В душе Цзиньтуна всё переворачивалось, когда он ставил отпечаток пальца в книге регистрации браков. Но он всё же поставил его, хоть и понимал, что не любит эту женщину, даже ненавидит. Во-первых, он не знал, сколько ей лет, во-вторых, понятия не имел, как её зовут. В-третьих, ему было неизвестно её происхождение. И только выйдя из загса, он спросил:

— Зовут-то тебя как?

Она раскрыла красную книжечку свидетельства о браке, и её губы искривились в злобной гримасе:

— Посмотри как следует, здесь всё написано.

«Ван Иньчжи и Шангуань Цзиньтун по собственному желанию регистрируют брак в соответствии с Законом КНР о браке…»

— Ван Цзиньчжи кем тебе приходится?

— Он мой отец.

В глазах у него потемнело. «Это надо же быть таким редкостным болваном, чтобы самому взойти на разбойничий корабль! Заключить брак — пара пустяков, а вот расторгнуть — дело непростое. Теперь я больше чем уверен — за всем стоит Ван Цзиньчжи, Единорог проклятый. Сыма Лян заставил его замолчать, вот он и удумал такой коварный ход, чтобы, как в боевиках ушу, отыграться на мне. Сыма Лян, Сыма Лян, где ты?»

— Не надо плохо думать о людях, Шангуань Цзиньтун, — бросила она со слезами на глазах. — Я влюбилась в тебя, и отец мой тут ни при чём. Он ругал меня, хотел даже порвать со мной отношения. «Что, скажи на милость, ты нашла в нём, дочка? — говорил он. — Он же некрофил, душевнобольной, гадостей натворил — не счесть, и всем об этом известно. Да, у него двоюродный племянник — богатей, а двоюродная племянница — мэр города. Ну и что? Мы хоть люди и небогатые, но характера у нас хватает…» Цзиньтун, — вся в слезах продолжала она, — хорошо, давай разведёмся, буду жить как придётся…

Её слёзы капля за каплей падали ему прямо на сердце. «Может, я перегнул со своими сомнениями? Наверное, если кто-то тебя любит, нужно смириться со своей долей».

Ван Иньчжи оказалась прирождённым управленцем. Она изменила стратегию Цзиньтуна по ведению бизнеса, и позади салона выросла фабрика по производству бюстгальтеров марки «Единорог». В результате Цзиньтун оказался не у дел и целыми днями просиживал у телевизора, где постоянно мелькала реклама единороговских бюстгальтеров:

«Наденешь «Единорог» — пройдёшь тысячу дорог», «Греет грудь «Единорог» — идёт удача на порог». Какая-то третьесортная актриска размахивает бюстгальтером: «Наденешь «Единорог» — муж не надышится; снимешь — одни упрёки слышатся».

В отвращении он выключил телевизор и принялся расхаживать по кабинету. Уже дорожку на ковре протоптал. Ходил всё быстрее, мысли путались, возбуждение росло, как у стада голодных коз, запертых в обитом жестью хлеву. Устав, сел и снова нажал на пульт. Как раз шла единороговская программа. Выступали известные женщины Даланя, в том числе Лу Шэнли и Гэн Ляньлянь. Зазвучала знакомая мелодия, приятный мотив. «Программа выходит при поддержке компании «Бюстгальтеры «Единорог» Инкорпорейщд». «Наденешь «Единорог» — пройдёшь тысячу дорог», ««Единорог» — животное, символизирующее влюблённость, то, что денно и нощно греет сердце». На экране появляется торговая марка «Единорога» — нечто среднее между носорогом и титькой. «Сегодня юноши и девушки Даланя с гордостью носят модную одежду марки «Единорог». Ван Иньчжи превратила эту марку в бренд. Это давно уже не только бюстгальтеры и трусики. Теперь здесь всё — от маек до верхней одежды, от шапок до носков. Покупая вещи с этим логотипом, вы застрахованы от подделок и низкого качества. Мы передаём микрофон главному управляющему «Единорога» Ван Иньчжи». Вся одежда на ней — этой марки. Губы намалёваны и масляно блестят. Пополнела, а я похудел. «Госпожа главный управляющий, расскажите, пожалуйста, чем вы руководствовались при выборе такого необычного названия для салона, фабрики и производственной марки вашей продукции?» Она чуть улыбается, излучая уверенность. Сразу видно: бой-баба, образованная, с головой, и деньги есть, и влияние. Она начинает говорить — долго, пространно: «Тридцать лет назад псевдоним Единорог стал использовать мой отец. Как он объяснил, единорог — это волшебное животное, похожее на носорога, но не носорог. Это волшебный носорог из выражения «Воедино трепещут сердца — рога волшебного носорога». Разве не это сердечное единение существует между влюблёнными, супругами, близкими друзьями? Поэтому я и сделала это слово названием салона, а затем и брендом. «Волшебный носорог души…» Это словосочетание так и увлекает в мир чувств. Но я заговорилась. Друзьям волшебного носорога души повторять это уже не нужно».

