Но когда, наевшись каши, мы возвращались в свою деревню, голод стал нестерпимым. Похоронить трупы, валявшиеся в поле вдоль дороги, не было сил, даже глянуть на них духу не хватало. Исключением стал почтенный Фань Сань. Его обычно не очень-то жаловали, но в трудную минуту он скинул куртку, поджёг её и огнём и своими призывами привёл нас в чувство. Он спас нам жизнь — такое не забывается. Под водительством матушки иссохшее, как прутик, тело старика отнесли в сторону от дороги и забросали землёй.

Первое, что мы увидели, придя домой, была Птица-Оборотень. Она расхаживала по двору, держа на руках что-то, завёрнутое в соболью шубу. Матушка оперлась на ворота, чуть не падая. Третья сестра подошла и протянула ей свёрток.

— Что это? — спросила матушка.

— Ребёнок, — прощебетала сестра почти человеческим голосом.

— Чей ребёнок? — задала вопрос матушка, хотя, похоже, уже догадалась.

— Ясное дело чей, — ответила сестра.

Конечно, шуба Лайди — значит, и ребёнок её.

У этой смуглой, как угольный брикет, девочки с чёрными, как у бойцового петуха, глазами и тонкими стрелками губ большие бледные уши явно контрастировали с цветом лица, что со всей ясностью свидетельствовало о её происхождении: для нас с сёстрами это была первая племянница, и произвели её на свет старшая сестра и Ша Юэлян.

Лицо матушки исказилось от отвращения, а ребёнок ответил на это каким-то полусмешком-полумяуканьем. От ненависти у матушки аж в глазах помутилось, и она, презрев могущественные чары Птицы-Оборотня, лягнула её по ноге. Та взвыла от боли, отскочила на пару шагов, а когда обернулась, то выразила свой гнев чисто по-птичьи: твёрдо сжатые губы приподнялись, словно готовые клюнуть, руки взмыли вверх, будто она собиралась взлететь. Но матушке было уже всё равно, птица перед ней или человек:

— Кто позволил тебе принять этого ребёнка, идиотка? — Третья сестра вертела головой, словно выискивая насекомых в дупле. — Лайди, шлюха бесстыжая! — бушевала матушка, возведя глаза к небу. — И ты, Монах Ша, бандит с чёрным сердцем! Вы только рожать горазды, а растить этих детей кто будет? Думаете, подбросили ребёночка и в кусты? Как бы не так! Да я в реку ваше отродье брошу ракам на корм, собакам на улице оставлю, в болоте — воронам на съедение, вот увидите!

Схватив девочку в охапку и не переставая повторять свои угрозы, матушка помчалась по проулку. Добежав до дамбы, повернула обратно и рванула на главную улицу, там снова развернулась и опять устремилась к дамбе. Бежала она всё медленнее, ругалась всё тише, как трактор с соляркой на исходе. Тяжело шмякнувшись задом на землю там, где погиб пастор Мюррей, она подняла глаза на полуразрушенную колокольню, с которой он сиганул вниз, и пробормотала:

— Помираете вот… Сбегаете, бросаете одну. Ну как тут жить, когда столько ртов кормить нужно! Господи Боже, небесный правитель, ну скажи, как жить дальше?

Я разревелся, оросив слезами матушкину шею. Девочка тоже запищала.

— Цзиньтун, сердце моё, не плачь, — успокаивала меня матушка. — Бедная деточка! — повернулась она к девочке. — И зачем ты только появилась на свет! У бабки молока не хватает даже на твоего маленького дядю, а вместе вы оба с голоду помрёте. Сердце у меня не камень, но что я могу поделать…

Она положила завёрнутую в соболью шубу девочку у входа в церковь и кинулась к дому, будто спасаясь от смертельной опасности. Но через несколько шагов ноги перестали слушаться. Девочка верещала, как поросёнок под ножом, и невидимая сила остановила матушку, словно стреножив её…

Три дня спустя все мы вдевятером появились в уездном городе на оживлённом рынке, где торговали людьми. На спине матушка тащила меня, на руках — это отродье Ша. Четвёртая сестра несла на закорках пащенка Сыма. Пятая сестра взвалила на себя восьмую сестрёнку, а седьмая шла сама по себе.

