За окном мело. Вьюга дребезжала стеклами, гудела в трубе, выла, заглушая голос радиоприемника, к которому немецкий инженер подвел специальную антенну собственной конструкции. Когда завывания ветра становились особенно громкими, герр Рудольф, или герр фон Рудольф, хмурился и наклонялся поближе к динамику, из которого доносилась быстрая, возбужденная немецкая речь. Говорил Гитлер. Герр Рудольф переводил своим гостям его слова, но иногда смущенно замолкал и начинал разглядывать свои руки, сложенные на коленях. Тогда Рефик понимал, что из радио доносится что-то особенно тревожное. Гитлер был в Вене.

Омер смотрел в подрагивающее от ветра оконное стекло и порой зевал, а Рефик внимательно смотрел на герра Рудольфа. Тот в очередной раз смущенно уставился на свои колени, и голос Гитлера смолк. Что-то почтительно проговорил диктор, потом послышались помехи, а за ними — вальс «Голубой Дунай».

— Ну вот! — сказал герр Рудольф. — Германия слопала Австрию. Гитлеру устроили торжественную встречу в Вене.

Немецкий инженер, за десять лет научившийся говорить на безупречном турецком, перевел гостям и другие новости: франкисты в Испании одержали очередную победу и вплотную приблизились к захвату власти. Франция переживает правительственный кризис, растет напряжение в Чехословакии.

Что же теперь будет? — спросил Рефик.

— Да ничего особенного, — откликнулся Омер, поднимаясь на ноги. — В шахматы сыграем. Не правда ли, герр? — Он достал со шкафа шахматную доску и положил ее на трехногий столик.

— Как видите, ваш друг — человек в высшей степени практичный, — сказал герр Рудольф. — Расползающийся по Европе страх его не интересует. Его интересуют только шахматы… — Смущенно улыбнувшись, прибавил: — Впрочем, я, по правде говоря, сейчас тоже не отказался бы сыграть.

— Играйте, играйте, пожалуйста! — улыбнулся в ответ Рефик. — Я не против.

— Всего одну партийку! — сказал немец и тут же покраснел. Потом нетерпеливо пересел за столик. Час назад, когда они только сюда пришли, Рефик в шутку сказал, что хочет не в шахматы играть, а разговаривать.

— Что, побежденный богатырь снова в схватку норовит? — усмехнулся Омер, намекая на игру двухдневной давности.

Раз в два-три дня Рефик и Омер ходили вечером в гости к немецкому инженеру. Тот был очень рад их видеть. Он был одинок. Десять лет назад он приехал в Турцию работать на строительстве железной дороги из Сиваса в Самсун, потом перешел на строительство ветки из Сиваса в Эрзурум. Когда в Германии пришел к власти Гитлер, решил вовсе не возвращаться на родину. Возможно, на это были и другие причины: он однажды упомянул о несогласии во взглядах с отцом — генералом и аристократом, и сказал, что немецкая ограниченность вызывает у него отвращение. Кроме того, сам он говорил, что не хочет уезжать из Турции, потому что очень прилично здесь зарабатывает.

Рефик пододвинул свой стул к столику с шахматной доской и снова спросил:

— Так что же теперь будет? Как вы думаете?

— Теперь я уже совершенно точно не вернусь на родину — проговорил немец. — Если европейские державы позволят Гитлеру взять все, что он хочет, он войну не начнет, но и власть из рук никогда уже не выпустит.

— Ну и пусть его! — сказал Омер. — Оставайтесь здесь. Я и так-то не понимаю, как вы уедете, прожив у нас десять лет. Вы же теперь наполовину турок!

— О, не смешите меня! — улыбнулся герр Рудольф. — А то я из-за вас проиграю.

Наступило долгое молчание. Только радио играло вальс да вьюга выла за окном. Рефик тоже смотрел на шахматную доску. После того как игроки обменялись несколькими ходами, Омер вдруг сделал совершенно неожиданный ход, и стало ясно, что он давным-давно разгадал планы герра Рудольфа. Тот пробормотал что-то на смеси турецкого и немецкого, вздохнул и стал крутить в руках трубку, с которой никогда не расставался. Когда слуга принес чай, он окончательно понял, что проиграл, насупился и с горестным, подавленным видом воззрился на доску.

