Едва войдя в гостиную, Осман закричал:

— Здравствуйте, мама! Как поживаете? — Он тоже был глуховат.

— Где ты был? — спросила Ниган-ханым.

— На фабрике, — сказал Осман, понял, что мать его не расслышала, и повторил: — На фабрике, говорю! Сегодня ездили с Джемилем на фабрику!

Ниган-ханым поморщилась, потом подозрительно уставилась на подошедшую поближе Нермин.

— Это я, Ниган-ханым, я! — сказала Нермин. — Не узнали?

— Кто это? — спросила Ниган-ханым, повернувшись к Ахмету.

— Тетя Нермин, бабушка, тетя Нермин!

— Опять она меня не узнала!

В последние недели, когда бабушке стало хуже, она перестала узнавать некоторых людей, и Нермин, похоже, была обижена, что оказалась среди них.

— Перихан, что ли? — пробормотала Ниган-ханым.

— Перихан за другого вышла! Ваша невестка — я! Не узнали? — сказала Нермин и раздраженно повернулась к мужу: — Это она специально, точно говорю!

— Нет, дорогая, ну почему же специально? Просто не узнает. Больной человек, что поделаешь!

Нермин что-то проворчала себе под нос и уселась в кресло. Ахмет испугался, как бы между дядей и тетей не началась ссора. Осман закурил.

— Опять дымишь! — сказала Нермин.

Осман пробурчал что-то неразборчивое, и все замолчали.

— Что вы делали на фабрике? — неожиданно спросила Ниган-ханым.

— А что там можно делать? Смотрели, как идут дела! — нервно сказал Осман. — Всё в порядке, всё хорошо. Работают. Замечательно работают!

— А что делают?

— Да лампочки же, мама, лампочки!

— Ох, разве я думала, что мы до такого доживем! — сокрушенно вздохнула бабушка. Должно быть, она имела в виду забастовку двухлетней давности. С тех пор мысли о фабрике неизменно наполняли душу Ниган-ханым ужасом. Поверив, что между забастовкой и «плохим положением дел», о котором писали газеты, есть некая связь, она стала воспринимать любую плохую новость, не обязательно политического характера, как предвестие катастрофы для своей семьи.

— Всё в порядке, не беспокойтесь! — сказал Осман.

— Как же не беспокоиться? — забормотала Ниган-ханым. — До чего мы дожили! Мог ли Джевдет-бей себе такое представить? Никто друг друга знать не желает. Ты бы слышал, что сказал вчера Зийя!

— И что же он сказал?

— Невоспитанный, наглый, дерзкий…

Осман повернулся к Эмине-ханым:

— Если он еще раз явится, не пускайте! Посылайте его к нам, вниз. Интересно, чего он хотел?

— Он разговаривал с Ахмет-беем.

— В самом деле? И о чем же?

Заметив, что Осман нервничает, Ахмет с удовольствием проговорил:

— Да так, ни о чем особенном. Всё в порядке!

«А может, сказать ему? Переворот будет! Левый переворот! Нишанташи разнесут…» Ему снова на мгновение захотелось, чтобы переворот произошел как можно скорее.

— Что он тебе наплел на этот раз, какие небылицы? Человеку семьдесят пять лет, а он все еще не устал врать и угрожать! Что он сказал?

Ахмет не смог удержаться:

— Сказал, что военные затевают что-то вроде того, что было в 60 году!

— Откуда ему знать о таких вещах? Да и нам-то что с того?

Ахмету стало еще веселее.

— Против импортеров будет переворот! Так он сказал. Левый переворот против Демиреля и импортеров!

Взглянув на помрачневшего Османа, Ахмет едва удержался от смеха.

Общественное мнение в последнее время было сильно настроено против предпринимателей, производивших товары из импортных деталей, — не меньше, чем против Демиреля. Разговоры на эту тему выводили Османа из себя. Он говорил, что у него на производстве лампочек доля импортных деталей ничтожна, и принимался доказывать это с цифрами в руках.

— Что же ты ему не сказал, что мы никакие не импортеры! — воскликнул Осман. Потом, похоже, смутился своего волнения.

