Книга: Суворов и Потемкин
Назад: Присоединение Крымского ханства к России. 1782-1783 гг.
Дальше: Начало войны с Турцией. Кинбурн-Очаковская операция 1787-1788 гг.

Мирные годы накануне большой войны.
1784-1787 гг.

 

Егерская каска 1786-1796 гг.

 

 

Новый 1784 год начался добрым предзнаменованием. 8 января турецкий султан Абдул-Хамид дал письменное согласие на признание власти России над Крымом. Эта дипломатическая победа, закреплявшая результаты многолетней борьбы за присоединение Крымского ханства, была обеспечена напряженной деятельностью Потемкина и его соратников в 1783 г. Следует помянуть и усилия Я. И. Булгакова — российского посланника в Константинополе — сумевшего воспользоваться обстановкой и добиться от Порты признания Кубани и Тамани за Россией. 22—24 января в Тифлисе царь Ираклий ратифицировал Георгиевский трактат, закрепив протекторат России над Картли-Кахетинским царством, объектом притязаний Порты и Персии, терзавших христианский народ. Утверждение России на берегах Черного моря открывало блестящие экономические и торговые перспективы для страны. Каким контрастом выглядели эти достижения по сравнению с Версальским миром, заключенным 3 сентября (23 августа) 1783 г. Изнурительная война, длившаяся несколько лет, привела к потере Великобританией богатейших провинций в Северной Америке. Испания, Нидерланды и особенно Франция, выступившие на стороне Северо-Американских Соединенных Штатов, добились некоторого ослабления своей колониальной соперницы — Англии, но сами не приобрели ничего и вышли из войны с большим расстройством финансов.
Императрица, писавшая осенью 1783 г. Потемкину «Дай Боже, чтоб ты скорее выздоровел и сюда возвратился. Ей, ей, я без тебя, как без рук весьма часто. Паче всего, зделай милость — побереги себя», поспешила закрепить положение своего соправителя. 2 февраля 1784 г. Потемкин был назначен президентом Военной коллегии и пожалован в чин генерал-фельдмаршала. Тем же днем помечен указ об обращении Крыма в Таврическую область (губернию) и о назначении князя генерал-губернатором новой провинции.
14 февраля Суворов поздравил своего начальника: «Великой Императрицею увенчание высоких талантов Вашей Светлости новою степенью меня, Вам наипреданнейшего, в восторге моем ободряет паки принесть Вашей Светлости мое всенижайшее поздравление. Благоволи Боже, чтоб многолетие Вашей славы процветало во вселенной! Я же усердием малых моих трудов, стремяся быть угодным Вашей Светлости, препоручаю себя в высокое Ваше покровительство...». Письмо послано из крепости Св. Димитрия Ростовского (будущего Ростова-на-Дону). Генерал-поручик по-прежнему занят устройством войск, хлопочет о выезде Шагин-Гирея с Тамани в Россию. Бывший хан не поддается уговорам, тянет время. 10 апреля Суворов сдает свой корпус генералу Леонтьеву и скачет в Москву, к новой команде. Потемкин назначил его состоять при 6-ой Владимирской дивизии.
После трудов на Кубани служба в дивизии, расположенной в центре Европейской России, была равносильна застуженному отдыху. Суворов благодарит Потемкина «за оказание милости» и просит извинения за то, что «самолично сего не учинил». Их свидание могло состояться где-то иа юге, куда генерал-фельдмаршал поскакал в начале апреля 1784 г., чтобы лично руководить обустройством вверенных его попечению губерний. На юге свирепствует язва, и Екатерина предписывая Потемкину учредить строгие карантины, просит его избегать опасных мест. Но уже в июне мы видим Потемкина в Карасу-Базаре, где он открывает Таврическое губернское правление. По его поручению военный инженер Н. И. Корсаков, строивший Кин-бурнскую крепость, начинает работы по устройству нового губернского города Симферополя. Главное внимание Потемкина притягивает Севастополь, официально основанный по его предложению 10 февраля 1784 г. Именно здесь поспешно создается новая база растущего Черноморского флота.
Кажется, Суворов умышленно разминулся с Потемкиным. На то были свои причины. 21 апреля генерал-поручик прибыл в Москву и остановился в доме генерал-губернатора графа З.Г. Чернышева, о чем и донес Потемкину. У Суворова в столице был собственный дом у Никитских ворот, но в этом доме остановилась его жена Варвара Ивановна, ждавшая ребенка. О настроении Суворова свидетельствует коротенькая записка, сохранившаяся в бумагах начальника канцелярии Потемкина В.С. Попова. Она написана по-французски и помечена 21 мая 1784 г. «Мне наставил рога Сырохнев. Поверите ли?» 
Наступил новый и последний акт семейной драмы Суворова. Мы почти ничего не знаем о секунд-майоре Белозерского полка Иване Ефремовиче Сырохневе. Не был ли он среди офицеров Ейского укрепления в те страшные дни, когда Варвара Ивановна Суворова и ее маленькая дочь пережили нападение Тав-султана? Не с того ли времени начался роман Варвары Ивановны с Сырохневым, роман, поставивший крест на семейной жизни Суворова? По прибытии в Москву он подал прошение прямо в Синод, обвинив жену в связи с Сырохневым и обещая представить «обличающее ее свидетельство». 29 мая Суворов прискакал в Петербург. «Имею честь Вашей Светлости донесть, что Александр Васильевич Суворов приехал сюда неожидаемо, желал представлен быть Государыне для принесения благодарности за орден,— уведомил Потемкина Турчанинов 1 июня.— И как здесь ни графа Валентина Платоновича (Мусина-Пушкина.— В. Л.), ни Безбородки не было, то он просил Александра Дмитриевича (Ланского.— В. Л.) о представлении его. Почему и приказано быть ему к столу. По выходе Государыни к столу по обычаю своему представился он двоекратным земным поклоном и, будучи весьма милостиво принят во время стола разговором, вышед из-за стола, повалился паки в ноги и откланялся. На другой день ездил в Гатчину и, зделав то же самое, уехал сегодня в ночь в Москву. Причину приезда своего объяснил так: видеть матушку, поблагодарить за все милости и посмотреть дочь свою». Турчанинов говорит далее, что он решил повидаться с Суворовым, поехал к нему и узнал, что тот находится у преосвященного митрополита Гавриила. «Будучи же там, узнал, что прежнее бешенство в семейных делах его не токмо возобновилось, но и превзошло всякие меры. Володимерской дивизией он весьма доволен и благодарен. Впрочем, кроме семейных огорчений, ни о чем он не говорил и уехал довольный» . 6 июня Суворов самолично отписал Потемкину о своих делах, умолчав о семейном разладе: «Я был в Санкт-Петербурге пасть к Высочайшим стопам и был принят милосердно. Ныне еду в мои деревни, прикосновенные расположению шестой дивизии. Приятность сей праздности недолго меня утешить может. Высокая милость Вашей Светлости исторгнет меня из оной поданием случая по Высочайшей службе, где я могу окончить с честью мой живот».
Еще не прибыв к 6-й Владимирской дивизии, Суворов уже начинает тяготиться «праздностью» и мечтает о новом трудном деле. В своих «Психиатрических этюдах из истории» известный дореволюционный ученый П. И. Ковалевский высказал интересные суждения о характере полководца. «Суворов жил идеей и для идеи! Всю свою жизнь отдавал военной службе и войскам. В военное время и в походах Суворов не знает усталости и утомления. Ни непогоды, ни невзгоды для него не существовали. Он был всегда счастлив, доволен и прекрасно настроен. Хуже бывало в мирное время. Не было дела, не было живого захватывающего интереса. Суворов томился, Суворов скучал, хандрил и капризничал» .
Сохранилась в отрывках переписка Суворова со Степаном Матвеевичем Кузнецовым, управляющим московским домом полководца в 80-ые годы. Эта переписка часть семейного архива Суворова, хранившегося в Кончанском, дошла до нас в отрывках благодаря историку-любителю Н. Рыбкину . Служивший управляющим имения в Кончанском на Новгородчине, Рыбкин получил у наследников Суворова разрешение ознакомиться с архивом и в 1874 г. опубликовал большие выдержки из него. Рыбкин отобрал письма «Матвеичу» (как звал своего управляющего Суворов) за 1784—1786 гг. И на хозяйственном поприще Суворов проявил себя человек сведущим, рачительным хозяином, строгим, но справедливым.
«Ундольские крестьяне не чадолюбивы и недавно в малых детях терпели жалостный убыток. Это от собственного небрежения, а не от посещения Божия, ибо Бог злу невиновен,— пишет он своим крестьянам.— В оспе ребят от простуды не укрывали, двери и окошки оставляли полые и надлежащим их не питали, и хотя небрежных отцов должно сечь нещадно в мирском кругу, а мужья — те с их женами управятся сами. Но сего наказания мало; понеже сие есть человекоубийство... Порочный, корыстолюбивый постой проезжих главною тому причиною, ибо в таком случае пекутся о постояльцах, а детей не блюдут... А потому имеющим в кори и оспе детей отнюдь не пускать приезжающих, и где эта несчастная болезнь окажется, то с этим домом все сообщения пресечь, ибо той болезни прилипчивее нет». Один из самых последовательных и оригинальных гигиенистов своего времени, сторонник народной медицины, Суворов, как и его начальник Потемкин, придерживался правила, суть которого заключалась в том, что болезнь легче предупредить, нежели лечить. Так и в своих имениях он требовал от старост и всего мира, чтобы больных детей в людные места не водили, в церковь не носили, чтобы родители ухаживали за ними, особенно остерегаясь простудить.
Рыбкин отмечает, что помещик Суворов задолго до героя пушкинского романа в стихах — Евгения Онегина — перевел своих крестьян с барщины на оброк. А ведь даже полвека спустя (во времена Пушкина) эта перемена, существенно облегчавшая жизнь крепостных крестьян, считалась среди многих помещиков опасным нововведением, чуть ли не «фармазонством».