В мусорной куче мы отыскали немного гнилой капусты и, подкрепившись, кое-как доплелись до рынка. Матушка заткнула за ворот пятой, шестой и седьмой сёстрам по пуку соломы, и мы стали ждать покупателей.

Перед нами тянулись дощатые бараки. Выкрашенные известью стены и верх резали глаз белизной. Из жестяных труб на крышах поднимались вверх чёрные клубы дыма, но ветер относил их в нашу сторону. Грациозно покачиваясь, они меняли свою форму. Время от времени из бараков выбегали проститутки — распущенные волосы, торчащие из распахнутых кофт белоснежные груди, ярко накрашенные губы и заспанные глаза. Кто с тазиком, кто с ведром, они направлялись за водой к колодцу, от которого валил пар. Немощными белыми ручками они вращали уныло поскрипывающий тяжёлый ворот. Когда увесистая бадья показывалась из колодца, они, упираясь ногой в деревянной сандалии, чуть цепляли её, а потом ставили на край, где уже наросло много льда в форме пампушек или грудей. Девицы бегали туда-сюда, сандалии звонко постукивали, а от выставленных напоказ — уже, наверное, ледяных от холода — грудей несло серой. Я выглядывал из-за плеча матушки, но издалека видны были лишь беспорядочно приплясывающие груди этих странных женщин, — они походили на бутоны мака, на порхающих в горном ущелье бабочек. Обратили на них внимание и сёстры. Я слышал, как четвёртая сестра что-то тихо спросила у матушки, но та не ответила.

Мы стояли перед высокой стеной, толстой и мощной. Она защищала от северо-западного ветра, так что было сравнительно тепло. Слева и справа жались такие же, как мы, пожелтевшие и осунувшиеся, такие же дрожащие, исстрадавшиеся от голода и холода люди. Мужчины и женщины. Матери с детьми. Мужчины все глубокие старики, морщинистые, как гнилые пни, большей частью слепые, а если не слепые, то с красными, опухшими, гноящимися глазами. Рядом стояли или сидели на корточках дети — мальчики и девочки. На самом деле отличить, кто из них мальчик, а кто девочка, было непросто: все чумазые, будто только что из трубы вылезли. У всех на спине вставлен за воротник пучок соломы, в основном рисовой, с торчащими сухими жёлтыми листьями. Это навевало мысли об осени, о запахе соломы в ночи, похрустывающей на зубах лошадей, и о том, какой радостью наполняет этот звук и людей, и животных. У других за воротником собачьими и ослиными хвостами висела сорванная где попало трава, вроде полыни. Большинство женщин, как и матушку, окружали целые стайки детей, но столько, как у неё, не было ни у кого. У одних все дети стояли с травой за воротником, у других лишь некоторые. Над головами детей тяжело покачивались морды лошадей, ослов, мулов: большие, как цимбалы, глаза, толстые, похотливые губы, обросшие жёсткими, колкими волосками, за которыми мелькали ровные и крепкие белые зубы. Среди других выделялась одна женщина, вся в белом, даже волосы завязаны белой тесьмой; бледное лицо, посиневшие губы и веки. Она одиноко стояла у самой стены, без детей и без соломы за воротником. В руках она держала ветку полыни, хоть и высохшую, но красивую по форме.