— Просто о лампочных фабриках речь не зашла, — сказал Ахмет и, улыбаясь, добавил: — К тому же я не помню последних цифр. Сколько там было процентов?

— Восемьдесят четыре!

— Ну, какой же вы тогда импортер!

Осман снова занервничал:

— А еще что он сказал? Что еще?

— Рассказывал о моем отце, о дедушке…

— Э, да что он знает о Рефике?

— По большей-то части он говорил о своем отце. Ну и я расспрашивал. Кажется, интересный был человек. Занимался политикой…

— Отец, по правде говоря, называл его пьяницей.

Разозлившись, Ахмет произнес слово, которое вертелось у него на языке:

— Похоже, он был революционером.

Осман рассмеялся:

— Да, отец тоже говорил, что дядя Нусрет был из мечтателей!

— Интересный был разговор… — пробормотал Ахмет. Он уже начал раскаиваться, что так много рассказал.

— Что он опять напридумывал?! — Заметив, что Ахмет довольно улыбается, Осман встал на ноги. Взгляд его говорил: «Ты тоже из этих! Что ты за человек такой?» Увидев повара, зашедшего, чтобы забрать у Ахмета пустой поднос, он вспомнил о чем-то другом и слегка улыбнулся: — Ахмет, милый, сегодня вечером приходи к нам ужинать! Да, Нермин?

— Конечно, конечно! Сегодня вечером все будут у нас.

Осман начал расхаживать по комнате.

— Стало быть, называет нас импортерами? А ты ему не ответил!

— Пожалуйста, не нервничай! — сказала Нермин.

— Мне уже шестьдесят четыре года! — раздраженно проговорил Осман. — Если я до сих пор не научился сохранять спокойствие, когда речь идет о компании, то уже не научусь никогда.

— Куда он пошел? — спросила Ниган-ханым.

— Никуда я не пошел! Тут я, мама, тут!

Нермин внезапно встала с кресла и с хитрым, чуть ли не коварным выражением на лице наклонилась к Ниган-ханым и быстро спросила:

— Ниган-ханым, вы меня узнали? Кто я? Ну-ка, скажите, кто я такая?

— Ты Перихан, которая рано вышла замуж, — ответила бабушка.

Осман усмехнулся, Нермин с расстроенным видом уселась на свое место. Повар Йылмаз спросил, не хочет ли кто-нибудь выпить кофе. Нермин раздраженно заявила, что пойдет вниз.

— Я вчера заходил в комнату отца, — сказал Рефик, подходя к Осману. — Видел там старые книги.

— Книги… Что же ты ему не ответил-то? Если он еще раз придет, отправляй его ко мне. И не забывай: для того чтобы создать здесь промышленность, стадию сборки из импортных деталей пройти необходимо!

— Ей-богу, дядюшка, если вас интересует мое мнение, то я скажу, что против этого переворота! — заявил Ахмет, направляясь к выходу из гостиной.

«Это правда, но не стоило ему об этом говорить. Ох, как же я устал от этих моралистов!»

Ахмет шел по коридору, прислушиваясь к тиканью часов. Последние десять лет жизни после развода с матерью его отец провел здесь, в одной из комнат бабушкиной квартиры. Неделю назад, когда здоровье Ниган-ханым резко ухудшилось, среди обитателей дома почему-то пробудился интерес к старым вещам. Ахмета это поветрие тоже не миновало: он начал ходить в комнату отца и рыться в шкафах. Он, собственно, уже когда-то заглядывал в эту комнату и даже забрал оттуда несколько заинтересовавших его книг, но и сейчас удалось найти кое-что интересное. Неделю назад Ахмет нашел тетрадь. Он догадался, что это дневник, который когда-то вел отец, но написан он был старыми буквами. Ахмет арабских букв не знал и поэтому отдал тетрадь Илькнур, которая писала диссертацию по истории искусства и говорила, что читает тексты османских времен. Ахмет, таким образом, собирался узнать, что написано в тетради, и в то же время выяснить, насколько хорошо Илькнур умеет читать старые буквы.