«Помолчала бы лучше! — негодовал Цзиньтун. — Чужие заслуги себе приписываешь, пришла-то на готовенькое! Уничтожу этот твой «Единорог»!»

Но Ван Иньчжи, сидевшая напротив зубастой, как тигр, телеведущей, всё говорила и говорила: «Мой муж, бесспорно, сделал много полезного на раннем этапе становления бизнеса, но потом серьёзно заболел, и теперь ему надо лечиться. Так что мне приходится сражаться в одиночку. Единорог — зверь ещё и свирепый, могучий в бою, так что развиваю в себе его боевой дух, постоянно стремлюсь вперёд». — «Госпожа главный управляющий, а какова конечная цель, к которой вы стремитесь?» — «За три года сделать бренд общенациональным и вывести «Единорог» на мировой рынок, а через десять лет сделать его мировым брендом, лидером продаж во всём мире!» Ван Иньчжи сидела, выпятив высокую грудь — накладную, из высококачественной губки на пружинках. А смотрелась эта накладная грудь хозяйки «Единорога» как настоящая. Фальшивые соски выпирали через тонкую ткань платья, как маленькие зонтики, и неизвестно, сколько несведущих молодых людей они очаровали.

— Бесстыжая! — В красующуюся на экране Ван Иньчжи полетел пульт. Ударившись о телевизор, он отскочил на пол. А она, выставив фальшивые груди, продолжала разглагольствовать.

«Госпожа главный управляющий, в последние годы многие молодые женщины на Западе присоединяются к движению за освобождение груди. Они считают, что бюстгальтеры так же вредны для женщины, как корсеты семнадцатого века. Каково ваше мнение по этому вопросу?» — «Это просто невежество! Бытовавшие тогда корсеты походили на доспехи. Их изготавливали из парусины и бамбуковых дощечек, и они действительно были вредны для женского здоровья. В этом отношении европейские корсеты можно сравнить с китайской традицией бинтования ног. Но разве можно сравнивать корсеты или бинтование ног с бюстгальтером, особенно с бюстгальтерами «Единорог», которые отвечают и эстетическим, и физиологическим требованиям. Мы в «Единороге» принимаем во внимание оба аспекта и стараемся как можно полнее удовлетворить стремление людей к красоте и при этом соблюдать требования медицины. Наша продукция может сделать вашу грудь крепче и красивее, помочь оставаться в наилучшей физической форме и прекрасном состоянии духа. Залогом того, что каждый бюстгальтер фирмы «Единорог» — настоящее произведение искусства, является самый современный дизайн, новейшие технологии и использование первоклассных материалов. Принимая во внимание физиологические особенности груди и заботясь о её комфорте, наш «Единорог» достиг следующих высот: когда грудь чувствует холод, он греет, как две заботливые ладони; когда грудь устала, он словно бокал красного вина, или как чашка свежезаваренного кофе, или кружка чая, пышущего жаром, пленяющего своим ароматом; если грудь охватит уныние, «Единорог» воодушевит; если грудь возбуждена, «Единорог» принесёт успокоение; если исполнена печали, «Единорог» обратит эту печаль в силу… В общем, это всесторонний уход, всемерная забота, светозарный цветок, соединяющий в себе материальную и духовную культуру уходящего двадцатого века. Это взгляд в будущее, который раскрывает главную особенность людей грядущего двадцать первого века: забота о человеке, забота о женщине, забота о груди. Двадцатый век был веком войн и революций, а век двадцать первый станет веком груди и любви! Этот лозунг выдвинут нашей компанией, эти же слова определяют дух нашего производства и стратегию управления…»

Цзиньтун схватил кружку и хотел запустить в телевизор. Но высоко поднятая рука автоматически изменила направление, кружка ударилась в обитую бархатом стену и целой и невредимой почти беззвучно отскочила на напольный ковёр, чуть окропив стену и экран тёмно-красным чаем.

