Рефик стоял на лестничной площадке у двери, медля нажать на кнопку звонка, и думал: «Что ему сказать? Первым делом поясню свой главный принцип: „Мы — это мы“. Нужно исходить из турецкой специфики… На этом принципе основаны дальнейшие шаги: объединение деревень в группы, выделение среди них сельских центров, способы… — Он вдруг неожиданно для самого себя нажал на кнопку. — …Да, с этого я и начну. Потом скажут о самом главном, о том, какую помощь мне хотелось бы получить. Скажу: уважаемый Сулейман Айчелик, я прошу вас помочь мне создать движение, которое могло бы оказать влияние на направление реформ и на выбор пути развития нашего молодого государства — в рамках тех принципов, по которым у нас с вами есть взаимопонимание. Вот о чем мне хочется вас попросить, скажу я».

Дверь открылась, и на пороге возник полный человек с круглым румяным лицом. Улыбнувшись, он сказал:

— А, вот вы, стало быть, какой! Добро пожаловать! Дорогу легко нашли?

— Да, сударь, легко, — пробормотал Рефик и подумал, что теперь так и придется говорить Сулейману Айчелику «сударь».

— Давайте-ка сюда ваше пальто. О, да вы, похоже, замерзли. А я как раз чай вскипятил. Проходите до конца коридора и налево, я сейчас подойду. Мне почему-то казалось, что вы должны выглядеть иначе. Да что же это, совсем вешалок не осталось!

Они вместе вошли в большую комнату с низким потолком, заставленную книжными полками. Рефик отметил, что волнуется. Бросил взгляд на книги, лежащие на столе, и сел в предложенное хозяином дома кресло.

— Я сяду за стол, если вы не возражаете, — сказал Сулейман Айчелик. — Не из чопорности, не подумайте. За письменным столом мне всегда лучше думается. Сидя в кресле, человек слишком уж расслабляется.

— Да-да, конечно, пожалуйста, — сказал Рефик. Он, волнуясь, смотрел на книги, фотографии на стенах, ручки и стопки бумаги, — на все эти инструменты думающего человека, многое говорящие о своем хозяине, и боялся, что от волнения не сможет сказать то, что хочет. Когда Сулейман-бей пошел за чаем, Рефик решил собраться с мыслями и еще раз продумать свою речь. Потом увидел на одной из фотографий стоящих бок о бок Ататюрка и Исмет-пашу и почувствовал, что тронут.

Тут вернулся Сулейман-бей, проследил взгляд своего гостя и сказал:

— Как ужасна смерть… — Потом, не глядя на Рефика, прибавил: — Однако в этой ситуации есть и кое-что обнадеживающее. Республика перенесла тяжелую утрату с достоинством. Мы не поддались ни страху, ни тем более панике. Это большой успех… Вам сколько сахару?

Некоторое время говорили о жизни и смерти, молодости и старости. Потом разговор перешел на другие темы — двум умным людям, один из которых был еще молод, а другой — еще не стар, хотелось получше узнать друг друга. Сулейман Айчелик рассказал о своем сыне, который учился в Стамбуле в последнем классе лицея.

— Он говорит, что хочет стать инженером. В наши дни молодежь интересуется техникой. А во времена моей юности все хотели быть военными…

— Но вы-то, наверное, не хотели. Если не ошибаюсь, вы окончили университет в Москве и…

— Да, но я сейчас не об этом. Мой сын хочет стать инженером, и я не против. К тому же, прочитав ваши письма, я понял, какой разносторонний ум может быть у инженера. Но энтузиазма в мальчике нет, вот что меня немного огорчает. Неужели, спрашиваю я, молодежь равнодушна к идущим в стране реформам?

— Да, энтузиазм — это важно.

— Важно, но для молодежи…

— В вас ведь энтузиазм кипел, не так ли?