— Угостите-ка нас коньяком, герр! — сказал Омер, встав из-за столика, и, не дожидаясь ответа хозяина, взял в руки бутылку. — И скажите-ка нам вот что: почему вам показались такими смешными мои слова о том, что вы уже наполовину турок?

— Потому что турки одно дело, а я — совсем другое! — хмуро ответил немец. Он еще не отошел от поражения.

— Куда же вы отправитесь, если покинете Турцию? — поинтересовался Рефик.

— В Америку.

— Что ж вам в Турции-то не сидится? — весело спросил Омер.

— Эта страна мне не подходит.

— Почему? Вы же здесь уже десять лет. Привыкли…

— Тело, может, и привыкло, а душа — нет, — сказал герр Рудольф и приложил руку к сердцу.

— Почему же? — снова спросил Омер. — В Стамбуле живет много людей, сбежавших из Германии. Почему бы вам не жить, как они?

— Я о душе говорю.

— О душе! Вам просто не нравятся здешние условия жизни, хочется комфорта. Приехали в страну, в которой когда-то в детстве побывали с отцом, немного задержались, заработали денег, а теперь хотите сбежать туда, где комфортнее жить!

— Нет, вы не правы! — сказал герр Рудольф, еще сильнее покраснев. — Эти десять лет, на которые я, по вашему выражению, здесь «немного задержался»… Вы меня рассердили, так что я уж скажу: этот ваш Восток мне не нравится. Не нравится мне здешняя атмосфера, этот совершенно чуждый мне склад души! Сколько раз я вам читал Гольдерлина, даже перевод написал! — И он начал читать наизусть уже слышанное Рефиком стихотворение, а потом строчка за строчкой перевел его на турецкий: — «Восток — могучий деспот, слепящий блеск его силы и величия повергает ниц. Люди на Востоке учатся стоять на коленях, прежде чем ходить, и молиться — прежде чем говорить». Сколько раз я вам это читал, и вы соглашались, а теперь что?

— Да мы просто беседуем, герр, просто беседуем. Чтобы время провести. Зачем так нервничать? Но вы, знаете ли, нас унижаете. Разве нет? Разве вы не унижаете нас, то и дело повторяя стихи этого сумасшедшего поэта? Так-то…

— Никого я не унижаю. Я хочу только сказать, что не могу приспособиться к духу Востока. Я об этом все время говорю.

— Хорошо, но ведь со мной-то вы нашли общий язык?

— Конечно. Потому что вы не похожи на своих соотечественников. Не вы ли спрашивали меня, похожи вы на Растиньяка или нет? Вы тоже не можете приспособиться к духу этой страны… — Герр Рудольф кивнул в сторону Рефика: — И вы тоже, разумеется, вы тоже. Мы с вами чужие на этой земле. Дьявол в вас уже проник, свет разума вас уже озарил — и вы теперь чужаки. Что бы вы ни делали — назад дороги нет. Потеряна гармония между миром, в котором вы живете, и вашей душой. Я это знаю, я замечательно это вижу. Вы или измените этот мир, или так навсегда и останетесь в нем чужаками. Кстати, Рефик-бей, в какой стадии находится ваша работа? Решили ли вы, закончив ее, вернуться в Стамбул?

— Нет, я еще ничего не решил, — сказал Рефик.

— Вот видите! — печально протянул немец. — Свет разума с духом Востока никак не сочетается. У вас не получается быть похожими на окружающих. Вы мне говорили о Руссо… Но сами-то живете совсем в другом мире!

— Что же нам делать? Мы…

— Постой! — перебил друга Омер. — За меня не говори. Я замечательно знаю, что мне делать. Человек сам выбирает цель и идет к ней, веря, что добьется своего. Вот и все. Пусть каждый говорит за себя…

— Хорошо, хорошо! — сказал Рефик и снова пробормотал: — Ничего я не решил…

Вот уже месяц он читал привезенные с собой книги по экономике, размышлял об экономическом положении Турции, об этатизме и реформах, кое-какие мысли записывал и обсуждал потом с герром Рудольфом. Ему хотелось, чтобы работа обрела законченный вид, но пока никак не мог этого добиться.