Мы, воспитанные на обличительной литературе, плохо представляем себе подлинную жизнь России второй половины XVIII в., судим о ней, как о сплошном и беспросветном царстве произвола, крепостничества, поголовной жестокости помещиков по отношению к своим крестьянам. Этот односторонний взгляд опровергается и мемуарной литературой (смотри, например, «Записки» княгини Е. Р. Дашковой), и письмами того же Суворова. «Лень рождается от изобилия,— начинает Суворов наставление крестьянам села Ундол — одного из самых обширных своих имений, расположенного под Владимиром.— Так и здесь оная произошла издавна от излишества земли и от самых легких господских оброков. В привычку вошло пахать землю без навоза, от чего земля вырождается и из года в год приносит плоды хуже». Генерал-поручик требует от своих крестьян заняться разведением скота, чтобы восстановить плодородие земли. «Самим же вам лучше быть пока без мяса, но с хлебом и молоком»,— наставляет он крепостных, запрещая им резать скот. В самом конце письма следует поразительное свидетельство как об уровне жизни суворовских крестьян, так и об отношениях, существовавших между барином и миром. «У крестьянина Михайла Иванова одна корова! Следовало бы старосту и весь мир оштрафовать за то, что допустили они Михаилу Иванова дожить до одной коровы,— сетует строгий барин на бедственное состояние многодетного крестьянина.— На сей раз в первые и последние прощается. Купить Иванову другую корову из оброчных моих денег. Сие делаю не в потворство и объявляю, чтобы впредь на то же никому не надеяться. Богатых и исправных крестьян и крестьян скудных различать и первым пособлять в податях и работах беднякам. Особливо почитать таких, у кого много малолетних детей. Того ради Михаиле Иванову сверх коровы купить еще из моих денег шапку в рубль». Зная по опыту командования войсками, как много зависит от толкового управления людьми, Суворов заключает письмо словами о перемене старосты. «Ближайший повод к лени — это безначалие. Староста здесь год был только одним нарядником и потворщиком. Ныне быть старосте на три года Роману Васильеву и вступить ему в эту должность с нового года. Ежели будет исправен, то его правление продлится паче, ежели в его правление крестьяне разбогатеют; а паче того, ежели из некоторых выгонит лень и учинит к работе и размножению скота и лошадей радельными, то в работах ему будет помощь от мира».
Нет, не все помещики походили на сумасшедшую изуверку Салтычиху, кстати говоря, жестоко наказанную по суду. Рост благосостояния помещиков был непосредственно связан с благосостоянием их крестьян. И, разумеется, никакому помещику-крепостнику в голову не могла придти идея раскулачивания богатых и сильных крестьян, об истреблении их.
Поразительный рост культуры, науки, искусств в России второй половины XVIII в. шел рука об руку с ростом производительных сил страны и ростом народонаселения.
Русские мануфактуры (использовавшие труд крепостных) были самыми крупными в Европе. Английский флот ходил под парусами, сшитыми из русского холста. Торговый 6аланс с Францией — крупнейший колониальной державой того времени — был в пользу России. Небывалый строительный подъем, охвативший обе столицы, губернские и уездные города, распространился на самые глухие уголки страны. Строились усадьбы — центры дворянской культуры. Строились храмы, почтовые станции, фабрики, верфи, мануфактуры. Крепло и росло купечество. Новые промышленные и торговые компании простирали свою деятельность до Аляски и Калифорнии. Не следует забывать то, что в Европе того времени крепостное право не было исключительно российским явлением. Оно существовало в империи Габсбургод (в Чехии и Моравии до 1781 г., в Венгрии до 1785 г., но фактически сохранялось до 1848 г.), в Дании до 1800 г., в Восточной Пруссии до первых десятилетий XIX в. Причем, подавляющее большинство крестьян в Чехии, Польше, Восточной Германии было крепостными. В Дании, например, доля крепостных составляла 85 % от общего числа крестьян, а в России в 1766 г. только 52,9 % (Великороссия, Сибирь, Прибалтика, Украина). В 1796 г. эта доля составила 57 %.
Неодинаковым было и правовое положение крепостных в разных странах. В Прибалтике, например, еще в XVII в. «виселицы в имениях бывших вассалов Ливонского ордена были явлением бытовым». Необычайно жестокий характер носила крепостническая эксплуатация в Польше и в Пруссии. Еще в начале XIX в. прусский помещик обладал правом присуждать своих крепостных к смерти. В Польше помещики имели право казнить своих крепостных до 1768 г.  В России же помещик никогда формально не располагала таким правом.
Некоторые отечественные историки (и среди них В. О. Ключевский) весьма критически оценивают царствование Екатерины II. За внешнюю политику ей выставляют строгий счет, обвиняя в соучастии в разделах Польши. За внутреннюю судят еще суровее. «При Екатерине крепостное право превратилось в полную зависимость крепостных, ставших частной собственностью землевладельцев, не обусловливаемой и обязательной службой последних, которая была снята с дворянства,— резюмирует Ключевский.— Вот почему Екатерину можно назвать виновницей крепостного права не в том смысле, что она создала его, а в том, что это право при ней из колеблющегося факта, оправдываемого временными нуждами государства, превратилось в признанное законом право, ничем не оправдываемое» .
Но вот что любопытно. При восшествии на престол Екатерина не подтвердила Манифеста о вольности дворянства, поспешно объявленного ее незадачливым супругом 18 февраля 1762 гг. Манифест, освободивший дворянство от обязательной службы, не спас Петра III от ненависти гвардии, объединявшей в своих рядах цвет российского дворянства. Оскорбленное национальное чувство оказалось сильнее сословных привилегий. Екатерина выиграла борьбу со своим супругом не в последнюю очередь потому, что она возглавила широкое движение против антирусской политики Петра III, подчинившего интересы страны интересам прусского короля. Екатерина во время своего долгого царствования опирались на национальное чувство. В этом секрет ее поразительных внешнеполитических успехов и экономического процветания страны под ее скипетром.
Сложнее обстоит дело с оценкой ее внутренней политики. Созыв в 1768 г. законодательной комиссии, депутаты которой избирались всеми сословиями (кроме крепостного), сам знаменитый «Наказ», написанный Екатериной для комиссии, которая должна была выработать новое законодательство, принято считать чем-то вроде игры хитрой правительницы, пытавшейся якобы прикрыть просветительными идеями свою крепостническую сущность. Но вот, например, мнение современника Екатерины французского историка Ж. Кастера, выпустившего в 1799 г. в Париже трехтомную «Историю Екатерины II», наполненную резкими выпадами против политики России и лично против Северной Семирамиды. «Многие заседания комиссии далеко не были безмятежны. Начали говорить об освобождении крестьян. Многие тысячи их были готовы силою добыть то, чего они не могли ожидать от справедливости. Дворянство опасалось повсеместного восстания, в особенности убавления своего богатства. Некоторые дворяне уверяли, что готовы убить того, кто первый внесет предложение сделать крестьян свободными... Спор становился все более оживленным, опасались страшных последствий разногласия, и поэтому депутатов распустили домой» . Благо, добавим мы, предлог был подходящий — объявление Турцией войны России.
Русский историк Г. В. Вернадский в своем небольшом исследовании «Императрица Екатерина II и законодательная комиссия 1767—1768 годов» показал, что «Наказ» Екатерины уже содержал мысли о вольных хлебопашцах на тех же самых правилах, которые были осуществлены полвека спустя внуком императрицы Александром I. Когда в мае 1768 г. депутат Г. С. Коробьин, за спиной которого, как считает Вернадский, стояла сама Екатерина, попытался на заседании Комиссии определить законом права крестьянской собственности на часть имения, а также размер податей в пользу помещика, он вызвал против себя бурю негодования. Особенно яростно нападал на Коробьина князь М. М. Щербатов, который по недоразумению (очевидно, за свою обличительную критику екатерининского царствования) считается у некоторых историков передовым деятелем эпохи. (На самом деле Щербатов стоял на крайних позициях крепостничества и доказывал, что только родовое дворянство должно обладать правом владения крепостными. Его речи вызвали возмущение служилого дворянства и купечества. Первые усмотрели ущемление своих прав, вторые требовали крепостных для себя. К ним присоединилось духовенство. Вот что услышала в ответ на свои мысли о необходимости ограничить крепостное право Екатерина. «Волна дворянского недовольства обрушилась на Комиссию и смыла ее,— пишет Вернадский. — Если бы Екатерина не распустила своего парламента, эта волна обратилась бы на нее самое» .
Сохранилась собственноручная записка императрицы, относящаяся ко времени заседаний Комиссии: «Если крепостного нельзя признать персоною, следовательно, он не человек: но его скотом извольте признавать, что к немалой славе и человеколюбию от всего света нам приписано будет; все, что следует о рабе, есть следствие сего богоугодного положения и совершенно для скотины и скотиною делано» . Эти слова — ответ императрицы князю Щербатову, называвшему крепостных «рабами». Как должна была действовать гениальная правительница, столкнувшаяся с жестокими реалиями своего времени? Разразившаяся вскоре пугачевщина с ее поголовным истреблением дворянства показала перспективу краха государства и утраты национальной независимости. Такие соседи России, как Турция, Крымское ханство, Швеция, Польша не преминули бы воспользоваться этой катастрофой и вогнать Россию по меньшей мере в границы Московского государства времен Василия III и первых лет царствования Ивана Грозного. В своем развитии страна была бы отброшена на многие десятилетия назад. О жертвах среди всех слоев населения говорить не приходится. Достаточно вспомнить пример крестьянской войны, бушевавшей в минской империи, в Китае, в середине XVII в. Гражданская война закончилась завоеванием страны манчжурскими захватчиками, террор которых против коренного населения достиг ужасающих размеров. Процветающие города были сметены с лица земли. По оценкам некоторых китайских историков из 50 миллионов жителей уцелела лишь десятая часть. На престоле утвердилась манчжурская династия. Китай был обречен на экономическое и культурное прозябание и стал легкой добычей колониальных держав. Недаром Екатерина, Вольтер, Гримм, Бибиков, Н.И. Панин и другие государственно мыслящие люди увидели в пугачевщине национальное бедствие и сравнивали ее со Смутным временем. Для всех здравомыслящих людей было ясно, что необходимы реформы. И правительство Екатерины вступает на путь реформ при активной внешней политике, обеспечивающей национальные интересы России: безопасность границ, свободу мореплавания и широких торговых связей со странами запада и востока.
Административные реформы — и прежде всего губернская — улучшили управление. Жалованная грамота дворянству, закрепив за первым сословием освобождение от обязательной службы, не только способствовала укреплению власти дворянства над крепостными, но стала важным шагом по пути создания гражданского общества. Дворянство активно привлекалось к местному управлению. Дворянские собрания с выборными предводителями (что само по себе было большим новшеством) способствовали росту политической культуры правящего класса. Отмена телесных наказаний оказала огромное влияние на воспитание чувства собственного достоинства. Через одно-два поколения дворянство дает таких гениев мировой культуры, как Пушкин. Одновременно с жалованной грамотой дворянству была издана жалованная грамота городам. Гильдейские граждане и мещане были освобождены от тяжелых казенных повинностей; было учреждено городское самоуправление. Вслед за дворянами были освобождены от телесных наказаний купцы первых двух гильдий. За ними последовало духовенство. Правительство и лично императрица выступили за отмену пыток, бывших старым и традиционным средством дознания.
Крайне расстроенные финансы, доставшиеся Екатерине II от предшественников, были приведены в порядок благодаря умному и последовательному поощрению торговли и промышленности, путем ослабления и снятия сословных и цеховых ограничении, игромное значение для создания и функционирования национального рынка имело введение в 1769 г, бумажных денег — ассигнаций. Для сравнения заметим, что во Франции бумажные деньги появились лишь двадцать лет спустя, в ходе революции.
