Начало войны с Турцией. Кинбурн-Очаковская операция 1787-1788 гг.

 Медаль за отличие в Кинбурнском сражении

 Пока российская императрица и сопровождающие ее лица возвращались из путешествия по полуденному краю, международная обстановка резко обострилась. 13 июля Екатерина писала Потемкину из Царского Села: «Император приехал в Вену. Фландрия и Брабантия бунтовать не перестают. Он туда наряжает 30 000 войска. Голландцы двое суток держали Принцессу Оранскую, сестру Короля Прусского, под арестом. Посмотрим, как братец сие примет. Людвиг XIV за сие заставил бы их кричать курицею. Англичане наряжают 12 кораблей и уже фракции Оранской помогают деньгами. Вот вести, каковы есть в здешнем месте». Через две недели новое письмо: «Дела в Европе позапутываются. Цесарь посылает войски в Нидерландию. Король Прусский противу голландцев вооружается. Франция, не имев денег, делает лагери. Англия высылает флот и дает Принцу Оранскому денег. Прочие державы бдят, а я гуляю по саду, который весьма разросся и прекрасен».

Восстание в бельгийских провинциях, вызванное деспотизмом Иосифа II, связало руки союзнице России Австрии. Голландия, разделившаяся на две партии, стала объектом распри между Францией с одной стороны, и Англией и Пруссией с другой. Сближение двух последних государств немедленно отозвалось в Константинополе. 1 августа Булгаков сообщил в донесении императрице: «Визирь слушал вздорные внушения аглинского, прусского, шведского, да, может быть, и других еще министров. Принимает оные за наличные деньги и основывает на них надежду на получение от дворов их помочи», Потемкин, получив от Булгакова эти сведения, 14 августа просил Безбородко: «Не можно ли прямым образом спросить у Дворов Прусского, Аглинского и Шведского, что значит, что их министры прямо противу нас идут в Цареграде, и требовать повеления к их министрам, чтобы они укоротились . Но английский посол Энсли и прусский посланник Диц не укоротились. Через верховного везира Юсуф-пашу они склоняли престарелого султана Абдул-Хамида ужесточить требования к России.

 Рейс-эфенди вызывает Булгакова и в ультимативной форме требует выдать бежавшего в Россию молдавского господаря Маврокордато, признать Ираклия II турецким подданным, отозвать русских консулов из Ясс, Бухареста и Александрии, а турецких консулов допустить во все российские гавани и торговые города в Причерноморье. Россия должна согласиться на досмотр всех своих судов, проходящих проливы. Очевидно, что Порта ищет повода для войны. Булгаков решительно отвергает ультиматум. 5 августа его арестовывают и препровождают в Семибашенный замок. «Сколь ни скоро меня схватили,— доносил Булгаков,— успел я скрыть наиважнейшие бумаги, цифры, архиву моего времени, дорогие вещи и прочее. Казна также в целости, хотя и невелика» .

13 августа Порта официально объявляет войну России, требуя возвращения Крыма. Еще до получения этого известия Потемкин принимает меры предосторожности. 18 августа следует его ордер Суворову в Херсон — усилить бдительность и наблюдать все движения турок в Очакове и на Буге.

20 августа турецкие суда внезапно напали на стоявшие неподалеку от Очакова фрегат «Скорый» и бот «Битюг», которые дожидались недавно спущенных и еще не вооруженных корабля «Владимир» и фрегата «Александр» для провода их в Севастополь. Несмотря на большое превосходство сил противника, русские суда после 6-тичасового боя сумели под выстрелами очаковской крепости прорваться в Лиман и ушли к Глубокой пристани — форпосту Херсона.

Война началась. Эта война вошла в историю под именем Второй русско-турецкой войны. Она и была таковой в царствование Екатерины Великой. Но для России это была седьмая за сто лет война за выход к Черному морю. И, как оказалось, решающая. Выдающиеся победы русской армии и молодого Черноморского флота поражают воображение. Но, как ни странно, именно эта победоносная война послужила поводом к обвинениям главнокомандующего Потемкина в бездарности. Ответ на эти обвинения дал в 1893 г. замечательный русский военный историк Д. Ф. Масловский, по инициативе которого началось издание четырех томов архивных документов, характеризующих деятельность Потемкина в войне 1787—1791 гг. Масловский скоропостижно скончался, подготовив первый том. Его работу продолжил другой выдающийся военный историк академик Н. Ф. Дубровин.

«Блестящие эпизоды подвигов Суворова во вторую турецкую войну 1787-—1791 годов составляют гордость России,— писал Масловский в предисловии к первому тому.— Но эти подвиги (одни из лучших страниц нашей военной истории) лишь часть целого; по оторванным же отдельным случаям никак нельзя судить об общем, а тем более делать вывод о состоянии военного искусства... Вторая турецкая война, конечно, должна быть названа «потемкинскою». Beликий Суворов, столь же великий Румянцев занимают в это время вторые места». Масловский подчеркнул, что выводы о бездарности Потемкина, как полководца, ненаучны! Они сделаны «без опоры на главнейшие материалы». Документы свидетельствуют, что «Потемкин имел вполне самостоятельный и верный взгляд на сущность самых сложных действий войск на полях сражений (и прибавим от себя — на сущность боевых действий флота.— В. Л.)... Потемкин в эту войну является первым главнокомандующим нескольких армий, оперировавших на нескольких театрах». Потемкин дает и первые образцы управления этими армиями и флотом общими указаниями — «директивами» .

Сражения Второй турецкой войны выигрывали генералы и адмиралы Текелли, Нассау-Зиген, Алексиано, Дерфельден, Гудович, Рибас, Герман, Каменский, Кутузов, Репнин и первые из первых — Суворов и Ушаков. Но замысел кампаний, группировка сил и направление ударов разрабатывались Потемкиным, твердо руководившим операциями армии и флота на обширнейшем пространстве от Кубани до Дуная. Потемкин обладал даром вызывать у своих подчиненных не только инициативу, но и максимум напряжения сил для достижения поставленной цели. Он опередил свое время и не был понят современниками, привыкшими видеть полководца во главе армии на поле сражения.

Офицерский крест  за взятие Очакова

Критики Потемкина обвиняют его в затягивании войны, неумении пользоваться победами. Они забывают, что война, развязанная Портой, оказалась для России войной с европейской коалицией. Через год после ее начала Швеция открыла боевые действия в Финляндии и на Балтийском море. В конце 1789 г. Пруссия, заключив союз с Польшей, заняла угрожающее положение на западных границах России. Пруссию поддерживала Англия. Все эти факторы должен был учитывать Потемкин. Россия с честью вышла из

тяжелого положения. Заслуги главнокомандующего в победоносном завершении войны невозможно отрицать. Критикам Потемкина следовало бы вспомнить, что многие войны велись и оканчивались совсем не так, как задумывались. Вспомним поход Карла XII или поход Наполеона в Россию, закончившиеся катастрофами. И все же и Карл, и Наполеон -— великие полководцы. А Потемкин, не сделавший ни одной ошибки, образцово проведший войну в труднейшей международной обстановке, добившийся всех поставленных стратегических целей, — по мнению строгих критиков, не является полководцем. Поистине, нет пророка в своем отечестве!

С самого начала войны Потемкину предстояло решить вопрос: где противник нанесет главный удар. Ведь для турок, имевших подавляющее превосходство на море, не составляло труда высадить десанты в Крыму или на Кубани. Но Потемкин еще до разрыва сделал вывод о том, что противник нанесет первый удар в районе Очакова. Опираясь на свой мощный форпост, имея сильный флот, противник должен был попытаться уничтожить Херсон — главную базу Черноморского флота. Херсон прикрывался на даль-них подступах крепостью Кинбурн — важным стратегическим пунктом, возведенным на песчаной косе напротив Очакова. Именно этот боевой участок Потемкин поручил Суворову. Еще до получения официального объявления войны, Потемкин писал ему в Херсон: «Из письма Вашего к Попову, я видел, сколько Вас тяготят обстоятельства местных болезней. Мой друг сердешный, ты своей персоной больше десяти тысяч. Я так тебя почитаю и, ей-ей, говорю чистосердешно. От злых же Бог избавляет, Он мне был всегда помощник. Надежда моя не ослабевает, но стечение разных хлопот теснит мою душу» . В письме говорится далее о мерах по борьбе с болезнями в Херсоне и о необходимости скрывать от живущих там иностранцев число больных. Потемкин просит Суворова «узнать, что слышно в Очакове. О сем проведать можно чрез обыкновенно посылаемого из Кинбурна». Письмо помечено 20 августа. Год (как и на большинстве писем Потемкина) не проставлен. Историки давно знают это письмо, опубликованное еще в начале XIX в. Они относили его то к 1787, то к 1788 г.

Внимательное прочтение письма заставляет отнести его к самому кануну войны . Именно тогда Суворов находился в Херсоне, а 20 августа 1788 г. пребывал в Кинбурне. Именно тогда в Херсоне было много иностранных купцов. С началом войны иностранцам было приказано покинуть район военных действий. Да и зачем было Потемкину в 1788 г. просить Суворова посылать в Очаков разведчика из Кинбурна, если он сам находился под стенами крепости и засылал туда лазутчиков, стараясь убедить турецкое командование в бесполезности сопротивления. Восхищенный боем фрегата «Скорый» и бота «Битюг», Суворов в ответ на ободрительное письмо Потемкина признался в своей «мечте»: послать Севастопольский флот под Очаков и вместе с имевшимися на Лимане военными судами блокировать крепость с моря. Сухопутным войскам —- двинуться на Очаков: если противник будет сопротивляться — разобьем, если спасется бегством — «наши руки развязаны». Но Потемкин, располагая надежными сведениями о мощи турецкого флота, не разделял оптимизма своего подчиненного. Он потребовал приготовиться к активной обороне. 28 августа, сообщая в письме Екатерине о том, что все готово к отражению нападения, Потемкин не скрыл от нее трудностей:

 «Я защитил, чем мог, Бугскую сторону от впадения. Кинбурн перетянул в себя почти половину сил херсонских.

Со всем тем мудрено ему выдержать, если разумно поступят французы — их руководители. И во время сражения фрегата их были артиллеристы на шлюбках бомбардных. Сии злодеи издавна на нас целят. Как везде поставлено от меня к защите, то тем и оборонятся. Флоту приказано атаковать, чтоб во что ни стало. От храбрости сих частей зависит спасение. Больше я придумать не могу ничего. Болезнь день ото дня приводит меня в слабость. Теперь войски Графа Петра Александровича Румянцева идут сюда к соединению. До лета же армиям наступательно действовать и разделяться нельзя будет, то прикажите ему всю команду: то естли б я занемог, то будет к кому относиться генералам. Хлеба так скудно везде, что и двойной ценою трудно добывать. Вперед же не знаю, что и думать. Я не могу таить от Вас здешних обстоятельств. Дай Бог, чтоб мы додержались до тех пор, как соберемся» .

Это личное письмо. Потемкин предельно откровенен и честен: инициатива у противника, имея превосходство на море, ник свободен в выборе места первого удара. Кинбурн, находящийся на косе, открыт для обстрела и с Лимана, и с моря. Удержать его очень трудно. Вся надежда на действия Севастопольского флота, которому приказано: «Атаковать неприятеля и во что бы то ни стало сразиться. Естьли б случилось и погибнуть, то чтобы сие вдвое было туркам чувствительнее».