— Да. В молодости — да. — Сказав это, Сулейман-бей нервно махнул рукой и переменил положение ног. — Но сегодняшняя молодежь, скажу я вам, чрезвычайно инертна и не знает, чем живет общество. Мой сын нисколько не интересуется тем, что происходит в стране. Его интересуют механизмы, электрические приборы. Как радио работает… Замечательно, кто же спорит! Я сам утверждаю, что нам в первую очередь нужно развитие техники и промышленности, но такая инертность меня огорчает.

— Да, для избавления от средневековой тьмы промышленность тоже необходима, — сказал Рефик и подумал, что для него весь разговор сводится к одной только теме.

— Вы никогда не интересовались педагогикой? — неожиданно спросил Сулейман-бей.

— Нет, пока особо не интересовался, — ответил Рефик и счел свой ответ банальным.

— В такой стране, как наша, без педагогики никуда! Как вы собираетесь обучать крестьян? Я сейчас говорю не только о вашем проекте. Крестьяне не в состоянии понять, в чем их благо, и не верят тем, кто им этого блага желает.

Рефик понял, что неожиданный поворот беседы подвел их к разговору о его проекте.

— Я считаю, что прежде необходимо принять некоторые экономические меры.

— Хорошо, а если крестьяне выступят против этих мер?

— Мне не кажется, что предусмотренные моим проектом меры вызовут противодействие крестьян, — горячо сказал Рефик. — В моем проекте…

— Знаю, знаю, читал я ваш проект! — Сулейман-бей выдвинул ящик, достал папку, которую Рефик переслал ему десять дней назад, и положил на край стола. — Но как вы собираетесь его осуществлять?

— Вот об этом, сударь, я и хочу с вами поговорить, — сказал Рефик и рассердился на себя: «Снова назвал его сударем!»

— Но я не одобряю ваш проект.

— Простите?

— Я ваш проект не одобряю. Вы хотите превратить Турцию в какой-то крестьянский рай.

По тону экономиста Рефик понял, что «крестьянский рай» для него — выражение презрительное.

— Я хочу, чтобы Турция стала раем для всех!

— Да, по вашим письмам я так и понял. Все этого желают или говорят, что желают. Вы говорите о просвещении. Но кому на пользу пойдет это просвещение? Крестьянам, народу, бедноте? Превосходно! Однако откуда вы возьмете средства на эти благие цели, из внутренних источников? Тоже хорошо. Промышленности у нас нет Стало быть, средства, полученные от сельского хозяйства, вы опять-таки будете вкладывать в сельское хозяйство. Правильно я вас понимаю?

— В каком-то смысле — да. Но в нашей стране без этого не обойтись. Объединение крестьян в свете новых принципов…

— Выходит, средства вы планируете возвращать в сельское хозяйство, — перебил Рефика Сулейман-бей. — Никакой разницы с тем, что делалось раньше. А между тем наша задача — с помощью этих средств построить в стране промышленность. Вы, похоже, не разделяете мой взгляд на будущее Турции как промышленно развитой страны — а ведь в письмах писали, что разделяете.

— Это действительно так! — горячо сказал Рефик.

— Если бы это было так, вы бы понимали, что главной целью государства должно быть изыскание средств — ведь у наших капиталистов их нет — и направление этих средств на создание промышленности. Или вы понимаете принцип этатизма как-то по-другому?

— Нет, я понимаю его так же, как и вы, — сказал Рефик и подумал, что нюансы в понимании принципов — не главное. Главное — осуществление проекта, призванного озарить родину светом разума. «Я должен объяснить ему, как это важно!»

— Если вы понимаете принцип этатизма так же, как и я, откуда у вас такие мысли? — И Сулейман-бей указал пальцем на папку. — Ваша концепция деревенского рая коренным образом расходится с этим принципом!

Рефик понял, что кое-какие детали его проекта противоречат некоторым идеям Сулейман-бея, причем тому это противоречие представляется весьма важным. Рефику иге оно казалось несущественным. В конце концов, оба они верили в необходимость реформ и желали своей стране блага. Поэтому Рефик слушал, не пытаясь возражать экономисту и говорил себе, что важны не мелкие детали, а неравнодушие к обсуждаемому вопросу.