Рядом с белёными бараками разгорелись страсти; пронзительные женские вопли, подобно лезвию ножа, прорезали воздух и солнечный свет. У колодца сцепились двое: одна в красных штанах, другая — в зелёных. Та, что в красных, заехала той, что в зелёных, по лицу. Та, что в зелёных, ответила ударом в грудь. Потом обе отступили и с минуту таращились друг на друга. Лиц я не видел, но мог себе представить, что они выражали. Мне эти двое почему-то показались похожими на старших сестёр — Лайди и Чжаоди. Женщины вдруг подпрыгнули, как бойцовые петухи, и бросились друг на друга: ходуном ходили руки, мотались в разные стороны груди, крохотными жучками брызгали во все стороны капельки слюны. Красноштанная вцепилась противнице в волосы, вторая не замедлила сделать то же самое. Улучив момент, красноштанная пригнулась и впилась зубами в левое плечо противницы. Почти одновременно зеленоштанная тоже цапнула её за плечо, и тоже за левое. Ни та ни другая не уступала, силы были равны, и обе безрезультатно топтались у колодца. Остальные проститутки занимались кто чем: кто безмятежно покуривал возле дверей, кто, присев на корточки, чистил зубы и сплёвывал белую пену, кто хохотал, хлопая в ладоши, кто развешивал на стальной проволоке длинные тонкие чулки. На большом круглом валуне рядом с бараком стоял навытяжку человек в чёрных, начищенных до блеска кавалерийских сапогах. Со свистом рассекая воздух лозиной, зажатой попеременно то в левой, то в правой руке, он демонстрировал приёмы владения мечом. Из одного из заведений на юго-западе вывалилась толпа мужчин: пара хохочущих толстопузых коротышек в окружении десятка длинных и тощих молодцов. Толстяки не просто смеялись, они гоготали. Этот необычный гогочущий смех, который до сих пор стоит у меня в ушах, заставил вспомнить о происходящем у колодца. Пузатики со свитой направились к баракам, гогоча всё громче. Мужчина с лозиной вместо меча покинул валун и юркнул в один из номеров. К колодцу же устремилась низкорослая толстушка; она семенила своими ножонками, покачиваясь при этом из стороны в сторону. Казалось, у неё их и нет: они словно в землю провалились. Она так размахивала своими короткими, толстыми, как корни лотоса, ручками, что можно было подумать, будто она бежит. На самом-то деле передвигалась она очень даже неспешно. Исходившая от её тела мощь в основном расходовалась на то, чтобы раскачиваться и трясти мясами. До неё было ещё метров сто с лишним — а может, и больше, — но мы уже явственно слышали её пыхтение, от неё валил пар, будто она вышла из бани. Наконец она достигла колодца, её ругань прерывалась одышкой и кашлем. Мы догадались, что драчуньи в её подчинении и она пытается разнять их. Но те вцепились друг в друга отчаянной хваткой, и растащить их было невозможно. Они не могли пересилить друг друга, то одна брала верх, то другая. Пару раз чуть в колодец не рухнули — хорошо, ворот помешал. Толстуху отпихнули так, что она тоже чуть не сыграла в воду, — спасибо, опять ворот выручил. Когда она навалилась на него, он повернулся с тяжким скрипом. Было видно, как она пытается подняться, но из-за ледяных пампушек мягко шлёпается на землю. Послышались какие-то звуки, вроде всхлипываний, и мы поразились: неужто плачет? Поднявшись, она налила в таз холодной воды и окатила драчуний. Те вскрикнули от неожиданности и мгновенно разошлись — растрёпанные, исцарапанные, одежда разодрана, груди бесстыдно торчат — все в синяках и ссадинах. Но, полные злости, принялись смачно осыпать друг друга кровавыми плевками. Толстуха налила ещё тазик и плеснула от души. Вода рассыпалась в воздухе прозрачными крылами, а толстуха снова шлёпнулась, опередив падающие на землю капли. Таз вылетел у неё из рук и чуть не угодил по голове одному из компании пузатых. Те, видать, толстуху хорошо знали, подняли её, перемежая ругань с прибаутками, отряхнули и вместе с ней всей толпой завалились в барак.

Раздался протяжный вздох разочарования: я понял, что все с интересом следили за этим представлением.