Когда Ахмет подошел к двери, ему пришло в голову, что сиделка наверняка ушла сюда. Когда ей не нужно было ухаживать за Ниган-ханым, она заходила сюда отдохнуть. Ахмет постучал и открыл дверь. Зухаль-ханым сидела на краешке кровати и курила.

— Извините, что побеспокоил. Мне тут нужно поискать некоторые книги, — сказал Ахмет и улыбнулся. «Какой я, однако, вежливый!»

— Пожалуйста, это ваш дом, — проговорила сиделка.

Ахмет подошел к шкафу и начал разглядывать корешки книг. Он чувствовал себя немного не в своей тарелке: и потому, что книги эти не вызывали у него интереса, и потому, что сиделка, покуривая, смотрела ему в спину. С таким видом, как будто точно знает, где искать то, что ему нужно, Ахмет открыл нижнюю часть книжного шкафа. На прошлой неделе он нашел здесь дневник, но сейчас ничего нового отыскать не удалось.

— Вы на меня недавно не рассердились? — спросила сиделка.

— За что?

— Вы ведь не думаете, что я нагло веду себя с вашей бабушкой?

— С чего вы это взяли? — спросил Ахмет, склонившись к самой нижней полке.

— Мы просто шутили! — сказала сиделка. — Уход за больными — такая тяжелая работа! Бывает, утомишься, и так всё надоест… К вашей бабушке это не относится, но некоторые больные, пардон, ходят под себя, убирать приходится, и не по одному разу за день.

— Да, это, конечно, неприятно, — пробормотал Ахмет.

— Мы шутили. Нервы-то ведь не железные.

Ахмету хотелось побыстрее что-нибудь отыскать и уйти, но ничего интересного не находилось.

— Я-то все время работаю в хороших семьях, вроде вашей. Вы знали Гюльмен-ханым? После обеда мы с ней даже выезжали на Босфор!

Ахмет наткнулся на какую-то тетрадь, обрадовался, но, открыв, увидел всё те же арабские буквы. Закрыл шкаф, встал.

— Бывает, так скучно станет! — сказала сиделка. — Может, здесь есть какой-нибудь интересный роман? Я бы почитала. Зачиталась бы и забыла обо всем на свете. Это книги вашего отца? Он был профессором?

— Ей-богу, не знаю! — пробормотал Ахмет и пошел в гостиную. Пробравшись между загромождающей комнату мебелью, подошел к стене, на которой висела фотография дедушки. В последнее время он размышлял, не написать ли портрет Джевдет-бея. Однако сейчас, внимательно посмотрев на фотографию, решил, что сначала замысел портрета нужно как следует обдумать, и отложил это на потом. «Да, передать внутренний мир этого человека будет не так-то просто!»

— Что ты там делаешь? — поинтересовалась Нермин.

— Не видишь, что ли, на фотографию смотрит, — сказал Осман. — В самом деле, Ахмет, нарисовал бы ты портрет дедушки!

Ахмет, улыбаясь, обернулся, потом бросил взгляд на бабушку. Нермин еще раз сказала, что ждет его к ужину.

Вернувшись к себе, Ахмет быстро осмотрел последние картины. С некоторых пор он взял за правило делать это каждое утро после завтрака, поскольку верил, что в это время суток может выносить более здравые и взвешенные суждения. Разглядывая расставленные вдоль стены картины, думал: «Здесь ясно видна излишняя старательность. Не нужно было так делать… Вот эта хороша. Зачем написал эту, не знаю; потеря времени. „Обедающие“ получились неплохо: тут видно, в каком направлении мне нужно дальше двигаться. А эту написал просто для того, чтобы понравиться — показать, что меня как турецкого художника заботят беды родины. И все же картина получилась. А вот стариков этих нужно переделать. Уберу кошку и нарисую цветочный горшок. Нельзя идти на поводу у собственных мелких пристрастий. Здесь очевидно влияние Гойи. Эти сидящие мне нравятся. И футбольная серия тоже нравится». Он еще раз осмотрел картины, на этот раз не по отдельности, а все вместе, чтобы вынести суждение о своей живописи в целом. Потом начал работать над большим холстом, который проверял утром. Было два часа. Ахмет понял, что для работы ему не потребовалось сначала посмотреть на репродукции Гойи, и обрадовался.