Одна скрученная чаинка прилипла на двадцатидевятидюймовый экран цветного телевизора между ртом и грудью Ван Иньчжи, как борода. «Госпожа главный управляющий, а вы носите бюстгальтеры «Единорога»?» — игриво спросила скалозубая ведущая. «Конечно», — без тени смущения подтвердила Ван Иньчжи. И будто бессознательно, а на самом деле специально чуть поправила свои прекрасные по форме, величественно вздымающиеся, а на самом деле поддельные груди. Опять же — бесплатная реклама. Реклама хорошая, в отличие от самих бюстгальтеров «Единорог», и грудь хозяйки «Единорога» Ван Иньчжи тому подтверждение. «Госпожа главный управляющий, а в семейной жизни вы счастливы?» — продолжала скалозубая. «Не очень, — был откровенный ответ. — У моего супруга психическое расстройство, а так он человек славный, добросердечный».

— Что ты несёшь! — заорал Цзиньтун на красовавшуюся в телевизоре Ван Иньчжи, аж подскочив с дивана. — Интриганка! В лицо красивые речи говоришь, а за спиной злодействуешь! Под домашний арест меня посадила!

Оператор показал Ван Иньчжи крупным планом, и на лице у неё появилась злобная усмешка, словно она знала, что Цзиньтун смотрит эту передачу.

Он выключил телевизор и, заложив руки за спину, стал метаться по комнате, как обезьяна в клетке, а в душе разгоралось пламя негодования: ««Психическое расстройство!» У самой, мать твою, психическое расстройство, сама душевнобольная от носа до хвоста, внутри и снаружи! Не получается у меня, видите ли. Всё у меня получается! Ты не даёшь, шлюхино отродье! Тебя и женщиной-то не назовёшь, просто шинюй, жабья икра двуполая, малофья черепашья. Кипятком бы тебя окатить! И ходишь как кукла механическая, как вояка вышколенный — кругом, шагом марш!» Он топал по ковру так, что пыль от овечьей шерсти столбом стояла. А душа уже воспарила, как голубь в свободном полёте, над площадью перед входом в городскую мэрию.

Снова весна с её моросящим дождём. Летя среди этой мороси, он снижается на платан с краю площади и становится свидетелем невероятно смелого выступления душевнобольного. Люди окружают его, похохатывая, словно зрители на представлении дрессированной обезьянки.

«Граждане налогоплательщики! Они, эти разжиревшие на народной крови клопы вонючие, называют меня душевнобольным. Да-да, всякого здравомыслящего человека они отправляют в психушку, это для них обычное дело. Братья и сёстры, друзья, соратники! Раскройте глаза и оглянитесь вокруг, посмотрите, как переплывает к ним в мошну общественная собственность, как они наживаются на крови и поте народном! На один бюстгальтер тратят столько, сколько мне хватит на полгода, чтобы прокормиться. А за один присест съедают столько, сколько мне хватило бы месяца на три. Кругом одни рестораны, кругом взятки и коррупция, кругом злоупотребления. Пару лет мэром — сто тысяч юаней. Земляки! Вижу, ваши головы посветлее моей будут, вот вам в вены соломинки и вставляют одну за другой. Они мечтают стать морем, которое вовек не наполнишь. Разомкните затуманенные сонной одурью глаза, земляки, окиньте взглядом ужасающую действительность!»

Мелкие капли дождя увлажнили бледный высокий лоб. Стальной расчёской он провёл по убелённым сединой волосам, и капельки воды скатились подобно каплям лаврового масла. Как гласит пословица: «Дождь весной как масло дорог, летний льёт на всяк пригорок». «Никакой я не душевнобольной, в голове всё ясно и понятно до такой степени, что самому страшно. Я понимаю, что мне не вырваться из сетей, сплетённых из денег и гениталий, они расставлены повсюду, и конец меня ждёт безрадостный. Сегодня я выступаю перед вами, а завтра, может, сдохну на свалке, как бешеный пёс. Если умру, не оплакивай меня, милая, долгими ночами в нескончаемых снах, один я у тебя. Но я буду и дальше жить и бороться».