Около полудня на главной дороге с юго-востока показался конный экипаж. Большой белый жеребец шёл, высоко подняв голову: на лоб легла прядь серебристых волос, глаза с поволокой, розоватая переносица, алые губы; на шее — медный колокольчик на красной бархатной ленте. Экипаж, покачиваясь, приближается, и вокруг разносится чистый звон. На спине жеребца высокое кожаное седло, на оглоблях посверкивает медная обивка. Огромные колёса с белыми ступицами и белый верх экипажа, многократно покрытый тунговым маслом для защиты от солнца и дождя, — в общем, великолепное зрелище. Такого роскошного экипажа мы в жизни не видели и были уверены, что пассажир в нём поблагороднее, чем дама на «шевроле», которая приезжала в Гаоми к Птице-Оборотню. Даже кучер в цилиндре, сидящий на козлах, развесив стрелки усов, казался нам человеком необыкновенным. Насупленное лицо, грозный взгляд — уж, верно, не такая балаболка, как Ша Юэлян, и посуровее, чем Сыма Ку. С ним, наверное, лишь Пичуга Хань мог сравниться, да и то если его приодеть соответственно.

Экипаж неспешно остановился, красавец жеребец стал бить копытом в унисон с позвякиванием колокольчика. Кучер откинул занавеску, и пассажир — мы столько гадали, каков он из себя, — вышел.

Это была дама в собольей шубе с рыжей лисой вокруг шеи. Эх, была бы это моя старшая сестра Лайди! Так нет! Из экипажа вышла голубоглазая иностранка с золотистыми волосами. Сколько ей лет, знали, наверное, лишь её родители. Следом появился симпатичный черноволосый юноша в накинутом на плечи синем шерстяном студенческом пальто. Он мог быть и сыном иностранки, но ничего общего в их обличии не было.

Люди ринулись было вперёд, будто собираясь ограбить эту иностранку, но в нескольких шагах от неё робко остановились: «Госпожа, почтеннейшая, купите мою внучку!», «Госпожа, благородная госпожа, только гляньте на моего сына! Он повыносливее собаки будет, любую работу делать может…» — мужчины и женщины стеснительно предлагали иностранке своих детей. Лишь матушка осталась стоять где стояла. Она застыла, не в силах оторвать глаз от собольей шубы и лисы. Ясное дело, о Лайди думала: на руках её ребёнок, в душе всё перевернулось, а слёзы застлали глаза.

Высокородная иностранка прошлась по человечьему рынку, прикрывая рот платком. За ней тянулся такой аромат, что мы с этим заячьим отродьем Сыма даже чихнули. Она присела на корточки перед слепым стариком и окинула взглядом его внучку. Девочка испугалась свешивающейся с шеи лисы, ухватилась за дедовы ноги и спряталась за ним. У меня в мозгу отпечатались её полные ужаса глаза. Слепец потянул носом и, почуяв, что благородная дама где-то рядом, простёр руку:

— Спасите жизнь ребёнка, почтенная, со мной она помрёт с голоду. А мне ни фэня не надобно…

Иностранка поднялась и вполголоса что-то сказала юноше в студенческой форме.

— Ты кем ей приходишься? — громко обратился тот к старику.

— Дед я ей, да толку от меня никакого, сдохнуть бы такому деду…

— А что её родители? — продолжал юноша.

— Померли с голоду, — отвечал слепец, — все померли. Те, кому бы след помереть, живые, а те, кому бы жить да жить, померли. Сделай милость, господин хороший, забери её с собой. Мне ничего не надо, лишь бы ты помог ребёнку выжить…

Юноша повернулся к иностранке, что-то проговорил, и она закивала. Молодой человек нагнулся и попытался вытащить девочку, но не успел он коснуться её плеча, как она впилась зубами ему в запястье. Он вскрикнул и отскочил в сторону. Иностранка демонстративно пожала плечами и подняла брови. Платком, которым прикрывала рот, она обмотала юноше руку.

Обуреваемые невыразимым страхом или восторгом, мы с матушкой ждали, казалось, тысячу лет. И вот наконец увешанная жемчугами и драгоценностями, надушённая иностранка стоит перед нами, держа пострадавшего юношу за руку. В это время справа слепой старик пытался отлупить кусачую девчонку. Но та была начеку и словно играла с дедом в прятки, поэтому всякий раз он попадал своей бамбуковой палкой по земле или по стене.