Напряжение ожидания нарастает. Суворов лично посещает войска, расположенные при устье Буга, и ставит задачу по обороне границы генерал-майору Голенищеву-Кутузову. Выполняя приказ Потемкина, Суворов подтягивает к Кинбурну легкоконные Павлоградский и Мариупольский полки. 13 сентября он доносит о начале бомбардировки Кинбурна со стороны моря. Перебежчики-греки из Очакова приносят важные сведения: крупные силы турецкого флота идут к Очакову из Варны и, как только прибудут, очаковцы попытаются взять Кинбурн. Суворов спешит туда. 14 сентября он докладывает о результатах жестокой бомбардировки крепости и ответной стрельбы. Противнику нанесен урон — точным попаданием взорван линейный корабль, поврежден фрегат. Убито пять рядовых. В ночь на 14 число противник пытался высадить пробный десант, но был отбит. Очаковская эскадра продолжает бомбардировку крепости. 16 сентября Потемкин, сообщая императрице о бомбардировках Кинбурна, хвалит бодрость солдат и командира Кинбурнского отряда генерал-майора И. Г. Река: «Курляндец, храбрый и разумный,— пишет Потемкин, по-русски разумеет как русский, и сие много значит для людей». И тут же следует замечательная характеристика Суворова, не известная биографам полководца. «Над всеми ими в Херсоне и тут Александр Васильевич Суворов. Надлежит сказать правду: вот человек, который служит и потом, и кровью. Я обрадуюсь случаю, где Бог подаст мне его рекомендовать. Каховский в Крыму — полезет на пушку с равною холодностью, как на диван, но нет в нем того активитета, как в первом. Не думайте, матушка, что Кинбурн крепость. Тут тесный и скверный замок с ретраншементом весьма легким, то и подумайте, каково трудно держаться тамо. Тем паче, что с лишком сто верст удален от Херсона. Флот Севастопольский пошел к Варне. Помоги ему Бог» .

«Усердие Александра Васильевича Суворова, которое ты так живо описываешь, меня весьма обрадовало,— отвечает Екатерина 24 сентября.— Ты знаешь, что ничем так на меня неможно угодить, как отдавая справедливость трудам, рвению и способности. Хорошо бы для Крыма и Херсона, естьли б спасти можно было Кинбурн. От флота теперь ждать известия». В письмах императрицы сквозит неподдельная тревога за здоровье Потемкина: «Не страшит меня состояние дел наших, ибо все возможное делается, не страшит меня и сила неприятельская, руководимая французами... но страшит меня единственно твоя болезнь. День и ночь не выходишь из мысли моей, и мучусь тем заочно невесть как. Бога прошу и молю, да сохранит тебя живо и невредимо, и колико ты мне и Империи нужен, ты сам знаешь».

Но пока эти письма летят с курьерами на юг, Потемкин получает известие о гибели Севастопольского флота.

«Матушка Государыня, я стал несчастлив... Флот Севастопольский разбит бурею; остаток его в Севастополе все малые и ненадежные суда, и лучше сказать, неупотребительные. Корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не Турки. Я при моей болезни поражен до крайности, нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую; не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мертв; я все милости и имение, которое получил от щедрот Ваших, повергаю стопам Вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Петру Александровичу (Румянцеву.— В.Л.), чтоб он вступил в начальство, но не имея от Вас повеления, не чаю, чтоб он принял. И так, Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком. Но что я был Вам предан, тому свидетель Бог» (24 IX. 1787 г. Кременчуг) .

Некоторые историки видят в этом письме непозволительную слабость, чуть ли не трусость главнокомандующего Екатеринославской армией и Черноморским флотом. Они забывают, что это письмо пишется самому близкому другу, жене-императрице. Не меньшее впечатление производит письмо Потемкина учителю — Румянцеву. Эти письма прежде всего свидетельствуют о высоком чувстве ответственности за порученное дело. Изнуренный болезнью, Потемкин еще до известия о гибели Севастопольского флота просил об отпуске. Потеря флота потрясла его. Он готов пойти на крайнюю меру — раз флот погиб, незачем держать в Крыму такие значительные силы — 26 батальонов пехоты и 22 эскадрона конницы, предназначенные для охранения Севастополя. Он предлагает пожертвовать Крымом и использовать эти войска на других опасных направлениях — под Херсоном, на Буге, на Кубани. Замечательно, что и Екатерина и Румянцев, не сговариваясь, в своих письмах выказывают моральную поддержку Потемкину. Замечательно и то, что в эти трудные дни главнокомандующий не выпустил из рук управления войсками. Летят приказы — начальникам войск, расположенных по берегам Крыма и на Кинбурнской косе,— принять меры по обнаружению судов, разнесенных бурей, спасти все, что можно. В это время Суворов доносит о прибытии из Варны семнадцати турецких вымпелов. Вместе с ранее прибывшими к Очакову судами турецкий флот насчитывает 42 боевых единицы, из которых 9 линейных кораблей, 8 фрегатов. Бомбардировка Кинбурна продолжается. 26 сентября Потемкин получает первые сведения о том, что большая часть разбитого бурей флота собралась в Севастополе. Из трех линейных кораблей не достает одного, из семи фрегатов — налицо шесть. У многих судов сломаны мачты. Но флот — цел! Суворов доносит, что после большого пожара в Очакове и успешного действия пушек, привезенных из Херсона, корабли противника отошли от Кинбурна, и наступило затишье. «Светлейший Князь! Ежели предвидимые обстоятельства не переменятся, то при начале октября отпущу я Санкт-Петербургский драгунский полк к Каменному мосту или куда повелеть соизволите,— рапортует он 27 сентября.— Все здесь обстоит благополучно». На этом рапорте главнокомандующий накладывает резолюцию: «Чтобы обождал отправлением полков конных по крайней мере до половины месяца». Он предвидит новое обострение обстановки.

1 октября после жестокой бомбардировки с кораблей противник начал высаживать десант на Кинбурнскую косу. Суворов, как было задумано, не препятствовал высадке.

5000 отборных янычар кинулись на штурм крепости. «Турки на кинбурнской косе, приближаясь от крепости на версту,— мы им дали баталию! Она была кровопролитна, дрались мы чрез пятнадцать сделанных ими перекопов, рукопашный бой обновлялся три раза, действие началось в часа пополудни и продолжалось почти до полуночи беспрестанно, доколе мы их потоптали за их эстакад на черте косы самого мыса в воду и потом возвратились к Кинбурну с полкою победою,— рапортует Суворов 2 октября Потемкину. Рапорт заканчивается словами: «Подробнее Вашей Светлости я впредь донесу, а теперь я нечто слаб, Светлейший Князь!»

Суворов был дважды ранен в сражении, потерял много крови. Его помощник генерал Рек тоже был ранен. Наши войска подвергались смертоносному обстрелу с турецких кораблей, и победа далась дорогой ценой. В письме победителю Потемкин счел необходимым отметить, что «из полторы тысячи один человек только порядочным образом удовлетворил своей должности» — сам Суворов, «единственно великому духу» которого войска были обязаны победой . Да и Суворов не хотел скрывать теневых сторон дела. «Какие же молодцы, Светлейший Князь,— хвалит он солдат противника,— с такими я еще не дирался; летят больше на холодное ружье... Но, Милостивый Государь! ежели бы не ударили на ад, клянусь Богом! ад бы нас здесь поглотил... Реляция тихо поспевает; не оставьте, батюшка, по ней рекомендованных, а грешников простите. Я иногда забываюсь. Присылаю Вашей Светлости двенадцатое знамя».

Через десять дней после сражения Суворов пишет знаменитое письмо, в котором сжато излагает принципы боевой подготовки войск. Чтобы успешно сражаться с неприятелем, утверждает он, нужны мужественные, знающие свое дело офицеры, спартанцы, а не сибариты. Он резко критикует привилегированную часть офицерского корпуса — гвардейцев, называет их преторианцами, льстецами, прекраснодушными болтунами. Он требует, чтобы во время войны было приостановлено действие указа о вольности дворянства. В трудный для Отечества час никто не должен прятаться за спины других. Все должны служить!

Столь резкий и откровенный тон письма озадачил составителей 4-х томного собрания суворовских документов, издававшихся в Москве в 1949—1953 гг. Публикаторы сопроводили письмо пометкой: «Письмо написано неустановленному лицу, очевидно В.С. Попову». Сам факт написания письма ближайшему сотруднику Потемкина заслуживает внимания. Однако, судя по обращению — «любезный шевалье» — письмо написано Рибасу, приезжавшему в Кинбурн по поручению Потемкина сразу же после сражения и, конечно, предназначалось именно главнокомандующему. Оно и находится среди писем и донесений Суворова, следовательно, дошло до адресата. Одна маленькая деталь — оговорка насчет Конной гвардии в пассаже с резкой критикой «полковников преторианцев» — подтверждает нашу догадку. Ведь Потемкин служил в Конной гвардии. Мы не знаем ответа главнокомандующего. Но разве в строках приказа Потемкина от 18 декабря 1787 г. не слышатся знакомые по суворовским боевым наставлениям мысли об обучении войск, об отношении к солдату? Вот один из таких приказов Потемкина:

«Из опытов известно, что полковые командиры обучают часто движениям редко годным к употреблению на деле, пренебрегая самые нужным; и для того я сим предписываю, чтобы обучали следующему: марш должен быть шагом простым и свободным, чтобы не утруждаясь, больше вперед подвигаться... Как на войне с турками построение в каре испытано выгоднейшим, то и следует обучать формировать оный из всякого положения. Наипаче употребить старание обучать солдат скорому заряду и верному прикладу...

В заключение всего я требую, дабы обучать людей с терпением и ясно толковать способы к лучшему исполнению. Господа полковые командиры долг имеют испытать наперед самих обер- и унтер-офицеров, достаточно ли они сами в знании. Унтер-офицерам и капралам отнюдь не позволять наказывать побоями... Отличать прилежных и доброго поведения солдат, отчего родится похвальное честолюбие, а с сим и храбрость...

В коннице также исполнять, что ей может быть свойственно. Выстроение фронтов и обороты производить быстро, а паче атаку, коей удар должен быть во всей силе; сидеть на лошади крепко с свободностию, какую казаки имеют, а не по-манежному принужденно...

Артиллеристов обучать ежедневно, примерно и с порохом... ... егерей преимущественно обучать стрелять в цель...

Всякое принуждение, как-то вытяжки в стоянии, крепкие удары в приемах ружейных должны быть истреблены; но вводить бодрый вид при свободном держании корпуса, наблюдать опрятность, столь нужную к сохранению здоровья, содержать в чистоте амуниции платья и обуви, доставлять добрую пищу и лудить почасту котлы.

Таковыми попечениями полковой командир может отличиться, и буду я на сие взирать, а не на вредное щегольство, удручающее дело» .

Следует сказать об участии Потемкина в награждении Суворова за Кинбурн. Храповицкий записывает в дневнике под 16 октября 1787 г. слова императрицы: «С удовольствием сказывали, что с 30-го сентября на 1-е октября отбиты Турки от Кинбурна; Суворов два раза ранен и не хотел перевязываться до конца дела; похвалена храбрость его. Турок побито больше 4000».

На другой день в церкви Казанской Божьей Матери и в придворной церкви был благодарственный молебен и читали реляцию. «18 октября. Говорено о победе Суворовым; за уборным столом сказано: "Александр Васильевич поставил нас вчера на колени, но жаль, что его, старика, ранили". В рескрипте на имя Суворова Екатерина II поблагодарила его и все войско за победу, прибавив: «Чувствительны Нам раны Ваши», однако при выборе награды для кинбурнского победителя заколебалась. "Ему же самому (т. е. Суворову.— В.Л.),— писала она Потемкину 16 октября,— думаю дать либо деньги — тысяч десяток, либо вещь, буде ты чего лутче не придумаешь или с первым курьером ко мне не напишешь... Пришло мне было на ум, не послать ли Суворову ленту Андреевскую, но тут паки консидерация та, что старше его Князь Юрий Долг[оруков], Каменский, Миллер и другие не имеют. Егорья Большого [креста] — еще более консидерации меня удерживают послать. И так, никак не могу ни на что решиться, а пишу к тебе и прошу твоего дружеского совета, понеже ты еси воистину советодатель мой добросовестный».

«Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость,— отвечал Потемкин, подробно описав сражение при Кинбурне и выделив решающую роль Суворова — Генерал, получивший все отличности, какие заслужить можно, на шестидесятом году служит с такой горячностию, как двадцатипятилетний, которому еще надобно зделать свою репутацию. Сия важная победа отвратила от нас те худые следствия, какие бы могли быть, естли б нам была неудача удержать Кинбурн. Все описав, я ожидаю от правосудия Вашего наградить сего достойного и почтенного старика. Кто больше его заслужил отличность?! Я не хочу делать сравнения, дабы исчислением имян не унизить достоинство Св. Андрея: сколько таких, в коих нет ни веры, ни верности. И сколько таких, в коих ни службы, ни храбрости. Награждение орденом достойного — ордену честь. Я начинаю с себя — отдайте ему мои... Важность его службы мне близко видна. Вы уверены, матушка, что я непристрастен в одобрениях, хотя бы то друг или злодей мне был. Сердце мое не носит пятна зависти или мщения» .

