Дверь неожиданно открылась.

— Сынок, подышал бы ты воздухом хоть немножко! — сказала Фериде-ханым. — И чай готов… Выйди отсюда, посиди со мной чуть-чуть. Воскресенье-то ведь только раз в неделю, а ты и его проводишь, запершись со своими книгами, в сигаретном дыму. Разве это годится? Ты посмотрел бы на себя. Краше в гроб кладут!

— Мама, я чай позже выпью. Сейчас как раз собирался выходить. У Омера сегодня помолвка, — сказал Мухиттин.

— У Омера помолвка? Что же ты мне не сказал? С кем?

— С одной девушкой, — сухо проговорил Мухиттин и пожалел, что вообще открыл рот. «Сейчас она захочет узнать, как зовут невесту, кто ее отец и все прочие подробности», — подумал он и нахмурился, желая показать, что не расположен отвечать на вопросы.

— Чай готов. Я только поэтому и пришла, — сказала Фериде-ханым и вышла.

«Обиделась. Ох уж этот мой дух противоречия! Мог бы и удовлетворить ее любопытство, сказать пару слов. Она бы обрадовалась», — упрекнул себя Мухиттин, но потом подумал, что парой слов мама ни за что бы не удовлетворилась, и, что еще хуже, узнав о счастье Омера, завела бы речь и о других знакомых ей счастливых людях, которые женились или собираются жениться. Говорить об этом мама стала бы, чтобы показать сыну, как она расстраивается из-за того, что он такой несчастный, и намекнуть, что нужно для того, чтобы стать счастливым. «А я все бездельничаю. Вот опять ворон считаю!» Он сидел, по-прежнему уставившись пустым взглядом в закрытую дверь.

Время близилось к пяти. С самого утра Мухиттин сидел за столом в своей комнате, из окна которой открывался вид на Бешикташ (дом стоял на гребне холма). По воскресеньям он работал над стихами. В другие дай по вечерам он тоже иногда писал стихи, но из-за усталости мало что выходило. Да и сейчас не вышло. Несколько часов подряд он писал и зачеркивал написанное, безуспешно пытаясь привести старое незаконченное стихотворение в приемлемый вид.

Встав из-за стола, Мухиттин подошел к окну. В Бешикташ пришла свежая, юная весна. По переулку выходящему на улицу Серенджебей, возвращалась с прогулки семейная пара с детьми. В небе над крышами и трубами стремительно носились ласточки, еще выше чертил круги ястреб. По морю, казавшемуся с такого расстояния спокойным и неподвижным, плыли две маленькие баржи. «Опять не получилось как следует поработать!» Обычно, когда не писалось, Мухиттин спускался в Бешикташ и заходил в какое-нибудь питейное заведение, но сегодня нужно было идти на помолвку, и от этого на душе заранее было тяжело. «Вот так прошел еще один день. Я говорил, что, если не стану хорошим поэтом, в тридцать лет покончу с собой». Сейчас это решение казалось просто в запальчивости произнесенной шуткой, милой глупостью, которую можно простить тому экзальтированному юноше, которым он когда-то был. И все-таки Мухиттин не удержался от того, чтобы подсчитать. «В тридцать лет… То есть в 1940-м. Сейчас весна 37-го, у меня три года в запасе. Этот мой сборник, который никак не напечатают, не так уж важен. За три года нужно многое сделать…»

Осталось три года. Семь лет из десяти прошли, а он так и не почувствовал их вкуса. Тогда невозможно было даже представить, что время пролетит так быстро. Что там семь лет — в те дни он думал, что два года, остававшиеся до окончания инженерного училища, никогда не кончатся. Он чувствовал превосходство над товарищами по училищу. Те на переменах играли в коридорах в футбол, иногда превращали в подобие футбольного поля чертежные столы и гоняли по ним шарики из смятой бумаги, а после занятий шатались по кинотеатрам Бейоглу. Он говорил им, что он, Мухиттин, — новый Достоевский, и наслаждался производимым эффектом. Рефик и Омер казались ему родственными душами: в них тоже все время горел огонь едкой насмешки, питаемый унижением и ненавистью. Они верили в разум и терпимость — так, по крайней мере, Мухиттину тогда казалось. Однажды, когда они втроем сидели в одном из мейхане Бейоглу и изрядно уже набрались, он поделился с ними планом самоубийства. Реакция была именно такой, какую он ждал: на него посмотрели с уважением — ни малейшего следа замешательства или удивления. В то время казалось, что это очень просто — отсечь от жизни все, что могло бы быть после тридцатого дня рождения. Собственно, никто из них и не думал, что будет жить после тридцати.

