Глава 6

Даже теперь мне трудно описать, какие у нас с Каролиной были отношения. Спали мы в одной комнате, ели за одним столом, по девять месяцев в году сидели в одном классе, но все это нас не сближало. Да и с чего бы, если мы не сдружились за те девять месяцев в одном животе? Однако, хоть дружны мы не были, только сестра единым взглядом могла напугать меня до смерти.

Бывало, приду я от крабов, мокрая, грязная, а Каролина так мягко скажет, что хорошо бы почистить ногти. Да каким же им еще быть? Казалось бы, кивни, а я страшно обижалась. Как она смеет? Нет, как она смеет подчеркивать, что я — грязная, а она, видите ли, такая чистенькая? Тут не в ногтях суть, это она придирается, а дело-то — в душе. Мало ей, что она такая красотка, надо еще меня обидеть? Что ж, мне ничем нельзя выделяться, ни достоинством, ни достоинствами?

Теперь я просто выла. Разве я не заработала лишние деньги, ей на Солсбери? Тут бы на коленях благодарить, а она еще недовольна. Как она смеет, как смеет?!

Глаза у нее стали круглые. Крича и рыдая, я чувствовала в потоке ярости струйки злорадства. Сестра знала, что я права, и все-таки растерялась. Ее прелестные глазки снова сощурились, губки поджались. Не сказав ни слова, она вышла, оставив меня одну, а я еще не выплакалась, не выкричалась, так все и осталось бушевать в сердце. Ясно. Бороться со мной она не станет. Наверное, за это я ее особенно ненавидела.

Не-на-ви-де-ла. Запрещенное слово. Я ненавидела сестру. Это я, исповедующая веру, которая учит, что сердиться — и то Бог запрещает, а уж ненависть равносильна убийству.

Мне часто снилось, что Каролина умерла. Иногда я даже знала, как — они утонули вместе с мамой или (это чаще) перевернулось такси, и ее красивое тело сгорело в пламени. Чувств в этих снах всегда было два, дикая радость — наконец-то я от нее свободна… и невыносимая вина. Как-то мне приснилось, что я убила ее собственными руками. Взяла дубовое весло, с которым плавала на ялике, а она пришла на берег, попросила ее подвезти. Тут я ка-ак подниму весло, ка-ак ударю! Бью, бью, бью, не могу остановиться. Она открыла рот, словно кричит, но во сне звуков не слышно, только мой смех. Так я и проснулась, смеясь странным, истерическим смехом, который сразу обратился в плач. Сестра проснулась.

— Что ты, Лис?

— Плохой сон. Мне снилось, что ты умерла.

Со сна она даже не испугалась; и, пробормотав: «Мало что приснится…», снова отвернулась к стене, получше зарывшись в одеяло.

Но это же я ее убила! Мне хотелось закричать, не знаю уж, для чего — чтобы напугать ее все-таки или покаяться. Я — убийца. Как Каин. Сестра тихо дышала, не беспокоясь ни о моих снах, ни обо мне.

Иногда я сердилась на Бога: всемогущий — а какой несправедливый! Однако ярость моя всегда кончалась раскаяньем. Я — плохая, простить меня нельзя, но я все-таки просила Его о милости ко мне, грешной. Простил же Он Давида, который, мало того, что убил, а еще и прелюбодейничал! Тут я вспомнила, что Давид — из Его любимчиков. Бог всегда вызволяет их. Вот, Моисей. А Павел, который сторожил одежду, пока убивали Стефана?

Я часто рылась в Писании, но искала не знаний и не света, а хоть какого-нибудь свидетельства, что не погибну навеки из-за ненависти к сестре. Хорошо бы покаяться и спастись! Ну ладно, покаюсь, решу ее любить — но какой-нибудь бес мигом юркнет в душу, угнездится в уголку и заведет свое: «Ты погляди, как мама на нее смотрит, когда она учится музыке! На тебя так смотрела, а? То-то!» Я и сама это знала, без него.

Только на воде обретала я покой. В середине мая, когда кончались занятия, я еще затемно уходила ловить крабов. Крик без особой радости тащился за мной, не зная, с чего меня так тянет к труду. Я разработала план побега. Наловлю в два раза больше, припрячу половину денег — маме-то я буду сдавать столько, сколько всегда, и понемногу скоплю на школу с пансионом. На Смит-Айленде, к югу от нас, средней школы в помине не было, и тех, кто хорошо кончал начальную, посылали на казенный счет в Крисфилд. Цена была сносная. Для обычной семьи — высоковата, но с дотацией — такая самая, чтобы я могла о ней мечтать и ради нее стараться. Мне казалось, что если я уеду с острова, я освобожусь от злобы, вины, проклятия, а то — и от Бога.

Не так я была глупа, чтобы положиться на крабов. Неверные они твари. Всегда знают, если уж очень нужны, и по вредности своей не ловятся. Может показаться, что, как бы рано я ни вставала, меня не очень заботили наши успехи. Когда мы уже плыли, тыкая багром в морскую траву, я непременно говорила, только взойдет солнце:

— Самое лучшее время суток, а? Бог с ними, с крабами. Давай-ка лучше отдохнем.

Крик глядел на меня, словно я утратила разум, но был слишком добрым, чтобы сказать это вслух. Не могу поручиться, что я ловко обдуривала крабов, но ловили мы тем летом немало. Однако, повторю, не на них я ставила. Были и другие способы подработать.