Особые надежды Екатерина возлагала на распространение образования среди всех классов. «В 60 лет все расколы исчезнут,— делится она своими мыслями в 1782 г. со статс-секретарем А. В. Храповицким.—- Сколь скоро заведутся и утвердятся народные школы, то невежество истребится само сабою. Тут насилия не надо».
Приведем только один факт, из которого видно, что государственное управление при Екатерине действовало эффективно и удовлетворяло интересы и потребности всего населения, а не только правящего класса. Неурожайный 1785-й год Россия встретила во всеоружии. Заблаговременно были созданы казенные «хлебные магазейны» в городах. Особенно четко действовали чиновники крупнейшего Санкт-петербургского магазейна (всего 20 человек вместе со сторожами). Они сумели быстро учесть запасы хлеба в городе и наладить пополнение магазейна зерном из хлебородных губерний, не пострадавших от неурожая. По их инициативе петербургская полиция еще до правительственного указа воспрепятствовала вывозу за границу больших партий зерна, законтрактованных задолго до обострения положения с хлебом. Эти меры, одобренные правительством, позволили избежать голода и удержали низкие цены на хлеб. Чиновники, как видим, сработали быстро, оперативно, проявили чувство ответственности и инициативу.
Правительство Екатерины, обеспечив хлебом из государственных магазейнов население городов, возложило на помещиков ответственность за пропитание находящихся в их владении крепостных крестьян. Помещики обязывались создать запасные хлебные магазейны в своих имениях. Как видно из переписки Суворова, генерал-поручик энергично принялся за это дело, выказав и здесь свою организаторскую хватку и чувство ответственности. Из тех же писем видно, как много хлопот доставляли ему спорные дела с соседями-помещиками. Ведь за ущерб, нанесенный крестьянами соседям, отвечал их владелец. Письма рассказывают и о семейной драме Суворова.
«Матвеич! — пишет он 27 июля 1784 г. — Я решился все забрать сюда в Ундол из Москвы, т. е. тамошнего моего дома: людей, вещи, бриллианты и письма». К этому времени Суворов получил ответ на свою челобитную о разводе. Синод поставил ему на вид отсутствие надлежащих свидетельств и «иных крепких доводов» и предложил начать бракоразводное дело в низшей инстанции.
«Ныне развод не в моде,— резюмирует Суворов.— Об отрицании брака, думаю, нечего и помышлять». Получив известие о намерении тестя «поворотить жену к мужу», Суворов торопливо наставляет Матвеича для беседы с членом Синода преосвященным Платоном, известным своим красноречием: «Скажи, что третичного брака быть не может и что я тебе велел объявить ему это на духу,— пишет Суворов Матвеичу.— Он сказал бы: "Того впредь не будет". Ты: "Ожегшись на молоке, станешь на воду дуть". Он: "Могут жить в одном доме розно". Ты: "Злой ея нрав всем известен, а он (т. е. сам Суворов.— В.Л.) не придворный человек» . Дело о разводе остановилось.
В августе 1784 г. Варвара Ивановна родила сына, которого назвали Аркадием. Никаких откликов в дошедших до нас письмах Суворова на это событие нет. Только в письме от 28 декабря того же года, посланного из Кончанского родственнику И. П. Суворову, генерал замечает: «Супругу Варвару Ивановну довольствовать регулярно из моего жалованья». Похоже, гнев прошел, но боль осталась навсегда. Жена Суворова поселилась сначала у своего отца, потом жила в Москве у брата. Суворов выделил ей ежегодное содержание и более никогда с ней не виделся и не переписывался. Дочь Наталья воспитывалась в Смольном, а сына Аркадия он впервые увидал лишь в 1797 г., когда опального полководца посетила в Кончанском дочь с маленьким сыном и братом. Красивый, смышленый мальчик понравился старику. Суворов признал сына и принял большое участие в его обучении и воспитании. Аркадий жил в Петербурге в доме сестры или у Д. И. Хвостова, женатого на племяннице полководца. В завещании 1798 г. Суворов отказал все благоприобретенные имения дочери, а все родовые и пожалованные за службу — сыну. Жене он не отказал ничего, оставшись непреклонным в осуждении той, которая нарушила святость брачных уз. Варвара Ивановна по советам «доброхотов» пыталась жаловаться Павлу I и добилась того, что опальный супруг по повелению императора увеличил ей пособие и оплатил часть ее долгов. Она пережила мужа всего на шесть лет. «Судьба судила этой женщине быть женой гениального полководца, и она не может пройти незамеченной,— писал В. А. Алексеев, один из самых серьезных исследователей жизни Суворова.— Она, как Екатерина при Петре, светила не собственным светом, но заимствованным от великого человека, которого она была спутницей. Своего жребия она не поняла и не умела им воспользоваться, в значительной степени по своей вине, а таких людей нельзя оправдывать, их можно только прощать» .
К концу 1784 г. Суворов уже явно тяготился своей праздностью. Ни поездки по имениям, ни хлопоты по хозяйству, ни встречи с хлебосольными соседями-помещиками, ни охота, ни певческая капелла и театр, заведенные им в Ундоле, — ничто не могло удовлетворить его деятельную натуру. 10 декабря он садится за письмо Потемкину. Это новогоднее поздравление светлейшего князя принадлежит к числу самых откровенных посланий Суворова. В начале письма генерал просит поручить ему особую команду, упоминая о «ваканции» по дивизиям Брюса и Репнина. Первая дислоцировалась в столице, в Петербурге, вторая — в Смоленске. «В стороне первой я имею деревни,— уточняет Суворов,— но все равно, Светлейший Князь! где бы я от высокой милости Вашей Светлости особую команду не получил, хотя в Камчатке». И после слов о покупке под вексель 92 душ и упоминания о 100 000 рублей, сэкономленных им во время командования Кубанским корпусом, где он, кстати говоря, не получил жалования за 4 месяца («Вот мое корыстолюбие»,— прибавляет Суворов, давая понять, что он ищет особой команды не из-за корысти, а ради деятельности), следует исповедь с изложением своего символа веры.
«Служу я, Милостливый Государь! больше 40 лет и почти 60-ти летний, одно мое желание, чтоб кончить Высочайшую службу с оружием в руках. Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей; препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к ним привыкать.
Наука просветила меня в добродетели; я лгу как Эпаминонд, бегаю как Цесарь, постоянен как Тюренн и праводушен как Аристид. Не разумея изгибов лести и ласкательств к моим сверстникам, часто неугоден. Не изменил я моего слова ни одному из неприятелей, был щастлив потому, что я повелевал щастьем.
Успокойте дух невинного пред Вами, в чем я на Страшном Божием суде отвечаю, и пожалуйте мне особую команду... Исторгните меня из праздности, но не мните притом, чтоб я чем, хотя малым, Г[рафом] Иваном Петровичем  недоволен был, токмо, что в роскоши жить не могу. В чужие край... тоже праздность».
Он готов признать свои недостатки, объясняя «грубость в поступках» многолетней армейской службой. Но он честный человек — всегда говорит правду, как никогда не лгавший Эпаминонд (гениальный фиванский полководец, любимейший герой Суворова), как известный своей прямотой афинский полководец Аристид. Он скор в своих действиях, как Юлий Цесарь, и тверд в своих правилах, как французский полководец Тюренн. Завистники приписывают его победы слепому счастию. Он знает об этом и отвечает им кратким и сильным афоризмом: «Был щастлив потому, что я повелевал щастьем» Об одном он просит Потемкина: «Исторгните меня из праздности, в роскоши жить не могу».
Мы не знаем ответа Потемкина. Занятый устройством новых провинций на юге, он, похоже, не сразу откликнулся на просьбу Суворова. В марте 1785 г. тот напомнил о себе Попову, закончив коротенькое письмо с пожеланием получить новую команду словами: «Господь Бог да умилостивит ко мне Св[етлейшего] Кн[язя]»,
Потемкин и не думал гневаться на своего мнительного подчиненного. Он живет в столице, но все его помыслы устремлены на юг. Под его руководством строятся новые города, закладываются корабли Черноморского флота, создаются дороги и фабрики. В полной мере развернулся его талант выдающегося организатора и администратора. Планы его грандиозны, смелы, неожиданны новыми подходами. Так, желая обеспечить мир с Турцией, где к власти пришла реваншистская группировка, Потемкин в начале 1784 г. решает лично отправиться в Константинополь для переговоров. Русский посланник Я. И. Булгаков просит перенести поездку из-за моровой язвы на будущее лето, присовокупив при своем ответе оценки, даваемые Потемкину в Царьграде: «Здесь почитают Вашу Светлость нашим Верховным визирем... Бытность Ваша здесь принесла бы несказанную пользу всем делам».
В разгар устройства Таврической губернии Потемкин, находившийся в Крыму, получает письмо. Письмо помечено 29 июня 1784 г. и послано из Петербурга. Писал Безбородко, один из самых приближенных сотрудников Екатерины, с которым Потемкин поддерживал крепкие деловые связи. Безбородко сообщал о похоронах в Царском Селе скоропостижно скончавшегося 27-летнего фаворита А. Д. Ланского и о тяжелом состоянии императрицы, которая затворилась в своих покоях и никого не желает видеть. По его словам, лейб-медик С. Рожерсон считает, что «нужнее всего — стараться об истреблении печали и всякого душевного безпокойства... К сему одно нам известное есть средство,— прибавляет Безбородко,— скорейший приезд Вашей Светлости, прежде которого не можем мы быть спокойны. Государыня меня спрашивала, уведомил ли я Вас о всем прошедшем, и всякий раз наведывается, сколь скоро ожидать Вас можно» . Безбородко тревожился не зря. Тяжелая депрессия императрицы грозила непредсказуемыми последствиями и уже начинала сказываться на государственных делах. Потемкин поспешил в столицу.
«После того, как я две недели была между жизнью и смертью, — писала Екатерина своему европейскому корреспонденту барону Мельхиору Гримму,— являются к нам друзья на помощь: Князь Потемкин из Крыма и Граф Федор Орлов из Москвы. Это помогло, но сначала я не могла переносить этой помощи: ни один человек не был в состоянии сказать слово или выразить мысль, которая была бы нам по душе. Я была печальна, они желали видеть меня опять веселой по привычке, и все выходило не то. Надо было подвигаться тихо, шаг за шагом, и на каждом шагу выдерживать битвы, из которых одна проигрывалась, другая была выиграна... Но Князь был очень хитер: он ходил вокруг, как кот. Если одно обстоятельство было не подходяще, он повертывался в сторону и являлся с новым предложением. Наконец, я стала немножко повеселее. Это понравилось господину утешителю. Тогда он принялся еще более развеселять нас и так пробудил меня от сна смерти» .
