Нестыковка
Возвращаясь домой, Ричардс предвкушал, как приступит к любимому делу – точнее, это была целая последовательность дел, приятная и не видимая остальному миру. И она доставляла Ричардсу гораздо больше удовольствия, чем десятичасовой рабочий день в Институте торговли. Он бросил чемоданчик в кресло, закатал рукава, подхватил опрыскиватель с жидким удобрением и пинком распахнул дверь на участок за домом. Вечер принес прохладу, садящееся солнце светило в глаза, пока он осторожно шел по влажной черной земле в середину сада.
Сердце громко стучало – Ричардсом владело нетерпение. Как там оно?
Отлично. Оно подрастало с каждым днем.
Он полил его, оторвал пару жухлых листьев, вскопал землю, выдрал сорняки и разбрызгал из шприца удобрение, а потом отступил, чтобы полюбоваться результатом своих трудов. Да уж, только творчество приносит человеку подобное удовлетворение. Кто он такой на рабочем месте? Высокооплачиваемая шестеренка в неплановой экономической системе. В офисе он работал с вербальными знаками, адресованными другим пользователям. А здесь Ричардс имел дело непосредственно с реальностью.
Он присел на корточки и осмотрел то, что получилось. Выглядело неплохо – почти все готово, почти выросло. Он наклонился, чтобы осторожно потыкать пальцем в твердые бока.
В убывающем свете дня скоростной транспортник матово поблескивал. Окна уже выросли и полностью оформились – четыре бледных квадрата в конусообразном металлическом корпусе. Пузырь над пультом управления только начал распускаться из середины шасси. Дюзы уже полностью отросли и приняли нужный вид. Входной люк и аварийные замки еще не показались, но это лишь вопрос времени.
Ричардс пришел в крайнюю степень возбуждения. Да, сомнений нет: транспортник почти созрел. Скоро его можно будет сорвать… и летать на нем.
В девять в комнате ожидания толпились люди и клубами плавал сигаретный дым, а сейчас, к половине четвертого, она почти опустела. Один за другим посетители сдавались и уходили. Брошенные ленты, переполненные пепельницы, пустые кресла окружали роботизированный секретарский стол, который в промышленных масштабах вымучивал из себя бумажки и занимался прочей рутинной работой. Однако в углу упрямо сидела девушка: очень прямо, сжимая в ручах дамскую сумочку – стол не сумел убедить ее покинуть приемную.
Но сделал еще одну попытку. Время близилось к четырем, Эггертон скоро уйдет. На чувствительные нервы стола действовала сама дурацкая, ни с чем не сообразная ситуация: вот сидит эта дамочка тут и ждет, что ее примет человек, который вот-вот наденет шляпу и плащ и пойдет домой! Какое безобразие! А девушка, кстати, сидела тут с девяти. Сидела, уставившись в пустоту большими пустыми глазами. Не курила, ленты не просматривала. Просто сидела и ждала.
– Слушайте, леди, – громко сообщил стол. – Вас не примут. Мистер Эггертон вообще никого сегодня не примет.
Девушка бледно улыбнулась:
– А я на минуточку.
Стол вздохнул:
– Какая вы настойчивая. А что вам нужно? Ваша компания наверняка процветает – с такими-то работниками. Но я же говорю – мистер Эггертон ничего ни у кого не покупает. Так он достиг своего нынешнего положения. Он просто не пускал на порог людей вроде вас. Сдается мне, что вы на свое личико надеетесь. Что мистер на вас посмотрит, растает и сделает большой заказ? – И стол сварливо добавил: – И как вам только не стыдно в таком платье по улице разгуливать. А еще приличная девушка.
– Он меня примет, – тихо отозвалась девушка.
Стол с жужжанием прогнал несколько бланков через сканер и глубоко задумался над скрытыми смыслами слова «принять».
– Да уж, в таком-то платье как не при… – начал было он, но тут дверь поднялась, и на пороге появился Джон Эггертон.
– Можешь выключиться, – приказал он столу. – Я иду домой. Поставь таймер на десять утра. А я приду попозже. У промобъединения завтра совещание в Питтсбурге по вопросам корпоративной стратегии, я в нем участвую.
