Родила меня мать родная, а понимает Сыма Лян. С головой, переполненной исключительными, ни с чем не сравнимыми сведениями о груди, Цзиньтун начал воспринимать мир по-другому, тоньше реагировать, избавился от тревог, кожа стала не такая сухая, он будто разом помолодел на несколько десятков лет.

— Ну что, дядюшка? — улыбнулся Сыма Лян, сидя на широком диване из натуральной кожи и попыхивая сигарой с филиппинского острова Лусон. — Как себя чувствуешь?

— Чувствую великолепно, как никогда, — с глубокой благодарностью ответил я.

— Хочу, дядюшка, довести начатое до конца. Ступай переоденься, покажу тебе кое-что.

Супердлинный роскошный «кадиллак» доставил нас с Сыма Ляном в оживлённый торговый район Даланя. Лимузин остановился перед новым, ещё не открывшимся салоном дамского белья. Толпа зевак окружила похожий на драконовую лодку лимузин, а Сыма Лян подвёл меня к салону. Через огромные стеклянные витрины от пола до потолка, заполненные манекенами, просматривался каждый уголок в торговом зале. Над входом — вывеска витиеватой каллиграфией: «Салон бюстгальтеров, Красота»» и ещё: «Великолепные изделия, лучшие в мире. Здесь и мода, а ещё больше — искусство».

— Ну как тебе, дядюшка?

Пытаясь догадаться, что имеется в виду, и не скрывая душевного волнения, я бухнул:

— Замечательно!

— Ну, теперь ты хозяин этого салона.

Я это предчувствовал, но всё же он застал меня врасплох:

— Не подхожу я для этого, куда мне!

— Дядюшка, — улыбнулся Сыма Лян, — ты спец по женским грудям, и никто в мире не сумеет лучше тебя продавать бюстгальтеры.

И он повёл меня через бесшумно открывающиеся и закрывающиеся двери в просторный зал. Внутри ещё продолжались отделочные работы. Стены в огромных зеркалах; всё отражается, как в зеркале, и на потолке из какого-то металла. Висячие, настенные светильники — всё имеет форму груди. Несколько рабочих как раз протирали стёкла шёлковой ватой. Подбежавший прораб отвесил подобострастный поклон.

— Если что-то не устраивает, дядюшка, говори, — предложил Сыма Лян.

— «Красота» не очень, слишком избито.

— Ты эксперт, — согласился Сыма Лян. — Предлагай своё.

— «Единорог», — вырвалось у меня. — «Единорог. Большой мир бюстгальтеров».

Сыма Лян удивлённо уставился на меня. А потом усмехнулся:

— А ведь эти штуковины, дядюшка, они всегда парами!

— «Единорог» хорошо звучит. Мне нравится, — повторил я.

— Ты хозяин, тебе и решать, — только и сказал Сыма Лян. — Срочно сделать новую вывеску, — повернулся он к прорабу. — Теперь будет не «Красота», а «Единорог». «Единорог», «Единорог»… — хмыкнул он. — Неплохо, неплохо. Видишь, дядюшка, ты как раз то что надо. Я такое стильное название в жизни бы не придумал, хоть режь. Давай, выкладывай, если ещё чем недоволен, ты — главный, нужно, чтобы чувствовалась хозяйская рука.

Ещё не войдя в салон, я понял: манекены в витринах — первый класс, сексуальные донельзя, и бюстгальтеры на них несравненной красоты, но вот беда: эти болваны изготовители схалтурили и оставили их без сосков. Я так и сказал, указав на них:

— У манекенов вот — груди есть, а сосков нет.

— Как так? — удивился Сыма Лян. — А ну принесите один посмотреть!

Ему бегом принесли манекен в отличном бюстгальтере: подкладка из золотистого бархата, вышит красными цветочками, верхняя половина — в сеточке из золотой нити, внизу — эластичная подпорка. Придраться не к чему. Скрывать такой бюстгальтер верхней одеждой — просто издевательство над красотой. Сыма Лян стащил бюстгальтер с манекена и обнаружил лишь два вздутия в форме маньтоу. И всё.

— Это просто скандал! — разозлился Сыма Лян. — Что за женщины без сосков! Всё заменить, изготовить новые.

