Повар Нури торжественно внес в гостиную огромное блюдо. Ниган-ханым не видела, но все равно знала, что он идет на цыпочках. За столом началось оживление, все нетерпеливо задвигались. Нури поставил блюдо на стол. Блюдо это было из того позолоченного сервиза, который Ниган-ханым распорядилась достать два года тому назад. На нем возвышались пирамиды из плова, и горошины были тут как тут. Все было на своем месте, за исключением Джевдет-бея — только фотография висела на стене. Висели его фотографии и в гостиной, и в перламутровой комнате, и в кабинете. Осман говорил, что в конторе тоже повесил фотографии отца. Ниган-ханым обвела взглядом столовую, наслаждаясь атмосферой праздника и тщательно оберегаемого семейного счастья. Ей хотелось, чтобы все чувствовали эту атмосферу вместе с ней, хотелось верить, что все в полном порядке, но прямо напротив сидел Рефик со своей ужасной бородой.

— Кто будет раздавать? — спросил Осман и сам ответил на свой вопрос, протянув ложку жене: — Давай-ка ты.

Нермин стала накладывать в тарелки еду. За окном была холодная, но сухая и солнечная погода. Шла первая неделя февраля. Ниган-ханым смотрела на Нермин. На лице у старшей невестки было гордое, решительное выражение. Проглядывало в этом выражении и какое-то недовольство. Два дня назад Осман и Нермин поссорились. Рядом с Нермин сидела десятилетняя Лале, а рядом с Лале — восьмилетний Джемиль. Дальше было место Джевдет-бея. Сейчас оно пустовало, стула там тоже не было. Дальше сидела Айше. Ниган-ханым краем глаза взглянула, сколько плова у нее на тарелке, решила, что мало, но промолчала. По другую руку от Ниган-ханым сидела Перихан, напротив нее — Осман и Рефик. Борода Рефика очень не нравилась Ниган-ханым.

Заметив, что все время возвращается мыслями к этой бороде, Ниган-ханым сказала себе, что это неправильно — считать человека, тем более своего сына, некрасивым только потому, что у него борода. «Все мужчины, бывавшие в доме моего отца, были бородатыми. Тогда все после сорока отпускали бороды, но то было совсем другое время, и люди были другие!» В последнее время, когда дома или в гостях, за чаем или в каком-нибудь магазине в Бейоглу ей вдруг вспоминалась эта отвратительная борода, она каждый раз раздраженно бормотала про себя эти слова. Сейчас она тоже была готова разозлиться, но вовремя вспомнила, что за праздничным столом уместно не раздражение, а веселье и радость, — вспомнила и тут же заметила, что все вокруг молчат. Уткнулись в тарелки и думают о чем-то своем. В былые дни молчанию не давал установиться Джевдет-бей: начинал шутить и каждого вовлекал в разговор. Сейчас эта миссия должна была перейти к Осману однако он явно об этом забыл. «Интересно, о чем он размышляет? — подумала Ниган-ханым. — Да, он не такой разговорчивый, как отец, и совершенно точно не душа компании. Таким он был раньше, таким и останется. О чем же он думает?» Ниган-ханым стало даже немного боязно. К праздничному намазу Осман тоже не пошел. Ниган-ханым вовсе не была религиозной, но все же считала, что кто-то из семьи обязательно должен сходить в мечеть на праздник. На Шекер-байрам ведь ходил, почему же сейчас не пошел? Да еще эта ссора с женой. Подумав немножко об Османе, Ниган-ханым вспомнила, что младший сын внушает ей еще большие опасения, и почувствовала какую-то давящую безнадежность. Нет, дело было не в бороде, борода была только зримым выражением чего-то более неприятного, но сейчас на эту тему думать совсем не хотелось. Ниган-ханым решила нарушить молчание и, проглотив откушенный кусок, спросила:

— Ну как вам мясо?

Но никто ей не ответил. Потом послышался голосок, больше похожий на шепот:

— Очень жирное…

Конечно же, это была Айше. Как всегда, не упустила случая испортить матери настроение. Ниган-ханым хотелось ее отругать, но, в конце концов, начала этот разговор она сама. К тому же то, что девочка вообще заговорила, было само по себе хорошо — после смерти отца она словно набрала в рот воды. Ниган-ханым ничего не сказала Айше. Промолчали и остальные. Слышно было только, как стучат по тарелкам вилки и ножи.