9 ноября последовал ответ: «Я, видя из твоих писем подробно службу Александра Васильевича Суворова, решилась к нему послать за веру и верность Св. Андрея, который сей курьер к тебе и повезет».

После Кинбурнской победы между Потемкиным и Суворовым устанавливается особо доверительная переписка. Она давно опубликована, но частями, и никогда не была сведена воедино. Биографы Суворова (в их числе и Петрушевский) не очень жаловали эту переписку, не оставлявшую камня на камне от версии о «завистливом и капризном временщике». Поэтому есть смысл привести несколько писем, которые даже в отрывках дают представление о характере установившихся отношений .

«Я не нахожу слов изъяснить, сколь я чувствую и почитаю Вашу важную службу, Александр Васильевич. Я так молю Бога о твоем здоровье, что желаю за тебя сам лутче терпеть, нежели бы ты занемог». (5 X. 1787 г.)

«Вашей Светлости за милость в письме 5-го сего месяца я отблагодарить не могу, как тою же службою Ея Императорскому Величеству и преданием под Ваше Повелительство моей жизни и смерти». (7 X. 1787 г. Кинбурн.)

«Друг мой сердешный Александр Васильевич. Я полагал сам к Вам быть с извещением о Милости Высочайшей, с какою принята была победа неприятеля под Кинбурном, но ожидание к себе Генерала цесарского тому воспрепятствовало. Препровождаю теперь к Вам письмо Ея Величества, столь милостливыми выражениями наполненное, и при том [спешу] Вас уведомить, что вскоре получите знаки отличной Монаршей милости... Будьте уверены, что я поставляю себе достоинством отдавать Вам справедливость, и, конечно, не доведу Вас, чтоб сожалели быть под моим начальством». (2 XI. 1787 г.).

«Такого писания от Высочайшего Престола я никогда ни у кого не видывал. Судите ж, Светлейший Князь! Мое простонравие; как же мне не утешаться милостьми Вашей Светлости! Ключ таинства моей души всегда будет в Ваших руках». (5 XI. 1787 г. Кинбурн.)

«За Богом молитва, а за Государем служба не пропадает. Поздравляю Вас, мой друг сердешный, в числе Андреевских кавалеров. Хотел было я сам к тебе привезти орден, но много дел в других частях меня удержали. Я все зделал, что от меня зависело. Прошу для меня о употреблении всех возможных способов к сбережению людей... А теперь от избытка сердца с радостию поздравляю... Дай Боже тебе здоровья, а обо мне уже нельзя тебе не верить, что твой истинный друг Князь Потемкин Таврический. Пиши, Бога ради, ко мне смело, что тебе надобно». (24 XI. 1787 г. Херсон.)

«Когда я себя вспомню десятилетним (т. е. десять лет назад.— В.Л.), в нижних .чинах со всеми к тому присвоениями, мог ли себя вообразить, исключая суетных желаниев, толь высоко быть вознесенным, Светлейший Князь, мой Отец! Вы то могли один совершить. Великая душа Вашей светлости освещает мне путь к вящей Императорской службе. Мудрое Ваше повелительство ведет меня к твердому блюдению должностей обеим Богам. Милостивый Государь! Цалую Ваше письмо и руки, жертвую Вам жизнию моею и по конец дней». (26 XL 1787 г. Кинбурн). Это письмо не включено в 4-х томник.

«При поздравлении тебя, любезный друг, с Новым годом, желаю тебе паче всего здоровья и всех благ столько, сколько я тебе хочу... Сей час получил я из Вены известие, что цесарские войска делали покушение на Белград: им хотелось его схватить, но не удалось. Война открылася...» (1 I. 1788 г. Елисаветград.)

Потемкин держит Суворова в курсе всех важнейших новостей, делится с ним планами предстоящей кампании. Суворов чувствует, что он на особом счету у главнокомандующего: «Вашей Светлости милостивое письмо от 13 ч. сего месяца получил. Будьте, батюшка, здоровы для нас и веселы. Чем больше Вы до меня милостивы, тем паче я боюсь проступитца по обшему несовершенству. С аулами поступлю точно по велению Вашей Светлости. Верный кош произведет здесь благочестивый парад и повеселитца...» (25 II. 1788 г. Кинбурн.)

Для лучшего обустройства войск на Кинбурнской косе и под Херсоном Потемкин заказал в Тавриде и прислал первые 500 из двух с половиной тысяч аулов — войлочных кибиток. После долгих уговоров ему удалось получить от императрицы разрешение на формирование коша верных запорожцев — казаков, оставшихся верными Родине. Формирование коша велось под непосредственным руководством Суворова.

2 марта Потемкин, пересылая Суворову константинопольские и австрийские известия, упомянул о замысле предстоящей кампании: «Суда готовить приказал я гребные с крайнею поспешностию. В Кременчуге у меня наподобие Запорожских лодок будет 75, могущих носить большие пушки. Как скоро Днепр пройдет, то и они пойдут. Естли бы сие строился в Адмиралтействе, то бы никогда их не дождалися... В крайней прошу содержать тайне: гребными судами будет командовать князь Нассау под Вашим начальством. Он с превеликою охотою идет под Вашу команду. Я бы давно его отправил, но даю время морским изготовиться для себя, а как будет готово, тогда его пришлю».

Как и Суворов, Потемкин был недоволен медлительностью и нерешительностью контр-адмирала Н.С. Мордвинова, возглавлявшего херсонское Адмиралтейство и Лиманскую эскадру. Во время бомбардировки Кинбурна в сентябре минувшего года, Мордвинов, располагая значительными силами, не решился на активные действия, заслужив от Суворова прозвище «академика». Потемкин искал настоящего флагмана для Лиманской парусной эскадры и вызвал в Херсон из Севастополя Ф. Ф. Ушакова. Но Мордвинов, воспользовавшись занятостью главнокомандующего, поспешил отослать талантливого моряка назад. В письмах императрице Потемкин жалуется на недостаточную практическую подготовку морских начальников и просит вызвать из Голландии адмирала Кингсбергена, служившего в Первую турецкую войну на Черном море. Екатерина через своих дипломатов ведет переговоры с Кингсбергеном и с живущим в Париже Джоном Поль Джонсом — знаменитым корсаром, отличившимся во время войны за независимость северо-американских колоний. Уроженец Шотландии Джонс со своими двумя кораблями наводил страх на англичан и был объявлен врагом «старой родины». «Друг мой Князь Григорий Александрович,— писала 22 февраля императрица.— Имянитый Пауль Жонес хочет к нам войти в службу. А как я вижу, что приезд Кингсбергена весьма в даль тянется, и буде приедет, то приедет поздно, а быть может, что и вовсе не приедет, то я приказала Пауль Жо-неса принять в службу и прямо поедет к вам. Он у самих англичан слывется вторым морским человеком: Адмирал Гов — первый, а сей — второй. Он четырежды побил, быв у американцев, агличан».

Потемкин поделился новостью с Суворовым, который откликнулся примечательной репликой: «Это, конечно, Милостивый Государь, Пауль Ионе, тот Американец, который опасно, чтоб и нас, трубадуров Ваших, не перещеголял».

Идет напряженная подготовка к новой кампании. Потемкин настаивает перед императрицей на привлечении поляков. Начинаются переговоры о заключении союзного оборонительного и наступательного договора между Россией и Польшей. Но Пруссия и Англия предпринимают контрмеры, и этот союз повисает в воздухе. На Балтике собирается эскадра линейных кораблей, которую адмирал С. К. Грейг должен вести в Средиземное море, как в Первую турецкую войну. Тогда небывалая по своим масштабам экспедиция встретила скептическое отношение морских специалистов Западной Европы. Чесменский бой и уничтожение турецкого флота заставили по-иному взглянуть на возможности российских моряков. Балтийский флот уже готов был двинуться вокруг Европы в Архипелаг, как вдруг резко обострились отношения со Швецией. Король Густав III, получив турецкие субсидии и дипломатическую поддержку Великобритании и Пруссии, усилил морские и сухопутные вооружения и вскоре вероломно нарушил мир с Россией. Словно предвидя войну на севере, Потемкин торопил своих подчиненных с постройкой гребных судов. 2 апреля он писал Суворову: «Я дал ордер о скорейшем вооружении судов и князю Нассау отправиться приказал к Вам... Я хочу, чтобы до нужного времени они (суда.— В. Л.) не казались неприятелю; чтобы он не привык на них смотреть» .

«Князь Нассау, которому под рукой велел здесь приготовить возможные выгоды, и Пауль Жонс, и я — какое ж множество у Вашей Светлости трубадуров! Мило, Друг перед дружкой мы не оставим выказываться и, право, с прибавкою, доколе живы; все-таки жаль, что Браницкого нет. Милостивый Государь! выражение до моей мудрой особы мне очень чувствительно! и стыжусь...»,— отвечал Суворов. Он сразу же установил дружеские отношения с Нассау, заявив о «счастии служить на одном континенте со столь прославленной особой». Этот комплимент может показаться преувеличенным, но Нассау, имевший чин генерал-поручика испанской армии, деятельный участник осады Гибралтара в 1781 г., имел репутацию опытного моряка и горел желанием отличиться на новом поприще. Потемкин даже отозвался о нем императрице, как о «втором Суворове». Не успев хорошенько познакомиться, Суворов и Нассау приступают к разработке плана овладения Очаковом.

Письма Суворова Нассау, опубликованные во Франции в 1965 г., практически не были известны русским военным историкам и проливают новый свет на обстоятельства, связанные с очаковской осадой. Уже 2 апреля Суворов просит Нассау — «Принц! Покамест храните в тайне общую нашу задачу, как делаю я здесь: по мнению моему, в Херсонской академии по временам многие непотребства творятся. Слышал я, что г. Корсаков служит в егерях, кои вероятно будут на Вашей эскадре. Я его знаю с детства, это мелкий плут, но в своем деле искусный. Не будете ли Вы добры лично испытать его по прилагаемым к сему пунктам, не отдавая ему моего письма. Впрочем, ежели Вам сие покажется неблагопристойным, можете Вы его ему передать через моего офицера, но не напрямую. Полезно также узнать, какого он о сем будет мнения, и дать мне знать.

Простите мою смелость и откровенность».

Эта конспирация, этот нелестный отзыв о моральных качествах Корсакова, связаны, надо полагать, с тем, что Корсаков — сын новгородских соседей Суворова — был женат на сестре Мордвинова — «главы Херсонской академии». Суворов не решается прямо обратиться к лучшему инженеру армии, любимцу Потемкина Корсакову по интересующим его вопросам и предпочитает действовать через заезжего иностранца. Что же хотел узнать у Корсакова Суворов? (Нассау не передал ему письма: оно сохранилось в бумагах принца). «Любезный Николай Иванович! — писал Суворов.— Поздравляю с возвращением. Каких Вы мыслей об Очакове? Осмелюсь просить у Вас совета,— как у инженера,— хоть из одного любопытства. Будем прямы и откровенны и да останется все между нами, порукой в том моя честь. Посему, и только посему, предположите, что Вы не видите еще наших войск со стороны степи, а с моря не будет нам препятствий и мы начнем на плоскодонных судах. Не посеешь — не пожнешь, так ли?

1. Расстояние; 2. расчет времени; 3. Березань; 4. Батарея Гассана; 5. местность открытая, настильным огнем стенку нетолстую на берегу у самой воды обстрелять... случиться может, что против ожидании наших пожар в крепости не разгорится; 6. Как пробьем брешь — сразу на штурм. На стены идите открыто: а) направо; б) налево; в) кое-кого по улицам и в дома, да опасно — часть солдат со стен спустить; 7» подступы к крепости сильно минированы. Возможно, что и вся крепость также. Можно на воздух взлететь. 8. Прочие предосторожности? В ожидании Вашего мнения целую Вас».

