После Измаила. Что произошло в Яссах?
Рапорт Суворова Потемкину № 94:
«Легло наших героев сухопутных с флотскими за отечество до двух тысяч, а раненых больше. Варваров, получавших провиант, до 40 000, но числом менее того; в полону при разных пашах и чиновниках около трех, а всех душ до пяти тысяч, протчие погибли. Провианта у них оставалось с лишком на месяц. Военной амуниции и припасов множество. Пленные отправятся немедленно по партиям в Бендеры. Трофей — больших и малых пушек ныне около 200 и знамен до 200, должно быть больше. Победоносное войско подносит Вашей Светлости городские ключи»
(13 XII. 1790 г. Измаил.)
Это первый и далеко не полный рапорт о трофеях и потерях. Иначе звучат слова письма, помеченного тем же 13 декабря. Так пишут после тяжелого труда: «Светлейший Князь! Милостивый Государь! Простите, что сам не пишу: глаза от дыму болят. Благодарю, Светлейший Князь, за милостивое ободрительное письмо; благодарю за гостинцы чрез Вас [или ]я Степ[анови]ча, я ими разговеюсь... (как видим, накануне штурма Потемкин послал ободрительное письмо и «гостинцы» с Поповым. Письмо не разыскано. Под гостинцами скорее всего следует понимать запас снарядов и пороха, о котором Суворов просил раньше)... Отправится в Бендер Александр Николаевич, сокрушенный Раевским . Г[раф] Безбородко ранен , с знаменами пошлю к Вашей Светлости отменно отличного Золотухина, имевшего импульзию и сподручность с дунайским Героем Осипом Михайловичем . Браилов поздно... хотя мы все готовы за Вас умереть; усильте, Светлейший Князь, Ваших серетских в запас для лутчего успеху войском и осадным, по Вашему высокому разсмотрению, до возвращения турков. Сегодня у нас будет благодарственный молебен унашего нового Спиридония. Его будет петь Полоцкий поп , бывший со крестом пред сим храбрым полком. Фанагор [ий ]цы с товарищами отсюда пойдут сего числа домой...
И вновь остается сожалеть, что до нас не дошло поздравительное письмо Потемкина Александру Васильевичу. Мы помним его письма после Кинбурнской победы, после Рымника. Что должен был писать Потемкин «другу сердешному» после Измаила? Какими словами благодарить героя за небывалый подвиг?
Косвенный ответ на эти вопросы можно получить из двух писем Суворова от 18 и 20 декабря: «Виват, Князь Григорий Александрович на 7000 лет! За письмо Вашей Светлости все здешние храбрые войски Вам нижайше руки цалуют...» (18 XII. 1790 г. Измаил.)
«Сколько бы я желал коснуться здесь Вашей мышцы, но Ваша Светлость верить может, что я в душе моей обнимаю колени Ваши. Здесь я кончил, подозрение мое на Но-восеретскую политику принуждает меня туда спешить...» (20X11. 1790 г. Измаил.)
Все ждали развития событий. И тут, если верить большинству биографов Суворова, случилось непредвиденное: встретившись в Яссах, главнокомандующий армией и измаильский победитель не нашли общего языка и рассорились навсегда. Приведем полностью единственное описание сцены встречи Суворова с Потемкиным, будто бы окончившейся столь драматично.
