— Мистер Тальбот, сэр!

В одной руке Филлипс держал свечи, в другой — зажженный фонарь.

— Входите, Филлипс.

— Оставить свечи, сэр?

— Да… нет! Не сейчас. Послушайте, Филлипс, ну их, эти свечи. Оставьте мне фонарь.

— Не могу я этого сделать, мистер Тальбот, сэр! Понимаете, пассажирам не позволено жечь фонари, только свечи, потому что…

— Потому что, если свеча упадет, она погаснет сама? Да, я знаю. А вы знаете меня, верно? Погодите-ка… Сейчас… Вот — я покупаю у вас этот фонарь. Буду хранить его, как память о путешествии.

Обыкновенно невыразительное, как деревяшка, лицо Филлипса озарилось пониманием.

— Да, сэр.

— Повесьте вон туда, на крюк. И прикрутите фитиль.

Как известно, корабль никогда не спит. Вахта бодрствует, грудится под недреманным оком вахтенного начальника и рассыльного. Я облачился в плащ и поднялся на залитые лунным светом шканцы. Лейтенант Бене стоял, перегнувшись через поручень.

— Идите сюда, мистер Тальбот! Как вам ветер? Неплохо он гонит нас вперед, заметили?

— Мне интересней, как этот ветер нравится нашей посудине.

— Воды набираем побольше, но этого следовало ожидать. Кстати, я и о воде подумал. Надо бы смастерить что-то вроде ветряного двигателя, чтобы удобней было вычерпывать.

— О нет! Опять вы за свое! Меня страшат ваши новые изобретения! Трал, уголь, раскаленное железо — пожалейте нас, мистер Бене! Мы очень ценный груз!

Бене сорвал с головы зюйдвестку и раскинул руки в стороны.

— Оглядитесь кругом, мистер Тальбот! Разве не чудесно? Лунный свет на беспокойной воде, серебристые облачка, невыразимая высь над головой и сверкающие в ней бриллианты! Где ваши чувства, где романтика? Разве опасность, которой мы подвергаемся, страх, что мы испытываем, не придают всему ощущение необыкновенной остроты?

— В таком случае позволю себе спросить: а где же ваша романтичность? Где стихи? Не так давно вы буквально душили меня виршами!

— Вы суровый критик. Что ж, взгляните на все с практической стороны. Лунный свет означает, что перед рассветом небо будет чистым — удастся сверить путь по звездам.

— Мне казалось, у нас проблемы с навигацией — неисправные хронометры или что-то в этом роде.

— А вы придира, сэр. По крайней мере мы сможем определить широту, что означает половину успеха, хотя, конечно, и не весь.

— Кто это тут? Неужто мистер Виллис? Надеюсь, вы уже поправились, юноша? Мистер Бене, не может ли мистер Виллис помочь вам с навигацией?

— Вы все шутите! Но прошу меня простить: я поглощен сочинительством «Оды к Природе» — тема столь глубокая и обширная, что ее никак нельзя ни описать до конца, ни обойти вниманием.

— Пишите, пишите — все лучше, чем топить нас ни за что ни про что.

— Это вы о мачте? Починку начнем, как только получим достаточно угля, и море чуть успокоится.

С этими словами странный молодой человек откинул с лица локоны и возвестил:

— «Душа Природы…»

— Вы ничего не перепутали, мистер Бене? В последний раз — или в предпоследний? — это была душа Женщины. Что-то вы мудрите.

Мистер Бене не снизошел до ответа.

— «Душа Природы — холод, зной, тепло.

И прочность…»

— Нет, нет, мистер Бене! Я недостойный слушатель, равно как и мистер Виллис. Разрешите мне его у вас похитить. Он, во всяком случае, говорит прозой.

— Забирайте и делайте с ним, что хотите. Только уговор: верните мне останки. Никогда не знаешь, что в жизни пригодится.

Мистер Виллис довольно угрюмо последовал за мной.

— Итак, мистер Виллис, вы хорошо себя чувствуете?

— Капитан меня огрел в ухо, и я оглох. А если кому-нибудь снова придет в голову загнать меня на мачту, придется тащить меня волоком — буду орать как резаный.

— Господи, да у вас голос наконец-то сломался! С этим надо поздравить! А что это за настроения — «на мачту не полезу»? Где ваш боевой дух?

— Да вам-то что? Это мое дело, а вовсе не ваше. Что хочу — то и говорю.

— Попрошу повежливей, молодой человек!

— С чего это? Вы тут просто пассажир. Для нас, флотских — все равно что свинья в трюме. И не обязан я перед вами стелиться. Мистер Аскью, канонир, так и говорит. «Они, — говорит, — пассажиры, только и всего. Мы, — говорит, — не пассажирское судно. И нечего обращать на них внимания, даже на таких выскочек, как лорд Тальбот» — вот как говорит.

