Глава 9
– Вы что нагрузили портфель кирпичами? – вполголоса, чтобы его не услышал пилот машины, удивлённо поинтересовался Вильмонт, оглядываясь на Лукова.
– Там книги, я взял с собой Коран и недавно изданную рукопись «Молитв за пророка Мухаммеда» на арабском языке. Всё-таки мы отправляемся за Восток.
Генерал пожал плечами.
– Что ж, тогда начинайте молиться прямо сейчас, чтобы наша крылатая этажерка не рухнула вскоре после взлёта из-за того, что вы её так нещадно перегрузили.
К счастью снабжённые лыжами самолёты легко оторвались от снежного поля. Огромный немец хоть и едва помещался в кабине, оказался настоящим «Маэстро воздуха». Он управлял не самой новой машиной просто виртуозно.
Воздух на высоте был прозрачным и ледяным, слегка обжигал лёгкие при дыхании. В открытой кабине свободно гулял ветер. Но лётчикам и пассажирам всё это было нипочём благодаря специальному обмундированию, состоящему из тёплого белья и нескольких «слоёв» верхней одежды. В меховых унтах выше колен и перчатках из оленьей шкуры, тёплых свитерах и кожаных полупальто, надетых поверх мешковатых толстых комбинезонов, они выглядели как полярные путешественники. Незадолго до вылета Одиссей натянул на голову подшлемник, роль которого играл вязаный лыжный шлем, и ещё поверх него нахлобучил кожаный шлем на козьем меху. А ещё членам лётных экипажей полагались очки для защиты глаз от ветра и искр летящих из мотора, а ещё стёганная ватная маска, чтобы не обморозить лицо. На Земле Луков с трудом мог передвигаться в этих «доспехах», чувствуя себя неповоротливым увальнем. Ему стоило немалого труда забраться в кабину. Зато на высоте 2000 метров такое снаряжение отлично защищало от холода.
Одиссей впервые поднимался в небо, но вместо ликования от обилия новых впечатлений, ощущал смертную тоску. На этой головокружительной высоте им овладел прежде малознакомый ему ужас.
Затем начался приступ морской болезни. Маленький самолётик сильно раскачивало и подбрасывало, словно небольшую лодку в неспокойном море. В кабину затягивало вонючую гарь из мотора, отчего мучения пассажира усиливались.
Тошнота, головокружение, стыд и разочарование – вот что испытывал Луков на протяжении большей части полёта. «Какой из меня к чёрту исследователь! – уныло думал он. – Если, впервые оказавшись в новой, ещё неизведанной стихии, вместо живейшего любопытства мечтаю лишь о том, чтобы поскорее оказаться снова на земле!».
После посадки Одиссей едва мог выбраться из кабины, чувствуя противную слабость во всём теле и сильные позывы к рвоте. И эта пытка должна была повторится многократно, ибо после короткого отдыха и дозаправки на промежуточных аэродромах самолёты экспедиции снова и снова будут подниматься в небо.
Уже через три с небольшим часа после вылета из Москвы, не смотря на достаточно сильный встречный ветер, они достигли Мурома, где совершили первую посадку. Пока его спутники ели, Одиссей трупом валялся на кушетке и с ужасом ожидал, когда их позовут к самолёту. К счастью для него внезапно началась пурга, и отлёт отложили до утра. Но на следующий день кошмар повторился.
Впрочем, в состоянии, которое переживал Луков, были и свои плюсы. Полностью сконцентрированный на собственных телесных страданиях он не замечал многих трудностей и опасностей пути. Хотя формально они летели над территорией, подконтрольной большевикам, по существу пересекали огромное дикое пространство, где власть как таковая отсутствовала. Точнее она принадлежала главарям неисчислимых шаек дезертиров и грабителей, идейным бандитам всех мастей, по большей части враждебных по отношению к ленинскому правительству. Пролетая над каким-нибудь селом или небольшим городком нельзя было знать наверняка, под чьим контролем нынче находится этот населённый пункт. Несколько раз аэропланы обстреливались там, где, судя по картам, должны были располагаться части Красной армии.
Надо было быть готовым ко всему. Общая ситуация на фронте могла кардинально измениться со дня на день. Огромная 150-тысячная армия Колчака уже пришла в движение, взяла Ижевск и рвалась к Волге. Белое командование рассчитывало через несколько месяцев с триумфом войти в Москву. В связи с этим самолёты экспедиции могли быть в любой момент атакованы шныряющими в красном тылу белогвардейскими истребителями или обстреляны с земли солдатами прорвавшихся неприятельских частей.