«Тридцать лет! Через три года!..» По улице шел старик в шляпе. На вид ему было за шестьдесят. Под мышкой он держал стопку газет. Должно быть, возвращался с рынка — сидел там в каком-нибудь кафе, читал газету под стук костей, которые бросали игроки в нарды, потом, поменявшись газетами со своими приятелями-пенсионерами, внимательно прочел все новости. Отец Мухиттина, уволившись с военной службы, проводил время именно так. Еще, конечно, ходил в мечеть. Мухиттин некоторое время размышлял, не идет ли этот старик как раз в мечеть, потом попытался вспомнить, не встречал ли он его когда-нибудь на рынке, Затем оторвался от окна и вернулся за стол. Он знал, что сегодня уже ничего не напишет, и все-таки сидеть за столом было лучше, чем глазеть в окно.

По столу были раскиданы перечерканные листки бумаги с незаконченными стихами, газеты, журналы, сигареты и ручки. Из забитой до отказа пепельницы скверно пахло. «Вот и все… — думал Мухиттин. — Противный запах пепла и кучка скомканных листков. Зачем я себя обманываю? Это все, что после меня останется в мире, который я так презираю… Конечно, есть еще работа, которая нужна мне для денег…» Он взял со стола одну из газет. Старик, возвращавшийся с рынка, наверняка прочитал ее от начала до конца. «Визит премьер-министра во Францию… Успешное завершение переговоров по вопросу о будущем Хатая… Французский парламент выносит вотум доверия кабинету Блюма… В кинотеатре „Сарай“ идут одновременно два турецких фильма… Высокие цены на мыло объясняются дефицитом оливкового масла… Советы доктора Логмана… Испанский город Герника лежит в руинах после бомбардировки авиацией франкистов… Новое охлаждающее устройство „Холодильник“ от фирмы „Братья Бурла“… Курсы валют: фунт стерлингов — 620 лир, доллар — 123 лиры; золото — 1059 лир… Советы доктора Логмана… „Нервин“ — лекарство от болезней нервов, нервного истощения и бессонницы…»

«Вот и я делаю то же самое — читаю газету», — подумал Мухиттин. Отец, выйдя в отставку, скупал все газеты и прочитывал их от первой страницы до последней, чтобы было потом о чем поговорить. Мухиттин чувствовал, как его охватывает равнодушная скука. «Хорошо, но что нужно делать? Как нужно жить?» Однако это были просто слова. Они должны были бы вызвать в нем отчаяние или, напротив, желание скорее найти ответ; но Мухиттин ничего такого не почувствовал. В конце концов, он был поэтом: знал, что слова имеют ценность сами по себе, но не всегда мог осознать, что за ними стоит в реальности.

Ему снова захотелось встать из-за стола, но, взглянув на фотографию отца, стоящую на полке книжного шкафа, он передумал. Эту фотографию в серебряной рамке лет шесть назад поставила сюда мама, он к ней не прикасался. Мюлазым Хайдар-бей был сфотографирован в фотоателье в Бейоглу при полном параде, с саблей на боку. Вскоре после того, как была сделана эта фотография, отец стал жаловаться на усталость, говорил всем, что хочет уйти на покой, в конце концов вышел в отставку и в войне за независимость не участвовал. Во время мировой войны он сражался в Палестине и приобрел известность как меткий стрелок. Три года назад, когда был принят закон о фамилиях, Мухиттин вспомнил о меткости отца и подумал, что фамилия Нишанджи для поэта будет в самый раз. Задумчивый вид, который принял Хайдар-бей, позируя фотографу Мухиттин находил смешным. Выражение лица у Хайдар-бея было такое, какое должно быть у сильного, уверенного в себе мужчины, на губах играла едва заметная улыбка. Но огромные усы с устремленными в потолок кончиками, сабля, задранная выше, чем нужно, потому что ее обладатель был маленького роста, лежащая на столе рука с короткими толстыми пальцами, похожая на забавную безделушку, делали облик Хайдар-бея каким-то жалким. Каждый раз, когда взгляд Мухиттина останавливался на этой фотографии, он начинал думать, что же нужно делать, чтобы не стать похожим на отца, и порой его охватывал ужас. Этот человек, заключенный теперь в серебряную рамку, прожил жизнь впустую. Заурядный офицер, вечно опасавшийся, как бы чего не случилось, так и не выбившийся из стада посредственностей… Но чтобы это понять и избавиться от детского восхищения, понадобилось дожить до восемнадцати лет. Хайдар-бея к тому времени не было в живых уже четыре года.