«По взятии Графом Суворовым Измаила, Князь Потемкин ожидал победителя в Яссы. Желая сделать ему почетную встречу, Князь велел расставить по дороге нарочных сигнальщиков; а в зале, из которой видно было далее версты на дорогу, приказал смотреть Боуру, чтобы как скоро увидит едущего Графа, немедленно доложил бы Князю: ибо о выезде его из последней к Яссам станции дано уже было знать. Но Суворов, любивший все делать по-своему, приехал в Яссы ночью и остановился у молдаванского капитан-исправника, запретивши ему строго говорить о приезде своем. На другой же день, часу в десятом по утру, севши в молдаванский берлин (похожий на большую архиерейскую повозку), заложенный парою лошадей в шорах; кучер на козлах был молдаван же, в широком плаще с длинным бичом; а назади лакей капитан-исправника в жупане с широкими рукавами. И в таком великолепном экипаже поехал к Князю. Дорогою никто из наблюдавших его не мог подумать, чтоб это был Суворов, а считали, что едет какая-нибудь важная духовная особа. Когда же въехал он к Князю во двор, то Боур, увидя из окошка, побежал к Князю доложить, что Суворов приехал, Князь немедленно вышел из комнат и пошел по лестнице, но не успел сойти три ступеньки, как Граф был уже наверху. Потемкин обнял его, и оба поцеловались. При Князе был один только г. Боур, а мы стояли все в дверях и смотрели. Князь, будучи чрезвычайно весел, обнимая графа, говорит ему: «Чем могу я вас наградить за ваши заслуги?» Граф поспешно отвечал: "Нет! Ваша Светлость! Я не купец и не торговаться с вами приехал. Меня наградить, кроме Бога и Всемилостивейшей Государыни, никто не может!"
Потемкин весь в лице переменился. Замолчал и вошел в залу, а за ним и Граф. Здесь подает ему Граф рапорт; Потемкин принимает оный с приметною холодностию; потом, походя по зале, не говоря ни слова, разошлись: Князь в свои комнаты, а Суворов уехал к своему молдавану; и в тот день более не видались» .
Теперь приведем несколько «разработок» этой сцены. До появления монографии А. Ф. Петрушевского лучшей работой о Суворове считалась книга Фридриха фон Смитта — русского историка, писавшего на немецком языке. Фон Смитт работал над ней в 30-50 годах XIX в. Во второй части книги, вышедшей в 1858 г. в Лейпциге, читаем: «Потемкин побледнел; никогда еще не испытывал он такого глубокого оскорбления... молча, с стиснутыми губами и с злобой в сердце воротился он в залу... Кажется, что Суворов произвел эту ссору с преднамеренным умыслом, или, может быть, не в силах будучи превозмочь своего гнева, потому что Потемкин в эту минуту верно не думал оскорбить его или представлять себя награждающим. Он хотел и мог быть только посредником, однако выразился двусмысленно. Но Суворов уже слишком высоко оценил славу, приобретенную им победой под Измаилом, и думал, что после того мог уже освободиться от зависимости Потемкина».
По Смитту, Потемкин, при всем личном мужестве, не обладал высшими дарованиями полководца, проводил целые недели в бездействии. Суворов счел, что настало время освободиться от тяготившей его опеки. Он хотел получить под свое командование армию и доказать всему миру свой великий талант полководца. Смитт утверждает также, что для этого Суворову нужно было получить чин фельдмаршала, чтобы стать на одну ногу с Потемкиным и Румянцевым, и что он рассчитывал на достойную оценку своего подвига императрицей.
«Он ошибался,— пишет в заключение Смитт.— Как ни мужественен, как ни тверд душою был он, ему нельзя было не страшиться последствий опрометчиво сказанных им слов... Могущественный враг его последовал за ним... в Петербург... Здесь он умел воспрепятствовать всему, что могло быть благоприятным Суворову» .
«Потемкин обомлел,— читаем мы в книге К. Осипова, написанной сто лет спустя после книги фон Смитта.— Подобного тона он никак не ожидал... Они молча ходили по залу; ни тот, ни другой не могли найти слов. Наконец Суворов откланялся и вышел. Это была его последняя встреча с князем Таврическим... Пять минут независимого поведения дорого обошлись Суворову... Екатерининская эпоха еще раз зло посмеялась над ним. Суворову горше, чем когда бы то ни было, было суждено почувствовать, что недовольство фаворита значит для царицы больше, чем любые подвиги полководца... Суворов выехал в Петербург. Потемкинские эстафеты опередили его. Он был принят очень холодно...»