Но что ещё опаснее – аэродром впереди по маршруту, который на момент вылета воздушного каравана считался красным, всего через несколько часов мог перейти под контроль белых. И находящиеся в воздухе лётчики, не имея на борту своих машин радиостанций, просто не могли своевременно узнать об этом.
Впрочем, если белые перехватчики и рейдовые группы вражеской кавалерии в красном тылу пока оставались гипотетической угрозой, то плохое топливо грозило едва начавшейся экспедиции реальной гибелью в ближайшие часы. Для начальника экспедиции и, похоже, для самих лётчиков было загадкой, почему их аэропланы ещё держатся в воздухе, несмотря на ужасающую смесь, на которой работали их моторы.
С потерей летом 1918-го бакинских и северокавказских нефтепромыслов Советская Россия осталась без источников сырья для производства бензина. Дореволюционные запасы горючего быстро растаяли. На новый 1919 год во всей республике оставалось всего 2000 пудов авиабензина. На всю авиацию Восточного антиколчаковского фронта выделялось всего 640 литров горючего в месяц (примерно столько сжигал один авиадвигатель «Рон» за 20 часов работы).
В ход пошел бензин 2-го сорта, потом газолин, гептан, затем авиаторы начали изобретать различные заменители авиакеросина. Использование любого вида эрзац-топлива приводило к недобору мощности моторов и часто вызывало остановку двигателя прямо в полете.
Наибольшее распространение в условиях острейшего бензинового дефицита получила так называемая казанская смесь марки «а», в просторечии «казанка», состоявшая из керосина, газолина, спирта и эфира. На бочках с этим горючим всегда белела надпись: «при употреблении взбалтывать», так как со временем жидкость отстаивалась и более тяжелые фракции выпадали в осадок.
Казанская смесь быстро образовывала в камерах сгорания и на клапанах цилиндров трудноудаляемый нагар.
Полеты на «казанке» в холодную погоду являлись поистине смертельным номером. Слизистые частицы бензинового отстоя могли в любой момент забить жиклеры карбюраторов, отчего двигатель глох, и хорошо еще, если это случалось над своей территорией, а внизу имелась подходящая площадка для аварийной посадки.
Помимо «казанки», для заправки авиационных «движков» широко использовались разнообразные спиртовые смеси, носившие обобщенное поэтическое прозвище «авиаконьяк». Как правило, они состояли из этилового и метилового спиртов, а также серного эфира в различных пропорциях. При полетах на спиртовых суррогатах пилоты нередко получали отравления продуктами сгорания, вызывавшими головную боль, слабость и головокружение. Бывали даже случаи смерти лётчиков, когда в качестве моторного топлива использовались бензол и толуол (аэродромное прозвище – «горчица»).
Пары спиртового горючего, особенно если в смеси присутствовал эфир, могли оказывать на летчиков и наркотическое воздействие. Так после одного из перелётов немецкий пилот экспедиции находился в таком невменяемом состоянии от опьянения испарениями авиасмеси, что после спуска стал палить в аэродромную обслугу из пистолета. Наёмнику повезло, что его не пристрелили ответным огнём, а только связали и два часа продержали под замок. Потом, оклемавшись, немец признался, что ему почудилось, что он снова служит в германской армии и воюет с русскими на восточном фронте. Только особый статус спас дебошира от серьёзных неприятностей.
И чем дальше от Москвы удалялся воздушный караван, тем хуже становилась «горючка». Иной раз в баки заливали такую дрянь, что двигатели отказывались запускаться или глохли на разбеге. При каждой возможности генерал телеграфировал в Главное управление Красного воздушного флота, лично Дрэссеру и Дзержинскому, чтобы высшее руководство надавило на местное начальство и то изыскало из своих резервов пару бочек драгоценного авиабензина для продолжения экспедиции особого назначения. Первые два дня это ещё действовало, но затем даже грозные окрики из Москвы не всегда помогали. Хорошего авиационного керосина на далёких полевых аэродромах давно в глаза не видели, а любой спирт ценился здесь на вес золота.
Очень скоро «залётные товарищи» из Москвы стали радоваться любому пригодному для заправки машин и собственного «согрева» спирту, включая самогон. В условиях чудовищной инфляции спирт являлся главным заменителем денег, на который можно было выменять всё, что угодно. Спиртом спасались от голода и холода, лечили все болезни. Спирт помогал не сойти с ума от творящегося вокруг ужаса, даря спасительное для психики временное забытьё. В авиации кружка чистого спирта обычно служила универсальным средством поощрения экипажей за смелые полеты и механиков за ударную работу.