Чтобы яснее продемонстрировать, в чем именно он расходится с Рефиком, Сулейман-бей начал излагать идеи, содержащиеся в его книге и высказывавшиеся на страницах журнала. Он говорил, хмуро сдвигая брови, строго поглядывая на Рефика и порой замолкая, словно ожидая, что тот наконец скажет: «Да-да, тут-то мы с вами и расходимся!» Закончив свою длинную речь, Сулейман-бей ушел на кухню за чаем.

Рефик особо не вникал в то, что говорил собеседник. Взгляды Сулеймана Айчелика были ему известны, он находил их правильными. Следил он только за жестами и интонацией, время от времени говорил себе: «Да, свет разума разгонит тьму!» — и удивлялся, почему голос собеседника иногда начинает звучать так раздраженно.

Вернувшись в кабинет с чаем, Сулейман-бей заговорил все так же резко:

— Вы говорите, что со всеми моими взглядами согласны, а сами составляете противоречащие им проекты!

Стараясь, чтобы голос его звучал как можно более вежливо, Рефик ответил:

— Я, по правде говоря, до сих пор не вижу, в чем заключается это противоречие, — и улыбнулся. Потом начал перечислять их общие взгляды, напоминая и о том, что они писали друг другу в письмах.

Однако Сулейман-бей прервал его на полуслове:

— То, что вы называете общими взглядами, на самом деле только общие чувства, общее желание блага нашей стране. Я скажу, в чем между нами противоречие: вы до сих пор не поняли, что единственная движущая сила реформ — государство и кадры. Вы желаете облегчить жизнь сельского населения, дать крестьянам возможность пользоваться современными техническими достижениями — и только. В конечном счете, мы все этого хотим. Но для вас это первоочередная и единственная задача. Вы не понимаете, что сразу, без подготовки, этого не добиться. Сначала государство должно накопить силы и сокрушить все препятствия на пути прогресса. В первую очередь надо думать о государстве! В наших условиях государство играет совершенно особенную роль — вот чего вы не понимаете.

— Я никогда не забывал, что у нас особенные условия, — проговорил Рефик и испугался, услышав, какая безнадежность прозвучала в его голосе. «Вот я и растерялся!»

— Мы — это мы! — сказал Сулейман Айчелик.

— Вот и я тоже отстаиваю этот принцип!

— На словах — да, но вы же не можете предложить ничего, кроме повышения уровня жизни крестьян!

— Они живут в ужасных условиях. Я увидел это собственными глазами!

Сулейман-бей неожиданно встал из-за стола и улыбнулся, стараясь оставаться спокойным:

— Да, вы видели жизнь крестьян своими глазами и прониклись к ним жалостью. Я тоже их жалею. Когда-то я думал, что стану марксистом, но потом научился мыслить, не поддаваясь эмоциям. Научитесь и вы. И тогда сможете написать нечто более ценное! — Произнося последнюю фразу, он уже даже не пытался казаться любезным. Сел за стол и продолжил: — Государство будет укрепляться, а реформы — идти вперед за счет крестьян. Если мы поддадимся эмоциям и вернем в деревню средства, полученные благодаря их труду, — как мы будем строить промышленность? А если не будет промышленности, нас проглотят империалисты!

— Да, без промышленности очень плохо, — сказал Рефик и почувствовал себя изрядным дураком.

— То вы одно говорите, то другое. Поймите же, что одновременно не получится! В первую очередь необходимо создать государственную промышленность. Этот процесс в свое время начался, потом был приостановлен. Не знаю, какие сейчас планы у Исмет-паши, но государственная индустрия — необходимое условие прогресса. А средства на создание промышленности мы будем выкачивать из сельского хозяйства, то есть отбирать у крестьян, которых вы так жалеете.

— Если бы только освободить их от гнета землевладельцев… — проговорил Рефик и снова почувствовал себя дураком.