«Почему мы стали такими? — думала Ниган-ханым. — Джевдет-бея нет, вот в чем дело!» Но этот ответ показался ей неудовлетворительным. «Почему мы перестали разговаривать? Почему каждый настолько погружен в свои мысли?» Она не смотрела на Рефика, но все равно видела боковым зрением, как медленно колышется в такт движению челюстей черное пятно его бороды. «Почему мальчик вот уже сорок дней не ходит на работу и бродит по дому с унылой физиономией? Да, он был болен, но уже поправился. Интересно, сейчас он вполне здоров? А вдруг он и после праздника не сбреет бороду и не начнет ходить в контору?»

— Рефик, милый, ты сейчас хорошо себя чувствуешь? — спросила Ниган-ханым, сделав над собой некоторое усилие, и тут же подумала, что не следовало спрашивать об этом за праздничным столом.

— Хорошо, мама, — сухо ответил Рефик, продолжая шевелить бородой.

«Пойдет он на работу, пойдет!» — подумала Ниган-ханым. Между тем в столовую так же торжественно, как и плов, внесли шпинат в оливковом масле и поставили его на место опустевшего и убранного позолоченного блюда. Заменили и тарелки. С улицы послышался скрип поворачивающего на площадь трамвая. «Что же мы молчим?» — снова подумала Ниган-ханым. Потом, должно быть, решила, что не стоит принимать эту тишину так близко к сердцу, и стала размышлять о другом. После обеда она собиралась сходить на кладбище, где был похоронен Джевдет-бей, а на следующий день — повидаться с сестрами. Каждый год на праздник три сестры собирались в доме покойного Шюкрю-паши. Шюкран и Тюркан всегда приходили со своими мужьями, и только Ниган никак не могла заставить Джевдет-бея пойти вместе с ней. В ответ на уговоры он бурчал, что ему не нравится этот особняк, а обитателям особняка не нравится он, Джевдет-бей. Однажды, перебрав ликера за праздничным столом, он заявил: «Я простой торговец, где уж мне в такие места ходить!» Потом его вырвало, он принялся на чем свет стоит клясть свежее жертвенное мясо, и Ниган-ханым, испытывая отвращение к своему пьяному мужу-торговцу, побежала в дом отца — плакать. От таких воспоминаний Ниган-ханым снова стало тоскливо и захотелось, чтобы в жизни было больше веселья, радости и счастья. Или, по крайней мере, их ожидания — на это она тоже согласна. Может быть, ожидание чего-то хорошего, ожидание, заставляющее минуты бежать быстрее, даже лучше, чем само это хорошее, — но человек не может все время только ждать и ждать. Сейчас она ждала. Молчала и ждала, что кто-нибудь заговорит о чем-нибудь интересном. Или хотя бы Нури принесет апельсиновый кадаиф. Потом подумала, что правильно сделала, надев это платье. Вспомнила, что одна чашка из чайного сервиза с голубыми розами в этом году разбилась. И вот наконец послышались шаги повара Нури. Ниган-ханым обернулась, ожидая увидеть десерт, но у Нури в руках было только два почтовых конверта.

В первом оказалась открытка с самолетом от бухгалтера Садыка. Не читая, Ниган-ханым протянула ее Осману Подумав, что в другом конверте наверняка будет письмо от племянника-военного, вскрыла его и прочла: «Дорогая тетушка! Вы всё медлите выслать деньги, которые, как я выяснил, завещал мне покойный дядя. Ни об этих деньгах, ни об имуществе, завещанном мне, Вы ничего не сообщили. Поздравляю Вас с праздником, целую руку Вам и Вашим родственникам». «Да он совсем спятил!» — разозлилась Ниган-ханым. На Шекер-байрам Зийя прислал такое же письмо; тогда они были сильно удивлены. Завещание Джевдет-бея было всем известно: племяннику он не оставил ничего. Да и не мог оставить. И все-таки Осман написал Зийе учтивое письмо, в котором спрашивал, на каком основании тот выдвигает подобные претензии. Зийя, конечно же, никаких доказательств не предоставил. «Сумасшедший!» Ниган-ханым перечитала письмо. В прошлый раз речь шла только о деньгах. Теперь появилось еще какое-то «имущество». Ребенку было ясно, что Зийя это все выдумал, — но где он набрался такой наглости? Как осмелился? Ниган-ханым протянула письмо Осману и стала следить за выражением его лица. Увидев, что сын тоже разозлился, подумала: «Весь аппетит пропал!» Апельсиновый кадаиф между тем уже стоял на столе.

Дочитав письмо, Осман не стал, как ожидала Ниган-ханым, передавать его Рефику, а резким движением порвал его. Отдав обрывки Нури, процедил сквозь зубы:

— Зарвался! Ох и зарвался этот тип!

— Кто? — спросил Рефик. — Зийя?