— Господин Сыма, манекены… они все такие… — почтительно доложил один из работников салона.

— Не годится, — сказал Сыма Лян. — Чтобы сделали мне всё заново, чтобы всё было как у людей, — где что должно быть, чтобы было! — И спихнул манекен, на котором остались лишь золотистые в цветочек трусики, на пол: — И скажите, чтобы были как настоящие — не только с сосками, но чтобы моргали, улыбались и говорили. Мать-перемать, ведь и нужно-то всего — чуть больше потратиться!

— Дядюшка, — теребил он меня за руку, когда мы сели в «кадиллак», — какой ты умница. — Я смущённо улыбнулся, а он продолжал: — Одногрудую Цзинь помнишь? Вот кого было бы здорово заполучить и выставить в витрине.

— Я с ней уже порвал.

Тут Сыма Лян хлопнул себя по лбу:

— Ну и ну! Как я мог забыть! — И он оживлённо заёрзал на сиденье. — Дядюшка, есть хорошая мысль! Ага… — Он расхохотался, явно довольный, и погрузился в открывшиеся ему прекрасные перспективы.

В день официального открытия салона «Единорог. Большой мир бюстгальтеров» вход был уставлен корзинами цветов. Цветы от Лу Шэнли и Одногрудой Цзинь — по обе стороны от входа. Корзину от Гэн Ляньлянь пристроили не на самом почётном месте. «Хлопушек не будет, — решил Сыма Лян. — Это всё забавы для деревенщины, только отсталый народ сейчас хлопушки запускает. Мы надуем воздушные шары, множество воздушных шаров в форме груди. Пусть всё небо будет в грудях, пусть они несут весть о любви всему человечеству». Ещё мы надули водородом два огромных шара и подвесили на них два рекламных слогана на красной материи с надписями большущими, с мельничный жёрнов, золотыми иероглифами. «Овладеешь грудью — овладеешь женщиной» — тихо плыло в воздухе. «Овладеешь женщиной — овладеешь миром». И какой следовал вывод? — «Овладеешь грудью — овладеешь миром». Ещё предполагалось поставленное Сыма Ляном красочное представление. За немалые деньги он пригласил стать у нас моделями группу из семи русских танцовщиц, выступавших в то время в мюзик-холле «Райский сад». Вот почему тогда, в «кадиллаке», он так оживился. Сыма Лян пользовался ими как хотел, главное — доллары: девочки на всё были готовы. Эти призовые лошадки — товар что надо. У всех прямые светлые волосы, зелёные глаза, точёные, как горлышки пивных бутылок, шеи, длинные нежные руки, словно без костей. Пышные бёдра. Красивые ноги. Задницы торчат как у реактивных истребителей. Плоские животы, крепкие, как стальные листы. Кожа будто застывшее масло. И конечно, самое главное — все от природы пышногрудые. По указанию Сыма Ляна все семеро красовались в изысканных комплектах — бюстгальтеры и трусики всех цветов радуги. Трусики малюсенькие, меньше некуда, да ещё в сеточку. Бюстгальтеры ручной работы, дизайн потрясающий, изготовлены по специальному заказу во Франции. Предназначались они для представления и поэтому были на размер меньше. Импресарио танцовщиц предложил, чтобы они выступали совсем без одежды, но Сыма Лян решительно отказался. «Не то что у меня денег нет, — сказал он. — Но мы же салон женского белья, нам бюстгальтеры надо рекламировать, чтобы люди видели, как красиво они смотрятся на теле. А ты хочешь, чтобы перед ними семеро голозадых обезьян крутились? Зачем? Чтобы загубить нашу марку? К тому же среди жителей Даланя одни уже совсем цивилизованные, а другие совсем даже нет. Одни на «мерседесах» раскатывают, другие — на ослах. Кто павлинов трескает, а кто жидкой кашкой пробавляется. Нужно ещё просчитать, какую нагрузку может вынести их менталитет».