Ответ Корсакова неизвестен. Мы не знаем и ответа Нассау. Но о плане атаки Очакова с воды стало известно главнокомандующему, который потребовал у Суворова объяснений. «Вашей Светлости признаюсь, это моя система: план у меня больше недели, принц Нассау вчера его у меня взял, и на другой день прошли сутки. План был меня; я требовал его мыслей глухо; он мне на письме тоже почти сказал. После первого огня он заворачивает вторую линию, но чтоб Алексиано зависел от него. От берегу на полверсты опровергает набережную слабейшую Кинбурнской стену; первая линия парабольными выстрелами его протектует; как лутче меня матроз, он Вам, Милостивому Государю, лутче то опишет. К брешам транспорты мои: «а» — вправо; «б» — влево на стены и пушки, «с» — внутрь города. Тут и верный кош... Основанием — вид Кинбурна оборонительный — слабо по пункту, ежели действие не наступательное: руки развязаны, надлежит предварить басурманский флот! Вот только, Светлейший Князь!» (18 IV. 1788 г. Кинбурн.)

Итак, основная идея плана — попытаться атаковать крепость до прихода турецкого флота. Атака ведется со стороны Лимана на слабейшую стену, обращенную к стороне Кинбурна. Гребные суда, на которые предполагалось

посадить десанты, должны были действовать при поддержке парусных кораблей Лиманской эскадры, которой командовал капитан бригадирского ранга П. П. Алексиано. Из запросов Суворова Корсакову видно, что были серьезные сомнения в осуществлении задуманного предприятия. Суворов явно смущен: ведь Потемкин сделал его своим доверенным лицом, а он действовал за его спиной. Неизвестно, кто уведомил Потемкина об этом плане. Может быть, сам Нассау, может кто-то другой. Но Суворов затаил подозрение на Корсакова.

29 апреля Потемкин, посетив Кинбурн, гребную флотилию у Збурьевска и парусную эскадру при Глубокой пристани, возвратился в Херсон. Несомненно, он лично переговорил с Суворовым и Нассау, рассмотрел составленный ими план. «Я на всякую пользу руки тебе развязываю, писал он Суворову,— но касательно Очакова попытка неудачная тем паче может быть вредна, что уже теперь начинается общих сил действие. Я бы не желал до нужды и флотилии показываться, чтобы она им (т. е. туркам. В.Л.) не пригляделась. Очаков непременно взять должно; я все употреблю, надеясь на Бога, чтобы достался он дешево... И для того подожди до тех пор, пока я приду к городу. Верь мне, что нахожу свою славу [в твоей], все тебе подам способы, но естли бы прежде случилось дело авантажное, то можно пользоваться средствами. Ты мне говорил, что хорошо бы, пока флот не пришел. И кто знает, может быть, он тогда окажется, как только подступим. Позиция судов на плане в 250 саженях — это далеко для бреши» .

Со знанием дела Потемкин разбирает план, указывая его слабые места. Позиция парусных судов, пушки которых должны были просить орешь в стене, слишком далека, ближе подойти опасно. Крепостная артиллерия может обстрелять корабли. И, наконец, необходимо учитывать опасность прихода турецкого флота, который, пользуясь своим превосходством, мог разгромить штурмующих. Главнокомандующий не связывал инициативы Суворова, разрешив ему пользоваться обстоятельствами, если таковые предоставятся, но он хотел действовать наверняка и настоял на необходимости отложить штурм до подхода главных сил

которые уже начали свой марш к Очакову. «Главная идея операционного плана Потемкина,— отмечал Д. Ф. Масловский,— резко расходилась с суворовскою с первого же раза... У Суворова была одна частная идея взять Очаков,.. Потемкин преследовал ту же цель... но, кроме того, он хотел тем или иным путем получить господство на море» . Этой важной мысли ни Петрушевский, ни последующие биографы Суворова не заметили. Из переписки с Екатериной II Потемкин уже сделал вывод о том, что поход Балтийского флота в Архипелаг может не состояться, и вся мощь турецкого флота будет обращена на Черное море. Севастопольскому флоту, поврежденному бурей, требовалось время, чтобы собраться с силами. Потемкин рассчитал, что турецкий флот постарается поддержать осажденный Очаков и откажется от активных действий. Он не ошибся.

20 мая под Очаков прибыл огромный турецкий флот всего 92 судна, среди которых находились 14 линейных коpaблей. Старый морской волк Газы Хасан-паша — командующий морскими силами Блистательной Порты в ранге капудан-паши — не был сторонником войны. Он помнил Чесменский бой, когда ему еле удалось спастись из огненного смерча, уничтожившего турецкий флот. Но султан повелел разбить русских на Черном море, и Газы Хасан должен был повиноваться. Херсонская парусная эскадра насчитывала 2 линейных корабля, 6 фрегатов; в Севастопольской эскадре было 3 линейных корабля и 14 фрегатов. Но в запасе на Лимане находились уже 65 судов гребной флотилии,— сюрприз, подготовленный Потемкиным.

Обе стороны готовились к решающему столкновению, когда на Лиман прибыл американец Джон Поль Джонс. Императрица, наслышанная о его прошлых победах, пожаловала Джонсу высокий чин контр-адмирала. Потемкин был поставлен перед свершившимся фактом. Он должен был поручить новоиспеченному адмиралу соответствующий пост и отдал приказ о замене командира Херсонской эскадры бригадира Алексиано Джонсом.

Заслуженный моряк, грек-волонтер, поступивший еще в 1769 г. на эскадру Г. А. Спиридова, участник Чесменского сражения и лихих набегов на приморские города Яффу и Бейрут, Алексиано был оскорблен этим назначением и решил подать в отставку. Из солидарности с ним хотели уйти все служившие на Черноморском флоте греки. Несколько англичан — морских специалистов, служивших по контракту, заявили о нежелании служить с «пиратом», сражавшимся против своей Родины. Суворову, сообщившему Потемкину о том, что он и Джонс встретились в Кинбурне, «как столетние знакомцы», пришлось мирить «господ Флагманов». В письме к Алексиано он заклинал его не оставлять службу, быть с Джонсом на образ римских консулов, «которые древле их честь жертвовали чести Рима», убеждал храброго моряка в переменчивости судьбы, сулящей новые победы и новые лавры. Суворову помогал Иосиф Рибас — дежурный бригадир главнокомандующего, считавший, что «эскадра перестанет существовать», если Алексиано удалится. Наконец, не без помощи Корсакова, Алексиано удалось уговорить. «С того самого времени, как я имел счастие принять Россию за свое отечество,— писал он Потемкину,— никогда я ни от чего не отказывался и прихотей на оказывал. Критические обстоятельства, в которых мы находимся, и любовь общего блага меня решили. Я остаюсь, но чувствую обиду». Положение усугублялось интригами Мордвинова, обиженного тем, что его отстранили от командования. Старший по званию, Суворов оказался в эпицентре конфликта между моряками. Еле сдерживаемое раздражение прорывается в письме его к Попову: «Ежели слушать общих прихотей, то у меня ближе всех моя подмосковная... Мы не французы, мы русские, я не наемник». Он делает все для того, чтобы поддержать хорошие отношения и с Нассау, и с Джонсом — командующими двух независимых эскадр: гребной и парусной. Его очень беспокоит положение Кинбурна, и он просит адмиралов прислать несколько судов для прикрытия крепости. Моряки ссылаются на ветер, на невозможность разделить силы и прочие причины, выходящие за рамки компетенции сухопутных начальников. Суворов вынужден принять правила игры: «Вы, как моряк, принимайте надлежащие меры,— пишет он Нассау, не мне, человеку сухопутному, Вам указывать». «Я солдат, а моряком сроду не был»,— прибавляет он в письме Джонсу. Прибытие американца нарушило субординацию среди морских начальников. Нассау, имея чин контр-адмирала, мог приказывать бригадиру Алексиано. С Джонсом Нассау оказался в равных чинах. Потемкин, занятый маршем главных сил к Очакову, не мог лично руководить операциями на Лимане. Поэтому Суворову пришлось использовать свой авторитет, чтобы накануне боев согласовать действия моряков между собой. Общее руководство принял на себя Haccav.

7 июня в 7 часов утра турецкая греоная флотилия, поддержанная несколькими парусными судами, пошла в атаку на русские суда, занявшие сильную позицию в Лимане. Встречный ветер не позволил действовать парусной эскадре Джонса, и все сражение вела гребная флотилия. И сам Нассау, и командовавший правым флангом Алексиано, где были запорожские лодки, и перешедший на гребную флотилию Джонс действовали энергично. Более искусная русская артиллерия решила дело. Турки потеряли один корабль и одну шебеку, взлетевшие на воздух, и, не выдержав огня, бежали. Газы Хасан даже приказал стрелять по своим, чтобы остановить бегущих.

«Батюшка Князь Григорий Александрович,—- коротко рапортовал Суворов, наблюдавший бой с Кинбурнской косы.— Цалую Ваши руки! Главное дарование великого человека — знать избирать особ по их талантам». Он пишет большое письмо морякам, поздравляя Нассау, Алексиано, Рибаса и его брата Эммануэля, голландца Винтера и других участников сражения. Он просит Нассау переслать ободрительную записку кошевому атаману Сидору Белому, командовавшему храбрыми запорожцами. И только одного офицера, отличившегося в сражении, Суворов «забывает» поздравить. Это инженер-полковник Корсаков. В большом письме Рибасу от 12—13 июня Суворов, вспоминая раздоры между моряками накануне сражения, резко отзывается о Джонсе и Мордвинове, о капризности морских начальников. «Коли по прихоти их не сбывается, сразу грозят отставкой... Это мое зубоскальство, хотя и против моей воли», — прибавляет Суворов. Но особенно досадил ему некто «С», который при обсуждении плана бомбардирования Очакова, разработанного Суворовым совместно с Нассау, бросил реплику, глубоко задевшую Суворова; «Все себе заграбил!» Он трижды повторяет эти слова по-русски во французском письме Рибасу.

Полевой, державший в руках это письмо и опубликовавший из него большие отрывки в своей книге, решил, что под «С» Суворов зашифровал Потемкина . С тех пор и пошло: то один, то другой биограф Суворова помянет недобрым словом Светлейшею, якобы бросившего гневный упрек своему гениальному подчиненному: «Все себе заграбил!» Но Полевой не взял на себя труд процитировать письмо до конца. Оно не датировано. Полевой отнес его к середине июля, когда Потемкин был уже под стенами Очакова. Реплика «Все себе заграбил» предваряет в версии Полевого конфликт между Потемкиным и Суворовым, происшедший после неудачного дела 27 июля. Прочитаем внимательно текст письма, дошедшего до наших дней в оригинале. Из текста следует, что оно написано после сооружения второй батареи на Кинбурнской косе (закончена 10 июня) и до второго сражения на Лимане, которое произошло 17—48 июня.

«Знавал я "С"» в те поры,— продолжает Суворов, когда сопливец сей был еще у гугнивого Фагота подпевалой. Служил-то он все больше пером; оглядите все его чины и награды — фавор, и ничего кроме. Наглый, скрытный, раболепный, вероломный, да и натура его обделила здравым смыслом, так что сроду не случалось ему мысль до конца додумать. Далее не продолжаю — сами портрет можете довершить, ибо у Вас таковых в избытке».

Как мог Полевой превратить «сопливца», «подпевалу гугнивого Фагота» (князя Репнина, прозванного так Суворовым за гнусавый тембр голоса) в Потемкина, одному Богу известно. Речь идет о сравнительно молодом офицере. Скорее всего об артиллеристе или инженере, ибо он спорит с Суворовым об углах обстрела крепости. В том же письме упоминается некий «Сэр Политик», на поводу у которого якобы идет американец Поль Джонс. Популярный персонаж сатирической пьесы Г. Филдинга — «Сэр Политик» недалек умом, болтлив, как и загадочный «С». Раскрыть загадку помогает сам Суворов. В письме Нассау от 3 июня он прямо пишет: «Корсаков желает взяться за старое и изобразить Сэра Политика». Итак, это Корсаков, который, как кажется Суворову, выдал Потемкину план штурма Очакова, составленный им вместе с Нассау.