— И все-таки я требую вежливости, мистер Виллис, хотя бы на том основании, что я постарше вас. Мне очень жаль, что вы на время оглохли, но думаю, что способность слышать к вам вернется. Боже, вон юный Томми только скривился, после того, как я его приложил. Вас, мальчишек, только и воспитывать! Все мы страдаем! Сомневаюсь, что в мире найдется хоть один школьник или гардемарин, у которого не болела бы та или иная часть тела — уж так мы устроены, молодой человек, и надо быть благодарными!

— А я не хочу никого благодарить. Я хочу домой. Если б отец не познакомился с умником с доков, который насоветовал ему, как сделать из меня джентльмена, то и сидел бы я дома, сахар развешивал да обжимался с девчонками на складе. Хорошо, что война кончилась — вот спишут эту гнилую развалину, черта с два вы меня здесь увидите!

Луна нырнула за облака. Ночь сразу же стала очень черной. Где-то над нами раздался голос Бене:

— Мистер Виллис, соблаговолите зажечь огни. Когда вы с этим справитесь, расскажите мне, что происходит за полчаса до рассвета.

— Так точно, сэр. В это время помощник боцмана…

Я схватил Виллиса за рукав и прошептал:

— За полчаса до рассвета начинаются навигационные сумерки.

— А то я не знаю! Думаете, совсем дурной?

Да, малый явно не располагал к дружескому общению. Я уж собрался отпустить его, как на шканцах появилась группа людей, среди которых был и Чарльз. На корму принесли кучу всякого добра, в том числе подвязанный к тяжелой рее парус, железную чушку (такую увесистую, что ее тащили три человека) и мотки толстенного троса.

— Эдмунд! Вы до сих пор не спите!

— Как видите. А вы — вы когда-нибудь отдыхаете? Что это у вас такое?

— Плавучий якорь.

— Никогда о таком не слыхивал.

— В шторм корабль ставят на такой якорь.

— Но они же заняли всю палубу!

— В сложившихся обстоятельствах у нас нет другого выхода. Придется перекинуть якорь через корму, чтобы проверить, как меняется ход, и не потонет ли под его весом наша старушка. Разумеется, не в эту погоду — сейчас вполне сносно! — а южнее, когда начнутся настоящие шторма.

Ношу подтащили к поручням на корме.

— Это приказ капитана?

— Нет. Такие решения я имею право принимать сам. Морское дело — древнее, обязанности распределены давно и четко. И все-таки уж пробило шесть склянок первой вахты, двенадцатый час ночи пошел, а вы все еще не в постели — почему?

— Я… Объяснение самое что ни на есть прозаическое. Мне удобно в сухой одежде, на небе луна, качка уменьшилась, ну и так далее.

Чарльз внимательно посмотрел на меня.

— Вы переехали обратно в пассажирскую каюту?

— Да.

Чарльз кивнул и вернулся к своим людям. Он проверил канат, на котором держалось все сооружение. Если заботе и предусмотрительности суждено спасти наше путешествие, то Чарльз делает все возможное! Мне вдруг ярко представились они оба — Бене и Чарльз: один блестяще впутывает нас в рисковые предприятия, другой печется о нас ежедневно и неустанно.

— Прекрасно, Робинсон. Продолжайте, — сказал Чарльз и повернулся ко мне: — Так вы идете вниз?

— А вы нет?

— О, у меня еще масса работы. Боюсь, до ночной вахты мне не лечь.

— Ну что ж, тогда я иду вниз. Доброй ночи, Чарльз.

Не очень-то уверенно я вернулся на пассажирскую палубу. На бизань-мачте, прямо над застекленной рамочкой с капитанскими правилами, горел фонарь. Под ним кто-то оставил два больших мотка каната. Я открыл дверь и вошел в конуру. Света из коридора было достаточно, чтобы разобраться внутри. Из верхнего ящика я достал огниво, ухитрился разжечь купленный у Филлипса фонарь, притворил дверь и уселся на парусиновый стул. Не было смысла скрывать от самого себя, что ощущение было такое, будто меня окунули в холодную воду — в очень холодную воду. Я раздевался медленно и осторожно, словно древний старец, а сапоги стаскивал так медленно, будто каждое движение причиняло мне боль. Наконец я остался в одной только «робе». Впрочем, существовал еще один способ оттянуть неприятный миг. Я пошел в гальюн, на правый борт, засветил голубой огонек масляного фонаря на переборке, снял брюки и пристроился на ближайшей к двери дырке. Стоило мне принять удобное положение, как дверь распахнулась, и заглянул какой-то огромных размеров старшина.