— Ах ты чертёнок! — сокрушённо вздыхал слепец.

Я жадно вдыхал ароматы иностранки: сквозь запах акации пробивался тонкий аромат роз, а к нему примешивался аромат хризантем. Но пьянил меня запах её груди: я вдыхал его, раздувая ноздри, даже несмотря на тошнотворный дух овчины. Теперь, без платка, её рот предстал во всей красе: большой, как у Лайди, с полными, как у Лайди, губами под слоем красной помады. И нос с горбинкой, как у всех сестёр Шангуань. Только у них он напоминает головку чеснока, дурацкий и милый одновременно, а у этой он крючком, как у стервятника, что придаёт её лицу хищное выражение. Всякий раз, когда она внимательно вглядывалась в кого-нибудь из нас, на низком лбу у неё проявлялись глубокие морщины.

Рассматривали её все, но могу с гордостью сказать, что никто не сумел разглядеть её так, как это сделал я, и никто не был так вознаграждён за это. Мой взгляд проник через толстый слой меха на её теле, обнаружив большие, почти как у матушки, груди, такие красивые, что я почти забыл про голод и холод.

— Почему ты продаёшь детей? — Юноша указал перевязанной рукой на моих сестёр с пучками соломы за воротом.

Матушка не ответила. Нужно ли отвечать на такой дурацкий вопрос! Парень повернулся к иностранке и что-то сказал ей. Та не отрывала глаз от собольей шубы, в которую была закутана дочка Лайди; потом, протянув руку, пощупала мех. Встретилась глазами с малышкой, смотревшей на неё со зловещей ленцой, подобно пантере, и отвела взгляд.

Я надеялся, что матушка отдаст иностранке ребёнка Лайди. Мы даже денег не взяли бы и соболью шубу отдали бы в придачу. Терпеть не могу эту девчонку! С какой стати я должен делиться с ней молоком! Его даже восьмая сестрёнка Юйнюй не заслуживает, а ей-то за что?! И почему груди Лайди остаются без дела?

В то время, как я предавался этим размышлениям, в одном из домов с черепичной крышей в дунбэйском Гаоми Ша Юэлян вынул изо рта сосок Лайди, долго сплёвывал гной с кровью, а потом прополоскал рот.

— Вот и всё, грудница это у тебя, — заявил он.

— Ша, милый, ну сколько мы будем бегать туда-сюда, как зайцы от собак? — хлюпала носом зарёванная Лайди.

Он закурил, помедлил и наконец злобно бросил:

— У кого молоко, та и мать. Сперва к японцам мотанемся, получится — хорошо, не получится — выкрутимся как-нибудь.

Иностранка осмотрела одну за другой всех моих сестёр. Сначала пятую и шестую, у которых были соломенные бирки на шее, потом четвёртую, седьмую и восьмую. На маленького ублюдка Сыма она даже не взглянула, а вот ко мне проявила определённый интерес. Думаю, моим главным достоинством стал мягкий рыжеватый пушок на голове. Сестёр осматривали весьма необычным способом. Юнец подавал команды: «Наклони голову!», «Нагнись!», «Пни ногой!», «Подними руки!», «Открой рот пошире и скажи, а-а», «Улыбнись!», «Пройдись!», «Пробегись!». Сёстры послушно исполняли всё, что им было велено, а иностранка внимательно наблюдала за ними, то кивая, то отрицательно качая головой. В конце концов она указала на седьмую сестру и что-то сказала.

Юноша сообщил матушке, что графиня Ростова, известная своей благотворительностью, желает удочерить и воспитать красивую китайскую девочку.

— Ей приглянулась эта. Вашей семье повезло.