Раздражение Суворова хлещет через край. На Лимане начались боевые действия, а он не у дел. Моряки, тот же Джонс, советуют ему заложить на косе батарею, которая

могла бы обстреливать калеными ядрами узкий фарватер. Но разве они, занятые собственными интересами, понимают, что такое батарея на косе, открытой для огня турецкой корабельной артиллерии и с моря и с лимана? Разве им привелось испытать этот губительный огонь, как ему, 1 октября прошлого года? Он сам знает, что делать. Он закладывает батарею (блокфорт) скрытно, чтобы ее не обнаружил противник. Он приказывает артиллеристам блокфорта притаиться до решающего сражения, которое — он чувствует — не за горами. И в этом состоянии ожидания он обрушивается на Корсакова, считая полезным проучить зазнавшегося мальчишку. Суворов очень откровенен с Рибасом. Порой ему самому кажется, что он переборщил, поэтому в одном из писем Попову (от 14 июня) он просит: «Пожалуйте, жгите тотчас эти письмы: у Вас всегда хоровод трутней».

16 июня Газы Хасан решает использовать мощь артиллерии линейных кораблей и ведет их в Лиман. Это ошибка. Тяжелые корабли с трудом маневрируют на мелководье, садятся на мель, делаясь добычей проворных гребных судов. Сражение разгорается в 4 часа утра 17 июня. Потемкин успевает прислать подкрепление — 22 новых канонерских лодки.

«Ура! Светлейший Князь. У нас шебека 18-пушечная. Корабль 60-пуш [ечный ] не палит, окружен, Адмиральский 70-пуш[ечный] спустил свой флаг. Наши на нем»,— доносит Суворов 17 июня. В коротенькой записочке, посланной Нассау, сквозит ревность к удачливому морскому предводителю: «Увы! Какая слава Вам, блистательный Принц! Завтра у меня благодарственный молебен. А мне одни слезы...»

Но и он все-таки внес свою лепту в победу. Противник, потеряв в жестоком бою два линейных корабля (в том числе корабль самого Газы Хасана) и одну шебеку, отступил. Ночью турецкие корабли стали выходить из Лимана, и тогда заговорили батареи Суворова. Внезапность обстрела деморализовала противника. Капитаны турецких кораблей решили, что они сбились с курса и вместо пролива подошли к Кинбурнской крепости. Корабли стали на якорь. Раскаленные ядра наносили им тяжелые повреждения, пробивая оба борта. Артиллеристы суворовского блокфорта потопили 7 судов (экипажи до 1500 человек, вооружение — 120—130 орудий). Суворов дал знать Нассау. Тот решил бросить в бой гребную флотилию. Но Джонс, опасаясь за свою эскадру, потребовал прикрытия. Между адмиралами произошла ссора. Оставив американцу несколько судов, Нассау все же настиг противника. В новом сражении было взорвано 5 линейных кораблей, 1 фрегат был взят невредимым.

«Теперь у нас на Лимане идет окончательное,— торопится сообщить Потемкину Суворов.-— В дыму слышно "ура! " И, наконец, итог: "Виктория... мой любезный шеф! 6 кораблей". Суворов просит Светлейшего не забыть при наградах артиллеристов блокфорта и советует назвать именем Нассау захваченный у противника фрегат. О себе же с грустью прибавляет: «Я только зритель; жаль, что не был на абордаже; Принцу Нассау мне остается только ревновать. Отправляю пленных в Херсон».

«Мой друг сердешный, любезный друг,— восторженно отвечал ему Потемкин,— Лодки бьют корабли.... Боже, дай мне тебя найтить в Очакове; попытайся с ними переговорить, обещай моим именем цельность имения, жен, детей. Прости, друг сердечный, я без ума от радости...» 

Суворов разделял восторги своего начальника: «Прежде Очаков не наш, разбит флот. Ныне не наш... горд; знает одного Вас, падет пред Ваши ноги... Слезы в моих глазах от утехи».

Успех следовал за успехом. 1 июля флотилия Нассау на глазах прибывшего к Очакову Потемкина уничтожила турецкие суда, спасавшиеся под стенами крепости. Ушедший еще ранее флот Газы Хасана 3 июля у мыса Фидониси был настигнут Севастопольским флотом. Противник не выдержал боя и отступил. Первое настоящее морское сражение Черноморский флот выиграл.

«Мы лодками разбили в щепы их флот и истребили лутчее,— писал Потемкин императрице.—- Матушка, будьте щедры к Нассау, сколько его трудов и усердия, и к Алексиану, который его сотрудником. А пират наш (Джонс.— В.Л.) не совоин. Воздайте всем трудившимся... Вот, матушка, сколько было заботы, чтобы в два месяца построить то, чем теперь бьем неприятеля. Не сказывая никому, но флот Архипелажский теперь остановить совсем можно... Бог поможет — мы и отсюда управимся» . План Потемкина блестяще удался. В сражениях на Лимане противник потерял 15 кораблей и фрегатов, не считая более мелких судов,— целый флот, превосходивший мощью Севастопольскую и Херсонскую эскадры.

25 июня после торжественного молебна в Петербурге за победу на Лимане в столицу пришло известие о нападении шведов на пограничный укрепленный пункт Нейшлот. Началась война на севере.

В начале июля к Очакову стали подходить основные силы армии. Казалось, участь Очакова решена. Но дух защитников крепости не был сломлен поражениями флота. Существует утвердившееся в литературе мнение, что турецкая армия была малобоеспособной, с командным составом, пребывавшим в состоянии хронического разложения. Боевая история турецкой армии не дает основании для таких оценок. Все войны России с Турцией отличались большим напряжением сил. Австрийская армия, на счету которой были блестящие победы над пруссаками и французами, часто терпела серьезные неудачи в войнах с Турцией. В 1788 г. австрийцы, в соответствии с союзным договором, вступили в войну против Порты на стороне России. Несмотря на значительные силы, выставленные против турок, они потерпели ряд тяжелых поражений. Особенным упорством отличались турецкие войска при обороне крепостей. Вспомним мужественную защиту Измаила в 1790 г.; оборону Аккры, обрекшую на неудачу египетскую авантюру генерала Бонапарта в 1799 г.; героическую оборону Плевны в 1877 г., сорвавшую стратегические замыслы русского командования; оборону Дарданелл в 1916 г., окончившуюся тяжелыми потерями англо-французского флота.

Защита Очакова не является исключением: крепость выдержала пятимесячную осаду. Поскольку с Очаковской осадой связан широко известный конфликт Суворова с Потемкиным, давший повод к многочисленным обвинениям главнокомандующего в гонениях на великого полководца, остановимся на этом эпизоде подробнее.

27 июля гарнизон Очакова предпринял вылазку. Отряд турок скрытно пробрался садами и оврагами к постам бугских казаков на левом фланге русской армии, полукольцом обложившей крепость, и внезапно напал на них. Левым флангом командовал Суворов. Получив известие о нападении, он подкрепил казаков гренадерами батальона Фишера. Завязался встречный бой. Турки подбросили подкрепление. Суворов тоже. Бой происходил с переменным успехом. Суворов несколько раз пытался вывести свои части из огня. В разгар схватки он был ранен пулей в шею и вынужден был уехать в лагерь. Сменивший его генерал-поручик Ю. Б. Бибиков не сумел организовать отход. Гренадеры отступили в беспорядке, понеся значительные потери — до 400 человек.

Обратимся к документам. Запрос Потемкина от 27 июля:

«Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам. К тому же мне странно, что вы в присутствии моем делаете движения без моего приказания пехотою и конницею. Ни за что потеряно бесценных людей столько, что их бы довольно было и для всего Очакова. Извольте меня уведомить, что у вас происходить будет, а не так, что ниже прислали мне сказать о движении вперед» .

Суворов замедлил с ответом и рапортовал только на другой день. Этим вызван второй запрос главнокомандующего — от 28 июля: «Будучи в неведении о причинах и предмете вчерашнего произшествия, желаю я знать, с каким предположением Ваше Высокопревосходительство поступили на оное, не донося мне ни о чем во все продолжение дела, не сообща намерений ваших прилежащим к вам начальникам и устремясь без артиллерии противу неприятеля, пользующегося всеми местными выгодами. Я требую, чтоб Ваше Высокопревосходительство немедленно меня о сем уведомили и изъяснили бы мне обстоятельно все подробности сего дела» .

28 июля двумя собственноручными рапортами Суворов подробно донес о происшедшем.

Рапорт № 947. «Вчера пополудни в 2 часа из Очакова выехали конных до 50-ти турков, открывая путь своей пехоте, которая следовала скрытно лощинами числом до 500. Бугские казаки при г. полковнике Скаржинском, конных до 60-ти, пехотных до 100, три раза сразились, выбивая неверных из своих пунктов, но не могли стоять. Извещен я был от его, г. Скаржинского. Толь нужный случай в наглом покушении неверных решил меня поспешить отрядить 93 ч[еловека] стрелков Фанагорийского полку к прогнанию, которые, немедленно атаковав их сильным огнем, сбили; к чему и Фишера батальон при господине Майоре Загряжском последовал. Наши люди так сражались, что удержать их невозможно было, хотя я посылал, во-первых, донского казака Алексея Позднышева, во-вторых, вахмистра Михаилу Тищенка, в-третьих, секунд-майора Куриса, и, наконец, господина полковника Скаржинского. Турки из крепости умножились и весьма поспешно, было уже их до 3000 пехоты, все они обратились на стрелков и Фишера баталион. Тут я ранен и оставил их в лутчем действии. После приспел и Фанагорийский баталион при полковнике Сытине, чего ради я господину Генерал-Порутчику и Кавалеру Бибикову приказал подаватца назад. Другие два батальона поставлены были от лагеря в 1-й версте, но приоытии моем в лагерь посыланы еще от меня секунд-майор Курис и разные ординарцы с приказанием возвратитца назад. Неверные были сбиты и начали отходить». Далее следуют сведения о потерях противника убито от 300 до 500, раненых гораздо более того. Наши потери — убито 153, ранено 210 человек.

На второй запрос Суворов доложил, что «причина вчерашнего происшествия» была вызвана нападением турок на пикеты бугских казаков, что артиллерии не было из-за малого количества неприятельского отряда, что о начале и продолжении дела он докладывал чрез пикетных казаков, а прилежащих начальников не уведомил, потому что сам «при происшествии дела находился... Обстоятельства Вашей Светлости я донес сего числа, а произошло медление в нескором доставлении онаго по слабости здоровья моего».

Полевой в своей книге выдвинул версию о том, что Суворов якобы был недоволен медлительностью Потемкина и решил воспользоваться вылазкой турок, чтобы на их плечах ворваться в крепость и побудить тем самым осторожного главнокомандующего к общему штурму. Судя по всему, Полевой не знал приведенных выше рапортов Суворова. Он отыскал в сочинениях принца Де Линя письмо, посланное им императору Иосифу из лагеря под Очаковом, В письме по горячим следам было описано дело 27 июля. Де Линь находился при Потемкине в качестве представителя союзников. Он писал, что во время боя «так называемого непобедимого Суворова» защитники крепости перебросили все силы против его отряда и оголили другие участки. Де Линь, по его словам, поспешил к Потемкину и умолял главнокомандующего начать общий штурм. Но тот якобы в отчаянии заламывал руки, рыдал, сожалея о напрасных потерях.

Оставим на совести принца это свидетельство. Утверждение о легкой возможности овладеть Очаковом 27 июля (единственное свидетельство такого рода из уст очевидцев) вызывает серьезное сомнение. Ожесточенность, с какой дрались турки, большие потери, понесенные гренадерами, говорят не в пользу версии Де Линя. Импровизация при штурме такой мощной крепости, над укреплением которой несколько лет трудились французские инженеры, вряд ли увенчалась бы успехом. У принца был свой расчет торопить Потемкина со взятием Очакова: высвободившиеся русские войска могли бы отвлечь на себя главные силы турок, успешно действовавших против австрийцев. Ведь сам император Иосиф едва не погиб во время панического бегства своих войск, столкнувшихся на марше с противником.