Лучший биограф Суворова Петрушевский в своем описании этой сцены сумел обойтись без «стиснутых зубов и злобы в сердце». Не пишет он и о «потемкинских эстафетах», опередивших Суворова в Петербурге. Но концепция Петрушевского та же, что и у остальных, только разработана она тоньше и поэтому кажется более убедительной.
«Случай этот иначе не объясним, как характеристикой того века, — начинает свои рассуждения Петрушевский, века искательства, подслуживания, лести и всяких кривых путей... Ничто не доставалось тогда прямо; даже богато одаренным людям приходилось держаться общей колеи. Суворов, искавший исхода своим внутренним силам, успел уже состариться, когда сделался человеком известным. Прошли долгие годы, а он все еще не добился надлежащего положения. Еще недавно в прошлом году принц Кобургский был возведен за Рымник в фельдмаршалы; он — главный виновник победы — нет. Поэтому, когда Суворову привелось совершить в Измаиле новый подвиг, более крупный и блестящий, чем все предшествовавшие, он вздохнул свободно: давно искомая цель не могла теперь миновать его рук.
Суворов ошибся. Потемкин не терпел около себя равного по положению, особенно равного с громадным перевесом дарования. В кампанию 1789 года он оттер от дела Репнина, дабы отнять от него возможность производства в фельдмаршалы. Суворов же был гораздо способнее Репнина и, следовательно, еще неудобнее для Потемкина. Иметь его под своим начальством, отличать, ценить, осыпать милостями Императрицы — Потемкин был согласен, потому что победы подчиненного ставились в заслугу главнокомандующему. Но поставить его рядом с собой на равной ноге — ни в каком случае. Контраст был слишком велик. Поэтому ждать от Потемкина производства Суворова в фельдмаршалы было бы пустым самообольщением; оставалось возложить всю надежду прямо на императрицу. Суворов на этой мысли и остановился, вдаваясь в другое самообольщение. Он не знал, что всеми предшествовавшими отличиями и наградами обязан был почти исключительно Потемкину; что самое графство и Георгий 1-го класса были, так сказать, продиктованы им же».
Суворов ехал к Потемкину новым человеком, а Потемкин «видел перед собой того же самого Суворова, которому несколько времени назад жаловал шинель со своего княжеского плеча, и потому обошелся с ним весьма любезно, но совершенно по-прежнему, в чем никто никогда не находил ровно ничего обидного, ниже сам Суворов. Потемкин был вполне прав со своей точки зрения, а Суворов, рассчитав неверно, поступил заносчиво и из прежнего протектора сделал себе жестокого врага...»
Трудно устоять против такого массированного натиска историков и писателей. Обратимся к фактам. Начнем с небольшой подробности. Рассказ о размолвке Суворова с Потемкиным заканчивается словами: «и в тот день более не видались». Это бесхитростное утверждение при последующих пересказах претерпевает серьезную метаморфозу. «Это была его последняя встреча с князем Таврическим»,— читаем мы у К. Осипова. Разница, как видим, огромнейшая. Разрыв, по словам большинства, писавших о нем, произошел дней через 12 после штурма, следовательно, где-то 23—24 декабря. Между тем давно опубликованы письма Суворова Потемкину: в одном из них он поздравляет Светлейшего с Новым 1791 годом, а в другом (март 1791 г.) просит его похлопотать о двухгодичном отпуске для своей дочери. Но об этом ниже.
Сейчас же необходимо выяснить несколько существенных вопросов. Первый: где произошла сцена, якобы окончившаяся разрывом? Конечно, в Яссах. Так писал анонимный автор рассказа, так считал сам Петрушевский. Но Потемкина не было в Яссах до 25 декабря. Он находился в Бендерах. Может быть, поэтому К. Осипов (единственный их всех) перенес сцену встречи в Бендеры, тем самым нарушив традицию и вступая в явное противоречие с рассказчиком. Но Суворова не было ни в Бендерах, ни в Яссах ни в декабре, ни в январе. Обеспокоенный положением своих войск на реке Серет, полководец 20 или 21 декабря покинул Измаил, сдав войска Кутузову, назначенному комендантом покоренной крепости. 22 декабря помечен рапорт Суворова из Галаца: «при корпусе все благополучно». До 10 января чуть ли не ежедневно Потемкин получает рапорты Суворова из Галаца. Два рапорта (от 16 и от 29 января) посланы из Берлада, куда Суворов отвел свои части на зимние квартиры . Ко многим рапортам приложены известия, полученные Суворовым через своих агентов: о положении дел в Турции, о настроениях среди солдат турецкой армии, о происках западноевропейских дипломатов. Идет невидимая, упорная борьба. Решается вопрос: быть или не быть миру с Портой. Суворов находится при корпусе, далеко выдвинутом вперед, и по-прежнему самым тесным образом общается с главнокомандующим, который 24-25 декабря переехал из Бендер в Яссы.