Семь девиц держали цветную ленточку, а я вместе с Лу Шэнли перерезал её. Появились цветные шары. Народ захлопал. Засверкали вспышки. Защёлкали фотоаппараты. Снова аплодисменты. Бойкие танцовщицы стали бросать шары в толпу, а потом исполнили импровизированный танец, садясь на шпагат и виляя бёдрами, покачивая головами и задами и поигрывая мышцами живота. Они так сверкали своими мясами перед входом в «Единорог», что в образовавшейся давке подрались продавец бататов и молодой модник со взбитым «самолётом» на голове. На дороге образовалась пробка, приехала полиция. В суматохе у лимузина Лу Шэнли порезали покрышки. Один хитроумный юнец — видать, отпрыск чудо-стрелка Дин Цзиньгоу, с которым я когда-то учился, — спрятавшись в толпе — вот паршивец! — пустил у кого-то между ног стрелу с красивым оперением, целясь в зад одной из русских. Наконечник был бронзовый, древко из самшита, а оперение — из павлиньих перьев. Девица, в которую он попал, продолжала танцевать с болтающейся стрелой и получила за это от Сыма Ляна тысячу долларов. От всей этой суеты голова у меня пошла кругом. Когда церемония завершилась, я заперся в кабинете управляющего и не выходил три дня.

— Но ведь женщины совсем не такие ручные, чтобы позволить так вот взять и овладеть их грудью, — неторопливо разглагольствовал Единорог, начальник управления радио- и телевещания, сидя в кафе «Лили» и помешивая кофе маленькой ложечкой. Серебристые пряди на давно поседевшей голове аккуратно причёсаны, волосок к волоску. Смуглое, но чисто вымытое лицо, жёлтые, но вычищенные зубы, кожа на пальцах желтоватая, но нежная. Он закурил дорогую сигарету «Чжунхуа» и посмотрел на меня: — Или ты считаешь, что при поддержке такого богача, как Сыма Лян, можно делать всё что хочешь?

— Ну куда мне! — В душе я еле сдерживался, но, беседуя с этим человеком, который выдвинулся во время «культурной революции» и оставался известной персоной по сей день, привычно выказывал учтивость. — Вы, почтенный начальник управления, говорили бы, если есть что сказать.

Тот презрительно хмыкнул:

— Этот сынок Сыма Ку — контрреволюционера, у которого руки по локоть в крови народа дунбэйского Гаоми, — благодаря своим паршивым деньжонкам уже стал самым желанным гостем в Далане. Вот уж поистине — с деньгами можно и беса заставить крутить жёрнов! Вот ты, Шангуань Цзиньтун, — кем был раньше? Некрофил и душевнобольной. А теперь гляди-ка — управляющий! — От классовой ненависти глаза Единорога налились кровью, а пальцы сжали сигарету так, что на ней выступила смола. — Но сегодня я пришёл не революционную пропаганду разводить, — холодно сказал он. — Я пришёл биться за славу и выгоду.

Я спокойно слушал. Над Шангуань Цзиньтуном всю жизнь измывались, так что какая разница!

— Понимаешь, — продолжал он, — тебе тоже, наверное, не забыть, как тогда на даланьском рынке — когда вас с матерью водили напоказ — я пострадал за революцию. — «Ну да, я не забыл, сохранил в памяти твою оплеуху». — Тогда я создал боевой отряд «Единорог», вёл одноимённую программу на радио даланьского ревкома и распространил немало руководящих статей о «культурной революции». Кто из поколения пятидесятилетних не помнит Единорога? Этим псевдонимом я пользовался тридцать лет, им подписаны восемьдесят восемь известных статей в изданиях общенационального уровня. Со словом «единорог» люди в своём сознании связывают именно меня. А ты вот посмел связать моё имя с женскими бюстгальтерами. От вас с Сыма Ляном, при вашей волчьей натуре, кроме зла ждать нечего, и то, что вы делаете, — откровенная классовая месть, наглая попытка опорочить доброе имя. Я статью напишу, выведу вас на чистую воду. В суд подам. Шарахну из двух стволов сразу — словом и законом. И биться буду до конца.

Меня аж в жар бросило, но я был краток:

— Как вам будет угодно.

— Не думай, Шангуань Цзиньтун, что, если Лу Шэнли стала мэром, тебе и бояться нечего. У меня зять — замсекретаря провинциального комитета партии, повыше её рангом будет. Все её грязные делишки мне известны, и сместить её Единорогу не составит труда.