Он достаёт из-за пазухи рожок и, надувая щёки, звонко трубит. Заслышав боевой сигнал, братья и сёстры в едином порыве выступают на бой. «Разобьём дьяволов, уничтожим японский империализм!», «Отстоим мир, защитим родину!». Трубя, он шагает по краю широкой площади. Мимо сплошным потоком несутся автомобили, спешат по делам люди. Ты паришь у них над головами, перья в блестящих капельках воды. На лужайке ковыляют счастливые малыши. Старичок пенсионер запускает под дождём воздушного змея. «Долой главаря городских коррупционеров Лу Шэнли!» — воздев руку, кричит он. На него с лаем кидается брошенный хозяевами пекинес. «Долой Гэн Ляньлянь, проматывающую трехсотмиллионные кредиты! Долой витающего в облаках фантазёра Попугая Ханя! Долой «Единорог»! Очистимся от жёлтой скверны, возродим духовную культуру! Долой плейбоя Шангуань Цзиньтуна!»

В испуге Цзиньтун взмахивает крыльями и пулей взмывает под облака. Он-то хотел, оборотившись птицей, найти родственную душу, а тут — нате вам! — нашёл заклятого врага. И охваченный целой бурей переживаний в тот весенний вечер тысяча девятьсот девяносто третьего года, он в полном изнеможении валится на ковёр у себя в кабинете — подделку под старину — и тихо поскуливает.

От слёз на ковре уже образовалось мокрое пятно размером с плошку, когда дверь открылась и вошла служанка-филиппинка. Её предки торговали в Гаоми шелками из южных морей, и в её жилах текла китайская и малайская кровь. Смуглая, с вечно озабоченным лицом и пышной грудью, характерной для женщин из тропических стран, по-китайски она объяснялась с грехом пополам. Ван Иньчжи специально приставила её ухаживать за Цзиньтуном.

— Пожалуйте ужинать, господин. — Из корзинки на столе появились чашка клейкого риса, тушёная баранина с турнепсом, жареные креветки «хай ми» с зеленью и черепаховый суп. — Прошу вас, господин, — подала она палочки — имитацию под слоновую кость.

От еды поднимался пар, но есть не хотелось.

— Вот скажи мне, что я такое? — поднял он на служанку красные от слёз глаза.

Та в испуге застыла, опустив руки:

— Господин, я не знаю…

— Шпионка! — В ярости он швырнул палочки на стол. — Ван Иньчжи подослала тебя шпионить за мной!

— Господин… господин… — в ужасе лепетала служанка, — я не понимаю… не понимаю…

— Яд замедленного действия в еду подложила, хочешь отравить, чтобы я сдох потихоньку, как индюк, как панголин! — Он шмякнул еду на стол, а суп выплеснул на служанку: — Вон! Вон отсюда! И чтоб я тебя больше не видел, сучка шпионская!

С мокрой и липкой от супа грудью та, плача, выбежала из кабинета.

«Ах ты контра, Ван Иньчжи, ах ты враг народа, кровопийца, вредитель, не прошедший четырёх чисток, архиправый элемент, захвативший власть каппутист, реакционный буржуазный авторитет в науке, разложившийся и переродившийся элемент, классово чуждый элемент, оторванный от практической деятельности паразит, шут гороховый, пригвождённый к позорному столбу истории, бандит, предатель китайского народа, хулиган, прохвост, скрытый классовый враг, монархист, верный и почтительный потомок Кун Лаоэра, поборник феодализма, неистовый сторонник реставрации рабовладельческого строя, рупор вымирающего помещичьего класса…»

Собрав в кучу все слова и выражения, которые использовались для политических обвинений и которые отложились в голове за несколько десятков беспокойных лет, он одно за другим обрушивал их на голову Ван Иньчжи. Он словно видел её перед собой, будто согнувшееся, усеянное червоточинами деревце на популярной карикатуре. «На твоём теле червоточин нет, зато оно сплошь усыпано родинками, чёрными, отвратительными. Как небо звёздами июльской ночью. «Небеса уж звёзд полны, ярко блещет серп луны, На собрании бригады доложить обиды рады». А ну выходи, Ван Иньчжи, поглядим сегодня, кто кого! Или рыбка сдохнет, или сетка лопнет. Или тебе конец, или я не жилец! Как говорится, вышли на битву два войска, и победит сильнейший. Подумаешь, голову снесут, только и делов, что шрам с плошку!»

Тут открылась дверь, и на пороге возникла Ван Иньчжи собственной персоной со связкой золотистых ключей в руке.