Сидящие на спирте армейские снабженцы расставались со своими сокровищами очень неохотно, часто лишь под угрозой расстрела. Экспедицию спасало только то, что она находилась на особом контроле у высокого большевистского начальства. Благодаря этому с москвичами иногда случались настоящие чудеса. Однажды они три дня просидели на затерянном среди глухих лесов крошечном аэродроме, прикованные к земле отсутствием какого-либо бензина. Генерал уже подумывал о том, чтобы следовать дальше на санях, когда в эту глухомань неожиданно пожаловал штабной чин. Дорогой гость привёз на грузовике отличный коньячный спирт. Выяснилось, что большой красный командир год назад захватил на знаменитом Цимлянском винном заводе цистерну настоящего коньячного спирта и везде возил её за собой, прицепив к штабному поезду. Но, получив телеграмму за подписью самого руководителя ВЧКа, полководец решил отписать лётчикам пару бочек из личных запасов. Моторы прекрасно завелись на коньяке, и полёт продолжился.
С питанием на первых порах дело обстояло несколько лучше, чем с топливом. В Москве в экспедиционные самолёты загрузили пачками галет, коробками с шоколадом, консервами, салом, хлебом. Правда, впоследствии часть продуктов пришлось обменять на пригодный для заправки спирт. К тому же каждый грамм бензина теперь приходилось жёстко экономить, а лишний груз только съедал драгоценное горючее.
Если из Москвы вовремя долетали телеграмма с распоряжением хорошо встретить участников экспедиции, то обычно хозяева вели себя вполне радушно – выделяли гостям пригодное жильё и старались сносно накормить и обогреть. Так комендант небольшого аэродрома под городом Саров первым делом повёл уставших после тяжелого многочасового перелёта гостей в специально натопленную для них баньку. После парной отправились к хозяину домой. Вошли во двор, там свиньи бегают. Комендант спрашивает:
– Какую резать?
– Вон ту, левую ляжку, – указывает немец.
Пока пили самогон и закусывали кислой капустой и огурцами, жена коменданта приготовила отличное жаркое.
Но так было не везде. Иногда целый день приходилось питаться пустым чаем с заплесневелыми сухарями, а спать не на домашних перинах, а на тюфяках из соломы, кишащих блохами и клопами. Бывало зайдёшь в выделенную для ночлега избу, а паразиты сразу набрасываются на тебя – кошмар! Поэтому, если погода позволяла продолжить полёт, и в баках аэропланов ещё оставался какой-то керосин, путешественники предпочитали риск ночного полёта опасности заражения блошиным тифом.
Правда с каждым перелётом причин для задержки становилось всё больше. К отсутствию топлива и скверной погоде прибавились разнообразные поломки. Хотя машины для экспедиции были выделены вполне крепкие, но как оказалось тоже далеко не новые, просто прошедшие основательный капитальный ремонт. Практически после каждой посадки приходилось устранять проявившиеся в небе неисправности. Где-то этим занимались местные механики, а там где с мастерами было туго, лётчики экспедиции сами брали в руки инструменты, благо аварийный запас запчастей они тоже благоразумно прихватили с собой.
Во время одного такого затянувшегося ремонта в грязную, прокопченную печным дымом хату, где коротали время вынужденного ожидания генерал, Луков и комиссар заглянула юная незнакомка. Молодая женщина вошла робко. В её глазах застыла мольба. Элегантный нежный силуэт незнакомки, казалось, попал сюда из другого мира. Трудно было понять, как такую утончённую барышню вообще занесло в эту глухомань. Но таковы уж были реалии гражданской войны.
Она присела на краешек скамьи у входа и робко попросила взять её на самолёт. Весь облик её был трагический. Девушка рассказала, что зовут её Галиной. Она бывшая певица, в Москве жила в Криво-Арбатском переулке, работала сперва в театре (Одиссею было странно слышать, что в нынешней Москве люди могут ходить по чёрным вечерним улицам, где душат и грабят, на спектакли), потом в советском учреждении. Но оттуда её уволили, так как начальнику не понравилось, что хорошенькая секретарша не захотела уступить его грязным домогательствам. Месяц назад от голода у неё умерла мать, тогда девушка решила пробираться в Астрахань, где у неё служит на волжской флотилии старший брат, ибо в Москве её тоже ожидает неминуемая смерть от холода и голода.
Судорожными движениями трясущихся пальцев девушка раскрыла сумочку. На пол посыпались обесцененные деньги бывшей империи и многомиллионные ассигнации эпохи временного правительства. Цветных бумажек было много, целая кипа.
– Это всё, что у меня есть.