— Меня с ней ничего не связывает, так что, пожалуйста, смещайте.

— Да, и смещу. Но Единорог всегда старается обходиться с людьми по-доброму, а мы с тобой, в конце концов, земляки, истинные даланьцы. Единственное хотелось бы, чтобы вы мне палок в колёса не вставляли…

— Почтенный начальник управления, есть что сказать — выкладывайте.

— Мы могли бы уладить это дело миром.

— И сколько вы за это хотите?

Он выставил три пальца:

— Много драть не буду, тридцать тысяч юаней. Для Сыма Ляна это сущий пустяк, как говорится, три волоска с девяти быков. Кроме того, передай Лу Шэнли, чтобы она устроила мне назначение постоянным замом председателя в городском собрании народных представителей. Иначе всем вам крышка.

Я встал весь в холодном поту:

— Финансовые вопросы, начальник управления, обсуждайте с Сыма Ляном. Наш салон только что открылся, и мы не заработали ещё ни фэня. В делах чиновничьих я не разбираюсь и с Лу Шэнли говорить не собираюсь.

— Вот он, мать его, в какие игры играет! — усмехнулся Сыма Лян. — Даже не удосужился выяснить, кто я такой! Позволь, я разберусь с этой потомственной дрянью, дядюшка. Такое ему устрою, что собственные зубы проглотит. По части шантажа и наказания простачков я собаку съел, куда там какому-то Единорогу!

— Торгуй спокойно, дядюшка, — сказал Сыма Лян через несколько дней, — раскрывай свои способности. Этого паршивца Единорога я приструнил. Не спрашивай как. В любом случае впредь будет вести себя смирно и никакой смуты разводить не станет. Мы применяем к нему диктатуру имущих. И пусть тебя не заботит, с прибылью ты будешь или в убытке. Главное, чтобы дело было в удовольствие. Гордо шагай вперёд во имя процветания семьи Шангуань. Пока у меня есть деньги, они будут и у тебя. Так что дерзай! Деньги — дрянь, дерьмо собачье! Насчёт бабушки я уже договорился, ей регулярно будут доставлять всё что нужно. Мне же надо провернуть одну большую сделку, через год вернусь. Поставил тебе телефон, в случае чего позвоню. Так-то вот. А откуда я и куда — неважно.

Торговля в салоне «Единорог. Большой мир бюстгальтеров» шла вовсю. Город быстро расширялся, над Цзяолунхэ повис ещё один мост. На месте бывшего агрохозяйства поднялись корпуса двух больших хлопкопрядильных фабрик, заводов по производству химволокна и синтетического волокна. Таким образом сложился крупный центр текстильной промышленности. Тех самых русских танцовщиц я отправил на машине в этот текстильный центр рекламировать бюстгальтеры.