Потемкин знал, что есть одно средство заглушить сердечную боль,— увлечь Екатерину новыми делами. Вскоре по приезде в Царское Село он докладывает ей о водворении Шагин-Гирея в Воронеже. Через несколько дней императрице необходимо решить, кем заменить в Москве умершего главнокомандующего графа 3. Г. Чернышева. 4 сентября 1784 г. Екатерина подписывает указ о назначении на место Чернышева графа Я. А. Брюса, и в тот же день Потемкин представляет на рассмотрение проект об учреждении университета в Екатеринославе. Его планы грандиозны. Он мечтает о том, чтобы будущий Екатеринослав сделался крупным культурным центром страны, куда бы потянулась молодежь из Греции, Молдавии, Валахии, славянских стран, порабощенных Портой. Достойно внимания упоминание о планах создания в Екатеринославе консерватории. Большой знаток и любитель музыки, церковной и светской, Потемкин хлопотал об устройстве консерватории в России почти за 80 лет до ее открытия в Петербурге. Он рассказывает императрице о Тавриде, о прекрасной (может быть единственной в мире) естественной гавани и растущем на ее берегах новом городе-порте Севастополе. Именно в эти тяжелые для императрицы дни он увлекает ее идеей совершить путешествие на юг, в Крым. И деятельная натура Екатерины одерживает победу над тяжелой депрессией, 5 сентября императрица покидает Царское Село и возвращается в столицу. 8 сентября двор и дипломаты видят ее у обедни — первый раз за два с половиной месяца. 13 октября Екатерина утверждает план застройки Екатеринослава. 14 октября следует предписание новгородскому и тверскому генерал-губернатору Архарову о подвозе хлеба на судах в Петербург и Выборг. 15 октября — рескрипт Потемкину о мерах по предотвращению «опасной болезни» в Екатеринославском наместничестве. Место Ланского заступает молодой офицер Александр Ермолов. Конец года приносит семейную радость — рождение внучки-великой княгини Елены Павловны.
Новый 1785 год Екатерина встречает полная сил и жажды деятельности. 14 января она подписывает рескрипт Потемкину об «умножении» и преобразовании армии. Президент Военной коллегии давно подготовил и настойчиво проводит важную реформу — заведение егерских корпусов — отборной пехоты, приученной к рассыпному строю, меткой стрельбе, индивидуальному бою. Ни одна европейская армия не имела таких частей, а Фридрих II (один из пионеров заведения егерей) довольствовался небольшими по численности егерскими командами при пехотных полках. Егерские корпуса Потемкина представляли собой четырехбатальонные полки усиленного состава. Эта и другие реформы в армии осуществлялись в преддверии новых осложнений на границах империи. Летом 1785 г. пришлось увеличить вооруженные силы на китайской границе из-за нападений манчжурских войск на русские купеческие караваны. Неспокойно было на Кавказе. Турция уже пробовала прочность союза Ираклия II с Россией, организуя набеги лезгин с севера и войск ахалцихского паши с юга. Верные Георгиевскому трактату русские части совместно с войсками Ираклия принимают участие в отражении этих набегов.
21 апреля Екатерина публикует Жалованную грамоту дворянству и Жалованную грамоту городам. Примерно в то же время подписывается торговый договор с Австрией, закрепивший русско-австрийский союз. В марте 1785 г. императрица делится своими мыслями с Гриммом: «Я глубоко убеждена, что у меня много истинных друзей. Самый могущественный, самый деятельный, самый проницательный — бесспорно фельдмаршал Князь Потемкин. О, как он меня мучил,как я его бранила, как я на него сердилась! Но он не переставал вертеться и все перевертывать вокруг меня, пока не извлек из маленького моего кабинета в десять сажен, которым я завладела в Эрмитаже; и надо отдать ему справедливость, что он умнее меня, и все, что он делал, было глубоко обдумано» .
В конце мая — начале июня Потемкин устраивает поездку императрицы в Москву через Боровичи по реке Мете и Вышневолоцкой водной системе. Екатерина осматривает недавно реконструированный канал, сооруженный по проекту петровского любимца М. И. Сердюкова (деда А. В. Храповицкого). Эта гидротехническая система — чудо своего времени — позволила сократить и облегчить путь доставки хлеба в северную столицу из центральных губерний империи. Екатерина осталась очень довольна трехнедельной поездкой, своего рода репетицией путешествия на юг.
16 октября она подписывает рескрипт о назначении Потемкина главнокомандующим армией на случай войны с Турцией. Согласно разработанному Потемкиным плану, на юге выставляются две армии: одной командует прославленный Румянцев (учитель и признанный авторитет в военном деле), другой — он сам (ученик Румянцева), впервые выступающий в роли самостоятельного главнокомандующего. В вихре дел Потемкин не забывает и своего подчиненного. 16 ноября мы видим Суворова на званом обеде в Зимнем дворце, а 26 ноября генерал-поручик присутствует на торжестве, которое императрица ежегодно устраивает в своей резиденции в честь Георгиевских кавалеров (по случаю праздника — дня Святого Великомученика и Победоносца Георгия). Рядом с Суворовым за царским столом восседают Потемкин, Репнин, Михельсон и другие прославленные генералы и штаб-офицеры, удостоенные самой почетной боевой награды России.
Через три дня в Зимнем на празднике Андреевских кавалеров мы снова видим Потемкина и Репнина. Суворова нет. Он еще не кавалер старейшего российского ордена, учрежденного Петром Великим. В новом 1786 г. Суворов прочно осел в Петербурге. Его имя постоянно мелькает на страницах камер-фурьерского журнала. За полгода (начиная с апреля месяца) Суворов десять раз присутствует при высочайшем столе — в Царском Селе и в Зимнем дворце. Указом Военной коллегии от 21 ноября 1785 г. Суворов был переведен в Санктпетербургскую дивизию. Ее командующему графу К. Г. Разумовскому Военная коллегия дала знать, чтобы Суворов получил «пристойную команду». Никаких суворовских документов, относящихся к этому периоду его службы, отыскать не удалось, кроме нескольких писем управляющим имениями. Скорее всего Суворов не получил никакой «пристойной команды» и трудился под непосредственным руководством Потемкина. О круге же занятий президента Военной коллегии дают представление приводимые ниже документы.
«По Высочайшему Вашего Императорского Величества повелению, — доносит он императрице 8 апреля 1786 г.,— зделаны мною штаты кирасирских, карабинерных, драгунских, легкоконных, гренадерских и мушкетерских четырех баталионных и мушкетерских двубаталионных полков, егерских корпусов и егерских же и мушкетерских баталионов и табели положенных всем сим войскам ружейных, мундирных и амуничных вещей» . Прося утвердить подносимые штаты, табели и положения о снабжении войск, Потемкин подчеркивал выгоды казенным интересам от вводимого единообразия в одежде и вооружении солдат. Проводя широкие реформы армии, Потемкин опирался на взгляды своего учителя Румянцева, на огромный боевой опыт последних десятилетий. При строительстве вооруженных сил, как писал Румянцев, должно соблюдать строгую соразмерность расходов на военные нужды с другими государственными надобностями и согласное действие разных управлений, без чего «часть воинская будет в нестроении и терпеть недостатки или другие чувствительные угнетения». Благосостояние армии,— подчеркивал Румянцев,— всецело зависит от благосостояния народа, дающего и людей, и деньги, а потому особенно важно сберегать народные силы, чтобы «несоразмерным и безповоротным взиманием не оскудеть казну». Потемкин твердо проводил в жизнь эти установки, готовя вооруженные силы к возможным испытаниям. Приближавшаяся смерть дряхлого прусского короля Фридриха II, по мнению дипломатов, могла спровоцировать австрийцев — союзников России — снова предъявить свои права на баварское наследство. Попытка Екатерины сколотить четвертной союз (Австрия, Франция, Испания и Россия) против Турции оказалась безрезультатной из-за противодействия Франции, имевшей свои интересы на востоке. Граф Сегюр, французский посол в Петербурге хлопотал о новом русско-французском торговом договоре, который должен был сблизить обе державы, но он шел против течения. Версальский кабинет активно интриговал в Константинополе против России. Англия, обеспокоенная продвижением России на восток, занимала выжидательную позицию, втайне сколачивая блок с Пруссией.
«Сколько мне кажется, то кашу сию Французы заваривают, чтобы нас озаботить, убоясь приближения смерти Прусского Короля, при которой они полагают, конечно, Императору затеи на Баварию. Сие тем вероятнее, что во Франции приказано конницу всю укомплектовать лошадьми, что у них без намерения о войне никогда не бывает. Пусть хотя и уверили французы, что не пустят нас в Архипелаг, однако ж флот потребно иметь в состоянии [готовности]. Прикажите себе подать ведомость о кораблях и фрегатах с описанием годности каждого». Это строки из записки Потемкина Екатерине, поданной в конце июля. «Разположение духов в Швеции кажется в нашу пользу, продолжает Потемкин,— но назначенный туда министр (граф Ан. К. Разумовский.— В.Л.) годится ли по нынешнему времени, где устремлять все, что можно, против французов следует? Мне сии последние Булгакова известия по многим обстоятельствам вероятны. Однако ж я надежен, что француз посол, снесясь с Булгаковым, поворотит сии дела, чтоб получить у Вас мерит (Знак одобрения (франц.) – В.Л.). К Г[рафу] Сегюру привезен большой пакет из Константинополя. Завтра он у меня будет обедать, я сам не зачну говорить, а ежели он зачнет, то из сего можно будет заключение зделать. Главное то, чтобы выиграть несколько время» .
Булгаков доносил из Константинополя о борьбе придворных группировок — сторонников и противников войны с Россией — и о роли французского посла при султанском дворе в усилении первых. Потемкин намеревался использовать Сегюра для сдерживания агрессивных настроений в Турции.
«Король Прусский час от часу хуже и слабее становится здоровьем,— отвечает на его представления императрица, внимательно следившая за расстановкой сил на международной арене.— Турки в Грузии явно действуют — лезгинскими лапами вынимают из огня каштаны. Сие есть опровержение мирного трактата... Против сего всякие слабые меры действительны быть не могут. Тут не слова, но действие нужно, нужно, нужно, чтоб сохранить честь и славу Государя и Государства».
Но Потемкин не согласен с такой оценкой обстановки, с выводом о необходимости немедленных действий, т. е. приближения войны.
«Почта Цареградская доставила ответ Порты, который я подозреваю диктованным от французов. Он состоит в непризнании даже и царя Ираклия подданным России; называют его неоднократно своим, — сообщает Потемкин Безбородко.— Прошу Вас зделать мне одолжение поспешить сюда приездом. Необходимо нужно мне ехать самому на границы. Боюсь крайне, чтоб не задрались прежде время» . Он торопит умного и опытного дипломата вернуться в столицу и приступить к исполнению своей должности. Сам он решает ехать на юг, чтобы на месте принять необходимые меры для предотвращения войны. После консультаций с Сегюром Потемкин предлагает Екатерине неожиданный вариант: начать переговоры с Портой о заключении широкого соглашения, которое включало бы в себя не только новый торговый договор, но и договор об оборонительном и наступательном союзе.