Она уронила голову на руки, чуть слышно прошептав:
– Это накопления нашей семьи за много лет, покойный батюшка очень заботился, чтобы я не осталась без приданного.
Нежные плечи её затряслись от плача.
– Ну, зачем же. Мы ведь понимаем…
На грубом лице комиссара появилась неприятная ухмылочка. Сальным взглядом мужлан «обшаривал» точёную фигурку хорошенькой бабёнки и, кажется, был не против взять её с собой, конечно при условии, что с ним миловидная особа станет более сговорчивой, чем со своим прежним московским начальником.
– Конечно, сударыня, мы возьмём вас, и без всякой платы! – поспешил заверить девушку Одиссей и выразительно взглянул на комиссара.
В глазах Галины стояли слёзы благодарности, бледные губы её дрожали.
– Храни вас господь! – взволновано проговорила она.
Одиссею было очень приятно, оттого, что слова благодарности столь прекрасного создания обращены в первую очередь к нему. Хотя, строго говоря, он не имел полномочий принимать такие решения. Вильмонт же, как начальник экспедиции, не спешил говорить ни «да», ни «нет».
Анри Николаевич пригласил гостью за стол. Она была страшно голодна. Поэтому генерал выждал немного пока девушка поест, а затем принялся задавать вопросы о её жизни в Москве, словно желая поймать на лжи. Лукову это было чрезвычайно неприятно: «Как можно подозревать столь прелестное создание? – сердито думал молодой человек. – Бедняжка уже хлебнула столько горя в свои юные годы, что хватит на пятерых взрослых! И вообще она такая трогательная, что надо иметь чёрствое сердце, чтобы вместо сочувствия оскорблять и причинять ей новую боль недоверием. Сейчас чего доброго он потребует, чтобы она спела, доказав, что не соврала о своей профессии».
В этот момент отставной генерал представился Лукову в образе старого многоопытного паука, поймавшего в свои сети прекрасную бабочку и отвратительно суетящегося вокруг беззащитной жертвы.
В последние дни Одиссею начали открываться новые потайные грани личности руководителя. Впрочем, очень скоро он сделает гораздо более шокирующее открытие…
А пока, к тайной радости девушки в самый разгар «допроса» вернулись закончившие ремонт лётчики, которые очень радушно отнеслись к гостье. С приходом молодых галантных мужчин недоверчивому старику пришлось замолчать.
После ужина Луков, комиссар и Галина стали устраиваться на ночлег, а генерал с лётчиками убрали со стола посуду и разложили карту, чтобы уточнить маршрут назавтра. Вскоре между немцем Вендельмутом и начальником экспедиции возник странный спор.
– Надо брать южнее! Аэродром Ильюшино нельзя! Ферботтен! Там может быть солдаты адмирал Колчак – волновался немецкий лётчик, который исполнял обязанности главного штурмана воздушной части экспедиции.
– Связи с этим аэродромом действительно давно нет, – вынужден был признать генерал. – Но по моим сведениям в Ильюшино всё ещё находится шестой советский авиаотряд. И там должны быть солидные запасы горючего. Из Москвы их должны были предупредить о нашем прибытии. Поэтому, как начальник экспедиции я настаиваю на посадке там.
Однако немецкий лётчик неожиданно проявил несвойственное для него упрямство. Обычное обсуждение полётного плана вылилось в словесную перепалку. Дошло до весьма некорректных высказываний.
– Вы, наверное, хотеть предать нас в руки врага! – в пылу ожесточённого спора язвительно заявил генералу обычно невозмутимо-добродушный немец. – Я не сумасшедший, чтобы добровольно совать моя бедная голова в пеньковый русский верёвка! Ищите себе другой дурацкий пилот!
В спор оказались вовлечены комиссар и второй пилот. Однако переломить волю почти оправившегося от всех своих хворей начальника экспедиции никому не удалось.
За последние дни Вильмонт перестал кашлять, выглядел бодрым и энергичным. Он даже из принципа выбросил трость, хотя старое ранение не позволяло ему полноценно пользоваться левой ногой. А ведь недавно он был бледный и хилый, и казалось, что ноги едва его держат. Доктора предсказывали пациенту скорую смерть, если он не послушается их советов и покинет Москву! Конечно, этому можно было искренне порадоваться, если бы не подозрительная, удивительная стремительность, с которой произошло улучшение состояние здоровья ещё несколько дней назад тяжело больного старика. Уж очень это смахивало на симуляцию с какими-то далеко идущими целями. Но с другой стороны, всё произошло именно так, как сам старый солдат и предсказывал, когда утверждал, что трудности кочевой жизни, требующие полной мобилизации физических и моральных сил, для него лучшее лекарство.