«Главное для женщины — иметь развитую грудь. Грудь — результат прогресса человечества. Любовь к груди и забота о ней есть основное мерило развития общества в любую эпоху. Грудь — это гордость женщины, гордиться женской грудью должны и мужчины. Женщине хорошо, лишь когда комфортно груди. А если хорошо женщине, будет хорошо и мужчине. Поэтому если ухаживать за грудью, всем будет хорошо. Общество, которое не заботится о груди, — нецивилизованное общество. Если в обществе нет любви к груди, это негуманное общество. Дети, накопите из денег на карманные расходы и купите маме бюстгальтер: нет небес — нет и земли, не было бы мамы, откуда бы взялся ты? Люди, нельзя забывать о своих истоках! Забыть про материнскую грудь всё равно что утратить образ человеческий. Мужья и женихи, ни один ваш подарок не принесёт женщине такую радость, как изысканный бюстгальтер. Грудь — это сокровище, первоисточник бытия, средоточие бескорыстного дарения истины, добра и красоты. Любить женскую грудь — значит любить женщину. Основная задача рекламы — постоянное внедрение в сознание. Нужно, чтобы в ушах беспрестанно звучали слова «любовь к груди». Необходимо полностью изжить такое нецивилизованное поведение, как отказ от ношения бюстгальтера. Бюстгальтер — вещь небольшая, а польза от него огромная. С ним тесно связаны и мужчины, и женщины. Пусть бюстгальтеры будут везде. Сделать Далань городом любви к груди, городом красивых грудей, городом пышных грудей. Сделать июнь месяцем любви к груди, а седьмой день седьмого месяца по лунному календарю — праздником груди. Приглашать в этот день гостей со всей страны и из-за рубежа, выходить за пределы Азии, на мировую арену. Проводить в Народном парке Даланя конкурс на самую пышную грудь, устраивать выставки-продажи бюстгальтеров. Конкурс проводить по размерам и возрастным категориям. Готовить к празднику груди специальные выпуски газет, давать специальные колонки в периодических изданиях, организовывать телепрограммы. Ещё нужно приглашать отечественных и зарубежных экспертов с докладами о роли груди в философии, психологии, медицине, социологии и в других областях знания. «Грудь на службу экономике!». Увеличивайте грудь, расширяйте круг друзей во всём мире. Приезжайте в Далань, приезжайте с инвестициями, приезжайте с технологиями, на машинах, с сёстрами, с жёнами. Какие международные фестивали скорпионов, саранчи, доуфу, пива!.. Разве они смогут сравниться с нашим международным фестивалем грудей! Его и международным фестивалем сосков назвать можно. Блюстители нравственности могут посчитать это празднество неприличным. На самом деле оно очень благородно. Кто в своё время не сосал грудь? Кому при виде красивой груди не хотелось задержать на ней взгляд? Китайцы самые скрытные в разговорах о сексе, но детей-то больше всего у них рождается. Завтра женский день Восьмое марта, Центр ухода за грудью «Единорог» — точно, надо переименовать салон, никакого «Большого мира бюстгальтеров», поменять, срочно поменять! — так вот, наш Центр ухода за грудью «Единорог» собирается преподнести жительницам Даланя щедрый подарок. В рамках рекламной кампании по продаже новых типов бюстгальтеров, среди которых есть и предназначенные специально для девушек и молодых мам, в качестве подарка на Международный женский день предусматривается скидка двадцать процентов. Купив один бюстгальтер, вы получаете пару колготок, при покупке двух — трусики, а приобретая десять и более бюстгальтеров, можно стать обладателем приспособления для увеличения груди марки «Ева». Товар имеет медицинский сертификат надёжности. Грудь стимулируют слабым электротоком, маленькую можно увеличить, большую сделать ещё больше. Надо бы все эти соображения о международном дне груди донести до Лу Шэнли. Эта плутовка ломит наобум, ей сам чёрт не брат. Что возвести небоскрёб, что снести — ей всё едино. Если можно денег срубить по-быстрому, она и атомными бомбами запросто торговать будет. Росла-то среди поношений и восхвалений. Сыма Лян такие деньги инвестировал, что городской политический консультативный совет готов выдвинуть меня в заместители председателя. Все эти соображения относительно международного дня груди можно будет суммировать и передать в рабочую группу для рассмотрения. В Далане знаменитых гор и рек нет, приходится зарабатывать известность необычными способами…»

Седьмое марта тысяча девятьсот девяносто первого года. Вечер. Льёт весенний дождь. Шангуань Цзиньтун, управляющий салоном «Единорог. Большой мир бюстгальтеров», полон замыслов, идеи проносятся в голове одна за одной. Он с довольным видом расхаживает по торговому залу, где уже погашен свет. С верхнего этажа доносятся разговоры и смех продавщиц.