— А вот и я, — презрительно усмехнулась она. — Есть вопросы — выкладывай.

— Убить тебя готов! — собрав всё мужество, выдохнул Цзиньтун.

— Ну герой! — хмыкнула она. — Если тебе хватит смелости убить человека — зауважаю.

Гадливо обойдя грязь на полу, она без тени страха подошла к нему, огрела связкой ключей по голове и понесла:

— Скотина неблагодарная! Он ещё чем-то недоволен, а? Я ему самое роскошное жильё в городе предоставила, стряпуху наняла специально — только руку протяни и рот разевай! Живёшь припеваючи, как царственная особа, чего ещё нужно?

— Мне нужна… свобода… — выдавил из себя Цзиньтун.

Ван Иньчжи на миг застыла, а потом громко расхохоталась.

— Я твоей свободы не ограничиваю, — сурово проговорила она, отсмеявшись. — Проваливай хоть сейчас!

— С какой стати? Салон мой, это ты проваливай!

— Не возьми я бизнес в свои руки, — хмыкнула Ван Иньчжи, — ты давно бы уже обанкротился, даже с сотней салонов. И у тебя ещё хватает совести говорить, что салон твой. Целый год уже кормлю его, не бросаю. Ну а раз тебе нужна свобода, пожалуйста, бери, но здесь сегодня вечером будет другой человек.

— Я — твой законный муж, и если ты задумала выгнать меня, ничего у тебя не выйдет.

— Тебе ли заикаться о том, что ты законный муж, — с грустью сказала Ван Иньчжи. — Ты хоть раз исполнил супружеские обязанности? На что ты годишься?

— Если бы делала, как тебе говорят, очень даже сгодился бы.

— Рожа бесстыжая! — взорвалась Ван Иньчжи. — Что я тебе — шлюха? Думаешь, как захочешь, так и будет? — Лицо её побагровело, уродливые губы злобно затряслись, и она швырнула в него тяжёлую связку ключей, угодив прямо в бровь. Голову пронзила резкая боль, потекло что-то горячее. Дотронулся — на пальце кровь. В фильмах ушу продолжением такой ситуации обычно бывает жестокая драка; в художественной ленте раненый герой бросает фразу, исполненную презрения, а потом в возмущении уходит из дому. «Ну а мне как быть? — размышлял Цзиньтун. — Эта моя сцена с Ван Иньчжи — боевик или нет? Художественная лента с элементами мордобоя или мордобой с художественным уклоном? Х-ха, х-ха, х-ха! Х-ха! Сыплются удары руками и ногами, злодей шаг за шагом отступает, он лишь отбивается, не в силах ответить ударом на удар. Вернуть мир людей на путь истинный, покарать улиньское отребье! Сражённый злодей падает мёртвым, а юный герой вместе с прекрасной девой отправляются бродить по белу свету. «Как ты коварна, однако, — еле сдерживаясь, говорит главный герой, глядя на кровь на руке. — Не думай, что я не могу или не смею кого-то ударить. Я не хочу марать руки твоей мерзкой плотью!» И преспокойно уходит, оставляя деву хныкать и визжать как резаную, и даже не обернувшись…»

Пока Цзиньтун выбирал для себя подходящую роль, в дверь вломились двое здоровяков, один в форме полицейского, другой — в мундире судейского чиновника. И полицейский — а это был Ван Течжи. младший брат Ван Иньчжи, — и судейский — Хуан Сяоцзюнь, муж её младшей сестры, — тут же взяли его в оборот.

— Ну и в чём дело, зятёк? — пихнул его своим бычьим плечом полицейский. — Не по-мужски это — женщину обижать, а?

— Она тебя, своячок, не бросает, — поддал сзади коленом судейский, — а ты, похоже, совсем совесть потерял!

Цзиньтун собрался было что-то сказать в своё оправдание, но получил удар кулаком в живот и, схватившись за него, рухнул на колени; изо рта брызнуло что-то кислое. А судейский своячок, будто демонстрируя приём из тешачжан, рубанул ему ладонью по шее. В прошлом кадровый офицер, он десять лет прослужил в разведке спецназа и наловчился раскалывать кирпичи одним ударом. Рекорд у него был — три красных кирпича. «Спасибо ещё, что пожалел, — мелькнула мысль. — Рубани он со всей силы, голова не отлетела бы, но кости переломал бы точно. Поплачь — заплачешь, может бить не будут. Плач — проявление слабости, просьба о пощаде, а настоящие мужчины пощады не просят». Но они продолжали дубасить его, стоящего на коленях в слезах и соплях.