Лучшим доказательством того, что у Суворова не было намерения штурмовать Очаков, является отсутствие артиллерии в его отряде. Схема Полевого, как видим, страдает большими натяжками. Осадные работы только начинались. Генералы Репнин и Меллер на запрос Потемкина высказались за правильную осаду с возведением траншей и батарей. Постепенно приближая батареи к стенам крепости, осаждающие стремились подавить артиллерию обороняющихся и пробить брешь в стене. Но под Очаковом каменистая почва затрудняла шанцевые работы, батареи воздвигались медленно.

Ранние биографы Суворова Антинг и Фукс довольно глухо рассказывают о деле 27 июля (причем Антинг даже приводит ошибочную дату — 27 августа) и ни словом не говорят о возможности овладеть Очаковом в тот день. Не пишут они и о гневе Потемкина. Большие потери среди гренадер Антинг и Фукс приписывают неумелым распоряжением генерала Бибикова, сменившего раненого Суворова. Сам Суворов в автобиографии 1790 г. пишет о «неудобности мест, наполненных рвами», которые «способствовали неприятелю держаться», о «весьма кровопролитном сражении» и «превосходном числе неприятеля». Из его слов следует, что руководимые им войска добились успеха, прогнав неприятеля в ретраншемент. Большие потери своих войск он связывает со своим ранением, причем делает любопытную оговорку: «при сем я ранен в шею не тяжело». Но Суворов болезненно переживал неудачу, едва ли не самую значительную в его боевой практике. Уже 2 августа он отпрашивается в Кинбурн под предлогом «болезни раны». Припомним, что после Кинбурнской победы дважды раненный в сражении Суворов остался при своих войсках. А теперь, между 2 и 10 августа 1788 г., он пишет три послания Потемкину, которые дали повод Полевому и другим биографам полководца драматизировать конфликт. Меняя последовательность писем, перемежая их анекдотами, Полевой сделал вывод о том, что Суворову «оставалось просить об увольнении... Потемкин был неумолим, он хотел доказать, что если гнев его постиг кого-либо, то для такого опального нет службы нигде ни по практике, ни по степени. Все заслуги Суворова были забыты» .

Но факты и прежде всего письма самого Суворова опровергают версию Полевого. Рассмотрим все по порядку.

«Болезнь раны моей и оттого слабость удручают меня,— начинает Суворов письмо Потемкину от 2 августа.— Позвольте, Светлейший Князь, Милостивый Государь, на кратчайшее время к снисканию покоя отлучиться в Кинбурн. Я надеюсь на Всемогущего, недель чрез две укреплюсь; не теряя ни минуты, буду сюда, естли и прежде того не повелите». Разрешение было дано.

Важно отметить, что Суворов не считал свою рану опасной и готов был вернуться через две недели, если... если Потемкин не позовет его ранее того. Но главнокомандующий не позвал. Занятый осадными работами, он еще не остыл от переживаний последних неудачных для русских войск дней. 25 июля при рекогносцировке Очакова турецким ядром раздробило ноги И. М. Синельникову — екатеринославскому губернатору, только что прибывшему в лагерь. Он стоял в нескольких шагах от главнокомандующего. В страшных мучениях Синельников просил у Потемкина милости — застрелить его. Синельников умер через несколько дней. 26 июля Потемкин лично руководит обстрелом крепости с возведенных первыми батарей. 27 июля происходит несчастное суворовское дело: потеря в людях почти равна кинбурнской. Но там была победа, а здесь... В донесении императрице Потемкин почти слово в слово повторил рапорт Суворова, подчеркнув героизм сражавшихся солдат: «В сем сражении гранодеры поступали с жаром и неустрашимостию, которым редко найти можно примера»,— писал он, прибавив, что среди раненых — «Генерал- Аншеф Суворов легко в шею» . В официальном донесении главнокомандующий не позволил даже намека на вину Суворова. В личном письме Екатерине Потемкин более откровенен: «Перед приходом капитан-паши Александр Васильевич Суворов наделал дурачества немало, которое убитыми и ранеными стоит четыреста человек лишь с Ф[ишера] батали[она]. У меня на левом фланге в 6 верстах затеял после обеда шармицель, и к казакам соединив два бат [алиона], забежал с ними, не уведомя никого прикосновенных, и без пушек, а турки его чрез рвы, коих много на берегу, отрезали. Его ранили, он ускакал в лагерь, протчее осталось без начальника. И к счастию, что его ранили, а то бы он и остальных завел, м, услышав о сем деле, не верил. Наконец, послал пушки, под которыми и отретировались, потеряв 160 убитыми, остальные ранены» . Это письмо от 6 августа 1788 г. неизвестно историкам. Потемкин, рассказывая правду об осаде Очакова, трудности которой в Петербурге еще не понимали, описывает само дело как один из эпизодов, которыми так ильна война. И хотя он говорит о «дурачестве» виновника дела, но самого его почтительно именует Александром Васильевичем. Как говорится, и на старуху бывает проруха.

«Не безпокоит меня ныне шведская война, — отвечала императрица,— ибо финские войски бунтуют и не хотя идти на нас наступательно. Да кажется, что и шведы также не точную охоту оказывают исполнять произвольные и законам их противные хотения Фуфлыги-богатыря (т. е. Густава III.— В. JL). Но безпокоит меня твоя ногтееда, о которой ты меня извещаешь своим письмом от 6 августа после трехнедельного молчания. Мне кажется, что ты ранен, а оное скрываешь от меня. Синельников, конечно, был близок от тебя, когда он рану получил. Не тем ли ядром и тебя зацепило за пальцы? Я же вижу, что ваше теперешнее состояние под Очаковом весьма заботливо и труднее, нежели я себе представляла». Чутко уловив трудности очаковской осады, Екатерина обнадеживает Потемкина скорым окончанием «дурацкой шведской войны», после чего можно будет послать в Архипелаг флот против турок. В самом конце письма она замечает: «Весьма жаль, что Александр] Васильевич] Суворов столько потерял людей и что сам ранен». Но в беседе с Храповицким 14 августа сдерживаемая досада прорывается наружу: «Читали донесение и письмо Князя Потемкина Таврического от 6-го августа. С Турками было дело 25 и 27 июля; сшалил Суворов, бросясь без спроса, потерял с 400 человек и сам ранен. Он, конечно, был пьян: не сказывай ничего о Суворове».

Откуда у императрицы такие сведения? Ведь Потемкин об этом молчит. Надо полагать у нее были свои информаторы.

В записках графа Роже де Дама, молодого французского офицера, принятого, несмотря на запрет, волонтером в армию Потемкина, читаем: «7 августа (27 июля по старому стилю.— В. Л.) было новое дело на левом фланге, стоявшем под начальством Суворова, которого Князь Потемкин прозвал «Кинбурнским» и который был в отчаянии от того, что был принужден служить под его начальством. Турки сделали вылазку на эту часть. После обеда Суворов был пьян. Он атаковал турок и без всякого порядка и мер предосторожности преследовал их до самых окопов, где был встречен таким градом артиллерийского и ружейного огня, что потерял много народу. Тогда он стал отступать. Турки все время с успехом преследовали его и изрубили большое количество лучшего его войска. Я осмелился заметить ему, какие несчастия могут последовать, если он не потребует подкрепления. Он упорствовал и потерял половину своих людей. Редко я видел столь кровопролитное дело. Наконец, отбросив его почти до самого его лагеря, турки остановились при виде боевого ряда и закончили эту бесполезнейшую бойню, виновником которой был Суворов, да еще неправильности укреплений на протяжении окопов, не имевших взаимного отношения и таким образом дававших туркам возможности ежедневно делать нападения» . Хотя Дама излагает свои воспоминания в форме дневника, это не дневник. Это именно воспоминания, написанные голы спустя после самих событий. В них много неточностей, ошибок. Так, Дама, лично симпатизировавший Суворову и оставивший замечательное описание первой встречи с ним, даже не упоминает о том, что во время боя 27 июля Суворов был ранен. Принятый в компанию таких лиц, как принцы Нассау, Де Линь, Ангальт, Дама повторяет некоторые сплетни, ходившие среди иностранцев, в частности об «отчаянии Суворова, принужденного служить под начальством Потемкина». Но само описание боя Дама дает верно: горячее, кровопролитное дело, плохо управляемая импровизация без дальнего прицела. «Записки» Дама в русском переводе вышли в 1914 г., а в 1895 г. в «Русской Старине» был опубликован дневник Романа Максимовича Цебрикова — питомца Лейпцигского университета, переводчика Коллегии иностранных дел, назначенного в 1788 г. состоять при походной канцелярии Потемкина. Цебриков вместе с армией прибыл под Очаков и провел в лагере всю кампанию, записывая изо дня в день все, что он «видел, слышал, испытал и пережил».

«27 июля. Был молебен за одержанную над шведским флотом победу и, как говорят, еще за прогнание неприятеля с финляндских границ. И сей день торжествования нашего изменился в несказанную для нас печаль. О, Боже! колико судьбы Твои неисповедимы! После обеда выступает разженный крепкими напитками Генерал Аншеф Суворов с храбрым баталионом старых заслуженных и в прошедшую войну неустрашимостию отличившихся гренадеров из лагерей; сам вперед, ведет их к стенам очаковским. Турки или от страху, или нам в посмеяние, стоя у ворот градских, выгоняют собак в великом множестве из крепости и встравливают против сих воинов. Сии приближаются, турки выходят из крепости, устремляются с неописанною яростию на наших гренадеров, держа в зубах кинжал обоюдоизощренный, в руке острый меч и в другой оружие, имея в прибавок на боку пару пистолетов; они проходят ров, становятся в боевой порядок — палят. Наши отвечают своей стрельбою. Суворов кричит: «Приступи!» Турки прогоняются в ров; но Суворов получает неопасную в плечо рану от ружейного выстрела и велит преследовать турок в ров; солдаты повинуются, но турки, поспеша выскочить из онаго, стреляют наших гренадеров, убивают, ранят, и малое число оставшихся из них обращаются в бегство. Поспевает с нашей стороны другой баталион для подкрепления, но, по близости крепости, турков число несказанно усугубляется. Наступают сотни казаков, волонтеров и несколько эскадронов легких войск, но турков высыпается тысяч пять из города. Сражение чинится ужасное, проливается кровь, и пули ружейные, ядра, картечи, бомбы из пушек и мечи разного рода —- все устремляется на поражение сих злосчастных жертв — разумных тварей. Лютость турков не довольствуется тем, чтоб убивать... наимучительнейшим образом, но чтоб и надругаться над человечеством, отрезывая головы и унося с собою, натыкая на колья по стенам городским, дабы зверское мщение свое простирать и на безчувственную часть, удивительнейший член состава человека — голову. Не щадятся тут офицеры, коих отцы чрез толь долгое время с рачительностью и великим иждивением воспитывал и... Все в замешательстве, и немного требовалось уже времени для посечения турецким железом наихрабрейших наших воинов, числом против неприятеля весьма немногих, ежели бы Репнин не подоспел было с третьим баталионом и с конным кирасирским полком и не спас сей злосчастной жертвы от конечной гибели, которой пьяная голова оную подвергла. Князь по человеколюбивому и сострадательному сердцу не мог не пролить потока слез, слыша таковые печальные вести, и когда ему сказано было, что любимый его полк кирасирский поведен против неприятеля, то он — «О, Боже мой! Вы всех рады отдать на жертву сим варварам!» Все иностранные офицеры, бывшие на сем сражении зрителями, удивлялись неустрашимости наших солдат, от коих они слышали, когда возвращались в свой стан окровавленные и ранами покрытые: «Мы-де, солдаты, очень стояли крепко, да некому нами было командовать» .