«Трактаты дружбы и коммерции полезны будут,— отвечает императрица — но оборонительный и наступательный может впутать в такие хлопоты, что сами не рады будем. Это французская замашка противу Константина». Она лелеет мечту о восстановлении на Балканах Греческой империи. Во главе ее должен встать внук Екатерины великий князь Константин. Греческая империя, независимая от России и от Австрии, должна не только покончить с османскими владениями в Европе, но и стать буфером между двумя державами-соперницами на Балканах. Иосиф II не высказывает никаких замечаний относительно проекта своей союзницы. Может быть, он считает его слишком фантастическим. Важно отметить, что Потемкин, которого некоторые историки называют автором «греческого проекта» (на самом деле идея была высказана Безбородко), занимает более осторожную и реалистическую позицию, чем его государыня. По поручению Екатерины он разрабатывает план на случай войны с Портой, предусматривая в первую очередь активную оборону Херсона и Крыма. 30 мая Храповицкий записывает в своем дневнике слова императрицы по поводу обсуждения в Совете плана Потемкина: «Возражение Кн[язя] Вяземского на план Г. А. Потемкина... Кн[язь] Вяземский], Зах[ар] Чернышев и Н. И. Панин во все время войны разные делали препятствия и остановки; решиться должно было дать полную мочь Г[рафу] П. А. Румянцеву, и тем кончилась война. Много умом и советом помог Кн[язь] Г. А. Потемкин. Он до безконечности верен, и тогда-то досталось Чернышеву, Вяземскому, Панину. Ум Кн[язя] П[отемкина] превосходный, да еще был очень умен Кн[язь] Орлов, который, подущаем братьями, шел против Кн[язя] Потемкина, но когда призван был для уличения К[нязя] П[отемкина] в худом правлении частью войска, то убежден был его резонами и отдал ему всю справедливость... К[нязь] Потемкин глядит волком и за то не очень любим, но имеет хорошую душу; хоть дает щелчка, однако же сам первый станет просить за своего недруга». В конце беседы императрица уверенно заявляет о том, что будущее кажется ей прекрасным: на случай войны уже припасено 15 миллионов рублей.
Огромный круг обязанностей, возложенных на Потемкина, его инициативность и самостоятельность при решении вопросов государственной важности не могли не создавать ему врагов. Историк Е. И. Дружинина в своей обстоятельной монографии о деятельности Потемкина на юге страны отмечает: «Правительство лихорадочно заселяло приграничные районы, не останавливаясь перед фактической легализацией побегов крепостных из внутренних губерний... Беглые в случае розыска чаще всего объявлялись «неотысканными». Этот курс, связанный с именем Потемкина, вызвал раздражение многих помещиков более северных украинских губерний и центральной России: массовое бегство крепостных в Причерноморье лишало их работников. Против Потемкина возникло оппозиционное течение, представители которого стремились скомпрометировать мероприятия, проводившиеся на юге страны» . Среди оппонентов Потемкина мы видим таких крупных деятелей правительственной администрации, как генерал-прокурор князь А. А. Вяземский, президент Адмиралтейской коллегии граф И. Г. Чернышев, президент Коммерц-коллегии граф А. Р. Воронцов. И все же план Потемкина одобрен советом. На этом настояла императрица. Выросшая в обстановке придворных интриг, сама большая мастерица политических комбинаций, Екатерина высоко ценила не только государственный ум и деловую хватку Потемкина, но и его умение сотрудничать на пользу дела с самыми разными людьми, даже со своими недоброжелателями и явными противниками.
Потемкин мог не опасаться своих врагов, пока его поддерживала Екатерина. Между супругами установилось неписаное соглашение: каждый новый фаворит должен был защищать интересы Потемкина при дворе. Без колебаний императрица отставила красавца Ивана Римского-Корсакова, выступившего против Потемкина. Летом 1786 г. фаворит Александр Ермолов («белый негр», как его называла Екатерина) решил бросить вызов соправителю императрицы. Между Екатериной и Потемкиным происходит размолвка. 22 июня князь покидает Петербург и отсутствует целый месяц. Дипломаты спешат оповестить свои кабинеты о падении «всесильного временщика». Но императрица сделала свой выбор двенадцать лет назад и не жалеет о нем.
«Я крайне безпокойна, здоровы ли Вы? — пишет она Потемкину, объезжающему гарнизоны и крепости Санктпе-тербургской губернии.— Столько дней от тебя ни духа, ни слуху нету, а сегодня и вчерась погода так велика была, что я зачла опасаться, как-то Вы Волшу переехали? И для того нарочного посылаю — знать, где и каковы Вы?»
Не успел Ермолов надеть на себя орден Белого Орла, присланный по просьбе Екатерины королем Станиславом Августом, как последовала его отставка. 19 июля императрица подписывает указ о пожаловании в свои флигель-адъютанты Александра Дмитриева-Мамонова (одного из адъютантов Потемкина), а через день Храповицкий записывает в дневнике: «Возвратился Князь Григорий Александрович Потемкин, коему А. М. Мамонов подарил золотой чайник с надписью: «Plus unis par coeur, que par le sang» (Ближе по сердцу, чем по крови (франц) - В.Л.). Неделю спустя Екатерина признается Храповицкому: «Надобно держаться за корень, а не за ветви: доказательство — Князь Потемкин, который много имел неприятелей». Отношения восстановлены. Потемкин может ехать на юг, «Естьли поездка твоя необходима,—- признается императрица — то и на оную соглашусь, хотя признаюсь, что весьма люблю тебя видеть при себе по дружбе и доверенности моей к тебе».
6/17 августа умирает Фридрих Великий, бывший на протяжении многих лет «возмутителем спокойствия в Европе». Правда, после тяжелых поражений от русской армии в Семилетней войне король стал более осторожным и старался не доводить дело до войны. Но суть его политики не изменилась: любой ценой добиться гегемонии в Германии, расширить территорию и увеличить людские ресурсы Пруссии за счет Польши, над картой которой старый король провел последние дни жизни. Начало было положено первым разделом шляхетской республики. Как-то поведет себя его преемник Фридрих Вильгельм II? Соседи Пруссии выжидают. У России среди многих внешнеполитических забот самая неотложная ~ отношения с Портой и безопасность южных границ, протянувшихся от каспийского моря до Буга, На Северном Кавказе уже идут боевые действия. Горцы во главе с чеченцем Ушурмой, объявившим себя пророком Шейх-Мансуром, нападают на русские посты и крепости. В конце октября Потемкин скачет на юг. Вместе с ним едет и Суворов, незадолго до того получивший долгожданный чин полного генерала. Он был произведен в генерал-аншефы 22 сентября 1786 г., «по старшинству», вместе с боевым товарищем по Семилетней войне сербом П. А. Текелли. В списке генерал-аншефов Суворов оказался двенадцатым, но именно его взял с собой Потемкин, готовивший армию для отпора возможным покушениям турок. Была еще одна причина, по которой президенту Военной коллегии необходим был опытный боевой генерал, мастер обучения войск. На весну 1787 г. была намечена поездка Екатерины II на юг, которая с самого начала задумывалась, как важная политическая и дипломатическая акция. В свите императрицы отправлялись послы ведущих европейских держав. В Херсоне ее должен был встретить император Иосиф. Потемкин хотел показать друзьям и недругам России ее достижения по хозяйственному освоению Северного Причерноморья. Новые города и селения, крепости и верфи, фабрики и заводы, возникшие за последние десять лет на безлюдных землях, красноречивее всех дипломатических нот должны были убедить всех, что России есть, что защищать, есть и чем защищать. Гостям предполагалось показать новые и старые полки, а также корабли нового Черноморского флота.
Суворов, назначенный состоять при 3-й дивизии Екатеринославской армии, через три месяца получил под свою команду часть войск, «к границе польской назначенной». Перед ним открывались широкие возможности внедрять в войска свои принципы боевой подготовки и воспитания солдат и офицеров.
В то самое время, когда Потемкин и Суворов скакали на юг, из Калуги к турецкой границе медленно следовал обоз бывшего хана Шагин-Гирея. После многочисленных настойчивых просьб Шагин-Гирея Екатерина дала разрешение на его отъезд в Турцию. Узнав об этом, Потемкин предсказал судьбу последнего правителя ханства, заявив, что Шагин-Гирей едет навстречу своей смерти. Принятый с показной пышностью Шагин-Гирей вскоре был сослан на остров Родос — место пребывания опальных крымских ханов — и был вероломно убит накануне войны.
7 января 1787 г. из Царского Села выехал санный поезд императрицы. Путь лежал через Смоленск, Чернигов и Киев, куда Екатерина прибыла 29 января. Почти три месяца длилось пребывание двора в древнем русском городе и лишь 22 апреля путешествие было продолжено. Вниз по Днепру двинулась целая флотилия. Это путешествие на юг хорошо документировано. Наряду с официальным «Журналом путешествия Ея Императорского Величества в полуденный край», исследователь располагает такими первоклассными источниками, как письма императрицы сановникам в Петербург и Москву, барону Гримму во Францию, как «Дневник Храповицкого», как письма императора Иосифа фельдмаршалу Ф. Ласси. Прибавим сюда письма графа А. А. Безбородко, «Записки графа Сегюра», «Дневник» Д.Н. Сенявина (будущего знаменитого адмирала), донесения участвовавших в путешествии дипломатов. Основываясь на этих свидетельствах, историк Г. В. Есипов подробно изложил обстоятельства путешествия в журнале «Киевская старина» за 1891 г. Отметим некоторые важные этапы путешествия.
25 апреля состоялось свидание Екатерины с польским королем Станиславом Августом. Король был принят на борту царской галеры «Десна», ставшей на якорь против Канева. Здесь польская граница подходила к Днепру, и король, которому по конституции было запрещено покидать пределы страны, мог беседовать с российской императрицей, не выезжая из Польши. Храповицкий записывает под 26 апреля: «Отъехав несколько верст, были довольны, что избавились вчерашнего безпокойства. «Князь Потемкин ни слова не говорил; принуждена была говорить безпрестанно; язык засох; почти осердили, прося остаться; Король торговался на 3, на 2 дни, или хотя для обеда на другой день». Сохранилась записка Екатерины Потемкину, в которой она выговаривает ему за предложение продлить свидание с королем. И этот выговор, и молчание Потемкина во время бесед двух суверенов свидетельствуют не о ревности тайного мужа императрицы к ее бывшему сердечному другу, как может показаться с первого взгляда. Еще в марте, за полтора месяца до каневского свидания, Потемкин вел предварительные переговоры с королем, которые продолжил Безбородко. Станислав Август просил свою могущественную покровительницу защитить его от собственных подданных, влиятельных польских магнатов, грозивших королю свержением с престола. Король искал сближения с Россией, предлагал заключить союзный договор в преддверии близкой войны с Портой. Екатерина сдержанно отнеслась к этим предложениям, не желая связывать себя обязательствами с Польшей, внутреннее положение которой было крайне неустойчивым. К тому же союз со Станиславом Августом мог вызвать осложнения в отношениях с Австрией и Пруссией, Она обещала королю поддержку, но отклонила его попытки продолжить переговоры, Из переписки Потемкина с Екатериной и Безбородко конца 1787 — начала 1788 г. видно, что Светлейший напротив, был сторонником русско-польского оборонительного и наступательного союза. Уклончивая позиция Екатерины в польском вопросе способствовала сближению Речи Посполитой с Пруссией, Англией, Турцией и другими противниками России во время европейского кризиса 1788—1791 гг.