— Если бы мы раздавали деньги всяким вшивым солдатишкам, то ни нашей компании, ни этой семьи, ничего бы не было!

Гневные слова сына понравились Ниган-ханым. Желанный разговор завязался, пусть и на неожиданную тему, и Ниган-ханым вдруг почувствовала себя счастливой. «Какой бы ни был у моего старшего сына характер, он привязан к семье и к жизни так же, как его отец!» — подумала она. Потом ей вспомнились первые дни в этом доме. Шел третий год их с Джевдет-беем совместной жизни, когда младотурки свергли Абдул-Хамида. Тут выяснилось, что у Джевдет-бея с противниками бывшего султана очень даже хорошие отношения. Однажды к ним в гости пришли один офицер и один политик. Пока обедали, Зийя сидел в уголке и не сводил глаз с офицера, а потом сказал, что тоже хочет быть военным. Ниган-ханым обрадовалась, что он покинет их дом — этот робкий, жалкий, вечно испуганно глядящий снизу вверх мальчик, который никак не мог понять, что он здесь один из господ, и держался в сторонке, но всегда рядом, словно слуга или лакей. Джевдет-бей, наверное, тоже обрадовался, но сейчас Ниган-ханым не хотелось об этом думать. Она вообще не любила вспоминать об этом мальчике, давным-давно превратившемся в здоровенного офицера.

К апельсиновому кадаифу никто пока не притронулся.

— Если бы мы раздавали деньги всяким вшивым солдатишкам… — повторил Осман, однако на этот раз тише, как будто его мог услышать кто-то посторонний. Он замолчал, но потом, увидев, должно быть, что все его внимательно слушают и с уважением воспринимают его гнев и решительность, прибавил: — Он полагает, что нам все легко достается… Даже не думает, каких трудов нам стоит зарабатывать деньги, чтобы иметь возможность сидеть за этим столом и содержать этот дом!

«Он еще более решительный человек, чем его отец! — подумала Ниган-ханым. — Так разволновался, как будто сам все создал. Но лучше бы он закрыл эту неприятную тему!»

— Никто не думает, как достаются деньги! — снова сказал Осман и вдруг повернулся к Рефику: — Ты ведь после праздника начнешь снова ходить в контору, не так ли?

— Да-да, — пробормотал Рефик, не ожидавший такого поворота.

Ниган-ханым обрадовалась, что неприятный разговор пришел к такой замечательной развязке. Оставался, правда, еще один вопрос, разрешить который было самое время. Ниган-ханым подумала немного и обратилась к Рефику:

— После обеда, прежде чем ехать к папе на кладбище, сбрей-ка ты эту бороду! — Говорить она старалась как можно мягче. — Сбрей ее, Рефик, милый, пожалуйста!

— Хорошо, сбрею, — холодно ответил Рефик.

«Ну вот и все! — подумала Ниган-ханым. — Теперь все в порядке! Пора приниматься за сладкое!»

— Что же мы не едим десерт?

Приступили к десерту, но Ниган-ханым снова стало казаться, что чего-то не хватает — не Джевдет-бея, а чего-то еще, но чего именно, понять не могла. «Я прямо как моя покойная мама… „Доченька, хочется мне чего-нибудь поесть, а чего — не знаю!“» Ниган-ханым хотелось как следует насладиться кадаифом, но неприятные мысли никак не шли из головы. Она вдруг поняла, что все время думает об одном и том же.

Ниган-ханым обвела взглядом сидящих за столом. Хорошо ли, плохо ли, но праздничный обед прошел. После обеда они выпьют кофе и пойдут навестить Джевдет-бея. «Если бы не это молчание! Каждый сам по себе. Нехорошее молчание!»

Вдруг раздался невнятный тихий возглас. В столовую вбежала Эмине-ханым и сказала, что девочка наверху плачет, а она никак не может ее успокоить. Перихан извинилась и, хмурясь, встала из-за стола. Должно быть, думала, что вправе хмуриться, раз у нее есть ребенок и нужно отрываться от праздничного обеда.

«У меня три ребенка, но я никогда не думала, что могу позволить себе так хмуриться!» — сказала про себя Ниган-ханым.

Десерт кончился. Все встали из-за стола, не обращая особого внимания друг на друга. Никого, похоже, всеобщее молчание не беспокоило.

— Ну-ка, сыграй нам что-нибудь, — обратилась Ниган-ханым к встающей из-за стола Айше. — А то что-то так тихо… — На лице у Айше появилась недовольная гримаса. — Сыграй, сыграй! Неужели мне нельзя и об этом попросить? Сыграй что-нибудь турецкое, из того, что покойный отец любил, давай-ка!