Сулейман-бей улыбнулся:

— Вы же знаете, что это невозможно. Этого хотят большевики. Но их здесь слушать никто не будет. За ними никого нет. Хотя они наиболее толковые критики из всех. — И Сулейман-бей снова улыбнулся, на этот раз печально, словно жалея своих бывших товарищей. Потом сердито продолжил: — Идеализм — это хорошо, но, по моему убеждению, гораздо лучше добиваться каких-то реальных результатов!.. К чему это я? А, да. Землевладельцев реформы не затронут.

— Не затронут, выходит… — пробормотал Рефик.

— И все-таки кое-что сделано. Изменена система налогообложения, в армию теперь призывают всех, не только крестьян. Два года назад отменен дорожный налог…

— Этот дорожный налог на деле означал ужасный принудительный труд! Вы, наверное, знаете: заплатить крестьяне его не могли, и…

— Знаю, сударь, всё я знаю. Может быть, вы мне еще о Дерсимской операции расскажете? Я и про нее тоже знаю, — гневно перебил его Сулейман-бей. — Всё знаю и ни от чего не отрекаюсь, потому что убежден: другого пути нет! И вы, если хотите что-то сделать на пользу государству, должны понимать, что иногда приходится идти и на несправедливость — и не бояться этого! Впрочем, я не стал бы даже употреблять слова «несправедливость». Всё, что делается во имя государства, — справедливо. Но вы, усвоив эти странные, нелепые взгляды, конечно, считаете кое-что из того, что делается, несправедливым, а потом еще составляете свои ошибочные проекты. Задумайтесь о том, что такое реформы! Задача реформ — принести народу благо, пусть и против его воли…

«Да, я глупец, — подумал Рефик и испугался. — Я взялся за свой проект; желая придать жизни смысл, и, казалось, нашел его в сострадании крестьянам. У меня появилась цель… А теперь оказывается, что всё это было глупо и впустую». Он сидел, невидящим взглядом уставившись на свои ботинки, слегка покачивал низко склоненной головой и чувствовал себя отверженным обществом преступником. «Оказывается, я ошибался. Оказывается, это все были пустые фантазии. Начитался Руссо и сбежал из Стамбула… Увидел нищету крестьян… Но сделал неправильные выводы». Впервые в жизни ему не казалось, что это так уж страшно — оказаться вне общества. «Но я, по крайней мере, хотел что-то сделать. И до сих пор хочу».

— Что же мне теперь делать? — проговорил он, взглянув на Сулейман-бея, и смутился прямоты своего вопроса.

— Вы можете последовать моему примеру.

«А чем он занимается? Возглавляет городское управление экономики… Государственный чиновник. Если я стану чиновником, буду одобрять все, что бы ни сделало государство. А если далее буду против, все равно сделать ничего не смогу».

— Мы можем подыскать вам хорошую должность, — продолжал Сулейман-бей. — Министерство сельского хозяйства, говорите, собирается напечатать вашу книгу? По-моему, зря, ну да неважно. В конце концов, служба покажет, что вы за человек. Можем включить вас в промышленный комитет министерства экономики. Я, может быть, тоже в него войду. Потому что, как вам известно, сильная государственная промышленность…

— Нет, я не могу идти на службу к государству. Но и против государства выступать не могу! — с тоской в голосе проговорил Рефик.

— Да, это правда, — сказал Сулейман-бей и впервые за все время разговора его лицо приняло сочувственное выражение. — Но выбор сделать придется. Или вы с нами, или против нас. А кто против нас, вы знаете. Слева — коммунисты. У них никакого влияния нет. Кое-кто, увы, сидит в тюрьме. Справа — поборники свободного рынка, группирующиеся вокруг Делового банка, и прочие лжелибералы. Вы читали «Государство и личность» Ахмета Атаоглу? Впрочем, не им удалось развалить наше движение, а реакционерам и врагам реформ. В одночасье… Знаете, как Якупа Кадри, автора вашего любимого романа, чуть ли не силком отправили послом в Албанию? Теперь, возможно, вместе с Исмет-пашой мы продолжим начатое. Вы можете к нам присоединиться.