Вывод непреложен: до февраля 1791 г. Суворов и Потемкин не встречались в Яссах. Эти рапорты Суворова позволяют исправить еще одну грубую ошибку, кочующую из книги в книгу. Большинство биографов Суворова утверждает, что после разрыва с Потемкиным полководец отправился в Петербург, куда прибыл в январе 1791 г. Даже Петрушевский не избежал этой ошибки. Но в январе Суворов находился в Галаце. Он появился в столице лишь 3 марта, тремя днями позже Потемкина. Это позволяет поставить вопрос о потемкинских эстафетах, якобы опередивших Суворова в Петербурге. Зачем было Потемкину слать порочащие Суворова эстафеты, если он прискакал в столицу раньше строптивого подчиненного? Да и где эти эстафеты? Даже Петрушевский не рискнул на подобные утверждения. А вот К. Осипов бросает фразу (очевидно, чтобы не повторяться слово в слово за Петрушевским) и дело с концом. Кто проверит?! И гуляет по свету еще одна выдумка, чернящая доброе имя выдающегося русского деятеля.
Но «потемкинские эстафеты» действительно были. Первая из них от 18 декабря 1790 г. широко известна и многократно цитировалась. Мы уже приводили ее начало:
«Не Измаил, но армия турецкая, состоящая в 30 с лишком тысячах, истреблена в укреплениях пространных... Храбрый генерал Граф Суворов Рымникский избран был мною к сему предприятию,— продолжает Потемкин и заканчивает «эстафету» словами: «Повергаю освященным стопам Вашего Императорского Величества командующего штурмом генерала Графа Суворова Рымникского, его подчиненных, отлично храброе войско и себя...»
Это первое официальное донесение об измаильской победе, написанное до получения подробной реляции от Суворова. С ним поскакал в Петербург брат нового фаворита Валериан Зубов. Вторая «потемкинская эстафета» менее известна, хотя и появлялась в печати в 1841 и 1890 гг. Она хранится в том же архиве, что и первая, и заслуживает того, чтобы один отрывок из нее был приведен полностью. В конце донесения, подробно излагающего ход штурма Измаила, Потемкин писал: «Отдав справедливость исполнившим долг свой военачальникам, не могу я достойной прописать похвалы искусству, неустрашимости и добрым распоряжением главного в сем деле вождя Графа Александра Васильевича Суворова Рымникского. Его неустрашимость, бдение и прозорливость всюду содействовали сражающимся, всюду ободряли изнемогающих и, направляя удары, обращавшие вотще неприятельскую оборону, совершили славную сию победу» .
Обратим внимание на дату этого донесения — 8 января 1791 г. Прошел почти месяц после штурма и, по меньшей мере, две недели после «разрыва в Яссах».
5 февраля 1791 г. «Санкт-Петербургские ведомости» дословно воспроизвели для читающей публики этот отзыв главнокомандующего русской армией о Суворове. Вот какие «эстафеты» опередили приезд полководца в столицу.