Девушка текуче поднялась на ноги. Джон Эггертон оказался крупным, с сутулыми, как у обезьяны, плечами мужчиной. К тому же косматым и нечесаным. На распахнутом незастегнутом пиджаке красовались пятна от еды. Рукава он держал закатанными. Маленькие глазки смотрели хитро – настоящая акула бизнеса. На девушку он уставился с опаской.
А она подходила все ближе.
– Мистер Эггертон, – сказала она. – У вас есть минутка? Я бы хотела кое о чем с вами поговорить.
– Я ничего не покупаю и не нанимаю на работу, – хрипловатым от усталости голосом ответил Эггертон. – Девушка, милая, отправляйтесь-ка к своему начальнику и скажите ему, что в следующий раз, ежели он хочет мне что-то впарить, пусть пришлет опытного представителя, а не ребенка вроде вас…
Эггертон страдал близорукостью. Девушка уже успела подойти вплотную – и только тогда он разглядел карту между ее пальцами. Для мужчины такого роста и размера двигался он на диво проворно – в прыжке отшвырнул девушку в сторону, скользнул мимо робота-стола и выскочил из офиса через боковую дверь. Сумочка вылетела у девушки из рук, ее содержимое раскатилось по полу. Она посмотрела на пол, потом на дверь – и с отчаянным шипением рванула из офиса в коридор. Кнопка экспресс-лифта на крышу горела красным – Эггертон уже поднялся на пятидесятый этаж, на частную посадочную площадку здания.
– Ч-черт, – пробормотала девушка.
Развернулась и вернулась в офис, вся кипя от возмущения.
Стол тем временем уже пришел в чувство.
– Почему мне не сказала, что ты из Невосприимчивых? – сурово вопросил он. Стол не на шутку разозлился – его бюрократическая душа пылала гневом. – Я выдал тебе форму с045, и в пункте шестом там четко и ясно спрашивали про род занятий! И ты обманула меня!
Девушка даже не посмотрела в сторону стола и принялась собирать рассыпавшиеся из сумочки вещи. Пистолет, магнитный браслет, крохотную нашейную рацию, помаду, ключи, зеркальце, мелочь, платок, предписание на имя Джона Эггертона явиться в течение двадцати четырех часов… да уж, по возвращении в Агентство ее ждала нешуточная выволочка. Эггертон сумел даже уклониться от устного освидетельствования – из сумочки свисала размотанная катушка записывающей ленты, и лента эта был девственно чиста. И бесполезна.
– Умный человек ваш начальник, ничего не скажешь, – высказала она столу, не сумев сдержать ярость. – Весь день сидит здесь в вонючем офисе, пока куча агентов по продажам томится в приемной…
– А я-то думал, что это вы так настаиваете на встрече, – сказал стол. – Никогда не видел, чтобы женщина-агент так себя вела. Надо было сразу сообразить – что-то не так. А вы почти его сцапали.
– И сцапаем. Очень скоро, – сказала девушка – она уже выходила из офиса. – Скажите ему это завтра, когда он придет на работу.
– А он не придет, – ответил стол. – Ответил себе самому, потому что девушка уже ушла. – Он сюда больше вообще не придет. Во всяком случае, в ближайшее время. Незачем ему с Невосприимчивыми встречаться. Жизнь – она всяко дороже стоит, чем бизнес. Даже если это такой удачный бизнес.
Девушка зашла в будку уличного видеофона и набрала номер Агентства.
– Сбежал, – призналась она женщине с мрачным лицом. Женщина была ее непосредственной начальницей. – Он не притронулся к призыв-карте. Боюсь, неважный из меня подающий.
– Он успел увидеть карту?
– Конечно, успел. Потому и рванул прочь.
Мрачная женщина черкнула несколько строчек в блокноте.
– Фактически он уже в наших руках. Пусть адвокаты разбираются с его наследниками, а я буду действовать, как если бы предписание уже было вручено. Он осторожничал до этого случая, а теперь застать его врасплох и вовсе невозможно. Ближе нам уже не подобраться. Жаль, что ты оплошала с этим делом… – И женщина решилась: – Позвони ему домой и передай личному обслуживающему персоналу уведомление о виновности. А завтра утром мы поместим это во все новостные машины.