Ван Иньчжи просто убивалась, будто ей нанесли непоправимый ущерб.

— Будет тебе, сестрёнка, — утешал её судейский. — Не стоит из-за таких, как он, расстраиваться. Разводись, и вся недолга, не трать на него молодость.

— А ты думал, подонок, нас, семью Ван, можно за пояс заткнуть? — подхватил полицейский. — Твою племянницу-мэра сняли, уже идёт расследование. Кончилось времечко, негодяй, когда ты мог помыкать людьми, пользуясь своими связями.

Потом в результате тесного сотрудничества полицейского с судейским Цзиньтуна заставили начисто вылизать ошмётки черепахи, яиц, ростков бамбука и прочее. Рис тоже пришлось собрать по зёрнышку и проглотить. Чуть что — сыпались тумаки. Так он и ползал по ковру, роняя слёзы. «Ну как собака, — горько думал он. — Далее хуже. Собака делает это по своей воле и, значит, с удовольствием. А я подневольно. Не вылижешь — побьют, вылижешь не чисто — опять побьют. Какое тут удовольствие — издевательство одно! Собака языком себе помогает, вот у неё всё запросто и получается. Но у меня-то язык не такой ловкий. Столько сил на всё надо! Так что с какой стороны ни глянь, с собакой мне не тягаться». Особенно он жалел, что вылил этот паршивый суп. Просто возмездие какое-то! Вот уж правду говорит народ: «Долги шестого месяца быстро возвращают», «Что посеешь, то и пожнёшь», «Плотник несёт кангу — заварил кашу, сам и расхлёбывай».

Наконец он вылизал всё как требовали. Полицейский с судейским вытащили его из комнаты, проволокли по тёмному коридору, через ярко освещённый торговый зал и шмякнули на улице возле кучи мусора. Как выражались во время «культурной революции», «выбросили на свалку истории». Жалобно замяукала пара запаршивевших котят. Цзиньтун, извиняясь, кивнул им. «Мы с вами товарищи по несчастью, так что мне не до вас». В голову лез рецепт снадобья от парши, им когда-то пользовала народ матушка. «Кунжутное масло с мёдом, белок яйца и сера. Вроде ещё что-то, но что? Проклятие, не вспомнить. Это всё смешивают и кладут на больное место. Когда масса засыхает, снова накладывают. Корка вместе с ней отваливается, и наступает улучшение. Людям это снадобье очень помогало, наверное и кошкам сгодилось бы. Тоже ведь млекопитающие. К сожалению, помочь вам не могу, — сокрушатся он. — Матушку уже больше полугода не навещал. Уже полгода, как у Ван Иньчжи под домашним арестом». Он представил освещённое окно, пьянящий дух от куста сирени. «Эх, сирень, сирень!»

На солнце расцветаешь, под моросящим дождём издаёшь тонкий аромат. Пахло сиренью в этот день в прошлом году или нет? Тогда Ван Иньчжи, полная печали, ходила взад-вперёд перед витриной. А в этом году в это же время таким опечаленным стал я». Из окна доносился довольный смех её родственничков. «У неё в Далане всё схвачено, куда ни сунься — везде ангелы-хранители, мне с ней не совладать. Да и мне ли пытаться! Я кусок мягкого доуфу, «плакучая ива на берегу реки — один сломает, другой залезет». Нет, не годится, это же стих о чувствах проститутки. А впрочем, почему не годится: ведь про революцию не говорят, что у неё есть начало и конец, так и среди проституток встречаются и мужчины, и женщины. Этот краснорожий молодец, которого Ван Иньчжи прячет в доме, разве не проститутка? Бабьё паршивое. Меня не допускала до себя, а его-то допустит. Ходит вон голая, только бюстгальтер на лисьем меху — будто на груди выросли два огромных гриба-ежевика, «обезьяньи головы». Ведь сумела же создать такую возбуждающую вещь. Мех длинный, огненно-рыжий, бесподобно мягкий. Всласть с этим краснорожим по ночам забавляется, паскуда! Подсобрать бы свидетельств и в суд на неё подать. А то вызвать этого краснорожего на дуэль на опушку соснового леска и драться с ним за своё доброе имя на шпагах или на пистолетах. В одной руке — шпага, в другой — шляпа, а в ней — алые вишни. Ешь их с наслаждением и косточки выплёвываешь, чтобы выказать противнику крайнее презрение».