Итак, рассказ о разрыве Суворова с Потемкиным в Яссах вопиюще противоречит фактам. Резонно возникает вопрос, кто же этот авторитетный свидетель, которому безоговорочно поверили на слово. Петрушевский в своей монографии сослался на публикацию в журнале «Сын отечества» за 1849 г. Раскроем этот журнал. В апрельском номере, в отделе русской истории приведены «четыре неизвестные анекдота о генералиссимусе князе Суворове. Соч. Фон Эттингера». Под № 2 идет анекдот о встрече в Яссах. Завершается публикация редакционным замечанием: «Статья эта сообщена нам семидесятитрехлетним старцем, который в молодости служил на военном поприще и слышал сообщаемые здесь анекдоты от своих товарищей, служивших вместе с ним под главным начальством Суворова». Итак, в основу своих, не лишенных интереса психологических рассуждений о причинах разрыва Суворова с Потемкиным, солидный историк кладет рассказ 73-летнего старца, который спустя 58 лет после события, свидетелем которого он не был, вспоминает анекдот, услышанный от других. Поистине, есть от чего прийти в изумление! Ведь сам же Петрушевский в разборе суворовской литературы предупреждал не слишком доверять анекдотам о Суворове, в частности анекдотам, собранным и изданным Е. Б. Фуксом, служившим правителем канцелярии Суворова во время Итальянского и Швейцарского походов. После смерти полководца и последовавшей через год смерти императора Павла Фукс начал готовить к печати свои труды, посвященные Суворову. В 1811 г. он издал «Историю Генералиссимуса Князя Италийского Графа Суворова Рымникского», в 1825—1826 гг.— два тома «Истории Российско-австрийской кампании», где привел много интересных документов, а в 1827 г.— выпустил в свет «Анекдоты Kнязя Италийского, Графа Суворова Рымникского». В этой книжке Фукс поместил анекдот о разрыве Суворова с Потемкиным в Яссах.
Почему же Петрушевский не захотел сослаться на более раннюю публикацию? Не потому ли, что Фукс с его собранием анекдотов был подвергнут критике рядом исследователей? Особенно резко отзывался о Фуксе выдающийся русский военный деятель и реформатор армии Д.А. Милютин, перу которого принадлежит одна из самых капитальных работ по истории Итальянского и Швейцарского походов Суворова. Милютин прямо говорил, что «все изданное им (Фуксом) о Суворове, к сожалению, ниже всякой посредственности... Сочинения г. Фукса, наполненные риторическими прикрасами и крайне бедные содержанием, не только не раскрыли героя во всей истине, не только не рассеяли множества ложных о нем толков и рассказов, но еще утвердили их и даже пустили в ход новые басни» .
Очевидно, Петрушевский учел все это и решил опереться на свидетельство Эттингера, не замечая ложности положения, в котором оказался. Фукс, по крайней мере, действительно служил с Суворовым и многое слышал из уст самого полководца и близких к нему лиц. Уж если выбирать между Фуксом и Эттингером, то предпочтение, конечно, следовало бы отдать первому. Но и Фукс не говорит, что слышал лично о разрыве Суворова с Потемкиным. Он ссылается на «Дух журналов»— периодическое издание, выходившее в Петербурге в 1815—1822 гг.
Действительно, в 9-й книжке «Духа журналов» за 1817 г. под заглавием «Суворов не дает себя унизить» помещен анекдот, повторенный слово в слово Фуксом и с небольшими изменениями Эттингером. 73-летний старец добросовестно списал все свои «неизвестные анекдоты» со страниц «Духа журналов».
Совершенно очевидно, что Эттингер не может считаться свидетелем в этом деле. Фукс тоже отпадает. Приходится заняться автором, писавшим в «Духе журналов». К сожалению, он не оставил нам своего имени. Всего за 1815—1817 гг. он поместил под рубрикой «Галерея славных мужей» 13 анекдотов о Суворове да еще два анекдота, посвященных Потемкину. В трех случаях рассказчик прямо говорит, что был очевидцем событий, о которых повествует. Рассказывая о покорении Потемкиным Бендер, анонимный автор прибавляет: «Я был в его свите», а в анекдоте о дружбе Суворова с кошевым Черноморского войска Чапегой и войсковым судьей Головатым говорит: «Он обращался с ними очень коротко и часто играл как ребенок. Мы, смотря на сию комедию, не могли удержаться от смеха, видя двух почтенных стариков, бегающих друг за другом...»