— Не отказывайтесь от рационализма! — сказал герр Рудольф. Он, как и Омер, торопливо пил чай с коньяком. — Если откажетесь, вам конец.

«А что, собственно говоря, значит быть рационалистом? — размышлял Рефик. — Это значит быть здравомыслящим, уравновешенным, спокойным, не позволять увлечениям и пристрастиям влиять на мышление. Да, это все необходимо. Но зачем он об этом говорит? Разве этот его рационализм поможет мне обрести былое душевное спокойствие в родном доме? Смогу ли я избавиться от мук совести, смогу ли вести прежнюю жизнь, не отказываясь от теперешнего образа мыслей? Нет!» Он стал вспоминать дом в Нишанташи, Перихан и Мелек, тиканье часов на лестнице, и ему показалось, что он снова ощущает ни на что не похожий запах покоя.

— Вы признавали, что Гольдерлин прав! — продолжал говорить о своем герр Рудольф. Его явно задели слова Омера, который прежде против мнения поэта не выступал. Выходя из комнаты, чтобы принести еще чаю, он прибавил: — Вы нанесли мне удар в спину!

Вернувшись в комнату с подносом в руках, немец снова заговорил:

— Вот вы сказали, что я хочу комфорта. А чего мне здесь не хватает? Генератор есть, прислуга на месте. Разве это не спокойная жизнь? А вы, Растиньяк этакий… Эх!

С улицы донесся волчий вой.

— Ложитесь-ка вы сегодня здесь! — сказал герр Рудольф, подошел к окну и стал вглядываться в темноту, заслонив глаза от света руками.

— Нет, мы не останемся в доме, где нас, турок, унижают! — заявил Омер.

Рефик не мог понять по голосу друга, серьезен тот или шутит, но видно было, что герр Рудольф очень задет. Он отошел от окна и гневно воззрился на Омера. Лицо у него было Совершенно красное — не потому, что он был упитанным немцем, а от обиды и раздражения.

— Вот вам нравится называть себя Растиньяком. А я скажу, что не выйдет из вас никакого Растиньяка! — Он уселся в кресло, нервно покрутил в руках трубку, зажег ее и замолк, опустив голову. Потом заговорил снова: — Не выйдет из вас Растиньяка. Моя родина находится в конце пути, а ваша — в начале. То же самое и с душой. Ваши души молоды, потому что их только что осветил тот свет, о котором я говорил. Но повзрослеть, окрепнуть им не удастся… Как могут прорасти на твердой, безжалостной почве Востока семена вашего растиньячества — ума не приложу. Если бы у вас еще были какие-то нравственные переживания, как у Рефик-бея… Что это вы на меня так смотрите?

— Вы продолжаете нас унижать! — жестко сказал Омер. — Я не хочу вас слушать. Не понравилось вам, что я вас назвал «фоном», вот вы и несете что в голову взбредет.

— Это все вовсе не взбрело мне в голову. Я о вас беспокоюсь. Мне-то уже за сорок, и я знаю, что буду делать дальше. Поселюсь в каком-нибудь американском городке, буду работать потихоньку, читать, слушать музыку. А вот вы… На этой земле вашей жажде деятельности применения не найдется. Потому что, сдается мне, эта земля еще не очищена от сорной травы и терний… Герой Бальзака вырос в стране, пережившей кровавую революцию. А здесь? Здесь царь и бог по-прежнему Керим Наджи. Богатый помещик руководит строительством железной дороги. Он и землевладелец, и подрядчик, и депутат меджлиса… А на вашу долю, друг мой, ничего не осталось. Ха-ха. Если вся земля покрыта сорняками и колючками, что вы будете завоевывать, герр Завоеватель?

— Я знаю, что мне делать! — сказал Омер. — Знаю! А вы не знаете, так и молчите себе.