«Что нужно делать?» — снова спросил себя Мухиттин, и снова этот вопрос не вызвал в нем никакого душевного волнения, только привычное уже невнятное огорчение. Некоторое время он еще посидел, глядя на фотографию, думая о жизни и о будущем и чувствуя, как тихонько растет в нем беспокойство; потом посмотрел на часы. Пора было собираться на помолвку Омера. По пути он решил зайти в парикмахерскую на рынке в Бешикташе и побриться.

Переодевшись, Мухиттин прошел на кухню. Мама, высунувшись из окна, болтала с новой соседкой, только въехавшей в дом напротив.

— Цветы ваши хорошо прижились, ханым-эфенди, — говорила соседка, имея в виду цветы, росшие в горшочках на подоконнике.

— Прижились-то прижились, но не зацвели! — отвечала мама. Потом она заметила, что в кухню вошел Мухиттин, и оторвалась от окна. Внимательно осмотрела сына и, судя по выражению лица, осталась довольна его внешним видом.

— Уже уходишь, значит. Ну ладно, счастливо тебе повеселиться! — Голос у нее тоже был довольный. Ей явно нравилось думать, что сын идет туда, где ему будет весело и хорошо, а вокруг будут счастливые люди. Она очень любила представлять себе чужое счастье.

Зайдя на рынок, Мухиттин почувствовал себя спокойным и беззаботным. Кивая знакомым, думал: «Интересно, будут ли там подавать спиртное? А какое, интересно, будет выражение лица у Омера, когда ему наденут кольцо на палец? Надо за этим проследить. Непременно сяду так, чтобы хорошо видеть лицо нашего завоевателя!» Он шел, здоровался со знакомыми, думал, что со вкусом одет, и читал в уважительных взглядах встречных: «Вот идет молодой, умный, со вкусом одетый инженер!» Навстречу попалось несколько стариков, которые были знакомы с покойным Хайдар-беем и любили Мухиттина просто потому что помнили его маленьким мальчиком. Встретились и те курсанты военного училища, восхищавшиеся его интеллектом. А вот и старинный знакомец — пожилой парикмахер.

Парикмахер, изо дня в день выслушивающий рассказы своих клиентов, был прекрасно осведомлен обо всех подробностях жизни молодого инженера. Увидев Мухиттина, он ласково улыбнулся:

— Бриться будем?

Вытаскивая из своего сундука чистый фартук, парикмахер поинтересовался, как здоровье матушки.

Мухиттин вспоминал, как ходил сюда в детстве. Чтобы голова маленького клиента оказалась на уровне зеркала, парикмахер клал на подлокотники кресла доску, а чтобы он своими ботинками не запачкал сиденье, стелил на него газету. В первые несколько раз Мухиттин боялся и плакал, а парикмахер говорил ему: «Тише, тише! Сыну военного плакать не пристало!» Потом мама уже оставляла Мухиттина у парикмахера одного, а сама, путаясь в просторном чаршафе, убегала за покупками. Еще он помнил, как однажды пришел сюда с отцом. Было видно, что парикмахер уважает мюлазыма Хайдар-бея. Уважал он и инженера Мухиттин-бея. Почтительно намыливая ему лицо, расспрашивал о работе и, кажется, совсем забыл, что знал этого господина маленьким мальчиком, плакавшим в парикмахерской.