Дорис отключилась. Подержала ладонь на экране, ожидая, пока тот очистится. И набрала личный номер Эггертона. Помощнику она выдала формальное уведомление о том, что Эггертон теперь законная добыча для любого нипланского гражданина. Робот тут же принялся за дело и записал информацию – словно речь шла о покупке дюжины ярдов ткани. Машина говорила таким безучастным голосом, что Дорис стало совсем тошно. Она вышла из будки и отправилась на нижний этаж здания в коктейльный бар – надо же было чем-то занять себя, пока муж не приедет.
* * *
Джон Эггертон совершенно не походил на паракинетика. Дорис воображала себе стройных молодых людей с увядшими лицами и несчастным взглядом, выдающим душевные муки, и как они прячутся по захолустным городкам и фермам, не суются в города и ни с кем не общаются. А Эггертон занимал высокую должность, был у всех на виду… но, конечно, когда проводят выборочные проверки, любой может попасться. Дорис потягивала свой «Том Коллинз» и пыталась понять, почему Джон Эггертон проигнорировал изначальное уведомление, последовавшее после проверки, затем предупреждение, неследование которому каралось уже штрафом или тюремным заключением, а теперь и последнее предупреждение.
Да полноте, точно ли Эггертон паракинетик?
В темном зеркале за стойкой ее отражение вдруг задрожало и обвелось полутенями, подобно выступающему из облака тьмы суккубу – а почему бы и нет, надо всей ниплановой системой лежала плотная непрозрачная пелена тумана… Подобное отражение более приличествовало молодой женщине-паракинетику: под глазами темные круги, влажные ресницы, мокрые перепутанные волосы, спадающие на худенькие плечи, слишком тонкие, слишком заостренные пальцы. Но то был мираж, зеркальное отражение – женщин-паракинетиков не существовало. Во всяком случае, о них пока никто еще не слышал.
Муж подошел незаметно, со спины, и разом как-то оказался рядом: бросил пальто на высокий стул, потом сел.
– Ну как все прошло? – с сочувствием спросил он.
Дорис подскочила от неожиданности:
– Ты напугал меня!
Харви закурил и подозвал бармена:
– Бурбон и воду, пожалуйста. – А потом с мягкой улыбкой повернулся к жене: – Да ладно, не переживай так. Вокруг еще много мутантов, есть кого ловить. – И он бросил ей распечатки из вечерних новостных машин. – Ты, наверное, уже в курсе, но ваш офис в Сан-Франциско уже четверых засек. У каждого уникальный талант. Один милый гражданин любил подстегнуть метаболизм у ближних, к которым по какой-то причине не испытывал любви.
Дорис покивала с отсутствующим видом:
– Да, в Агентстве на них рассылали ориентировки. Еще один ходил сквозь стены, причем сквозь полы не падал. А третий камни оживлял.
– Эггертон сбежал?
– С дикой скоростью – не ожидала я от такого здоровяка молниеносных реакций. С другой стороны, возможно, мы имеем дело не с человеком. – И она покрутила в пальцах высокий холодный стакан. – Агентство озвучит предписание явиться в двадцать четыре часа. Я уже позвонила ему домой… что ж, у его домашнего персонала будет хорошая фора.
– Пусть будет. Они же, в конце концов, на него работают. Так пусть получат право впиться в добычу первыми.
Харви изо всех сил пытался развеселить жену, но та оставалась такой же мрачной.
Тогда он спросил:
– Ну если он такой здоровенный, то куда ему прятаться?
Дорис пожала плечами. С теми, кто скрывался от Агентства, трудностей не возникало: они выдавали себя сами – уж слишком их поведение отличалось от обычного. Совсем другое дело – паракинетики, которые не подозревали о том, что обладают врожденными способностями. Они прекрасно вписывались в социум, пока какой-нибудь случай не обнаруживал их особенностей. Таких называли бессознательными паракинетиками, и именно из-за них и возникли Агентство, которое укомплектовывали женщинами-Невосприимчивыми, а также система выборочных проверок. Дорис подумала: а не могло ли случиться так, что человек – вовсе не паракинетик – вдруг решал, что он мутант? Мысль странная, но почему бы и нет? В конце концов, невротический страх оказаться чужим, не вписаться – сколько ему тысяч лет? Да он заложен в человеческую природу! Человек может быть просто оригиналом, чудиком – но при этом вполне нормальным! И Эггертон – несмотря на влияние в промышленных кругах и размеры состояния – вполне мог оказаться обычным человеком, страдающим от мучительной фобии типа «а вдруг я психопат-паракинетик»? Такое случалось… а вот настоящие паракинетики продолжали преспокойно сосуществовать с людьми, не ведая, насколько они чужеродны для человеческого общества…
– Нам нужен тест – безошибочный, – сказала Дорис вслух. – Для самодиагностики. Чтобы человек мог знать наверняка, кто он.