Вечер дождливый, как и в прошлом году, но нынче дождь более промозглый, наводящий уныние. По стеклу скатываются капли — как слёзы, только в прошлом году это были её слёзы, а в этом — мои. При многопартийной системе правления банкуют по очереди: горлица заняла сорочье гнездо, гость становится хозяином. Кто знает, откуда я иду, и тем более — куда приду. Сколько вечеров бывает в жизни, когда нет дома, куда можно вернуться? В прошлом году я переживал, как она будет одна бродить по ночным улицам, а нынче это суждено мне. Пригрел змею на груди. Не нужно жалеть таких змеюк холодных.

Всюду западни. Выберешься из одной и тут же попадёшь в другую, ещё страшнее. По жестокости женское сердце не превзойти никому. Нет, у матери сердце бодхисатвы. Ребёнок, у которого есть мать, — сокровище. Я и по сей день сокровище. Живое, воплощённое. Пойду-ка я к пагоде, там вместе с матушкой будем собирать и продавать бутылки, есть что придётся, зарабатывать на жизнь своим трудом. «А вот пустые бутылки — кто желает?» Деньги — грязь. Как говорится, до рождения не принесёшь и в мир иной не захватишь. А что касается груди, то в ней тоже нет ничего такого, чтобы привязаться, — это ненасытная страсть, непомерная жадность. Чрезмерная любовь перерастает в ненависть, это и к груди относится. Дойдя до крайности, всё обращается в свою противоположность. С грудью такая же история.

В тот день, когда я увидел этого краснорожего, Ван Иньчжи потчевала его изысканной едой. Кормила как на убой. Мне бы бросить ему железную перчатку… Но бросить было нечего. Надо было хоть кулаки сжать. Но он разулыбался во весь рот да ещё по-дружески руку протянул. «Здравствуйте», — говорит. Я тоже поздоровался. А потом всё же пожал ему руку. Околпаченный муж пожимает руку тому, кто ему этот зелёный колпак устроил. После взаимных приветствий начинаются изъявления благодарности. Словно урвал что-то по дешёвке. «Эх ты, слабак! — яростно ругнул я себя под хлеставшим дождём. — В следующий раз никаких церемоний, а прямо в морду заехать, да так, чтобы искры из глаз посыпались, и нос, и рот расквасить!»

Голова уже вся мокрая от дождя, даже не заметил. Нос заложило — первый признак простуды. Живот подвело от голода. Надо было поднатужиться и съесть весь ужин — такой вкусный черепаховый суп, жалость какая! Да и Ван Иньчжи разошлась не без причины. Если муж ни на что не годен, жене ничего не остаётся, как брать всё в свои руки. Коли не можешь, то и не удивляйся, что алый персик свесился через ограду. Жил по-царски и в целом жаловаться было не на что. Затеял скандал на пустом месте, вот и оказался в таком отчаянном положении. Вдруг ещё можно что-то исправить? В конце концов она меня ударила, но я-то не ответил. Я неправ, что вылил суп, но ведь я его вылизал, ползая на коленях, и, считай, уже наказан. Вот рассветёт, пойду и извинюсь. Перед ней и перед служанкой. Лежал бы сейчас, видел бы сны да похрапывал. Поделом мне: нечего рыпаться, как дурачок.

Он вспомнил про большой навес на здании кинотеатра «Жэньминь» — можно укрыться от ветра и дождя — и направился туда, уже почти утвердившись в решении пойти завтра к Ван Иньчжи и смиренно принести извинения. Дождь всё лил, но на небе уже показались яркие звёзды. Тебе ведь пятьдесят четыре, одной ногой в могиле, пора уж перестать переживать. Пусть хоть с сотней переспит — тебе-то что!

Перед входом в кинотеатр собралась компания молодёжи. Сидя на рваных газетах и покуривая дешёвые сигареты, они внимали какому-то волосатику средних лет — он читал стихи.