«Торговля в салоне идёт вовсю, рекламная акция с живыми манекенами в текстильной промзоне прошла с большим успехом. С моей лёгкой руки в Далане все на титьках просто помешались. Женщинам страсть как хочется, подобно русским танцовщицам, разгуливать по улицам в одних бюстгальтерах. На помолвку наследника вице-мэра с актрисой городской труппы оперы маоцян Мэн Цзяоцзяо закупили семьсот семьдесят семь изысканных бюстгальтеров. Продажи значительно выросли, деньги потекли. В салоне уже не хватает персонала. Не успел вчера дать на телевидении объявление о наборе сотрудников, как сегодня заявилось двести с лишним претенденток… Вот это да!» Он прижался лбом к стеклу, чтобы посмотреть, что делается на улице, а также развеяться и приостановить бешеную скачку мыслей. Магазины уже закрылись, неоновые вывески под струйками дождя отсвечивают серебром. От Шалянцзы до Бацзяо цзин — Восьмиугольного Колодца — открыли новый автобусный маршрут номер восемь. У ресторана «Байняо» — «Сто птиц» — мокрые ветки платана тихо покачиваются в тусклом свете уличных фонарей. Под платаном — остановка восьмого маршрута. Девушка с цветастым зонтиком ждёт автобуса. Поблёскивают розовые сапожки. По зонтику неслышно стекает вода. На недавно положенном, ровном и гладком, мокром от дождя асфальте отражается разноцветье неоновых огней — очень красиво. Согнувшись, выставив зад и раскачиваясь из стороны в сторону, по дороге мчатся несколько патлатых велосипедистов. Они свистят в сторону стоящей на остановке девушки и сквернословят. Девушка опускает зонтик, прикрывая нижнюю часть тела. Патлатые со свистом умчались. Разбрызгивая грязь, подлетает автобус. Перед остановкой он притормаживает, потом резко останавливается. Минута — и он уже тронулся, сверкнув летящей из-под колёс водой. Девушка с зонтиком уехала. Автобус восьмого маршрута увёз девушку, но высадил женщину. Это он, что называется, принял новое и отбросил старое. Вышедшая женщина вроде бы не знала, куда идти, и стала оглядываться по сторонам. Но вскоре направилась прямиком к салону, к стоявшему в полумраке торгового зала Цзиньтуну. Зеленоватый, цвета утиного яйца, плащ, голова непокрыта. Зачёсанные назад волосы кажутся синими, холодным блеском отливает лоб. Бледное лицо окутано печалью. Цзиньтун решил, что эта женщина недавно овдовела, и позже выяснилось, что он не ошибся. Она ещё только подошла к витрине, а его почему-то охватила паника. Казалось, её настрой уже проник за толстое стекло и распространился на весь зал. Она ещё и внутрь не вошла, а торговый зал уже превратился в зал прощания. Захотелось спрятаться, но было не пошевелиться, как насекомому под взглядом жабы. Взгляд этой женщины пронизывал. Глаза красивые, да, ничего не скажешь, но наводят страх. Она остановилась прямо напротив Цзиньтуна. Он стоял в темноте перед стойкой из нержавеющей стали, а она на свету и не должна была видеть его. Но она несомненно видела и знала, кто он. У неё определённая цель, и озиралась она там, на остановке, лишь для видимости. Во всяком случае, потом она говорила, что это Всевышний указал ей путь во мраке, но Цзиньтун с самого начала понял, что всё продумано заранее, и утвердился в этом, когда узнал, что эта женщина — овдовевшая старшая дочь Единорога, который наверняка всё это и инспирировал.

Так они и стояли, словно любовники на свидании, разделённые стеклом, по которому слезами стекали капли дождя. Она улыбнулась, и на щеках обозначились глубокие морщины, которые раньше были ямочками. Даже через стекло он чувствовал кисловатый вдовий запах изо рта. Душа преисполнилась сопереживания, которое под стук дождя, под проникавший через щели солоноватый дух земли быстро переросло в симпатию. Он смотрел на неё, как смотрят на знакомого, с которым давно не виделись, и из глаз покатились слёзы. А по её бледным щекам слёзы хлынули просто потоком. Не было причины не открыть дверь. И он открыл её. Под звуки неожиданно припустившего дождя, вслед за ворвавшимся в зал влажным, холодным воздухом и тяжёлым духом земли она совершенно естественно бросилась к нему в объятия и нашла его губы своими. Скользнувшие под плащ руки нащупали бюстгальтер, будто сделанный из гипрока. Тошнотворный леденящий запах от волос и воротника отрезвил его. Он быстро отдёрнул руки, укоряя себя за поспешность. Но, как черепахе, заглотившей золотой крючок, сожалеть было поздно.