На следующее утро разыгралась пурга, и вылет снова пришлось отложить. Когда погода улучшилась, лётчики отправились готовить самолёты к вылету. Вскоре и комиссар ушёл. Луков спал и не заметил, как тот выскользнул за дверь. Когда Одиссей проснулся Галины тоже в избе не оказалось. Вначале Луков не придал этому значения, но спустя какое-то время ощутил смутное беспокойство. Молодой человек накинул на плечи пальто и вышел на улицу. На свежем снегу отчётливо отпечатались следы, оставленные сапожками маленького размера. Они вели к хозяйственным постройкам, за которыми была устроен уборная. В ту же сторону совсем недавно прошёл крупный мужчина. Луков направился по следам. Проходя мимо дровяного сарая, он вдруг услышал доносящиеся из-за его стены странные всхлипы, переходящие в хрип. Там происходила какая-то возня. Одиссей прислушался и понял, что слышит сдавленные крики Галины, которой зажимают рот и возможно даже душат. Затем из сарая донёсся возбуждённый мужской шепот:
– Будешь ломаться – удавлю!
Одиссей схватил подвернувшееся под руку полено и несколько раз, что было сил, рванул на себя дверь сарая. В эту минуту он был готов расколоть череп негодяю. К счастью для того накинутый запорный крючок не поддался. Тогда Луков заорал:
– Отпусти её! Слышишь, мерзавец! Если не отпустишь, я тебя, животное, застрелю!
Луков блефовал, ведь у него не было при себе оружия. Однако неожиданно угроза подействовала.
Возня за стеной прекратилась, послышался плач несчастной девушки и обращённый к ней заискивающий торопливый шепот комиссара:
– Ну что ревёшь, я же по любви. Успокойся! Озолочу. Только не дури.
Через минуту дверь со скрипом приоткрылась и в тёмном проёме возникла смущённая красная рожа комиссара.
– Зачем кричать, профессор, – застёгивая брючный ремень, смущённо осклабился комиссар. – Зря шум поднимаешь. Бабёнка то первый сорт, тельце нежное, гладенькое – бархат с шёлком. Наш начальник вроде как всё-таки согласился взять её на аэроплан. Так не за так же мы её повезём! Вон каждый грамм веса рассчитываем для экономии бензина, а в ней не менее пятидесяти килограммов будет.
Комиссар по-приятельски подмигнул:
– Слушай, дорогой товарищ учёный, а давай-ка её вместе на пару оприходуем, – ты, да я – в два ствола. Или по очереди, – как захочешь. А я ей за услуги аршин батиста подарю.
Вместо ответа Одиссей схватил насильника за шиворот и выволок на улицу. Комиссар был в два раза шире его в плечах и конечно намного сильней, но даже не пытался сопротивляться. Здоровяк как-то сразу сник, опустил голову, и покорно плёлся на суд к начальнику экспедиции, подгоняемый долговязым тщедушным очкариком.
Они молча ввалились в сени. Не стряхнув снег с валенок, Одиссей погнал «арестованного» через предбанник, резко распахнул дверь в горницу. Вильмонт сидел один за столом. Бывший генерал задумчиво крутил между пальцев половинку игральной карты. Луков мог поклясться, что на ней был изображён коварно улыбающийся во весь рот шут!
При их появлении генерал торопливо спрятал карту в нагрудный карман френча под застёгнутую пуговицу. Одиссей был так потрясён, что даже забыл о цели своего прихода. Луков стоял, словно поражённый молнией, и ошарашено таращился на начальника. В голове не укладывалось, что убеленный благородными сединами генерал, всего два дня назад так убедительно говоривший о своей ненависти к любому виду предательства, и есть ловкач-джокер!
До Одиссея вдруг дошло, что старый разведчик просто играл с ним, вешал лапшу на уши. Говоря о необходимости сотрудничать с новой властью ради высших интересов Родины, он имел в виду вещи прямо противоположные. Что он испытывал при этом? Наверное сарказм, самодовольство опытного интригана, играющего с наивным и по-детски доверчивым дилетантом.
Некоторое время они смотрели друг на друга, не отрываясь, Одиссей первым опустил глаза. Генерал поднялся из-за стола, подошёл к нему, скользнул удивлённым взглядом по понурой фигуре комиссара и обратился к Лукову:
– У вас ко мне какое-то дело?
Оглушённый поразившим его открытием молодой человек отрицательно замотал головой.
– Вы в этом уверены? – удивлённо осведомился старик.
Одиссей кивнул, глядя в пол. Он чувствовал на себе проницательный взгляд старого дьявола.