Все остальные анекдоты рассказаны со слов других, причем в ряде случаев автор ссылается на тех лиц, от кого он их слышал. Казалось бы, все это внушает доверие. Но, например, в анекдоте «Суворов учит привыкать к морозу», рассказчик утверждает, что «в Шведскую войну, когда русские войски под начальством Графа Мусина-Пушкина зимовали в Финляндии, Суворову поручено было обозреть расположение неприятельских квартир...» Это неправда. Суворову было поручено отправиться в Финляндию в конце апреля 1791 г. Граф В. П. Мусин-Пушкин еще в начале 1790 г. был сменен графом И. П. Салтыковым, а в августе того же года война закончилась. В этом же анекдоте денщик и камердинер Суворова, известный всей армии Прошка (Прохор Иванович Дубасов), назван Тришкой.
Несмотря на то, что в большинстве анекдотов сквозит умиление перед добродетелями Суворова, сам их герой зачастую выглядит просто ненормальным. Так, рассказывая о том, как после Рымникской победы Потемкин послал к Суворову курьера Малиновского для вручения графу полученных от императрицы милостей, автор продолжает «Граф стоял тогда у Рымника в лагере... Граф, взявши у Малиновского пакет, побежал в палатку, куда и все за ним последовали. Там прочтя он депеши, стал перед образом на колени, говоря: "Всемилостивейшая Государыня, Матушка моя! Я думал, что ты меня разжалуешь в капралы, а ты напротив того по милости своей изволила прислать мне победоносную богатую шпагу". Сказавши сие, он выскочил из палатки и побежал на большой курган, версты за четыре от лагеря, куда и бывшие при нем также побежали, а граф на бегу подпрыгивает и кувыркается...» Далее, описав полное изнеможение свиты от этой беготни, автор приводит коротенькое письмо Суворова Потемкину: «Сему присланному курьиру покорно прошу поиграть на инструменте». Князь, получа письмо, спрашивает у Малиновского: что бы это значило, не оскорбил ли он чем графа? Малиновский сначала оробел, но потом, рассказав все подробно, привел князя в смех. Тем все и кончилось. Однакож слова Суворова остались для всех загадкою, и никто не мог понять, к чему они клонились» .
Уж если безоговорочно верить рассказу о размолвке в Яссах, то почему бы не поверить и этой «истории», в которой одна нелепость сменяет другую нелепость и ошибка следует за ошибкой.
«Милостивые письма» от императрицы пришли к Суворову в октябре, спустя месяц после Рымникской победы, когда он давно находился в Берладе, за полторы сотни верст от Рымника. О «богатой шпаге» он узнал из письма Потемкина от 3 ноября. Это и другие письма Потемкина, до глубины души взволновавшие Суворова, привез поручик Душинкевич, а не Малиновский. Победителю верховного везира незачем было страшиться разжалования в капралы, да еще публично признаваться в этом и т. д.
Мы так подробно анализируем все это только потому, чтобы показать, на какой сомнительной основе была построена версия о разрыве Суворова с Потемкиным в Яссах. Не случайно Фукс в своем собрании оттенил анекдот о свидании в Яссах и не помянул анекдоты, выставлявшие Суворова в невыгодном свете, в том числе и только что разобранный.
Перечитаем еще раз анекдот «Суворов не лает себя унизить». Главнокомандующий хочет устроить покорителю Измаила торжественную встречу. Это характеризует Потемкина с хорошей стороны. Он настолько предупредителен к герою, что приказывает расставить на всех дорогах сигнальщиков, чтобы те дали знать о его приближении. Что делает Суворов? Он приезжает тайком. Ночует у какого-то капитана-исправника, запретив ему говорить о своем приезде. Затем устраивает маскарад и в таком странном виде едет на встречу с главнокомандующим. Проворный Боур все-таки успевает разглядеть Суворова в архиерейской коляске и дает знать Потемкину. Тот выходит с распростертыми объятиями навстречу герою. Они обнимаются и целуются. «Чем могу я Вас наградить за ваши заслуги?»-- спрашивает Потемкин. Что в этом унизительного или оскорбительного? Разве Суворов после того же Рымника не намекал главнокомандующему в своих письмах на желаемую награду? И что же слышит Потемкин в ответ: «Я не купец, и не торговаться приехал и т. д.»