«Наше поколение умеет кричать, пусть держат нас за горло! — Поэт декламировал, рубя воздух рукой. — Наше поколение умеет кричать, хриплый голос оправлен в медь, это от культуры предков». — «Здорово!» — одобрительно выкрикивают молодые люди в потёртых кожаных куртках. Где мужчины, где женщины — различить трудно, но это лишь для обычного человека. Цзиньтун отличает женщин по запаху — по запаху груди. Тело ниже пояса постоянно воспалено, бельё слишком облегающее, воздух почти не проходит. А вот у «Единорога» всё в сеточку, кожа дышит. Повсюду расклеены объявления: «Опытный военный медик, специалист по венерическим болезням». Курят, вполне возможно, наркотики. На земле жестяные банки, в них — пиво. На газете — арахис, чесночная колбаса. Грязная рука с большим медным перстнем бренчит на гитаре, разливается песня: «Волк по духу я степной, мне ль быть псиной городской? Ла-ла-ла, ла-ла-ла. Прежде выл в горах в полночный час, кости на свалках ищу сейчас. Ла-ла-ла, ла-ла-ла. Бу-ду-ду-ду, бу-ду-ду». — «Молодец!» С хлопком открываются банки с пивом, рвётся наружу пышная пена, зубы с хрустом вгрызаются в колбасу. Такие городские песенки не новость. От американской молодёжи шестидесятых они передались молодым японцам семидесятых, а от них — молодым тайваньцам. А вот от кого переняли их молодые китайцы девяностых? Вещает, будто исполненный учёности телеведущий, который силится внушить что-то зрителю: ««Где Жёлтый журавль? Не вернётся вновь», ждём солнца закат, когда тьма падёт. A-а, а-а. В обломках эпоха, залечит кто раны? Из груды пера кто подушку набьёт?» — «Здорово!» Они уже завелись, встают, покачиваясь и завывая, швыряют пустые банки в рекламный плакат. Рассыпался цокот копыт — это примчался ночной полицейский патруль. В сосновом леске на городской окраине завела песню кукушка: ку-ку, ку-ку. «Бу гоу, бу гоу, в день из отрубей вотоу». «Год шестидесятый так просто не забыть: пекли лепёшки из травы, батат давили пить». Из школьных припевок это самое раннее, что помнится. «Я вояка первый класс, из простых народных масс». «Я солдат, но я и блин, лук внутри него один». «Вот такой уж я солдат, встал с горшка — не вытер зад». Из-за таких «псевдореволюционных стишков» у Ду Юцзы — а он из зажиточных крестьян — были крупные неприятности. Вызвали отца. Пожилой, сутулится, козлиная бородка, посох в руках. Приложил набедокурившему сынку, тот так и грохнулся наземь. «Ты что это здесь за коленца выкидываешь? Не мой это мальчишка, начальник, я его в храме бога-покровителя подобрал, не нужен он мне». — «Мало ли что не нужен». Исключили Ду Юцзы из школы. Плавал он великолепно: нырнёт, бывало, и всю реку проплывёт под водой. А когда отец его посохом отходил, так у него якобы язык отнялся. Двадцать лет не разговаривал. Вот ведь сила воли у человека — двадцать лет немым прикидывался! Отсюда и прозвище — Немой Ду. На улице Винного Источника открыл ресторанчик — так и называется — «У Немого Ду». Фирменное блюдо там — фрикадельки из говядины. Мясо отбивают и скатывают. И вкус отменный, и наедаешься. Теперь это одно из знаменитых даланьских блюд, про него специальная телепередача была. Матушка говорила: «Немой Ду — человек хороший. Когда Ша Цзаохуа в реку упала, разве не он её вытащил?» Ша Цзаохуа родилась в сорок втором, значит, сейчас ей пятьдесят один. Где она теперь? Может, и в живых нет давно. А если жива, может, уже королевой воров стала? «Цепляющийся за жизнь старик всё равно что тать». Кто это сказал? Знаток классической словесности, обучавший грамоте Сыма Ку. «Титьки Цзи Цюнчжи по мне, раскачать — и по спине». Ерунда, просто ненавидели её. А грудь у неё была красивая. Печально, что нет её уже. Люди без приглашения приходили проводить её в последний путь. Хороший она была работник, неподкупный. Другой такой не будет.

Восток уже побелел, как рыбье брюхо. На площади блестят лужи. «Настоящий мужчина должен быть гибким и уметь приспосабливаться. Повинную голову меч не сечёт. Маху я дал. Не человек я, а скотина, верно ведь?» — приговаривал он, звонко шлёпая себя по щекам. На колпак фонаря села майна из центра «Дунфан», нахохлилась и звонко чихнула.