Ответ я нашла в лавке у Келлама на обороте комикса про капитана Марвела, и потратила на него целых десять центов, хотя деньги давались мне трудно, а потом — спрятала в бельевом шкафу, с другими сокровищами.

Вот что я там прочитала:

Заплатим. Это слово оживило мое воображение. Правда, до сих пор я видела стихи только на могилах — но что с того? Я ведь слушала радио! Там пели:

Ну, что такого особенного? Любой идиот сочинит. Две строчки в рифму, одна — просто так, потом еще три в рифму, и последняя, в пару к третьей. Вот, пожалуйста:

Чего ж еще надо? Романтично, печально, вроде бы про войну и уж точно про любовь. Да, я настоящий поэт, как говорится, лирик, но и ум при мне.

Однажды, когда мы ловили крабов, я попробовала стихи на Крике.

— Это что значит? — спросил он.

— У нее друг на фронте.

— А причем тут птицы? Им-то какое дело?

— В стихах нельзя все прямо говорить.

— Почему?

— Потому что это будут не стихи.

— Значит, по-твоему, надо врать?

— Это не вранье.

— Ну, прям! Хоть одна чайка тут орет из-за того, что кто-то воюет? Самое вранье, какое же еще нужно!

— Это особая манера речи. Для красоты.

— Врать некрасиво.

— Да забудь ты про этих птиц! Как тебе остальное?

— А что там осталось?

— Весь стишок. Как он тебе?

— Да я забыл.

Я заскрипела зубами, чтобы на него не гавкнуть, и очень кротко, очень мягко прочитала все заново.

— Что ж ты про птичек не забыла?

— Нет, ты их забудь. Как остальное?

— Непонятно чего-то…

— Почему?

— Ну, посуди сама, или он здесь, или он там.

— Крик, это стихи. На самом деле он там, но она о нем все время думает, и для нее он — тут, рядом.

— Чушь какая-то.

— Подожди, пока влюбишься.

Он взглянул на меня так, словно я предложила что-то неприличное.

Я вздохнула.

— Ты слышал про австралийца, который хотел купить новый бумеранг, но не мог избавиться от старого?

— Нет. А что с ним случилось?

— Ну, ты пойми. Бумеранг. Хочет купить новый, а другой все время возвращается.

— Тогда зачем ему новый? Старый сгодится, он же еще в порядке.

— Ладно. Замнем.

Он терпеливо и недоверчиво покачал головой, а я забыла, что собиралась думать не о крабах, и сосредоточилась на этих чудищах. Приятно вспомнить, что в тот день мы наловили две полных корзинки, один лучше другого.

Никто не заставлял меня отдавать все заработанные деньги, но я отдавала. Сперва, наверное, мне в голову не пришло, что можно откладывать. Мы еле-еле сводили концы с концами, и я гордилась, что помогаю семье. Мама и папа всегда меня благодарили, хотя не особо на меня рассчитывали. Помню, когда бабушка разворчится, я молчала, как иначе, но думала, что зарабатываю, а они с Каролиной, в сущности, приживалки. Какое-никакое, но утешение.

Однако никто не велел мне класть в копилку все монетки до единой.

Почему же я так терзалась? Разве я не имела права оставить что-то себе из трудно заработанных денег? Да, а вдруг Отис скажет папе, сколько он у нас купил? Что, если мама Крика похвастается нашей, сколько он теперь приносит? Деньги свои я делила ровно пополам. Если не получалось, лишнее шло в копилку. Клала я примерно столько же, сколько в прошлом году, но не приносила маме, чтобы она их гордо пересчитывала и клала в копилку. Теперь туда совала я, а потом говорила: «Да, кстати, я там в горшке кое-что оставила». Мама меня благодарила, тихо, как всегда. Я ни разу не сказала, что положила все деньги, я ведь не врала. Но никто и не спрашивал.

Если бы только можно было как-нибудь еще заработать! Крику не понравились мои стихи, и я сразу выдохлась. Конечно, я знала, что в поэзии он разбирается не лучше, чем в юморе, то есть просто ничего не смыслит, но только ему из всех людей я решилась прочитать их. Ну, сказал бы: «Я стихов не понимаю, но звучит приятно». Вежливо, в сущности — честно, а мне — поддержка, когда я в ней так нуждаюсь.

Пришлось мне подождать недели две, собраться, опять переписать стихи на листочке из записной книжки и послать их в издательство. Они еще не могли дойти до Нью-Йорка, когда я уже рыскала у доков, ждала парома, на котором привозили почту. Спросить капитана Билли, есть ли мне письма, я не решалась, но прикинула — если просто стоять там, он меня увидит и скажет. Я не знала, что он не открывает мешок, только относит на почту, миссис Келлам. А вот про нее я знала, что она редкостная сплетница, и тряслась при одной мысли, что она спросит бабушку, какие-такие письма приходят мне из Нью-Йорка.

Примерно в те дни балтиморская газета «Сан» (она запаздывала на сутки) оповестила прямо шапками о восьми немецких шпионах. Их доставила во Флориду подводная лодка, а там их чуть не сразу поймали. Я прекрасно знала, что Капитан — не шпион, но, читая, как будто давилась сосулькой. А что, если б он им был? А что, если б мы с Криком поймали его и прославились? Удача промелькнула так близко, что мне вдруг захотелось разузнать о нем побольше. Если он не шпион, если он и правда Хайрем Уоллес, зачем он приехал через столько лет на остров, где его и вспоминают только с брезгливостью?