Рефик растерялся. Сулейман-бей сказал это так, словно предлагал гостю присесть. «Могу ли я к ним присоединиться? После всех моих надежд — стать чиновником?» Даже мысль об этом показалась ему страшной.

— Нет, этого я сделать не смогу! — сказал он неожиданно для самого себя.

Наступила тишина.

— Жаль, — сказал наконец Сулейман Айчелик. Немного помолчал. — В вас есть энтузиазм, которого так не хватает молодежи. Чем же вы намерены заняться?

— Вернусь в Стамбул.

— Да, конечно. Вы ведь немало времени провели на строительстве железной дороги, не так ли?

«Вернусь в Стамбул. Неужели я пойду на поклон к государству? Нет, не такой уж я безвольный человек. Меня не заставят творить несправедливость! Что же, получается, я лучше, чем Сулейман-бей? Нет, не лучше, к тому же еще и глуповат… Хочу вернуться домой. Чем я буду там заниматься? Неужели всё пойдет по-старому? Тогда, пожалуй, брошу вызов государству. Что будет, если я на это осмелюсь?»

— Пишите мне из Стамбула. Может, когда-нибудь мы с вами поймем друг друга.

— Я хочу работать на пользу стране, а не государству.

— Знаю, знаю! Но вы не понимаете, что одно нельзя отделять от другого, что государство даже важнее!

— Может быть, это и так, однако я с этим согласиться не могу.

Наступило молчание. Потом Рефик и Сулейман-бей облегченно улыбнулись друг другу, и улыбки их говорили о том, что каждый из них до конца понял собеседника и все разногласия полностью выявлены.

Сулейман-бей встал со стула, несколько раз прошелся по кабинету и снова улыбнулся Рефику, на этот раз застенчиво, по-детски, и вдруг со смущением, которого Рефик от него совсем не ожидал, проговорил:

— Молодой человек, вы мне очень понравились. Ваши письма радовали меня и заставляли задуматься… Ознакомившись с вашим проектом, я на вас рассердился, но теперь все-таки хочу сказать: вы мне очень симпатичны. — Он похлопал Рефика по плечу. — Я и не предполагал, что у вас такое лицо. Теперь-то мне понятно… Круглое, простодушное и спокойное… — Окончательно смутившись, он замолчал, отвел глаза и заговорил другим тоном: — А теперь расскажите-ка мне, что вы видели на строительстве железной дороги. Если я был с вами несколько груб, прошу меня простить. Да, не принести ли еще чаю? — И Сулейман-бей быстрыми маленькими шажками вышел из комнаты.

«Лицо у меня, видите ли, круглое и простодушное! — думал Рефик, чувствуя себя дураком. — Далось ему мое лицо! Всё потому наверное, что моя глупость на лице написана!» Он попытался разглядеть свое отражение в стеклянной створке книжного шкафа. Сидя не получалось, тогда он встал на ноги и вроде бы увидел свое лицо. «Круглое и простодушное!..» Вспомнилась Перихан и старая жизнь, «Такое же простодушное круглое лицо у меня было, когда я сидел за праздничным столом на курбан-байрам, когда, улыбаясь, играл в лото в новогоднюю ночь». Он стал вспоминать последний перед отъездом день в Стамбуле. В тот день, бродя по Бейоглу, он думал о том, что ненавидит обыденную жизнь, размышлял, не похож ли он на христианина, и в конце концов пришел к выводу, что он, Рефик — странное, нелепое, никому не интересное создание. «Отчего все это? Как так вышло? Кто я такой? Почему моя жизнь сошла с рельсов? Я хороший человек! По крайней мере, меня таким считают: хорошим, простодушным, честным… Если больше сказать о человеке нечего, про него так и говорят: хороший, мол, человек». С кухни доносилось позвякивание чашек. «Например, если про меня спросят у Сулейман-бея, он скажет: „А, Рефик Ышыкчи? Хороший, добрый человек!“ — а тот, кто спрашивал, подумает: „Стало быть, глуповат немного“. Еще Сулейман-бей может сказать: „Этот молодой человек боится быть вместе с государством…“ Тогда все удивленно поднимут брови и покачают головами: каких, мол, только людей не бывает на свете!»