«Здесь я чувствую себя ребенком», — подумал Мухиттин, пряча руки под белоснежный фартук и отдаваясь на волю парикмахера. Кресло стояло перед большим окном, похожим на витрину, и парикмахер, обмениваясь, по обыкновению, с Мухиттином последними новостями и сплетнями, словно бы выставлял своего клиента на обозрение всему рынку. Проходящие мимо люди краем глаза на них поглядывали. Мухиттин, бывая на рынке, тоже все время бросал взгляд на окно парикмахерской и говорил себе что-нибудь вроде: «Ага, вот бреется писарь Хюсаметтин-бей!» А сейчас проходящие мимо посетители рынка, должно быть, думали: «Ага, вот бреется инженер Мухиттин!»

«Да, инженер, инженер Мухиттин! Вот я кто такой!» Инженер, но не очень красивый: низкий рост, очки, неприветливое лицо. Он мог вызывать у людей страх или восхищение, но не любовь. Мухиттин рассматривал в зеркале свои очки, которые любил сравнивать с донышками разбитых бутылок, думал, что это хорошо — быть самим собой, непохожим на других, и время от времени отвечал на вопросы парикмахера. «Вот я кто такой. Инженер. Весной 1937 года сижу здесь, в этой точке планеты Земля, в Стамбуле, в Бешикташе, в кресле парикмахера, укрытый белым фартуком, тихий, послушный и неподвижный, как все, кто сидел здесь до меня и будет сидеть после… Я. Мухиттин, инженер. Мечтающий стать хорошим поэтом, но испытывающий недостаток воли и работоспособности, умный и холостой, собирающийся весенним днем пойти на помолвку друга, потерявший всякое терпение из-за того, что его книгу никак не издадут, с беспокойством думающий о будущем Мухиттин Нишанджи…» Он вдруг отвел глаза от зеркала. «Нет-нет, сейчас я не хочу думать! Я хочу пойти на помолвку и со спокойной душой развлечься. А о том, кто я такой и что меня ждет, думать не хочу!» Внезапно он так сильно вздрогнул, что бритва, жужжавшая где-то в районе уха, смолкла.

Парикмахер понимающе и одновременно вопросительно посмотрел в зеркало. Мухиттин тоже посмотрел, но видеть свое отражение ему не хотелось. До самого конца процедуры он ерзал в кресле, усердно стараясь ни о чем не думать, и прислушивался к жужжанию бритвы.

Выйдя из парикмахерской, Мухиттин сразу поймал такси. Шофер был ему знаком, тот тоже знал молодого инженера в лицо. Желая отвлечься от своих мыслей, он всю дорогу болтал с шофером о дороговизне, о футболе и о других водителях, которые вечно нарушают правила.

Нужный дом в районе Айазпаша Мухиттин узнал по описанию Рефика. Поднимаясь по лестнице, подумал, что опоздал, и огорчился, словно упустил нечто такое, что обязательно нужно было увидеть и пережить. Однако позвонив в дверь, он вдруг растерялся. «Там же целая толпа народа!» Люди будут оценивающе смотреть на него и улыбаться, и ему нужно будет делать то же самое.

Какая-то незнакомая Мухиттину женщина открыла дверь, и он вошел в заполненную народом гостиную, ища, где бы сесть. Женщины и девушки сидели в одной стороне, мужчины — в другой. Никто не думал специально их так рассаживать, и большинству присутствующих казалось, что более правильно и современно было бы сидеть всем вместе, вперемешку, но никто не осмелился нарушить обычай. Играл граммофон, все перешептывались и чего-то ждали. Мухиттин заметил беременную жену Рефика. Потом из противоположной двери вышел Омер, махнут Мухиттину рукой, но не подошел к нему. Мухиттин мельком увидел Назлы и решил, что она очень красива. «Да, я, похоже, и впрямь опоздал!» — подумал он. Тут граммофон смолк, и наступила напряженная тишина, свидетельствующая о том, что событие, которое все ждут, скоро произойдет «Поскольку они войдут через эту дверь, я хорошо смогу разглядеть лицо Омера», — подумал Мухиттин и решил сесть так, чтобы все видеть.