Герр Рудольф замолчал, но выражение лица у него по-прежнему было нервное и обиженное. Не налив в свою чашку чаю, он наполнил ее коньяком и стал пить быстрыми глотками. Все молчали.

— Вьюга все не унимается! — сказал наконец Омер и мирно зевнул, как будто никакого неприятного разговора только что не было, потом встал и предложил: — Может, послушаем немного музыку? Не поздно, герр? Если хотите, мы пойдем.

— Нет уж, сидите, прошу вас, — сказал герр Рудольф. Лицо у него все еще было напряженное. — Если хорошенько поищете, сможете найти Берлин. Они сейчас часто вальсы играют.

Омер принялся настраивать радиоприемник и вскоре нашел, что искал. Комнату наполнили нежные, располагающие ко сну звуки медленного вальса.

— Вы ведь на самом деле не думаете, что я хотел вас унизить? — быстро спросил герр Рудольф.

— Не думаю. Но вы меня задели! — Омер немного помолчал и прибавил: — И признайтесь все-таки, что кое-что здесь вызывает у вас презрение!

— Вызывает! Керим Наджи и вызывает. Он мне отвратителен. Рабочие, мастера, субподрядчики — все им восхищаются. Восторженно рассказывают о нем всякие истории — прямо как про моего отца рассказывали. Все в него влюблены. Все-то в нем прекрасно: и красивый, и богатый, осанка благородная, в седле сидит как влитой! Сами же у него в рабстве, а любят! А что он делает? Ровным счетом ничего! Владеет бескрайними землями под Эскишехиром. Но какой он замечательный человек! Депутат! Превосходный стрелок! Как он умеет приласкать своих рабов! А те рады слагать о нем легенды. Пропади эти легенды пропадом! Мы живем в век разума! Почему же люди до сих пор готовы восхищаться этими темными силами?

— Я не восхищаюсь, — сказал Омер. — Мне этот самодовольный, фальшиво-добродушный тип тоже отвратителен!

— Вот что чуждо здесь моей душе. И разум никак не может привыкнуть… Шут на него спину двенадцать часов в сутки, а потом его же превозносят. Какой он скромный, как замечательно сидит в седле… Верят ему… И работают-то, похоже, именно потому, что любят и верят. Этого я понять не могу. Вот в Америке такого нет. Там люди тоже работают, но не молятся на своих работодателей! Работают, потому что знают, что иначе не проживешь. Возможно, здешние рабочие благодаря своей вере в хозяина и чувствуют себя более счастливыми, но к этим восторженным легендам, к этой лжи я никак не могу привыкнуть. Понимаете ли вы меня? Мне хочется, чтобы повсюду царствовал разум. Как я могу вас презирать? Я презираю только Керима Наджи…

— И правильно делаете! — сказал Омер.

— Смейтесь, смейтесь… Вы так в себе уверены, но…

— Знаю-знаю, вы недавно проговорились — вам завидно, что у меня молодая душа! Завидно, что во мне живет дух завоевателя или, по крайней мере, что я могу об этом с такой уверенностью говорить. Потому что вы таким быть уже не можете. А хочется!

— Дружище, ну хватит уже! — попросил Рефик. Ему не хотелось, чтобы спор разгорелся снова.

— Не бойтесь, я не сержусь, — сказал герр Рудольф. — Я не буду сердиться, даже если он снова назовет меня «фоном». Потому что я его хорошо знаю…

— Конечно, назову! — сказал Омер, однако выглядел он миролюбиво. — Кстати, как вы смотрите на то, чтобы сыграть еще партию в шахматы? — Заметив, что немец взглянул на Рефика, добавил: — Не бойтесь, он не возражает. Он будет пить и думать о своем: о любимом доме, о любимом Стамбуле… А мы с вами тем временем сыграем. Рефик, ты не обижаешься?

— Нет-нет. Играйте, конечно.

— Сыграем, а после мы здесь переночуем, хорошо?

— Прекрасно! — воскликнул герр Рудольф и запнулся, будто сказал что-то неуместное. — Мир бурлит, а мы в шахматы играем! Да… Но что случилось с Австрией, то случилось. Мы-то что могли поделать?