Не было причины и не отвести её в кабинет. Он закрыл дверь на задвижку, но, подумав, что это вроде бы неприлично, тут же открыл. Налил стакан воды. Предложил сесть. Садиться она не стала. Он в смятении потирал руки, ненавидя себя и за сотворённую на ровном месте проблему, и за то, что вёл себя по-дурацки. «Эх, если бы можно было дать отсечь себе палец, а за это вернуть всё на полчаса назад, я ни секунды бы не колебался, — думал он. — Но тут уже хоть палец, хоть руку отрубай — делу не поможешь. Ты её трогал, целовал, и теперь вот — она стоит в твоём кабинете, закрыв лицо руками, и плачет. Плачет по-настоящему, не притворяется. Вон, слёзы текут между пальцами и капают на мокрый от дождя плащ. Силы небесные, потихоньку всхлипывать ей уже мало! Уже и плечи затряслись, вот-вот заревёт в голос. Сдерживая отвращение к этой женщине, от которой исходил запах покрытого шерстью пещерного животного, Цзиньтун усадил её в своё крутящееся красное кресло из натуральной кожи, итальянское, с высокой спинкой. И тут же поднял, чтобы помочь снять плащ.

— Ну что, так и будешь лицо закрывать?

Оно всё мокрое — не разберёшь, от дождя ли, от пота, от соплей или слёз. Только теперь он рассмотрел, какая она уродина: нос приплюснутый, зубы выпирают, подбородок острый, как у хорька. И чего она показалась ему привлекательной, когда стояла за стеклом! «Ну и надули меня!» Но настоящий ужас ждал впереди. «Мама дорогая!» — воскликнул он про себя, стянув с неё плащ. На ней не было ничего, кроме двух голубых чашечек бюстгальтера, купленного в его же собственном салоне, даже бирочка с ценой не сорвана. А тело её просто усыпали тёмные родинки. Она вроде бы смутилась и снова закрыла лицо руками, и тут — силы небесные! — стали видны волосы под мышками, чёрные, а на концах желтоватые. И пахнуло кислым потом. Растерявшийся Цзиньтун бросился прикрывать её плащом, но она повела плечами и сбросила его. Заперев дверь на задвижку и задёрнув толстые шторы, чтобы отгородиться от красиво подсвеченного здания «Гуйхуа-плаза» и от весеннего вечера с пронизывающе холодным дождём, Цзиньтун налил ей кофе.

— Чтоб я сдох, барышня, ни стыда у меня, ни совести! Умоляю, не плачьте, женский плач меня просто убивает. Только не плачьте, а завтра хотите в полицейский участок доставить — пожалуйста! Или хоть сейчас надавайте семью девять — шестьдесят три оплеухи, тоже пожалуйста. Могу встать на колени и отбить семью девять — шестьдесят три поклона, тоже пожалуйста. От вашего плача я чувствую себя безмерно виноватым… Прошу вас, успокойтесь…

Он принялся неуклюже вытирать подставленное — этакая пичужка — лицо платком. «Давай, давай, Шангуань Цзиньтун, действуй по Сунь-цзы, раз уж ты такой невезучий, раз у тебя на уме только еда, как у поросёнка, и ты забываешь, что тебя могут ещё и зарезать. Обхаживай её, только чтоб ушла, а потом сходишь в храм, отобьёшь поклоны бодхисатве и воскуришь благовония в благодарность. Правитель небесный, не хватало только угодить в колонию ещё на пятнадцать лет!»

Вытерев ей лицо, он стал уговаривать её выпить кофе. Поднёс в обеих руках, думая про себя: «Дотронулся до твоих титек, так ты сразу бабушкой мне стала, а я тебе внуком. Какое тут, к чертям собачьим, «Овладел грудью — овладел женщиной»! «Ещё не овладел грудью, а уже в руках женщины» — вот как надо. И никуда не денешься».

— Попейте, ну попейте же, умоляю, милая.

Она бросила на него игривый, на тысячу ладов кокетливый взгляд, и сердце словно пронзила тысяча стрел, оставивших тысячу отверстий, в которых завелась тысяча червячков. Опершись на него, словно у неё от рыданий кружилась голова, она оттопырила губы и сделала глоток. «Ну наконец-то, выплакалась». И он передал ей чашку с кофе. Держа чашку обеими руками, она, словно зарёванная трёхлетняя девочка, продолжала хлюпать носом. «Слишком наигранно», — мелькнуло в голове у Цзиньтуна, за плечами которого было пятнадцать лет в лагере и три года в психбольнице, и при этой мысли его прямо зло разобрало. «Сама же бросилась ко мне в объятия, сама стала целовать в губы! Я, конечно, дал маху, что потрогал грудь. Но ведь я управляющий салоном женского белья, каждый день имею дело с грудями, каких только грудей не натрогался! Да, для меня это профессиональная необходимость, и ничего предосудительного в этом нет».