Из двери, рядом с которой ждал Мухиттин, в гостиную вошли Омер и Назлы, сразу же за ними — Мухтар-бей. Мухиттин решил, что Назлы вовсе не такая красивая, какой показалась ему сначала, и даже увидел в ее лице что-то отталкивающее. Мухтар-бей встал между Омером и Назлы и, взяв обоих за руки, некоторое время крутил головой, словно что-то потерял. Потом быстро сунул руку в карман, вытащил два кольца, связанных ленточкой, и неумелыми движениями надел их на пальцы молодых людей. Мухиттин не знал, что кольца должны быть связаны ленточкой. Кто-то протянул Мухтар-бею ножницы, и он ленточку разрезал. Потом взволнованно заговорил:

— Вот мы и обручили мою любимую дочку и этого замечательного, любимого мною молодого человека. Пожелаем им любви и счастья…

«Ага, какое у него глупое и растерянное стало лицо! — думал Мухиттин, глядя на поскучневшего Омера. — Разве такое должно быть лицо у завоевателя? Как у овечки! Явно ему теперь и стыдно, и досадно, но он сам этого хотел. Интересно, как депутат меджлиса поможет ему удовлетворить завоевательские амбиции?»

Гости начали аплодировать. «Как быстро все закончилось! — подумал Мухиттин и тоже, улыбнувшись, хлопнул пару раз в ладоши. — Я делаю это потому, что так надо делать в подобных ситуациях», — думал он, но не чувствовал себя лицемером.

Мухтар-бей расцеловал помолвленных, те, в свою очередь, поцеловали ему руку. Потом он отошел в сторонку а жених и невеста остались стоять, где стояли. Вышла какая-то заминка. Назлы растерянно смотрела на Омера. Всем стало понятно — этот неуверенный взгляд говорит о том, что теперь все ее действия и решения будут зависеть от воли этого молодого человека. Потом она вдруг неожиданно нагнулась и взяла на руки пепельно-серую кошку, которая крутилась у ее ног. Все заулыбались, а потом встали с мест и бросились целовать и поздравлять Омера и Назлы.

Целуя Омера, Мухиттин почувствовал, что взволнован. Этого он не ожидал и поэтому растерялся, но все же произнес заранее заготовленную фразу:

— Ну, Растиньяк, начал ты неплохо, теперь не останавливайся на достигнутом!

— Неплохо начал? Ах, дружище!.. — громогласно произнес Омер. Наверное, успел уже выпить. — Ах, дорогой мой Мухиттин, ты такой же, как всегда, а вот я…

— Что ты, что ты! Ты у нас молодец! — сказал Мухиттин, увидел, что Омер, попавший в объятия какого-то родственника, его уже не слушает, и повернулся к стоящему рядом Рефику: — У Перихан уже такой живот! — Эти необдуманные слова показались ему ужасно глупыми.

— Вечером поедем к нам, ладно? — спросил Рефик. — Когда все разойдутся.

В гостиной совершалось непрерывное плавное кружение. Люди вставали и садились, обменивались взглядами, улыбками и поцелуями, говорили друг другу приятные слова. Вокруг стоял гул радостных голосов. Все наконец-то стряхнули с себя напряжение, как будто дожидались вовсе не помолвки, а именно этого кружения и гула. Мухтар-бей, сидя в уголке, беседовал с дядей и тетей Омера. Назлы и Омер стояли у окна и, улыбаясь, говорили с какими-то молоденькими девушками. Там же была и старая кошка — с недовольным видом позволяла передавать себя с рук на руки. Тетя Назлы, хозяйка дома, переходила от одной группы гостей к другой, стараясь связать их в единое радостное целое, улыбалась, смеялась, шутила, чтобы поддержать всеобщее веселье, а иногда, сама того не желая, грустно хмурилась.

«Я тоже должен быть таким, как они, я должен присоединиться к ним», — думал Мухиттин, но не мог придумать, с чего начать. Потом решил пошутить и повернулся к Рефику:

— Хорошее представление, не правда ли? Словно в театре!

Хотел улыбнуться, но не смог.

— Да, славно проводим время, — откликнулся Рефик.

— Еще лучше будет за обедом, — сказал Мухиттин, просто чтобы не молчать. — Интересно, выпивка будет?

Послышался смех. Джемиле-ханым, тетя Назлы, рассказывала какую-то смешную историю.

«Нет, я не смогу стать таким, как они!» — подумал Мухиттин.