30 апреля — 3 мая императрица провела в Кременчуге, который временно, до постройки Екатеринослава, выполнял функции главного города наместничества. Потемкин устроил торжественную встречу. Ведь здесь, собственно, начиналась главная часть путешествия — осмотр вверенных его попечению губерний. «Здесь я нашла треть прекрасной легкой конницы, той, про которую некоторые незнающие люди твердили доныне, будто она лишь считается на бумаге, а в самом деле ее нет,— пишет императрица 30 апреля в Москву генералу П. Д. Еропкину,— Однако же она действительно на лицо, а такова, как, может быть, еще никогда подобной не бывало, в чем прошу, разсказав любопытным, слаться на мое письмо, дабы перестали говорить неправду» . О том же она пишет в Петербург главнокомандующему и генерал-губернатору графу Я. А. Брюсу. Шесть легкоконных полков — Сумской, Ахтырский, Изюмский, Харьковский, Павлоградский, Мариупольский (будущие знаменитые гусарские полки русской армии), баталион Екатеринославского гранодерского полка, Бугский егерский корпус, Екатеринославский кирасирский полк — части, сформированные в последние годы Потемкиным, удостоились высочайшего смотра. Отметим, что среди генералитета, встречавшего Екатерину в Кременчуге, были и генерал-аншеф Суворов, и генерал-майор Голенищев-Кутузов, командовавший бугскими егерями. И город, и жители, и войска очень понравились императрице и ее спутникам, среди которых были послы Франции, Великобритании, Священной Римской империи — граф Сегюр, Фиц-Герберт, граф Кобенцль. Почти ежедневно императрица пишет в Москву и в Петербург и во всех письмах звучит одна и та же нота: «Легко конные полки.... про которых покойный Панин и многие иныя старушонки говорили, что они только на бумаге, но вчерась я видела своими глазами, что те полки не карточные, но в самом деле прекрасные...» (1 мая, в Петербург Н.И. Салтыкову) . «Чтоб видеть, что я не попусту имею доверенность к способностям фельдмаршала Князя Потемкина, надлежит приехать в его губернии, где все части устроены, как возможно лучше и порядочнее: войска, которые здесь, таковы, что даже чужестранные оныя хвалят неложно; города строятся, недоимок нет» (3 мая, в Петербург тому же Н. И. Салтыкову) .
7 мая, получив известие о том, что приехавший в Херсон император Иосиф отправился к ней навстречу, Екатерина сходит на берег и в четырехместной карете скачет к Новым Кайдакам. Встреча глав двух великих держав происходит в степи. Нет ни свиты, ни дипломатов — неизменных спутников коронованных особ. Все это так неожиданно, что Потемкин, готовивший встречу в Новых Кайдаках, не успел привезти повара и должен был сам готовить импровизированный обед вместе с помощником — германским принцем Карлом Генрихом Нассау-Зиген, известным искателем приключений, участником осады Гибралтара, генералом испанской и французской службы.
9 мая на месте, избранном Потемкиным для сооружения губернского города Екатеринослава, императрица закладывает церковь. Ей помогают Потемкин и австрийский император. Первый подает закладную плиту, второй кладет кирпичи на известковом растворе. Несколько часов спустя Екатерина и Иосиф (сохраняющий инкогнито под именем графа Фалькенштейна) смотрят с берега Днепра, как искуссные лоцманы-запорожцы проводят суда флотилии через ревущие Ненасытецкие пороги. Потемкин, Де Линь и Нассау-Зиген скрывают свое недовольство отказом императрицы позволить им лично участвовать на одном из судов в проходе через пороги. Флотилия успешно форсирует опасное место, но Екатерина и ее спутники продолжают путь сухим путем. 10 мая Потемкину жалуется Кайзер-флаг начальника над Черноморским флотом.
12 мая — торжественный въезд в Херсон. Салютуют пушки херсонской крепости. Салютуют войска. После торжественной литургии в соборной церкви Святой Великомученицы Екатерины (в которой четыре года спустя будет похоронен Потемкин) генералитет, херсонское дворянство и именитое херсонское гражданство во главе с Потемкиным встречают коронованных гостей у дворца. Вечером на торжественном приеме звучит музыка. Город иллюминирован. 13 мая на приеме присутствует Суворов. 14 мая гости посещают загородную дачу графа Безбородко — Белозерку. 15 мая Екатерина в морском флотском мундире и скромно одетый в простой армейский мундир граф Фалькенштейн присутствуют при торжественном спуске кораблей — 80-пушечного «Иосифа», 70-пушечного «Владимира» и 50-пущечного фрегата «Александр».
На большом званом обеде снова мы видим Суворова. Здесь же неаполитанский дипломат маркиз Галло, прибывшие из Константинополя Булгаков и интернунций (полномочный представитель Священной Римской империи при Блистательной Порте) Герберт, польский посол Мощинский, племянник короля Станислав Понятовский.
13 мая Храповицкий записывает: «В письме к Еропкину сравнение шестилетнего устроения Петербурга с Херсоном; укрепления города и здания похвалены; в расторопности и успехах должно отдать справедливость Князю Г. А. Потемкину».
«Народа здесь, окроме военных, великое множество и разноязычные с большой части Европы,— читаем мы в упомянутом письме.— Я могу сказать, что мои намерения в сем крае приведены до такой степени, что нельзя оных оставить без достодолжной похвалы. Усердное попечение везде видно, и люди к тому избраны способные» . На другой день в письме к Брюсу в Петербург Херсон назван одним из лучших русских городов, И это великолепие достигнуто за шесть лет, в голой степи!
Путешественники намеревались посетить Кинбурн — самую южную русскую крепость, возведенную напротив грозного Очакова. Но маршрут пришлось изменить: к Очакову пришел сильный турецкий флот — 4 линейных корабля, 10 фрегатов и множество вспомогательных судов. Екатерина выражает неудовольствие графу Сегюру за подстрекательство турок к войне. Сегюр оправдывается. Он ссылается на войска, показанные Потемкиным, как на причину, которая могла напугать Порту.
Совместное путешествие императрицы и императора не осталось незамеченным. Англия и Пруссия усилили свои интриги при дворе султана, но пока все это покрыто тайной. Для русского двора на первом плане стоит Франция, хотя, как покажут ближайшие события, ее роль в развязывании новой войны не главная. Из записок Сегюра следует, что Потемкин якобы был сторонником войны в отличие от императрицы, проявлявшей сдержанность. Документы говорят о другом: Потемкин требовал от Булгакова сохранить мир, протянуть еще на год-два мирные отношения. Он беспокоился за недостроенные укрепления, за невооруженные корабли, за недостаточно обученную армию. После неурожайного 1785 г. Потемкин прилагал энергичные усилия, чтобы пополнить хлебные магазейны закупками в Польше и в хлебородных губерниях России, собрать новый урожай на юге. Грандиозная строительная программа Потемкина в Северном Причерноморье требовала больших средств и нуждалась в мире.
17 мая путешественники покидают Херсон. Они держат путь в Крым, сказочную Тавриду. На подходе к Перекопу их встречают казаки — три с половиной тысячи донцов во главе с войсковым атаманом А. И, Иловайским. Донцы, к которым благоволил Потемкин, устраивают показательные маневры, вызывая неподдельное восхищение австрийского императора. В Крыму царский поезд окружает толпа татарских всадников — полторы тысячи отборной конницы под начальством бригадира Ивана Горича Большого, черкеса родом. Снова взрыв удивления: вчерашние враги конвоируют карету российской императрицы. На длинном спуске к Бахчисараю тяжелый экипаж понесло, и татарские всадники спасают высоких гостей от падения. В эти минуты сидящие в карете Иосиф II и принц Де Линь получают представление о силе характера императрицы: на ее лице нет и тени беспокойства.
В Бахчисарае путников встречает мусульманское духовенство во главе с муфтием. Гости останавливаются в бывшем ханском дворце. Мечети и дома иллюминированы. Русская императрица спокойно отдыхает в столице ханства, наводившего в течение столетий ужас на Русь, на Украину, на Польшу. Во время одной из прогулок императора с графом Сегюром они признаются друг другу, что увиденное напоминает сказку из «Тысячи и одной ночи».
20 мая Екатерина пишет Еропкину из Бахчисарая: «Весьма мало знают цену вещам те, кои с уничижением безелавили приобретение сего края: и. Херсон, и Таврида со временем не только окупятся, но надеяться можно, что естли Петербург приносит осьмую часть дохода Империи, то вышеупомянутые места превзойдут плодами безплодные места» .
21 мая. Храповицкий заносит в дневник слова императрицы: «Говорено с жаром о Тавриде. "Приобретение сие важно; предки дорого бы заплатили за то; но есть люди мнения противного, которые жалеют еше о бородах, Петром 1-ым выбритых. А. М. Дмитриев-Мамонов молод и не знает тех выгод, кои чрез несколько лет явны будут. Граф Фалькенштейн видит другими глазами. Фиц-Герберт следует Английским правилам, которые довели Великобританию до нынешнего ея худого состояния. Граф Сегюр понимает, сколь сильна Россия: но Министерство, обманутое своими эмиссерами, тому не верит и воображает мнимую силу Порты. Полезнее бы для Франции было не интриговать. Сегюр, кроме здешнего Двора, нигде министром быть не хочет».