– Хорошо, тогда я вас не задерживаю – голос начальника зазвучал строго с недовольными нотками. – И в следующий раз снимайте в прихожей валенки!
Вместе с недавним «арестантом» Луков вышел на крыльцо. Комиссар ничего не понимал, однако был на седьмом небе от счастья. Ещё бы, ведь ему подфартило избежать крупных неприятностей! В конечном итоге мужик решил, что Луков по-интеллигентски пожалел его в последний момент. Сжав молодого человека в медвежьих объятиях, комиссар долго на радостях давил и тряс его, обещал щедро отблагодарить. Одиссей процедил в его сторону, что не нуждается в его благодарности. Он лишь взял с комиссара слово, что тот больше и пальцем не коснётся девицы и немедленно попросит у неё прощения.
Из-за внезапно испортившейся погоды вылет снова пришлось отложить на несколько дней.
Вечером Вильмонт расположился у огня и читал какой-то французский роман, раскрыв его на середине. Левой рукой он почти машинально массировал свою искалеченную в былых экспедициях ногу. В общих разговорах генерал не участвовал и держался особняком, словно наблюдая со стороны за всеми. Этот аристократ должен был вызывать подозрение не только у Лукова. Таким, как он, рядовые большевики рабоче-крестьянского происхождения обычно не слишком доверяли, да и, выходит, правильно делали.
Так прошёл вечер.
Однако на следующий день Луков был поражён преображением генерала: тот сидел в компании солдат и рабочих из аэродромной обслуги и непринуждённо болтал с простыми мужиками так, словно пол жизни провёл в их среде. Начальник пригласил Одиссея присоединиться к ним. И Луков был впечатлён! Казалось, Вильмонт полностью «поменял кожу». Даже запах его стал другим. Этот любитель английского мыла и хорошего одеколона обдавал собеседников ядрёным ароматом чеснока и махры. А речь свою с удовольствием пересыпал крепкими словечками из лексикона ямщиков и грузчиков. Похоже старому разведчику нравилось менять обличье, играть с окружением в нечто наподобие детской забавы: «Угадай, кто я на самом деле: сыщик, король или шпион». Возможно, так он усыплял бдительность окружающих, чтобы без помех проворачивать свои тайные дела.
Одиссею стало казаться, что Вильмонт только ждёт удобного случая, чтобы открыться ему в новом качестве. Луков пытался представить, как это произойдёт: вот подвернулся подходящий момент, когда поблизости никого нет, и старый плут, воровато озираясь, предъявляет ему подлую карту, после чего заговорщицким тоном велит помогать ему готовить измену.
Но с того разговора в подворотне, когда Одиссей получил от неизвестного господина с квадратной челюстью карточный пароль, кое-что изменилось. Нет, Луков по-прежнему не испытывал никаких сантиментов по отношению к Советской власти, ЧК и её лживому руководителю, и наверное мог бы при случае как-то отомстить им. Но причинять вред лётчикам и несчастной девушке, которая могла пострадать без вины, он не желал. Да и вообще по своей натуре Луков не был предателем. С подачи генерала, чья порядочность, правда, теперь вызывала большие сомнения, Луков увлёкся целями экспедиции. И искренне верил, что цель их благородна и долг их – честно послужить в это смутное время для великой пользы Отечества.
Чтобы избежать неприятного разговора Одиссей постарался не остаться наедине с Вильмонтом. Под благовидным предлогом он покинул барак. Отыскал Галину. Они вместе гуляли по аэродрому, сидели в бытовке, где отдыхали и грелись работающие у самолётов авиамеханики. Одиссей чувствовал, что девушка видит в нём своего защитника, настоящего сильного мужчину. Рядом с ним Галина выглядела спокойной. Он тоже в её присутствии начинал чувствовать себя другим – смелым, решительным. Молодой человек рассказывал новой знакомой разные весёлые истории и радовался, когда мягкая очаровательная улыбка касалась её губ. Впрочем, стоило ей остаться наедине со своими мыслями, как на лицо её набегала тень страдания. Словно печать трагического предначертания ложилась на её чело.
– Не бойтесь, теперь у вас всё будет хорошо, – желая подбодрить девушку, пообещал Одиссей.
Она посмотрела на него своими доверчивыми глазами и спросила:
– А разве вам не бывает страшно? Всё ведь может случиться теперь. Говорят, полеты часто заканчиваются катастрофами.
– Не думайте об этом. Летать, это же так прекрасно! – вдохновенно соврал Одиссей. – Что может быть прекрасней, чем ощущение полёта, когда ты чувствуешь себя птицей!