Из глаз матушки брызнули слёзы. Она передала ребёнка Лайди четвёртой сестре и обняла голову седьмой:

— Цюди, деточка, вот и тебе улыбнулось счастье…

Слёзы матушки падали сестре на голову, и та захныкала:

— Мама, я не хочу к ней, от неё так странно пахнет…

— Это прекрасный запах, глупенькая, — всхлипнула матушка.

— Вот и славно, тётушка, — нетерпеливо проговорил молодой человек. — Теперь нужно договориться о цене.

— Господин хороший, раз она будет приёмной дочерью этой… дамы, ей, считай, и так огромное счастье привалило… Не надо мне денег, прошу только позаботиться о ребёнке как следует…

Юноша перевёл её слова иностранке.

— Нет, деньги ещё нужно дать, — проговорила та на ломаном китайском.

— Спросите почтенную даму, господин, не возьмёт ли она ещё одну девочку, чтобы сестрёнка рядом была.

Юноша перевёл матушкины слова. Но графиня Ростова твёрдо покачала головой. Молодой человек сунул матушке десяток розоватых купюр, потом махнул кучеру, стоявшему возле лошади. Тот подбежал и согнулся в поклоне. Потом взял сестру на руки и отнёс к экипажу. Только тогда она расплакалась в голос, протягивая к нам тоненькую ручку. Остальные сёстры тоже расхныкались. Раскрыл рот с громким «уа» даже эта жалкая козявка Сыма. Помолчал, выдал ещё одно «уа» и умолк. Кучер усадил седьмую сестру в экипаж. Потом в него поднялась иностранка. Уже садился и молодой человек, когда подбежала охваченная беспокойством матушка.

— Господин хороший, а где живёт эта дама? — ухватила она его за рукав.

Тот холодно бросил:

— В Харбине.

Экипаж выехал на дорогу и вскоре исчез за деревьями. Но плач седьмой сестры, звон колокольчика и аромат груди графини навечно запечатлелись в моей памяти.

Матушка стояла, застыв, как статуя, с зажатыми в руке розоватыми купюрами. Я тоже стал частью этой статуи.

В тот вечер мы ночевали не на улице, а устроились в маленькой гостинице. Матушка послала четвёртую сестру купить десяток лепёшек. Сестра же принесла аж сорок дымящихся пирожков и большой пакет жареного мяса.

— Четвёртая барышня, ведь за эти деньги продана твоя сестрёнка! — рассердилась матушка.

Сестра расплакалась:

— Мама, ну пусть сёстры хоть раз поедят как следует, да и тебе нужно поесть.

Матушка тоже начала всхлипывать:

— Сянди, ну не полезут матери в горло эти пирожки, это мясо…

Но сестра не сдавалась:

— Ты можешь не есть, а с Цзиньтуном что будет?

Эти слова возымели действие, матушка поела и пирожков, и мяса, чтобы было молоко накормить меня, а также маленькую дочку Лайди и Ша Юэляна.

Матушка захворала. От обжигающе-горячего, как снятая с жаровни железная посудина, тела шёл скверный дух. Мы сидели вокруг и таращились на неё. Матушка лежала, закрыв глаза, и с обсыпанных прозрачными пузырями губ срывались вереницы страшных слов. Она то громко вскрикивала, то тихо бормотала — иногда весело, иногда печально: «Господи… Пресвятая Богородица, ангелы… демоны… Шангуань Шоуси… пастор Мюррей… Фань Сань… Юй Сы… старшая тётушка… второй дядюшка… дед… бабка…» Имена китайских демонов и иностранных святых, людей, ныне здравствующих и отошедших в мир иной, уже известные нам истории и новые любопытные повествования — всё это беспрестанным потоком изливалось из её уст, материализуясь у нас перед глазами, перетекая одно в другое, — это были целые представления с бесконечными вариациями. Разобраться в её горячечном бреду было всё равно что разобраться в устройстве Вселенной, а запомнить всё значило положить на память всю историю Гаоми.