Мы еще остановимся на критических замечаниях императора об увиденном. Пока же царский поезд 22 мая останавливается в Инкермане. Во время обеда в путевом дворце падают шторы на окнах, и гости видят внизу прекраснейшую гавань и стоящий в ней флот! 15 военных кораблей, 1 бомбардирское судно и 10 транспортов. Это кульминация путешествия. По сигналу Потемкина флот салютует выстрелами из корабельных орудий. Спустя час от пристани отваливает гребной катер. Гребцы, как на подбор, рослые красавцы-матросы: по одну сторону блондины, по другую — брюнеты. Молодой Сенявин свидетельствует: императрица, садясь в катер, приветствовала гребцов: «Здравствуйте, друзья мои!» «Здравствуйте, матушка, Царица наша!» — был дружный ответ. «Как далеко я ехала, чтобы только видеть вас»,— говорит Екатерина и слышит неподражаемый ответ загребного Жарова (который, прибавляет Сенявин, после был лучшим шкипером во флоте): «От евдакой матушки-Царицы чего не может статься!» Сдерживая улыбку, императрица роняет по-французски командующему флотом графу М.И. Войновичу: «Какие ораторы твои матрозы!»  В катере находятся Потемкин, графиня Браницкая, Дмитриев-Мамонов, принц Де Линь, граф Кобенцль. Гости объезжают суда. С кораблей несется матросское «Ура!» На другой день осмотр города, флота и гавани продолжается. Императрица посещает корабль «Слава Екатерины». Вечером бомбардирское судно «Страшный» обстреливает и зажигает специально построенный фальшивый городок. Путешественники покидают Севастополь, потрясенные увиденным. На Черном море, которое Блистательная Порта веками считала своим внутренним «озером», появился грозный соперник. Посетив Симферополь, Карасу-Базар, Старый Крым, Феодосию, гости возвращаются через Перекоп в Бреславль. Здесь Иосиф II прощается с российской императрицей, обещая на третье свидание прибыть в Петербург. Но эта встреча не состоится. Император умрет в самом конце начавшейся вскоре войны.
Через Блакитную, при которой Суворов, по его собственным словам, сформировал лагерь и где императрице отдали честь драгунский смоленский и легкоконные полки Херсонский, Воронежский, Ольвиопольский, Елисаветградский и Александровский, царский поезд проследовал на Кременчуг и 7 июня прибыл в Полтаву» Здесь на следующий день, после обозрения места знаменитой Полтавской баталии «под предводительством генерал-аншефа и кавалера князя Юрия Владимировича Долгорукова все конные полки маршировали мимо ставки Ея Величества, а напоследок в присутствии Ея Императорского Величества все войско, имея 40 орудий полевой артиллерии, атаковало неприятеля пред собою поставленного, причем во всех движениях доказало совершенное устройство и похвальную расторопность». Так записано в камер-фурьерском журнале. Полтавские маневры — финал путешествия, впечатляющий символ преемственности политики Екатерины II, идущей по стопам Петра Великого,— были задуманы Потемкиным. На кургане, прозванном в народе «Шведской могилой», Потемкин стоял рядом с императрицей в окружении генералов, лиц свиты, знатных иностранцев. Суворов не упоминает о своем участии в полтавских маневрах. Он присутствует на торжествах вместе с другими генералами, среди которых находится и Кутузов. Возможно, Суворов внес лепту в подготовку войск к маневрам, но честь их показа императрице и ее спутникам выпала на долю старшего генерал-аншефа князя Ю, В. Долгорукова. Тридцать лет спустя Сегюр в своих «Записках» вспоминает о полтавских маневрах. Он также упоминает и о больших маневрах в Кременчуге, о которых молчат другие источники. Нам кажется, что за давностью лет первые впечатления Сегюра об увиденных в Кременчуге войсках слились с впечатлениями о полтавских маневрах. Н.Полевой, опираясь на «свидетельство» Сегюра, написал о кременчугских маневрах и участии в них Суворова. Но камер-фурьерский журнал бесстрастно фиксирует все торжественные приемы и другие мероприятия по случаю пребывания императрицы (Суворов присутствовал на этих торжествах в Киеве, Кременчуге, Херсоне, снова в Кременчуге и, наконец, в Полтаве), не упоминая ни слова о «кременчугских маневрах».
Полевой отдавал предпочтение не документам, которые, к слову сказать, были мало известны, а устным преданиям — анекдотам. Вот Суворов беседует по-немецки со скромно одетым австрийским офицером. «Знаете ли вы меня?» — спрашивает австриец. «Не смею сказать, что знаю,— улыбаясь, отвечает Суворов и прибавляет шепотом, — говорят, будто вы Император Римский!» «Я доверчивее вас, — отвечает Иосиф,— и верю, что говорю с русским фельдмаршалом, как мне сказали». А вот другой анекдот: Суворов катается на лодке по Днепру. В лодке императрица. Когда лодка подходит к берегу, Суворов, якобы узнавший о том, что завистники хотят уволить его из армии и распустили слух о его дряхлости, так ловко выпрыгивает на берег, что вызывает восхищение Екатерины. «Ах! Александр Васильевич! Какой вы молодец!» — восторгается императрица. «Какой молодец, матушка! Ведь говорят, будто я инвалид?» «Едва ли тот инвалид,— возражает царица, — кто делает такие сальтомортале!» «Погоди, матушка, еще не так прыгнем в Турции!» — бодро отвечает Суворов. Полевой повествует и о том, как после полтавских маневров императрица спрашивает Суворова, чем наградить его за труды. «Ничего не надобно, матушка, давай тем, кто просит,— ведь у тебя таких попрошаек чай много?» — отвечает Суворов. Екатерина настаивает, и тогда генерал-аншеф после заминки просит заплатить его долг квартирному хозяину. На вопрос, много ли он задолжал, следует неподражаемый суворовский ответ: «Много, матушка,— три рубля с полтиной!» Императрица приказывает заплатить, а Суворов рассказывает всем о том, что промотался, да хорошо — матушка платит! 
Здесь трудно отделить правду от вымысла. Анекдоты, несомненно, доносят живые черты такой оригинальной личности, как Суворов. Но несомненно также, что в них много вымысла. Накануне войны никто не собирался исключать из армии Суворова. Вполне возможно, что Суворов позволял себе вольности в разговорах, но обвинять публично придворных в попрошайничестве в торжественную минуту на Полтавском поле — этому невозможно поверить. Не случайно Петрушевский в своей монографии опустил все упомянутые Полевым «подробности». Однако советские авторы книг о Суворове повторяют эти анекдоты без малейшего сомнения, и приходится читать, как Суворов после «кременчугских маневров», «запыленный, в легкой каске и солдатской куртке» подлетает на коне к императрице. «Чем наградить вас?» — спрашивает довольная Екатерина. Следует ответ о попрошайках-придворных, о трехрублевом долге за квартиру и т. д.  Но ни один из этих авторов не воспользовался рассказами Ильи Осиповича Попадичева — столетнего суворовского ветерана, записанными в 1854 г. в Пятигорске одним из офицеров, служивших на Кавказе. Участник штурмов Очакова, Измаила и Праги, участник Итальянского и Швейцарского походов, Илья Осипович бесхитростно передает подробности своей ратной службы под знаменами любимого полководца. В его рассказах встречаются ошибки и неточности. Но память у старого солдата крепкая. Попадичев называет имена своих полковых командиров, пересказывает слово в слово «Науку побеждать», подтверждая сведения о том, что Суворов требовал от своих подчиненных заучивать написанную им «солдатскую азбуку». Рассказы Попадичева были опубликованы первый раз в 1895 г. и не попали ни в книгу Полевого, ни в монографию Петрушевского, хотя последний в примечаниях ко второму изданию своего труда упомянул о воспоминаниях ветерана как о редком и ценном источнике.
В 1787 г., как рассказывает Попадичев, он служил в Смоленском драгунском полку. «Во ожидании приезда Императрицы мы занимали форпосты на турецкой границе, близ устьев Днепра и Буга... Однажды в прекрасный летний вечер мы стояли на форпосте... Кашица на ужин была готова. Мы уселись в кружок вечерять, как вдруг к нашему бекету (пикету.— В.Л.) подъехал на казачьей лошади, в сопровождении казака с пикой, просто одетый неизвестный человек в каске и кительке, с нагайкой в руках. Он слез с лошади, отдал ее казаку и, подойдя к нам, сказал: "Здравствуйте, ребята!" "Здравствуйте",— просто отвечали мы, не зная, кто он такой. "Можно у вас переночевать?" "Отчего не можно? — можно". "Хлеб да соль вам", "Милости просим к нам поужинать". Он сел к нам в кружок; мы подали гостю ложку и положили хлеба. Отведав кашицы, он сказал: "Помилуй Бог, братцы, хорошая каша". Поевши ложек с пять, не более, говорит: "Я тут лягу, ребята". "Ложитесь",— отвечали мы. Он свернулся и лег; пролежал часа полтора, а может и меньше; Бог его знает, спал ли он или нет, только после встал и кричит: "Казак, готовь лошадь". "Сей час!" — ответил казак так же просто, как и мы. А сам подошел к огоньку, вынул из бокового кармана бумажку и карандаш, написал что-то и спрашивает: "Кто у вас старший?" "Я!" — отозвался унтер-офицер. "На, отдай записку Кутузову и скажи, что Суворов проехал!" И тут же вскочил на лошадь: мы все встрепенулись! Но покуда одумались, он был уже далеко, продолжал свой путь рысью к форпостам, вверх по Бугу. Так впервые удалось мне видеть Суворова. Тогда у нас поговаривали, что он приехал из Петербурга или из Швеции» .
Кутузов в то время действительно служил под начальством Суворова, незадолго перед тем приехавшего из Петербурга. Даже такая маленькая деталь — просто одетый Суворов с нагайкой в руках, без оружия — очень точно передает облик полководца, запечатленный и в других свидетельствах современников. Полевой не знал рассказов Попадичева. Посему молчат о нем и наши современные авторы. А Попадичев продолжает: «Через три дня после этого сама Императрица изволила проезжать мимо нас. Войска стояли вдоль по дороге в строю, наш полк был с правого фланга, а еще правее нас Донские казаки. Государыня ехала в коляске, самым тихим шагом; спереди и сзади сопровождала ее пребольшая свита. Отдав честь саблями, мы кричали "Ура!" В это же самое время мы видели, как Суворов в полной форме шел пешком с левого боку коляски Императрицы и как Она изволила подать Суворову свою руку. Он поцеловал ее, и продолжая идти и разговаривать, держал все время Государыню за руку. Императрица проехала на Блакитную почту, где на всякий случай был приготовлен обед» .
И снова — замечательный рассказ, живые подробности. Попадичев рассказывает о встрече Екатерины в лагере при Блакитной, сформированном Суворовым. Полки, среди которых действительно был полк, в котором служил Илья Осипович,— Смоленский драгунский — отдавали честь возвращавшейся из Крыма императрице. Нам кажется, что идущий в полной форме рядом с коляской Суворов, беседующий с императрицей, держа ее за руку, гораздо ближе к оригиналу, нежели дерзкий обличитель придворных кругов, каким его вывел Полевой и каким его любят изображать наши авторы. Суворов в 1787 г. еще не был тем прославленным победителем турок, покорителем Варшавы, который мог себе позволить открыто выказывать неприязнь к придворным, о чем свидетельствуют современники недолгого и бурного царствования императора Павла I.