Решение покинуть аэродром было принято генералом незадолго до захода солнца. И снова немец вначале принял эту идею в штыки. Его поддержал пилот второй машины. Принадлежащие к недавно смертельно враждовавшим нациям, всего три года назад без колебаний постаравшиеся бы убить друг друга, случись им встретиться во фронтовом небе великой войны, эти суровые мужчины, не сговариваясь, объединились против сухопутного начальства. Их связывало интернациональное братство авиаторов. Они были людьми одной закалки, схожего образа мыслей. И не желали неоправданно рисковать. Ведь для того, чтобы заставить их подняться в ночное небо, требовалась действительно очень веская причина.
Но Вильмонт считал, что такая причина у него есть.
– Я осознаю всю степень риска, но остаться на земле, значит подвергнуться ещё большей опасности – объяснил он.
По словам бывшего генерала если не воспользоваться временным улучшением погоды, то можно надолго застрять здесь, и в итоге оказаться на пути колчаковцев. Вильмонт показал телеграмму с ближайшей к ним железнодорожной станции, в которой говорилось, что при прорыве белой кавалерии в районе Уфы захвачен личный поезд самого Главкома Красной армии Льва Троцкого.
– Конечно, в условиях охватившего фронт хаоса нельзя полностью доверять подобным телеграммам, и, тем не менее, чем быстрее мы минуем опасный участок пути, тем лучше.
Начальник экспедиции обвел решительным взглядом подчинённых, словно осматривая свое достояние, и снова повторил пилотам, что следующую посадку они должны совершить на аэродроме Ильюшино.
На этот раз Вендельмут промолчал, но по насупленному виду наёмника было видно, что только врождённое немецкое почтение к приказам вышестоящего начальства заставляет его снова подчиниться.
По распоряжению генерала новая пассажирка была распределена во второй самолёт к комиссару. Просить начальство изменить приказ Одиссей не решился. Ведь тогда ему пришлось бы рассказать Вильмонту о попытке изнасилования и как-то объяснить, почему он утаил этот факт. Какова будет реакция руководителя экспедиции, предугадать было невозможно. А что если Вильмонт вспомнит о том, что у лётчиков и моряков женщина на борту – к беде и к поножовщине, и дабы избежать новых конфликтов в экипаже отменит своё распоряжение взять её с собой, и бросит в этой глуши на произвол судьбы? От этого человека теперь можно было ожидать всего чего угодно.
Всё что Луков мог, это напомнить с комиссару о данном им слове вести себя с девушкой по-джентельменски. Комиссар пообещал Лукову с нагло-почтительным видом, давая понять, что хоть и побаивается решительного интелигентика, но у себя в аэроплане он хозяин и бог.
С тяжёлым сердцем Луков шёл к своей машине. Его беспокоила участь доверившейся ему девушки. Он слышал, как за его спиной обмениваются ругательствами и угрозами ненавидящие друг друга комиссар и лётчик из бывших подпоручиков. Бедной девушке предстояло провести ближайший час в настоящей банке с пауками, которая к тому же в любой момент могла рухнуть с высоты тысячи саженей и разбиться вдребезги…
…Полёт продолжался уже около получаса. В безлунном небе ярко светила луна, мерцали синие звёзды, что облегчало лётчику навигацию. Пока всё шло неплохо. Но затем погода начала портиться, видимо, надвигался циклон. Усилился встречный ветер, так что иногда возникало ощущение, что перетружено завывающий двигатель не справляется, и они висят на месте. Откуда-то набежавшие тучи закрыли звёзды, исчезла луна. Одновременно с наступившим мраком пропал из виду всё время до этого державшийся поблизости второй самолёт.
По обшивке фюзеляжа и крыльев мелкой шрапнелью захлестал крупный снег.
Одиссея снова начала колотить нервная дрожь, появилась тошнота. Он с надеждой смотрел на сидящего в передней кабине пилота. В слабом свете циферблатов и лампочек вырисовывалось склонённое вперёд тело, неподвижные богатырские плечи, угрюмый затылок. Пока штормовые облака не закрыли небо, пилот перепроверял положение самолёта с помощью секстанта. Теперь немец нагнулся к немногочисленным приборам, полностью положившись на показания не слишком надёжных компаса и гироскопа.
Внезапно самолёт задрожал так сильно, что Лукову показалось, что сейчас хрупкая фанерная конструкция развалится на части. Одиссей вцепился в борта кабины и начал молиться. Их обдало волной снежной пыли, после чего попавший в мощный воздушный поток самолёт вдруг резко провалился вниз. Падение продолжалось всего несколько секунд, но за это время Одиссей успел вспомнить всю свою жизнь и проститься с отцом.