Замечательная батальная зарисовка штатского человека, питомца германского университета, набросанная, без сомнения, по рассказам очевидцев в тот злополучный день. И снова никаких намеков на возможность захватить Очаков. Снова виновником происшедшего называется Суворов. Снова упоминается обед и крепкие напитки. Как известно, Суворов придерживался спартанского образа жизни, был очень умерен в еде и в питье. Он сам воспитал себя воином — выносливым, не боящимся холода, физически крепким. После двух ран, полученных в Кинбурнском сражении, он не покинул поля боя, хотя потерял много крови. Но под Кинбурном он был полным хозяином положения, а в очаковском лагере собралось много разного рода начальников — русские и иностранные генералы, принцы и другие знатные волонтеры, каждый из которых претендовал на первые роли. Даже 23-летний Дама, если верить его запискам, во время боев дает советы то генерал-аншефу Суворову, то генерал-поручику принцу Ангальту, то чуть ли не самому главнокомандующему. Успех в сражениях на Лимане вскружил голову молодому французу. Он был обласкан Потемкиным и по его представлению награжден Георгием 4-го класса. Что же говорить о принце Нассау, ставшем русским вице-адмиралом! Еще в начале войны императрица писала Потемкину о запрещении принимать в армию иностранных волонтеров. «Знатнейшие — были командирам в тягость»,— предупреждает она, ссылаясь на опыт прошлой войны. Исключение было сделано для морских предводителей. Но мы уже видели, к чему это привело накануне сражений на Лимане. Несмотря на проявленную Суворовым предупредительность, Нассау, как видно из суворовского письма к нему от 6 июля, позволил себе бестактность по отношению к русскому генерал-аншефу: «Как принц, Вашим письмом от 4-го Вы выразили желание получить Трегубова, который находится при мне: Вы уж меня простите, да негоже Вам так обходиться со мной, стариком. Если причина тому неудовольствие, то оно прилично начальнику, а никак не капризу подчиненного, иначе впадем мы в анархию».

Потемкин вскоре сам почувствовал вредность подобного положения и стал наводить порядок. И Джонс, и ставший его злейшим врагом Нассау, и Де Линь, и родственник Потемкина польский гетман Браницкий вскоре были удалены из армии, унося обиду на главнокомандующего. Суворов с его взрывчатым темпераментом был первым, кто обнажил всю несуразность субординации, сложившейся в лагере под Очаковом. Бой 27 июля был для него выходом накипевших обид. Он засиделся без настоящего дела, вынужденный наблюдать с суши, как его войска, посаженные на гребные суда, сражаются с неприятелем. Мелкая стычка по его вине превратилась в кровопролитное дело. Потемкин не стал щадить своего любимца и поступил, как и должно поступить начальнику, желающему поддержать дисциплину.

«Не думал я, чтоб гнев Вашей Светлости толь далеко простирался; во всякое время я его старался моим простодушием утолять», —- читаем мы в письме Суворова от августа. Оказывается, морские офицеры в своих рапортах Суворову привели данные не только о типах кораблей Газы Хасана, появившихся под Очаковом 29 июля, но и умудрились показать калибры корабельных орудий. Эти рапорты, пересланные Суворовым главнокомандующему, вызвали справедливое замечание последнего, которое Суворов принял на свои счет и расценил, как гнев, «Невинность не терпит оправданиев, — продолжает он,— всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою; мне не переродиться, и поздно. Светлейший Князь! Успокойте остатки моих дней, шея моя не оцараплена, чувствую сквозную рану, и она не пряма, корпус изломан, так не длинные те дни. Я христианин, имейте человеколюбие. Коли Вы не можете победить Вашу немилость, удалите меня от себя, на что Вам скосить от меня малейшее безпокойство. Есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости Ваши, где б я ни был, везде помнить буду. В неисправности моей готов стать пред престол Божий». Кажется, в тот же день он набрасывает еще одно письмо: «Какая вдруг перемена Милости Вашей и что могу надеяться в случайных смертному нещастьях, когда ныне безвинно стражду! Противна особа, дела. С честью я служил бы, Милостивый Государь, но жестокие мои раны приносят с собою, Светлейший Князь, утруждать Вашу Светлость о изпрошении Милости Вашей, чтоб изволили дозволить мне на некоторое время отдалиться к стороне Москвы для лутчего излечения оных и поправления моего ослабшего здоровья с жалованием и моему стабу. Я явиться к службе не замедлю».

Эти два письма давно опубликованы: первое М. Антоновским в 1806 г., второе в журнале «Русский вестник» в 1815 г. Первое известно только в копии, второе в виде черновика. Оно написано на одном листке с черновиком третьего письма Потемкину, перебеленного и датированного 10 августа. Но как изменился тон переписки за какие-то сутки! «Если хотите истинной славы, следуйте стопами добродетели,— начинает Суворов по-французски и тут же переходит на родной язык,— последней я предан, первую замыкаю в службе отечества. Для излечения моих ран, поправления здоровья от длинной кампании, еду я к водам, Вы меня отпускаете, минерал их ближе: в обновлении Вашей Милости... Светлейший Князь! Защищайте простонравие мое от ухищрениев ближнего. Против Государственных неприятелей, ежели Бог изволит, я готов, Милостивый Государь! чрез 14 дней».

Совершенно очевидно, что Потемкин сменил гнев на милость. Ободренный Суворов, получив отпуск, прозрачно намекает на чудодейственное лекарство, которое может помочь ему лучше всяких минеральных вод: «вы меня отпускаете, минерал их ближе: в обновлении Вашей Милости».

В ожидании ответа Суворов дает волю давно сдерживаемому раздражению на засилье иностранцев, В письме Рибасу, не известном биографам Суворова , он дает отповедь Нассау. «К 18 июня блокфорт бой выиграл. Нассау всего-то и поджег что, уже разорили да пулями изрешетили»,— пишет Суворов, прибавляя, что он трижды посылал приказы Нассау о наступлении. «Гребная эскадра, как бы там ни было, ни за что бы тогда неверных не настигла. Они бы до последнего своего судна спаслись за 3 часа до прихода Нассау, которого зашвырну я выше Ваших облаков в эфир бесконечный, ради славы флота, ради собственной его славы и духа сопернического. Но меж тем им-то невдомек, что я уже вырос, что помериться могу с Турвилем западным иль с Тюренном. Думал я, что уж получил по заслугам, теперь жду сего по справедливости и надеюсь получить вскорости, ежели Князь найдет сие нужным.

Я русский, не стану француза или немца оскорблять. Злословить можно... Ежели ничего не получу, пусть тогда Князь сделает милость — позволит мне пожить некоторое время наподобие Лаудона, а там пусть действуют за меня тряпки, вдохновляемые Минервой. А коли нет, так я ужо ославлю авантюриста до самых полюсов. Разбранили меня также в газете. Нет, лавры 18 июня— мои, а Нассау только фитиль поджег; а скажу и более — неблагодарный он! Пусть Князь гневается хоть бы и в 10 раз сильнее, все равно не могу Вам не писать. Тошно мне... Здесь у Репнина свой фагот: "племянничек, журавль с крестом, все для предбывшей Чесмы».

Его задевает тот факт, что весь успех сражения 18 июня, когда турецкому флоту были нанесены самые тяжелые потери, приписан Нассау, а его — Суворова — разбранили в газете (в какой, установить не удалось), и он остался не только без наград, но и подвергается насмешкам Репнина, который завел песню о том, будто бы Суворов хлопочет о наградах для своего племянника князя Алексея Горчакова за сражения на Лимане, сравнимые по результатам с Чесмой. Заезжие герои — «тряпки, вдохновляемые Минервой». Они, как греки под стенами Трои, медлительны и нерешительны. Даже прославленный Джонс действовал со своей парусной эскадрой крайне пассивно. Суворов не говорит об этом прямо, но в других письмах (Рибасу и самому Потемкину) Джонсу достается не меньше Нассау, который, кстати говоря, первым вынес приговор американцу: «Поль Джонс доказал нам,— писал он своей жене после боя 18 июня,— что не одно и тоже командовать одним корсаром и целой эскадрой. Однако его преувеличенная репутация затмила бы меня, если бы я не победил» .

Разумеется, не все слова Суворова следует принимать на веру. Блокфорт внес важную лепту в победу 18 июня, но ведь и Нассау пришлось выдержать противодействие Джонса и проявить решимость, чтобы успеть настигнуть турецкие корабли, деморализованные экипажи которых ждали утра, чтобы прорваться из Лимана в открытое мор В тех же письмах жене Нассау отдает должное своим соратникам: «Нет большего удовольствия, как содействовать выигрышу сражения! Но это удовольствие я буду часто иметь с русскими. Офицеры, бывшие под моей командой, солдаты и матросы — все вели себя как герои! Никого нет в мире храбрее русских» 

В отрывистом тексте письма Суворова Рибасу проступают новые подробности злополучного боя 27 июля, случившегося на глазах иностранцев, заезжих «знатоков военного искусства», не способных даже понять, что он — Суворов — знает военное дело не хуже самого Тюренна или знаменитого адмирала Турвилля.

«Проклятые волонтеры, самый проклятый — Дама, словно мне равный... Коли не в нашей службе, с радостью уступлю место Нассау-иностранцу, а иначе — ни за что, хоть даже и в одном был со мною чине... Сопливец Дама, друг его (Нассау.— В.Л.), возомнил, что мне равен, подходит и кричит мне: "Сударь!" ... Берется в полный голос распоряжаться, русские слышат язык французский словно от играющего свою роль актера, а между тем я, командующий, ни на мгновение ни единого слова, кроме его приказов, услышать не могу. Я в бешенство пришел. Думали, что я в тылу, а я принужден был команды давать чрез младших чинов, и потому Фишера упустил, который дошел уже до края бездны, а как достал я его, он уже был там. Другой, повежливее Дама, привязался ко мне, представлялся будто на обеде, из виду меня не терял (говорю Вам, пусть Князь о сем думает, как хочет, я же все сие видел. В другой раз, коли так придется, выгоню их, да и наших, кнутом, ибо за исход боя я отвечаю, а ежели им угодно, так я их саблей). Есть способ от пуль укрыться. Кстати, слева от меня был один, но честный человек. Я поворачиваю круто вправо, воспитанный волонтер предо мной. Вдруг левый повод у меня хватает, моя лошадь еще на пядь — и конец. Хотел бы я, чтобы Вы о нем разузнали. Коли останусь жив, буду у Князя. Я русский, не потерплю, чтоб меня теснили эти господа... боюсь рана моя чрез месяц заживет, а за три недели скажу спасибо. Турки больше делать вылазок не станут. Другое дело, если надобно, приманим их... У меня 27 артиллерии не было. Она была в резервном корпусе. Александр Николаевич там был. С. меня фальготировал... Последние слова мои были касательно того, чтоб другой баталион позвать, а 1-й притянуть... Вы знаете, у меня всегда ординарцев мало... Мне бы их прислали, у меня бы их на раздачу приказов не хватило. Субординация! Стыдно мне говорить о сем. Разве не я громче всех кричал против неподчинения?! Хватит... да, истинная правда: я ведь не разбираюсь в пехоте, я там и недели подряд не служил во всю жизнь, которая вот-вот кончится, а до того пребуду при Князе, ежеле только сам он меня не откомандирует».

Как видим, во время боя не только Дама давал советы русскому генерал-аншефу. Какой-то другой волонтер-иностранец даже схватил лошадь Суворова за повод — и тут последовал выстрел. Без преувеличения Суворов был на волос от смерти. Весь ход боя в пересказе Суворова выглядит, как жаркая, неуправляемая стычка, что подтверждается и другими свидетельствами. С опозданием Суворов дает ответ на запрос Потемкина о причине отсутствия артиллерии.

Она, по его словам, была неподалеку, у Александра Николаевича Самойлова, но, очевидно, последний не проявил инициативы и не поддержал попавшего в трудное положение Суворова. Возможно, в своих рапортах Потемкину от 28 июля Суворов сознательно затемнил ход дела, не желая перекладывать свою вину на других. В конце письма звучит горькая ирония: сначала иностранцы оттерли его от боевого дела под предлогом незнания им морской службы, теперь, чего доброго, обвинят в незнании азов военного ремесла.