Рефик стал думать о недавнем разговоре, похожем на внезапно разразившуюся бурю. Сначала он ничего не понимал, только глупо улыбался. А ведь мог бы понять гораздо раньше. «Да ведь я и понял! — вдруг сказал он себе. — Понял, когда встретился с Зийей, нет, с министром сельского хозяйства… Нет, нет, еще когда увидел Керим-бея! Герр Рудольф был прав: дьявол в меня уже проник, в своей стране я чужой!» Но сейчас это ощущение преступной чуждости обществу доставляло удовольствие, приятно растекалось по телу, словно яд выкуренной сигареты. «Значит, от моей воли, от моих желаний и намерений ничего не зависит Я обречен оставаться вне общества, потому что свет разума уже проник в мою душу! Куда ни пойдешь, всюду грозные знаки: Государство! Реформы! Республика! Все пути закрыты, мне дороги нет». В памяти всплыли строки Гольдерлина. «Но тогда как же, как же пробьется сюда свет?» Вспомнив, с каким наслаждением рассуждал о государственном насилии Мухтар-бей, Рефик разозлился: «Как же пробьется свет? Я верил, что с тьмой будет покончено. Свет или тьма? Если тьма, то для меня нет надежды — я обречен склонить голову и отказаться от свободы. Но зачем и кому это нужно? И что я понимаю под свободой? Если верить Мухтар-бею, то отказ от свободы и просвещения будет только способствовать развитию страны. Так ли это? Вообще, кому нужна свобода? Государству не нужна. Торговцам подобные вопросы не очень-то интересны. Землевладельцам само это слово противно, а крестьяне и не знают, что это такое. Кто еще остается? Рабочие?.. И я вот. Ха-ха, вот кому нужна свобода — мне!» Рефик принялся ходить по кабинету, поглядывая на фотографии государственных деятелей. Эти суровые, но добрые в душе люди тоже, казалось, смотрели на него и говорили: «Молодой человек, что с вами? Мы сами наведем во всем порядок, сами все наладим и исправим. Разве можно простым смертным вроде тебя вмешиваться в наши дела? Все, что нужно для твоего блага, мы сделаем, понравится тебе это или нет. Тьма, свет, свобода — твоего ли это ума дело? Вспомни, что ты раб, и склони голову!» Рефик даже засмеялся. В рабстве, подумал он, тоже есть свои приятные стороны. Согнул покорно шею, переложил всю ответственность на тяжкое историческое наследие и несправедливость мира и знай себе живи! А если вдруг уколет совесть, с достоинством говори: «Да, я всё знаю и ни от чего не отрекаюсь!»

«Я отлично знаю, что я раб!» — весело подумал Рефик. Однако потом ему снова вспомнились строки Гольдерлина, и он опять почувствовал гнев. «Нет, это не так!» — сказал он сам себе и понял, что его мысли, как всегда, пошли по кругу. В надежде прекратить кружение мыслей он перестал ходить и сел. Посмотрел на письменный стол. Все эти ручки, бумаги, сигареты с пепельницей, папки и книги, на которые он с таким волнением взирал, входя в кабинет Сулеймана Айчелика, теперь казались смешными. Папка с его собственным проектом тоже выглядела смешной. Потом он вдруг вспомнил, что проект будет опубликован, и, разом забыв свои недавние мысли, пробормотал: «Может быть, когда напечатают книгу, у меня появятся единомышленники!» — и тут же почувствовал, что тоже готов переложить свою ответственность на тяжкое историческое наследие и несправедливость мира.