Откуда такая резкость? За что? Ведь Суворов давно знал Григория Александровича. Под начальством Потемкина прошли лучшие годы его службы. По представлениям Потемкина он получил все высшие ордена России и другие награды. Никто не удостоился от Суворова такой оценки, как Потемкин: «Он честный человек, он добрый человек, он великий человек». Да, Суворов был честолюбив и ревнив к успехам других, У него был вспыльчивый характер, критический склад ума и острый язык. В запальчивости он не щадил никого. Но лицемером он не был. И, будучи до мозга костей, военным человеком, требовал от подчиненных и сам строго соблюдал субординацию. Очевидно, все это смущало такого серьезного историка, как Петрушевский (генерал-лейтенанта русской армии), и он пытался найти психологическое объяснение сцене в Яссах, ссылаясь на нравы XVIII в., на самообольщение Суворова.
Но историку и в голову не пришло проверить анекдот по другим источникам. 1 февраля Суворов посылает из Берлада письмо в Яссы Рибасу. 2 февраля находящийся в Яссах Потемкин подписывает ордер об отпуске Суворова из армии. 10 февраля Рибас сообщает Попову в Петербург: «Граф Суворов уезжает несколькими часами позже Князя Фельдмаршала» . Из сказанного следует, что Потемкин и Суворов могли видеться в Яссах только между 3 и 10 февраля 1791 г. Но в этом случае анекдот явно не соответствует обстановке. Торжественная встреча покорителя Измаила имела смысл по горячим следам, когда всем казалось, что потрясенный новым поражением противник пойдет на мир» К началу февраля стало ясно, что доброжелатели и советчики Блистательной Порты взяли верх. Надежды на мир исчезли. Россия стояла перед угрозой новой войны на западных границах.
Боевые действия на юге приостановились до весны. Войска расположились на зимних квартирах, многие генералы и офицеры разъезжались по домам. Но в начале февраля в главной квартире в Яссах еще находилось множество офицеров и не один генерал. Поистине удивительно, что никто из свидетелей встречи Суворова с Потемкиным не упомянул о таком из ряда вон выходящем событии, каким в их глазах должна была стать размолвка Александра Васильевича с самим Светлейшим. Ни словом не обмолвился об этом и Рибас в упоминаемом выше письме к своему старому приятелю Попову. Ловкого Рибаса, умевшего ладить со всеми, трудно заподозрить в скромности. Под Очаковом, как мы видели, он довольно беззастенчиво пользовался откровенностью Суворова и передавал тому же Попову его критические замечания по адресу ближайшего окружения Потемкина. Рибас молчит.
Молчит и другой авторитетный свидетель, В описываемый период он близко общался как с Потемкиным, так и с Суворовым. Он участвовал в штурме Измаила, отличился в деле. На другой день после взятия крепости он удостоился чести быть представленным Суворову. По возвращении в главную квартиру он провел в Яссах несколько недель, причем был допущен в узкий круг лиц из 10-12 человек, с которыми Потемкин любил беседовать за вечерним столом. Этого свидетеля зовут графом Александром Федоровичем Ланжероном. Русский историк А.Г. Брикнер, опубликовавший в 1895 г. большие выдержки из хранящихся в Париже записок Ланжерона, говорит о нем как о талантливом писателе, несколько субъективном в оценках, но вполне заслуживающем внимания. Брикнеру вторит Петрушевский. В примечаниях ко 2-му изданию своей монографии о Суворове он пишет о Ланжероне и его записках: «Это один из компетентнейших судей того времени, просвещенный, сведущий и если не строго беспристрастный, то только в том, что любит накладывать слишком густые краски и проводить чересчур темные тени».