В автобиографии 1790 г, Суворов написал: «1787 года июня 11 дня, при возвращении Ея Императорского Величества из полуденного краю, — Всемилостивейшим благоволением пожалована табакерка золотая с вензелем Ея Императорского Величества, украшенная бриллиантами». Накануне Потемкин простился с императрицей, проводив ее до границы с Харьковской губернией. Так что список лиц, представленных к наградам, был подан им заблаговременно. Суворов оказался среди тех, заслуги которых в освоении полуденного края, в укреплении его обороноспособности были достойно отмечены. Заслуги самого Потемкина Екатерина отметила еще в Полтаве 8 июня: она приказала «Сенату заготовить похвальную грамоту с означением подвигов Господина Генерал-Фельдмаршала Князя Григория Александровича Потемкина в присоединении Тавриды к Империи Российской, в успешном заведении хозяйственной части и населении губернии Екатеринославской, в строении городов и в умножении морских сил на Черном море, с прибавлением ему наименования Таврического».
Спустя десять лет в гамбургском журнале «Минерва» началась публикация анонимного памфлета «Потемкин Таврический», продолжавшаяся до 1800 г. Этот памфлет получил широкое хождение в Западной Европе — шесть отдельных изданий за тринадцать лет — в Германии, в Голландии, Англии, Франции. Е. И. Дружинина, посвятившая свое исследование хозяйственному освоению Северного Причерноморья в последней четверти XVIII в., отмечает, что автор памфлета «объявляет несостоятельными все военно-административные и экономические мероприятия Потемкина... Саму идею освоения южных степей он пытается представить, как нелепую и вредную авантюру», подавая «изображение всего того, что было построено на юге страны, в виде бутафории — пресловутых "потемкинских деревень" .
Кто же этот анонимный автор мифа о «потемкинских деревнях»? «Как в русской, так и в иностранной литературе,— отмечает Е. И. Дружинина,— уже давно утвердилось мнение, что автором этого сочинения является Г.А.В. Гельбиг, секретарь саксонского посольства, живший в России в 1787—96 гг». Гельбиг также анонимно издал «Биографию Петра III» в 1808 г. и книгу «Русские фавориты» в 1809 г. Его деятельность привлекла внимание русского правительства, и сама Екатерина просила Гримма помочь ей удалить Гельбига из Петербурга. Саксонский дипломат покинул русскую столицу лишь в год смерти императрицы. В своем памфлете «Потемкин Таврический», пишет Е. И. Дружинина,— Гельбиг «рисует политику Потемкина и покровительствовавшей ему императрицы в самом неприглядном свете... перечисляет баснословные суммы денег, которые сыпались на фаворита в виде жалованья, подарков, наград. Указывается на огромное честолюбие и тщеславие Потемкина, желавшего иметь все существующие ордена и медали. Особенно подчеркивается унижение Потемкиным старой родовой знати» .
Но Гельбиг плохо знал истинное положение дел на юге. Его памфлет (как, впрочем, и другие сочинения) изобилуют грубыми ошибками. Саксонский дипломат собрал слухи и сплетни, которые распускались в Петербурге противниками Потемкина, и литературно оформил их. Миф о «потемкинских деревнях» пришелся очень кстати западноевропейским дипломатам: с одной стороны они не переставали указывать на пугающую мощь России, с другой (не смущаясь явным противоречием) говорили о мнимости этой мощи, ссылаясь на «потемкинские деревни». Либеральные русские историки второй половины XIX в. (в их числе В. А. Бильбасов) слишком доверчиво и некритически отнеслись к сообщаемым Гельбигом сведениям и способствовали распространению мифа, дожившего до наших дней.
Однако в 1807 г., в преддверии решительного столкновения с наполеоновской Францией, когда над русскими стратегическими позициями в Северном Причерноморье нависла реальная угроза со стороны жаждавшей реванша Порты (которую провоцировал на войну всеевропейский диктатор), русская цензура не пропустила в печать уже переведенный памфлет Гельбига. Важно подчеркнуть, что миф о «потемкинских деревнях» возник задолго до поездки императрицы на юг. Письма Екатерины, посланные во время путешествия, подтверждают это. Они пронизаны полемикой с влиятельными группировками, порочившими деятельность Потемкина в Причерноморье. Среди столичных сплетниц-«старушонок» императрица называет покойного графа Н.И. Панина. Это не случайно. Многолетний руководитель внешней политики России Панин ориентировался на берлинский двор. Вместе со своим воспитанником — наследником престола Павлом Петровичем — Панин принадлежал к так называемой «прусской партии», имевшей сильные позиции среди правящего класса. Из этих кругов шли слухи о выброшенных на ветер миллионах, о «карточной» легкой коннице, о непостроенных деревнях и городах.
Гельбиг в своем памфлете упомянул слухи, пущенные уже после путешествия. Так, показанные в Севастополе корабли были якобы торговыми судами, декорированными под военные. Но, как известно, легкая конница блестяще зарекомендовала себя в начавшейся войне, а «купеческие корабли» сумели одолеть турецкий флот, в течение столетий господствовавший на Черном море. Эти мифы ушли в небытие. А миф о «потемкинских деревнях» остался, хотя по сей день стоят основанные Потемкиным города и селенья — и первые среди них —- Херсон, Севастополь, Екатеринослав (ныне Днепропетровск). Елисаветград (ныне Днепродзержинск), Николаев, Симферополь, Мариуполь.
Разумеется, как и во всяком большом деле, были и недостатки, замеченные путешественниками. Так, император Иосиф в письмах председателю Гофкригсрата фельдмаршалу Ф. Ласси отмечал, что «херсонские укрепления выведены очень дурно, фасы очень длинны, куртины слишком коротки, фланги также, и поэтому все орудия для обстреливания фасов вытянуты в ряд, вдоль этих куртин, точь в точь, как у нас в Эгере и в Праге». Не понравились императору и земляные верки, насыпанные, по его мнению, очень небрежно, обложенные одним дерном. В Севастополе Иосиф заметил, что корабли построены из сырого леса, что экипажи плохо обучены, ибо укомплектованы большей частью солдатами сухопутных войск. Тяжелое впечатление оставили у императора госпитали, переполненные больными . Все это было правдой. Но правдой было и то, что Потемкин в своих письмах и донесениях (большей частью неопубликованных и не известных историкам) еще в 1783—1785 гг, откровенно писал и о недостатках в строительстве укреплений, и о нехватке госпиталей и о многом другом, чего не заметили ни вездесущий Иосиф, ни другие участники путешествия. «Крепость Херсонская хотя и приведена в оборонительное состояние, но с великими пороками совсем противно положению о ней зделанному. Нет в ней при том нужнейших строении, как-то магазейнов и гошпиталей, казармы же полковые, кроме офицерских, — все землянки. Я употребил все способы к умножению зданий», — пишет он в донесении летом 1784 г. .
А вот более раннее письмо от 28 мая 1783 г.: «Вы, матушка, не можете представить, сколько мне забот по здешнему краю одно Адмиралтейство. По сие время распутать не могу. Нету ничему ни лет, ни примет. Денег издержано много, а куда, тому не сыщу. Строение кораблей с моего приезда идет успешно. За лесами, коих не достает, послал. Зделайте милость, прикажите командировать сюда потребное число чинов, о чем прилагаю ведомость. Кузнецов здесь не доставало. Послал по коих в Тулу. С другой стороны по Губернии напакощено немало. Тут мои заботы облегчил много Губернатор, которого теперь я послал, куда нужно. Одна часть меня услаждает — это закупка хлеба, которая дешева и успешна. По сие время была бы оная еще и выгоднее, ежели б не встретилось по таможням недоразумение». Потемкин предлагает распространить на Новороссию положение о пропуске без пошлин хлеба из Польши, которым пользовались Белоруссия и Малороссия. «Я не знаю, матушка: для Новороссии то запрещено, что позволено старым Губерниям, а наша еще в младенчестве», — прибавляет он, сообщая свое решение — не брать пошлин за провоз в Очаков хлеба, часть которого оставалась в Новороссийской губернии. Да и возчики «часто у нас оставались»,— заканчивает свои доводы Потемкин . И так изо дня в день, в безлюдных степях, с их ограниченными ресурсами в строительных материалах, особенно в лесе, с их недостатком продовольствия, Потемкин двигает вперед дело, помня, что времени у него в обрез. В любой момент Порта могла начать военные действия. Поэтому приходится обкладывать земляные валы Херсонской крепости не камнем (который очень дорог), а дерном. Приходится строить корабли из сырого леса (для заготовки леса Потемкин приобретает обширные имения у князей Любомирских на Правобережной Украине), комплектовать экипажи солдатами, делать запасы хлеба и продовольствия, боеприпасов и военного снаряжения, не дожидаясь, когда весь личный состав удастся расселить в каменных домах и казармах. Заносимые из Турции эпидемии осложняют дело. С эпидемиями борятся строгими карантинными мерами, а также методами дезинфекции, разработанными доктором Д. Самойловичем, потомком знаменитого гетмана. Вся эта работа велась одновременно с устройством поселян из России, колонистов из Западной Европы, выведенных из Крыма христиан — греков и армян. В строительстве широко используется труд солдат и матросов. Но не забыта и боевая подготовка армии и флота. Наступившая вскоре война — не самая последняя, но самая ожесточенная попытка Порты вернуть Крым и северные берега Черного моря,— показала, что Потемкин успел подготовиться к отражению агрессии.
Красноречивее всех свидетельств великого созидательного подвига России на Юге является показатель численности населения Азовской и Новороссийской губерний, входивших в Екатеринославское наместничество: за десять лет с 1777 г. . население увеличилось с 200 тысяч до 725 тысяч душ обоего пола.
Потемкин сделал на юге больше, чем Петр на севере. Все попытки, предпринятые в царствование императора Павла I, уличить Потемкина в растрате казенных сумм (о которых так радеет Гельбиг в своем памфлете) окончились полным оправданием великого строителя и созидателя. Сегюр приводит отзыв строгого ревизора — императора Иосифа, подводившего итоги увиденному на юге: «Я понимаю, что этот человек (Потемкин.— В.Л.), несмотря на свои странности, мог приобрести влияние на императрицу. У него твердая воля, пылкое воображение, и он не только полезен ей, но необходим. Вы знаете русских и согласитесь, что трудно сыскать между ними человека более способного управлять и держать в руках народ еще грубый, недавно лишь тронутый просвещением, и обуздать безпокойный двор» . Сам Сегюр в письме к Потемкину от 25 (14) августа 1787 г., сообщая о своем намерении отправиться в отпуск, во Францию, писал: «Я с большим удовольствием опишу там все те великолепные картины, которые Вы нам показывали: торговлю, привлеченную в Херсон, несмотря на зависть и болота; чудом созданный в два года флот в Севастополе... и ту гордую Полтаву, где Вы с такою убедительностью мощью 70 баталионов отвечали на те нападки, которым подвергалось Ваше устроение Крыма со стороны невежества и зависти. Если мне не поверят, то это будет Ваша вина: зачем Вы сделали столько чудесного в столь короткое время, ни разу не похвалившись, пока не показали всего разом?!»

 

Назад: Присоединение Крымского ханства к России. 1782-1783 гг.
Дальше: Начало войны с Турцией. Кинбурн-Очаковская операция 1787-1788 гг.