— Барышня, уже поздно, вам пора! — И он взял плащ, чтобы накинуть ей на плечи.

Её рот искривился, чашка с кофе скатилась на пол. Кто знал, что она может разыграть настоящее представление? Актрисой в труппу маоцян — вот куда бы её послать. Она снова зашлась в плаче, как грудной ребёнок, причём голосила всё громче и громче. В этот тихий дождливый вечер, когда лишь изредка проезжала машина какого-нибудь полуночника, она верещала так, будто хотела, чтобы её услышал весь город. В душе Цзиньтуна забушевало пламя гнева, но он сдерживался, и наружу не выскочила ни одна искорка. На столе как раз случились две бомбочки-шоколадки в золотой фольге. Он торопливо развернул одну и запихнул ей в рот этот чёрный-пречёрный сладкий шарик, приговаривая сквозь стиснутые зубы:

— Барышня, милая, ну не надо плакать, съешьте лучше конфетку…

Конфету она выплюнула, и шоколадный шарик покатился по полу, как яйцо навозного жука, замарав шерстяной ковёр. И продолжала реветь. Он лихорадочно развернул и сунул ей в рот вторую. Она, конечно, не собиралась послушно съесть её и снова попыталась выплюнуть, но он зажал ей рот. Размахнувшись, она хотела ударить его, но Цзиньтун пригнулся, и его лицо оказалось на уровне голубого бюстгальтера и белой волнующейся груди. Гнев в душе резко сменился жалостью, от которой он тут же растаял и бестолково обнял ледяные плечи. Последовали поцелуйчики и тому подобное, и вязкая шоколадная масса слепила их губы. Стало ясно, что, пока не рассветёт, избавиться от этой женщины не удастся. К тому же они обнимались и целовались, да и чувства стати глубже, и ответственность возросла.

— Я действительно так противна тебе? — проговорила она сквозь слёзы.

— Нет-нет, я сам себе противен, — поспешил заверить её Цзиньтун. — Тебе, милая, меня не понять: я и в тюрьме сидел, и в психушке побывал. Любую женщину со мной ждут одни несчастья. Не хочу доставлять тебе неприятности…

— Не надо ничего говорить, — выдохнула она и снова принялась всхлипывать, закрыв лицо руками. — Я понимаю, я тебе не пара… Но я люблю тебя, давно уже тайно люблю… Мне ничего не надо… Умоляю, позволь лишь побыть с тобой немного, и всё. И я буду счастлива… довольна…

И как была полуголая, направилась к выходу. У двери задержалась на миг и вышла.

Глубоко тронутый, Цзиньтун честил себя на все лады: «Ну и презренный же ты тип! Как ты мог так плохо думать о человеке, как мог взять и выдворить такую чистую душой женщину, вдову, пережившую столько несчастий! Что в тебе особенного? Разве заслуживает любви старый хрыч, как ты, в пятьдесят с лишком? Что ты за тварь холоднокровная, чисто змея какая или лягушка! И ты отпустишь её одну в ночи под ледяным дождём, чтобы она промокла и заболела? А если здоровье у неё уже не вынесет такого? Да и небезопасно сейчас, хулиганья полно. Нарвётся на них в таком виде, что тогда?»

Выскочив в коридор, он настиг её там, всю в слезах, обнял и повёл обратно. Она покорно обхватила его за шею. Унюхав запах жирных волос, он снова пожалел о содеянном. Но заставил себя уложить её на свою кровать.

— Я твоя, — пролепетала она, глядя на него глазами агнца. — Всё, что у меня есть, — твоё.

Одним движением она сбросила бюстгальтер. Груди так близко друг от друга. «Нельзя, — одёрнул себя Цзиньтун, — ни в коем случае!» Но она уже запихнула торчащую грудь ему в рот.

— Бедняжка, — с облегчением вздохнула она, гладя его по голове.