— Черт побери!

— Простите, сэр!

— Убирайтесь!

— Приказ лейтенанта Саммерса, сэр!

Он опустил конец каната в дальнее отверстие и начал трос разматывать. Я в ярости подхватил брюки, затянул ремень и вылетел наружу. В коридоре толпились моряки. Канат, разматываясь, полз у моих ног. Второй точно так же уползал в женский гальюн, по левому борту. Просто сумасшедший дом! Юный матрос, одетый вроде меня, в одну только робу, выскочил из уборной и побежал к каюте мисс Грэнхем! Да это ни в какие рамки не лезет! Я в два прыжка настиг нахала и одернул его за плечо.

— Нет уж, друг, не выйдет!

Я развернул его к себе… Бог мой! Передо мной стояла мисс Грэнхем! Даже в тусклом свете фонаря было заметно, как пылает ее лицо.

— Пустите меня, сэр, и немедленно!

— Мисс Грэнхем!

Я отдернул руку от тонкого плеча, словно коснулся змеи. Всплеск нежданной волны лишил меня равновесия. Мисс Грэнхем взялась за ручку двери. Я кувыркнулся назад, и от смертельного увечья меня спасла только пресловутая бухта каната, которая, пусть и полуразмотанная, смягчила удар. Я упал на колени и потянулся к собеседнице.

— Умоляю, мисс Грэнхем, умоляю — простите меня! Я-то решил, что вы — матрос и задумали что-то непристойное! Прошу вас, позвольте, я закрою…

— Я закрою дверь самолично, мистер Тальбот, если вы соблаговолите убрать пальцы с порога. У вас талант неожиданно валиться с ног, сэр! Конечно, я не вправе давать вам советы…

— К счастью, я падаю без вреда для себя, мадам. А совет приму с большим почтением.

Она помедлила на пороге.

— Сарказм, мистер Тальбот?

Ушиб настроения мне не улучшил.

— Почему меня вечно понимают превратно?!

Мисс Грэнхем оглянулась. Я продолжал:

— Прошу, не перебивайте, мадам. Во время долгого плавания взгляды людей на попутчиков меняются — не могут не меняться! И я вовсе не исключение. Все, что я хотел — выразить свое уважение и к вам, и… и…

— И к моим преклонным годам, мистер Тальбот?

Она повернулась ко мне. При тусклом освещении следы, оставленные временем на ее милом лице, были почти незаметны. Мисс Грэнхем улыбнулась. Прядь выскользнула из — под платка, покрывавшего волосы, и упала ей на лоб. Она подобрала непослушный локон. Игра света и тени сделала ее почти такой же молодой, как я — если не моложе! Я раскрыл было рот, но передумал и сглотнул слюну.

— Нет, мадам.

— Что ж, давайте познакомимся заново, мистер Тальбот. И правда, сейчас самое время — наше знакомство сделает вас более внимательным к тому, где и как вы падаете… Зря вы скривились, сэр! Надеюсь, если вы своими глазами увидите, к чему приводит неосторожность, вы станете более осмотрительны! Мистер Преттимен хочет видеть вас. Я… Если честно, я рекомендовала ему подумать о ком-нибудь еще, но теперь понимаю, что ошибалась.

По-моему, я засмеялся.

— Мистер Преттимен хочет меня видеть? Боже правый!

— Итак, если вы согласны, я приглашу вас к нему завтра утром.

— Конечно, я согласен, мадам. С преогромным удовольствием!

Локон снова соскользнул ей на лоб. Мисс Грэнхем, нахмурившись, вернула его на место.

— К чему так выспренне, мистер Тальбот? Или вам кажется, что с представительницами моего пола иной язык невозможен?

Я только рукой махнул. К счастью, улыбка вернулась на ее лицо.

— Не отвечайте, мистер Тальбот. Вы не обязаны. По-моему, вы меня боитесь. В глубинах вашего сознания наверняка ворочается мысль: «Гувернантка — всегда гувернантка». Что ж, виновата, сэр, простите, приседаю перед вами в книксене, как простушка-молочница.