Возле самой земли лётчику удалось вывести самолёт из смертельного падения. Одиссея вырвало. Перевалившись через борт кабины, он увидел всего в метре или двух от себя проносящиеся верхушки заснеженных сосен. Они были слишком близко! Зрелище завораживало своей сказочной красотой и одновременно сердце в груди бешено колотилось от ужаса – сама смерть неслась с ними крылом к крылу.
По пути самолёт чудом не зацепил внезапно выросший на их пути шпиль ночной колокольни. Лётчик резко дёрнул штурвал вправо. Уходя от столкновения, машина начала опрокидываться на крыло. Губы Одиссея сами собой снова начали шептать слова молитвы. Что их спасло от, казалось, неминуемой гибели – чудесное вмешательство высшей силы или поразительное лётное мастерство немца – Луков так и не понял. Только немец действительно был настоящим асом – в кромешном аду быстро набирающего силу циклона он сумел отыскать крошечный пятачок аэродрома.
Их ждали. На поле горели костры. Но кто там внизу? Кажется, этот вопрос не давал покоя пилоту. Выйдя на цель, Вендельмут вместо того, чтобы сразу идти на посадку, стал описывать круги над заснеженным полем. Похоже, что интуиция, пресловутое шестое чувство подсказывали лётчику, что внизу опасность. Вряд ли наёмник забыл о том, что кармане его куртки лежит золотой портсигар с наградной гравировкой от самого Троцкого. Впрочем, скорее всего немецкая предусмотрительность уже подсказала Вендельмуту незаметно избавиться от опасной вещицы.
Мешая русские и немецкие слова, немец орал генералу, стараясь перекричать завывающий ветер и гул мотора:
– Нельзя садиться! Внизу беляк, он стрелять нас, шиссен! Цурюк, цурюк, назад! Здесь нельзя! Ферботен! Вы меня понимайт, ферштейн, герр начальник?
На борту самолёта не было радиостанции, чтобы связаться с землёй. Так что садится действительно нужно было, целиком полагаясь на знаменитое русское авось. Немец в такую русскую рулетку играть категорически отказывался. Вся его натура протестовала против этого. Обычно флегматичный невозмутимо-добродушный германец превратился в упрямого истукана. Никакие уговоры и угрозы начальника экспедиции на него не действовали. Вцепившись в штурвал, он продолжал наматывать круги, сжигая драгоценное топливо, и будто не слышал обращённых к нему слов. Только твердил:
– Надо уходить! Цурюк, цурюк, назад!
Внизу на лётном поле появились какие-то люди. По их одежде трудно было понять красные они или белые. Но в руках у некоторых Луков заметил оружие.
Тут появился второй самолёт и Вильмонт энергичными взмахами рук стал показывать его лётчику, чтобы тот немедленно садился. И Одиссей не выдержал:
– Не сметь! – неожиданно даже для самого себя, истерично закричал он на генерала. – Вспомните о чести русского офицера! Там же молодая женщина, если она попадёт в руки озверевших неприятельских казаков, что будет с ней, вы об этом подумали?
– Что вы говорите? – опешил генерал. У него даже челюсть отвисла от изумления. А Луков продолжал кричать на него:
– Я вне политики, но это уже не политика, а мерзость. Прошу вас отказаться от вашего низкого намерения.
– Я вас не понимаю. Вы очевидно надышались выхлопных газов и не отдаёте себе отчёт в том, что говорите.
Пока происходила эта перепалка, пилот второго самолёта принял решение садится. Это было спасением для командирской машины – севший первым сразу определит, кто внизу. Но какой ценой? Вдруг на земле всё-таки враг?
Самолет с комиссаром и Галиной приземлился и с включенным мотором остановился на краю лётного поля. С высоты было видно, как к нему приблизились фигуры людей. Кто они? Луков с ужасом ждал, что сейчас самолет развернётся, осознавший свою ошибку лётчик даст газ, пытаясь взлететь, но лыжи застрянут в глубоком снегу и набрать скорость пилоту не удается. Потом – трассирующая очередь из турельного пулемета, установленного в задней кабине, и многочисленные выстрелы в ответ. Внизу завяжется бой нескольких обречённых с многочисленными врагами.
К большому облегчению Одиссея всё вышло наоборот. Пилот выбрался из машины, о чём-то коротко переговорил с хозяевами, после чего радостно замахал кружащему в небе аэроплану, мол, всё в порядке, можно садится. Для Лукова это также означало, что ему предстоит как-то объяснить начальнику своё странное поведение.