Рибас, похоже, поделился содержанием суворовского письма с Поповым, и 18 августа Суворов в большом письме Василию Степановичу вынужден оправдываться: «Басни и дело!.. Вы сами знаете, подозрения быть не могло: природа не одарила меня безчестностью, перемениться мне поздно, буду всегда тот же... Честь моя мне дороже всего, покровитель ей Бог!» Чувствуя, что переборщил, нападая на Нассау и других волонтеров, Суворов просит Попова различать слова и дела. И тут же напоминает о своей якобы «смертельной ране», которая и «ныне с остатком того, будто до будущей недели. Знаете, что лекари льстят»,

простодушно прибавляет он, рассчитывая на передачу этих слов Потемкину.

Ни одно ответное письмо Попова, Рибаса и Потемкина тех дней до нас не дошло. М. Антоновский в первом издании «Науки побеждать» опубликовал в приложении несколько писем Суворова, среди которых оказалось еще одно «послание» Потемкину, относящееся к очаковскому конфликту: «Боже мой! Как я обезпокоил Вашу Светлость, моего благодетеля. Скромность, притворство, благонравие, своенравие, твердость и упрямство равногласны, что разуметь изволите? Общий порок человечества». (Потемкин, судя по всему, передал своему любимцу благожелательный ответ, но напомнил ему о его горячности и стремлении всюду быть первым. «Суворова не пересуворишь!» — говаривал он. Поэтому Суворов и переводит диалог в русло моральных сентенций, рассуждая о слабостях, присущих всему человеческому роду). «Для меня толк пятой заповеди по естеству или случаям,— продолжает он.— Один способен к первой роле, другой ко второй; не в своей роле испортят. Обоим воинские законы руководством, щастье от их правил!.. Лаудон добрый человек, взял шуткою — Дубицу. Кто у Вас отнимает, Светлейший Князь, Вы великий человек, Вы начальник начальников, Вы говорите: их слава — Ваша слава; кто ж из них за нею бегает — она бежит от того, а истина благосклонна одному достоинству.

Милостивый Государь, добродетель всегда гонима, покровительство ближе всех к Вам, Вы вечны, Вы кратки, в него я себя поручаю».

Ссылка на австрийского полководца Лаудона, победителя прусаков в Семилетней войне, весьма примечательна. Престарелый фельдмаршал жил на покое. Неудачи австрийцев в кампании против турок 1788 г. заставили императора Иосифа «вспомнить» старика. Возглавив армию, Лаудон сразу вдохнул в нее победоносный дух и без особого труда — «шуткою»— взял сильную крепость Дубицу, Намек очевиден: недостатки недостатками, а положиться на него — Суворова, как и на Лаудона, можно — он не подведет. Уже это письмо, написанное судя по всему, 18 августа, одновременно с датированным письмом Попову, свидетельствует о том, что конфликт почти исчерпан.

18 августа противник сделал новую вылазку, во время которой был тяжело ранен в голову Кутузов. Де Линь, стоявший с ним рядом, написал в Вену: «Кутузов не доживет до утра». Он ошибся, как ошибся и Суворов, уверявший Рибаса в том, что после 27 июля «турки больше делать вылазок не станут». Потери только убитыми составили 6 офицеров и 70 солдат. Дама, раненный пулей в плечо, вспоминал, что «никогда еще турки не делали вылазки с подобной яростью. Я должен признаться, что в этот день я видел самое большое колебание в русских войсках, в особенности между офицерами». Помог Нассау, открывший с судов флотилии огонь во фланг туркам.

Вылазка 18 августа была не последней. Осада продолжалась. Суворов не поехал к водам для излечения раны, остался в Кинбурне и едва не погиб при взрыве снарядной лаборатории 20 августа. Взрыв причинил большие разрушения, но по счастливой случайности уцелели бочки с порохом, находившиеся там же Попов прислал Суворову свои соболезнования. «Я, благодаря Всевышнего, большого вреда, кроме нескольких малых на лице знаков и удара в грудь, не получил, — диктует Суворов своему адъютанту 22 августа. И тут же следует собственноручная приписка: «Ох братец, а колено, а локоть. Простите, сам не пишу, хвор». Но как вдруг переменилось настроение у больного! Тем же 22 августа помечено другое письмо Суворова: «Батюшка Князь Григорий Александрович! Нижайше благодарю Вашу Светлость за Милостивое Ваше письмо и Г[оспо]жу Давье. Как Вам наипреданнейший вечно! Здесь я служить могу, Бог даст и дале, дух мой бодр; цалую Ваши руки». Без сомнения, Потемкин, приславший сиделку — госпожу Давье — для ухода за раненым Суворовым, высказал сочувствие своему «другу сердешному». Этого было достаточно, чтобы воскресить «умирающего».

Итак, отношения между Потемкиным и Суворовым были восстановлены уже 22 августа.

Как и у каждого человека, у Суворова были слабые стороны характера: горячность, нетерпеливость, мнительность, раздражительность. Он сам сознавал это и говорил о себе: «Я иногда растение «Noli mi tanger», то есть, не трогай меня, иногда электрическая машина, которая при малейшем прикосновении засыплет искрами, но не убьет» . Он был отходчив и совестлив и не стыдился признаться в своей неправоте. 24 августа Суворов узнает, что Корсаков, руководивший возведением осадных батарей, поскользнулся, упал в ров и накололся на собственную шпагу. Суворов был потрясен. Все обиды и подозрения ушли, осталось уважение к памяти талантливого человека. «Я оплакиваю Николая Ивановича. Он скончался, — пишет Суворов по-французски Рибасу. — Я знал его еще ребенком. Избранное им поприще побуждало его к великим деяниям. Отечество теряет в нем человека редкого. Грудь моя болит более всего. Шея медленно заживает».

Суворов не вернулся в лагерь под Очаков. Может быть, причиной тому была плохо заживающая рана на шее и контузия в грудь, полученная при взрыве в Кинбурне. Но, скорее всего, Суворов, привыкший с легкой руки Потемкина к самостоятельности, не захотел играть вторые роли среди генералов, прибывших под стены крепости. Находясь в Кинбурне, он почти ежедневно доносит Потемкину о состоянии вверенных ему войск, об обстановке на море. Сохранились и письма Суворова Потемкину. О характере их переписки может дать представление письмо от 11 сентября: «При нижайшей благодарности за Милостивое Ваше письмо от 8-го ч. сего месяца желаю Вашей Светлости служить паче моею кровью. Раны на шее только что затворятся на этой неделе, но другие увечья пуще скучны». Потемкин не настаивал. Он продолжал методично сжимать полукольцо батарей под Очаковом. Бомбардировки с воды и с суши наносили большие разрушения крепости, но гарнизон мужественно держался, время от времени совершая дерзкие вылазки.

Сильно беспокоил и флот противника. Блокада Очакова судами Херсонской парусной эскадры оказалась ненадежной. Турецкие корабли прорывались к осажденной крепости и подбрасывали подкрепления. Существовала постоянная угроза высадки десантов в тыл осадной армии. И все же Потемкину удалось выполнить свой план: турецкий флот был прикован к крепости и потерял стратегическую инициативу. Были и другие важные причины, по которым Потемкин не спешил со штурмом Очакова. Внимательно следя за развитием международной обстановки, он сделал вывод, что война со взятием Очакова не кончится, что предстоит долгая и тяжелая борьба с антирусской коалицией. И он стремился сберечь кадры офицеров и унтер-офицеров, необходимые для ведения длительной войны. Потемкина часто упрекают в том, что затягивание очаковской осады стоило его армии несравненно больших жертв, чем штурм. Но болезни были бичом армии и до и после очаковской осады. Свидетели (тот же Цебриков) отмечают изумительную заботливость Потемкина о солдатах. Когда наступили холода, армия получила теплые вещи. Все свои просторные, утепленные шатры главнокомандующий передал солдатам. Никто из критиков Потемкина не потрудился вспомнить, что в Первую турецкую войну русская армия, несмотря на блестящие победы Румянцева в 1770 г., оказалась настолько ослабленной болезнями, что с большим трудом смогла вести активные операции в 1773 и 1774 гг. Кампания Потемкина после очаковской осады была не просто блестящей — выдающейся!

И, наконец, автор этих строк располагает данными , свидетельствующими о том, что Потемкин через своих лазутчиков вел тайные переговоры с влиятельными лицами из очаковского гарнизона, добиваясь бескровной капитуляции крепости. Но заговоры были открыты, а их участники казнены.

4 ноября турецкий флот ушел из-под очаковских стен зимовать на юг. 7 ноября запорожцы по приказу Потемкина взяли приступом остров Березань — важный укрепленный пункт на подступах к Очакову. Сильные снегопады приостановили активные действия. 1 декабря главнокомандующий подписал составленную им диспозицию штурма крепости. Удар наносился одновременно шестью колоннами с разных направлений. Для развития успеха был выделен резерв. Атака должна была вестись со всей решительностью. 4 декабря Потемкин провел последнюю рекогносцировку. 5 на совещании генералитета были уточнены задачи колонн. 6 в семь часов утра начался штурм. Через час с четвертью все было кончено.

«Поздравляю Вас с крепостию, которую турки паче всего берегли,— писал Потемкин из Очакова императрице.— Дело столь славно и порядочно произошло, что едва на экзерциции бывает лутче. Гарнизон до двенадцати тысяч отборных людей — не меньше на месте положено семи тысяч. Но в погребах и землянках побито много. Урон наш умеренный, только много перебито и переранено офицеров, которые шли с жадным усердием и мужеством. Убит Генерал-Майор князь Волконский на ретраншементе и бригадир Горич на стене. Ой, как мне их жаль. Войско казацкое из однодворцев, по Вашему указу только что сформированное, было пехотою на штурме и чудеса делало. Их предводители донские полковники — молодые люди оказали необыкновенную храбрость... Тяготят меня пленные, а паче женщины. Зима жестока, как в России. Отправлять их хлопот много. В городе строения переломаны нашими пушками. Много нужно починивать. Также забот немало — полки ввести в квартеры, тем паче, что поляки не хотят пустить. Александр Николаевич (Самойлов. В. Л.) вошел первый в крепость, а потом с другой стороны Ангальт. Армия моя почти наголову из рекрут, но когда есть Божья помощь, то все побеждает» .

Считавшаяся неприступной крепость пала. Потери противника составили 9,5 тысяч убитых и 4 тысячи пленных, не считая обывателей. В крепости были взяты огромные трофеи — 310 пушек, 180 знамен и оружия на несколько тысяч человек. Сохранились свидетельства о том, что Потемкин не мог видеть без слез жестокого штурма. «Твоему упрямству обязаны мы этим кровопролитием!»— крикнул он плененному очаковскому коменданту трехбунчужному Гусейн-паше. «Оставь напрасные упреки,— отвечал комендант. Я исполнил свой долг, а ты свой. Судьба решила дело» .

Потери русской армии составили более 2,5 тысяч убитыми и ранеными. Среди них один генерал-майор, один бригадир и 147 офицеров.

Взятие Очакова произвело огромное впечатление в России, в Турции, в Европе. Потемкин добился своего: кампания 1788 г. закончилась взятием крепости, которую считали «ключом в Черное море». Кинбурн, Херсон, Крым и Кубань остались неприкосновенными. 300-летнему господству Оттоманской Порты на Черном море пришел конец.

«С завоеванием Очакова спешу Вашу Светлость нижайше поздравить,— писал 6 декабря из Кинбурна Суворов. — Боже даруй Вам вящие лавры!» Через неделю он снова напомнил о себе Потемкину: «Ваша Светлость изволите описывать обыкновенное жребия течение высокости или великости веществ. Я всегда говорил, перемена от Каира до Стокгольма, от Багдада до Филадельфии. Милостивый Государь! мне повелите ли явиться к себе в Санкт-Петербург, или... ничего не скажу, да будет Ваша воля!»

Ответ Потемкина неизвестен. Но уже 23 декабря Суворов набрасывает записку:

«Как мне, батюшка, с Вами не ехать! Здесь здам и — ночью в Херсон.

Вашей Светлости Милостивого Государя нижайший слуга

Александр Суворов».

Светлейший звал его с собой в Петербург.