С этими словами она закрыла дверь. Совершенно потрясенный, я остался стоять, как стоял, вцепившись в поручень. Нет сомнений — мисс Грэнхем без малейшего труда способна разобрать человека по косточкам. Зато мы возобновили знакомство — она сама сказала! Я не люблю ссор, так что перемена в отношениях принесла мне радость и облегчение. Я подошел к выходу на шкафут и выглянул наружу. Палубу заливал белесый лунный свет. Те звезды, что не затмевались луной, медленно плыли меж снастей, как серебристые светляки. Я смотрел на них, пока у меня не закружилась голова. Я заморгал и опустил глаза. По корме, вдоль лееров, матросы медленно подтаскивали тяжелый груз. Они волочили по шканцам что-то огромное, похожее на только что убитого морского зверя. Мимо пробежал Чарльз, меня не заметил и торопливо понесся вверх, следом за своими людьми. Я повернулся, дошел до каюты и затворил за собой дверь. При взгляде на свежую постель меня охватила неприязнь. Сомнений нет — возвращение сюда станет серьезным испытанием. Словно в детстве, когда я проезжал мимо кладбища на закате, а упрямый пони держался слишком близко к могилам. Вот и сейчас… Сколько бы ни твердил я ранее, что человек сам строит свою судьбу и мир вокруг, теперь я не мог противиться воздуху этой каюты, ее атмосфере, существование которой сам же и отрицал! Мне стало трудно дышать. Хорошо хоть, что сейчас тут горели не свечи, к которым я привык; вместо них на гуляющей от качки стене крепко держался яркий масляный фонарь, а вокруг шевелились словно выписанные черной тушью тени. Я прикрутил фитиль, оставив лишь слабый огонек, и решил, что не стану пока раздеваться — надо дать себе время привыкнуть, пусть эта каюта станет чуть более моей, а не их. Разве не держат обожженный палец около огня, чтобы вытянуть жар? Вот здесь сидел Колли. Вот здесь он опирался на локоть, рядом с пером, чернильницей, песочницей — здесь он познал всю глубину ужаса и горя, глубину унижения, столь мучительного, что представить его до конца просто невозможно! И если это унижение, этот душевный мрак исчез без следа, как утверждает мой рассудок, почему у меня мороз по коже? Почему каюта кажется совсем не такой, как раньше? Я стряхнул с себя морок, проворчав что-то о глупом мальчишке, излишне ранимом или, скорее, излишне бестолковом! Даже попытался улыбнуться, правда, улыбка вышла похожей на гримасу. «Разделить долю пассажиров, которые в один прекрасный день станут моими подопечными!» Надо же, какое благородство! Я поймал себя на том, что говорю вслух:

— В будущем, юноша, избегайте благородных порывов. Они как карта, взятая вслепую. Можно вытянуть все, что угодно, от джокера до…

Нет, все-таки я на редкость здравомыслящий человек.

День был долгий. Заснуть будет нетрудно. И все-таки я никак не мог заставить себя разоблачиться и нырнуть в койку. Раздетый человек беспомощен, он не может выскочить наружу, на залитую лунным светом палубу, — если, конечно, не сошел с ума. «Ладно, — подумал я. — Начнем двигаться маленькими шажками». Я улегся одетым на одеяло, и злополучный рым-болт оказался у меня перед глазами. Игра света и тени проникала и сквозь крепко зажмуренные веки, и я снова открыл глаза, решив не обращать внимания на рым-болт, а смотреть только на свежевыбеленный потолок. Тут же выяснилось, что я внимательно разглядываю изрешеченную балку и ту самую выемку, из которой что-то торчит.

Я перевернулся, лег на живот, но качка была сильной и неравномерной — постель подо мной неприятно ерзала. Я взялся одной рукой за край койки, а другой пошарил по стене. Пальцы на что-то наткнулись. Ну, конечно — рым-болт. Просто волосы дыбом! Я чуть было не вскочил, чтобы кинуться на поиски Чарльза — да кого угодно, лишь бы живого, теплого, говорящего! — но взял себя в руки и вцепился в рым-болт с силой, напугавшей меня самого. Крепко зажмурившись, я лежал в позе мертвого Колли, сам холодный, как покойник.

Оцепенение ужаса медленно, но верно сменилось обычным волнением, которое, в свою очередь, перешло в унылую, но спокойную неприязнь. Что было — то прошло. Прошло.

Из каюты Преттимена раздался стон. Я отпустил рым-болт и повернулся на спину. Простреленная балка больше не пугала меня. Глаза мои закрылись.

Не могу припомнить момент перехода от бодрствования ко сну. Скорее всего это случилось незадолго до рассвета: я впал в подобие дремы, похожей на забытье.

Он что-то говорил. Голос звучал точно издалека. Знакомый голос, прерываемый всхлипами. Я никак не мог понять, откуда он раздается. Кто это, ради всего святого?! Странное место, снова и снова озаряемое вспышками безжалостного света. Голос приблизился.

— Ты мог спасти нас!

Мой собственный голос. Я проснулся. За стеклом фонаря дрожал и прыгал огонек. Я потушил его, лег обратно, и лежал так долго-долго, дожидаясь рассвета.