Матушкины крики встревожили хозяина гостиницы, и он приплёлся к нам, таща своё дряблое тело с обвисшей кожей. Дотронулся до её лба, тут же отдёрнул руку, и его усыпанное бородавками лицо отразило панический ужас:

— Быстро за врачом, помрёт ведь! — И оглядев нас, обратился к четвёртой сестре: — Ты, что ли, старшая? — Та кивнула. — Почему врача не зовёте? Ну, не молчи же, барышня!

Сестра разрыдалась и бухнулась на колени:

— Дядюшка, яви милость, спаси нашу маму!

Хозяин задумался:

— А сколько у вас денег?

Сестра вытащила из-за пазухи у матушки несколько бумажек:

— За эти деньги мы продали нашу седьмую сестру, дядюшка.

— Пойдём со мной, — сказал тот, взяв деньги. — За доктором сходим.

Матушка пришла в себя, когда вырученные за седьмую сестру деньги закончились.

— Глаза открыла! Мама глаза открыла! — радостно закричали мы.

Матушка подняла руку и погладила каждого по лицу.

— Мама… мама… мама… мама… — повторяли мы.

— Баба… баба… — забубнил даже жалкая козявка Сыма.

— А она?.. — Матушка вытянула руку.

Четвёртая сестра взяла малышку, завёрнутую в соболью шубу, и поднесла к матушке. Та дотронулась до ребёнка, закрыла глаза, и из них выкатились две слезинки.

Вскоре заявился хозяин с печальной миной на лице.

— Не сочти за жестокосердие, барышня, но мне тоже семью кормить надо, — обратился он к четвёртой сестре. — У вас постой не оплачен за несколько дней, еда опять же, масло для лампы, свечи…

— Дядюшка, — взмолилась сестра, — благодетель вы наш, долг мы непременно заплатим, прошу только — не выгоняйте, пока матушка не оправилась…

Утром восемнадцатого дня второго месяца тысяча девятьсот сорок первого года Сянди вручила уже совсем оправившейся матушке пачку денег:

— Мама, долг хозяину я уже вернула, это то, что осталось…

— Откуда у тебя деньги, Сянди? — ахнула матушка.

— Забирай братишек и сестрёнок, мама, и возвращайтесь домой, — грустно улыбнулась сестра. — Здесь мы не дома…

Побледневшая матушка схватила её за руку:

— Сянди, скажи матери…

— Мама, я продала себя… Цена неплохая, хозяин помог, торговался не знаю сколько…

Мадам осматривала четвёртую сестру, как скотину.

— Тоща слишком, — в конце концов заявила она.

— Мешок риса — и будет то, что надо! — нашёлся хозяин.

— Двести, от моей доброты душевной! — выставила два пальца мадам.

— Уважаемая, у этой девочки мать больная и целый выводок младших сестёр, накинула бы ещё… — продолжал торговаться хозяин.

— Охо-хо, в наши дни, как говорится, в ворота добродетельных не достучишься! — хмыкнула мадам. Хозяин продолжал канючить, а четвёртая сестра бросилась на колени. — Ладно, человек я добросердечный. Двадцать сверху, и это крайняя цена!

Услышав ответ Сянди, матушка закачалась и медленно сползла на пол.

В это время из-за двери донёсся громкий сиплый голос:

— Давай, пойдём уже, барышня, сколько мне здесь прохлаждаться, тебя дожидаясь!

Опустившись на колени, четвёртая сестра поклонилась матушке в ноги. Потом встала, погладила по голове пятую сестру, потрепала по щеке шестую, щипнула за ушко восьмую и торопливо чмокнула меня в щёку. Потом всё же ухватила меня за плечи и качнула из стороны в сторону. На лице её отразилась буря эмоций, оно напомнило мне цветки сливы в снегопад.

— Эх, Цзиньтун, Цзиньтун, расти большой и вырастай скорей, у семьи Шангуань только на тебя и надежда! — Она окинула взглядом комнату, и из горла у неё вырвался тоненький, как писк цыплёнка, всхлип. Прикрыв рот рукой, будто её тошнило, она опрометью бросилась к двери.