Ценность свидетельства Ланжерона в интересующем нас вопросе повышается, когда мы узнаем, что молодой французский волонтер симпатизировал Суворову и был настроен против Потемкина. Ланжерон обвиняет главнокомандующего русской армией во всех смертных грехах. Он ленив, груб с подчиненными. Его раздражает в Потемкине мелочное самолюбие, капризность, эгоизм. За бездарную осаду Очакова, приведшую к гибели 20 000 русских солдат, — пишет Ланжерон, — «вместо того, чтобы строго наказать Потемкина, его встречают с торжеством. В Англии бы с ним поступили иначе; он непременно погиб бы на эшафоте» . Правда, Ланжерон не был под Очаковом и слышал об осаде только со слов других. Но уж за Измаил, как ему кажется, он имеет полное моральное право выставить Потемкину строгий счет. По его словам, во время осады Измаила Потемкин обнаружил непоследовательность и полное невежество в области военных знаний. Ланжерон уверяет, что только благодаря предприимчивому Рибасу удалось убедить главнокомандующего не мешать делу. Но Ланжерон ни словом не обмолвился о разрыве Суворова с Потемкиным в Яссах. В 1805 г. строгий критик Потемкина оказался среди тех генералов, которые испытали на себе позор Аустерлица. Причем колонна русских войск, которой командовал Ланжерон, понесла очень чувствительные потери. Александр I хотел уволить Ланжерона из армии, но тот умолил о прощении. Ланжерон служил и дальше и заслужил награды и уважение своей новой родины. Участвовал в войне 1812 года, в заграничных походах. Назначенный в 1821 г. генерал-губернатором в Одессу, он много сделал для развития города и края. И тогда он снова вспомнил, не мог не вспомнить о Потемкине. В 1824 г. Ланжерон просмотрел свои старые записи, наполненные бранью по адресу Потемкина, и сделал важные примечания: «Впрочем, добрые качества в Потемкине имели перевес над худыми. Он был чрезвычайно способным. Ничему не учившись, он имел познания. Он творил чудеса: он занял Крым, покорил татар, положил начало городам Херсону, Николаеву, Севастополю, построил везде верфи, основал флот, который разбил турок. Он был виновником господства России в Черном море и открыл новые источники богатства для России, Все это заслуживает признательности» . Ни в «Записках», ни в позднейших примечаниях к ним Ланжерон не упоминает о размолвке Суворова с Потемкиным после Измаила. Молчит и этот очевидец.
Выяснив несостоятельность версии о разрыве в Яссах, последуем за нашими героями в Петербург и посмотрим, так ли основательны обвинения Светлейшего в кознях против покорителя Измаила. 10 февраля, сдав командование армией Репнину и снабдив его подробными инструкциями на тот случай, если турки решатся возобновить мирные переговоры, Потемкин поскакал из Ясс в Петербург. Несколькими часами позже за ним поскакал Суворов.
Трудно поверить, но даже легко устанавливаемая по камер-фурьерскому журналу дата приезда Суворова в северную столицу, очень долго, почти 150 лет, оставалась непреодолимой трудностью для историков. И фон Смитт, и Петрушевский, и современные авторы, словно сговорившись, утверждают, что Суворов прибыл в Петербург в январе, на худой конец, в феврале 1791 г. «Суворов приехал в Петербург и прожил там более двух месяцев без всякого дела,— пишет Петрушевский. — Он все ждал справедливой оценки своей славной в минувшем году службы и признания ея по достоинству, но ждал напрасно. Судьба повернулась к нему спиной» . И одна небольшая поправка, одно уточнение, свидетельствующее о том, что Суворов прибыл в Петербург лишь 3 марта, а награждение или, как тогда говаривали, «произвождение» за Измаил вышло 24 марта, в корне меняет дело. Не было долгих томительных месяцев ожидания, о которых так любят поминать сторонники версии о кознях «всесильного временщика» против Суворова.
