравствуйте! — сказала Мелек. — Я вас сначала не узнала.
Хасан встал, поскрипывая своими огромными ботинками.
— Здравствуйте!
Они пожали друг другу руки. Ахмету эта ситуация представлялась забавной: оба чувствовали себя не в своей тарелке и все-таки внимательно разглядывали друг друга. «Посмотрим, у кого нервы крепче!» — подумал он, и Хасан тут же отвел глаза. Ахмет огорчился за него и за себя тоже, а сестра тем временем уже вернулась к двери.
— Я хотела тебя спросить, когда ты сможешь сходить с нами в ресторан.
Ахмет обрадовался, что сестра сказала это вполголоса, но потом сам вдруг чуть ли не закричал:
— Да-да, обязательно нужно будет сходить в ресторан! В среду вечером устроит? Я к вам зайду.
— Устроит, — сказала Мелек немного растерянно. Громкий голос брата, кажется, ее испугал. Не поцеловав его на прощание, она в мгновение ока исчезла.
Ахмет закрыл дверь и вернулся в комнату.
— Это твоя старшая сестра? — спросил Хасан.
— Да, Хасан-бей! — ответил Ахмет, подражая голосу Мелек. — Что, не узнали сначала?
— Она изменилась, стала такой…
— Какой, какой? — спросил Ахмет и заметил, что Хасан посерьезнел. — Но ты, конечно, не скажешь… Хотя и учился в Галатасарае.
Хасан рассмеялся:
— Хватит уже поминать этот лицей! — Поднялся на ноги. — Я ухожу. В целом мы с тобой более-менее договорились, так? Мы, собственно, еще только начинаем. Однако если вокруг журнала начнется объединение левых сил — а это обязательно случится, — Турцию ждут перемены.
Ахмет кивнул и снова подумал о перевороте. «Надо ему сказать!»
— Я думаю, ты и сам понимаешь почему: существует большая группа людей, не согласных с линиями обеих партий. Мы станем тем центром, вокруг которого они могли бы объединиться. Хороший журнал подходит для этого как нельзя лучше. Как писал Ленин в своей статье «Что делать?»…
«Да, что делать, что делать?» — хотелось сказать Ахмету вслух, но он сдержался, не желая раздражать Хасана.
— Мы еще, конечно, в самом начале пути. Результатом нашей работы, по Ленину, должно стать создание партии. До этого еще далеко… Но я решил, что тебе нужно узнать об этом уже сейчас, а не тогда, когда все будет доведено до конца.
— Из моих знакомых среди вас еще кто-нибудь есть?
Хасан принял серьезный и настороженный вид:
— Зачем спрашиваешь? — Потом, конечно же, прибавил: — Ты уж извини. К тому же, брат, я ведь не из руководства, всех подробностей не знаю.
Ахмет обиделся, но постарался не подать вида:
— Метин есть? Я не из любопытства спросил, так, вспомнилось кое-что. Он однажды написал статью, в которой все время твердит: «Эти судари, эти судари»… Если увидишь его, передай, что «господа» звучало бы более эффектно.
— Если увижу… — проговорил Хасан все с тем же серьезным видом. Подом, глядя в сторону, прибавил: — Не знаю, стоит ли упоминать, что о нашем разговоре не нужно никому рассказывать?
Ахмет разозлился. Захотелось ответить грубо, однако затем он вдруг ощутил угрызения совести и произнес:
— Да я, собственно, ни с кем и не вижусь…
— Это, между прочим, очень плохо, — сказал Хасан, направляясь к двери. — Нельзя все время сидеть в четырех стенах. Кстати, если журнал будет успешным, тебе придется часто общаться с людьми, так что начинай привыкать! Помнишь, что сказал Назым Хикмет?
Ахмет не мог придумать, что ответить, и только смерил Хасана гневным взглядом.
— Назым сказал: «Если ищешь — ищи на улице, в комнате не найдешь».
— Это не комната, а мастерская, — сказал Ахмет, но этого показалось ему недостаточно. Нервным движением засунув руки в карманы, он проговорил: — Скоро будет переворот! Это стало мне известно из очень надежных источников.
— Из Службы национальной безопасности, что ли? — улыбнулся Хасан. — Шучу, шучу! Откуда?
Ахмет чуть было не сказал, что от папиного кузена, но подумал, что это прозвучит смешно.
— От одного дальнего родственника. Он полковник в отставке. Своеобразный человек. — Почему-то вдруг растрогавшись, Ахмет прибавил: — Передай своим ребятам!
— Мы как раз собирались начать неделю против фашизма, — сказал Хасан и улыбнулся: — Переворот, надеюсь, левый?
— Конечно. Вроде того, который Торрес устроил в Боливии. Ты читал сегодня газеты?
Хасан покачал головой. Они смотрели друг на друга и улыбались. Хасан тоже засунул руки в карманы. Ахмет вдруг почувствовал к нему огромную симпатию, и ему стало грустно.
— Давай, что ли, в кино сходим, развеешься немного, — предложил Хасан.
— Не могу. Времени нет! — сказал Ахмет, думая об Илькнур. «Почему она до сих пор не пришла?»
— Ну и домосед же ты! Я тебе вот что скажу: ты, наверное, гордишься тем, что не женился и не живешь упорядоченной семейной жизнью, но интересам пролетариата это ни в коей мере не служит!
— Знаю! — сказал Ахмет, но сразу поправился: — В самом деле? А картины?
— Я в живописи не разбираюсь.
— Отлично!
Хасан открыл дверь и остановился на пороге.
— Побегу скорее из этого Нишанташи, чтобы грязь не пристала!
— Что ты думаешь по поводу переворота? — спросил Ахмет. Потом нерешительно, словно пытаясь убедить самого себя, проговорил: — Ничего особенного ведь не случится, правда? Это же Турция! Пошумят недельку, потом жизнь вернется в свое русло и всё будет как раньше. Так?
— Ну, не знаю… — сказал Хасан. — Ладно, прощай! — Обнял Ахмета и расцеловал в щеки.
— Если что-нибудь будет нужно, заходи.
— Я попросил, чтобы ту работу поручили тебе, — проговорил Хасан. Он, похоже, тоже расчувствовался и, чтобы не показать этого, стукнул Ахмета кулаком — на этот раз не так сильно — и побежал вниз по лестнице.