– А разве у тебя его нет? Ты разве не знаешь наверняка, кто есть кто, когда они тебе в ходе проверки попадаются?
– Не когда, а если попадаются. Один из десяти тысяч. Слишком мало их обнаруживается… – И она резко оттолкнула коктейль и поднялась на ноги. – Ладно, поехали домой. Я есть хочу и устала, как собака. Поужинаем – и спать.
Харви взял пальто и расплатился.
– Извини, дорогая, но нас пригласили на ужин. Знакомый в Институте Торговли – Джей Ричардс, ты его должна помнить. Мы же как-то обедали вместе. И он нас пригласил – хочет что-то отметить.
– Что отметить? – сердито спросила Дорис. – Что тут отмечать-то?
– Он говорит – секрет, – ответил Харви, широко отворяя дверь и пропуская ее вперед. – Сюрприз, говорит. Увидите, мол, после ужина. Так что давай, не сердись – а вдруг оно того стоит?
Эггертон не полетел домой – во всяком случае, сразу. Он долго, бесцельно и на высокой скорости кружил над первым кольцом жилых кварталов вокруг Нью-Йорка. Сначала его переполнял страх. Потом – ярость. Первая мысль была – домой, в особняк, который стоит на принадлежащей ему земле. А если там его поджидают другие Агенты? Нет, туда нельзя. А пока он так кружил и не мог ни на что решиться, нашейный микрофон проговорил сообщение о звонке из Агентства.
Повезло ему. Девушка передала уведомление роботу, а машина не заинтересована в награде за выдачу преступника.
Он приземлился на одной из крыш-площадок в индустриальном районе Питтсбурга. Никто его не видел – снова повезло. Эггертона трясло, когда он входил в лифт. Потом он все-таки нажал кнопку и поехал вниз. С ним в кабину набились клерк с пустым, ничего не выражающим взглядом, две пожилые женщины, серьезный молодой человек и миловидная дочка какого-то мелкого чиновника. На первый взгляд безобидные люди, но Эггертон не обольщался надеждой: минуют двадцать четыре часа, и все они бросятся за ним в погоню. И их не в чем винить: десять миллионов долларов на дороге не валяются.
Теоретически у него оставался один день на раздумья и на то, чтобы сдаться. Но вести о последнем предупреждении расходятся быстро, так что большинство из его высокопоставленных друзей уже в курсе, сомневаться не приходится. Он обратится за помощью к старому другу: его радушно примут, накормят и напоят, выдадут кучу припасов и координаты охотничьего домика где-нибудь на Ганимеде – а через двадцать четыре часа пристрелят, как собаку.
Конечно, он мог укрыться где-нибудь на захолустной фабрике – в его синдикате такие были. Но их же все осмотрят, одну за другой. В холдинге масса компаний, в том числе подставных, – но Агентство и их проверит, было бы желание. И тут его осенило: а ведь ему зададут показательную трепку – чтобы все прониклись. Вся ниплановая система, которой Агентство вертит, как хочет. И это его взбесило окончательно. Эти женщины-Невосприимчивые с самого раннего детства будоражили его воображение и пробуждали какие-то полуосознанные комплексы. Самая мысль о матриархате представлялась ему отвратительной. И вот теперь они пытаются его, Эггертона, устранить – а ведь он ключевая фигура в промобъединении. Только сейчас до него дошло: а что если его номер для выборочной проверки выбрали совсем не случайно?
Ничего не скажешь, умно. Собрать серийные номера всех важных лиц и время от времени пробивать их – как бы случайно. А на самом деле с целью устранить – одного за другим.
Он вышел на нижнем этаже и застыл на месте, не зная, что делать дальше. Мимо ехали и гудели машины. А что если начальство сотрудничает с Агентством? И поставляет данные для проверок? В конце концов, первое предупреждение означает лишь согласие на обычный ментальный тест, который осуществляют члены легального сообщества мутантов. Этих «кастратов» терпят, ибо они полезны в борьбе с другими мутантами. Жертва, которую выбрали наугад или прицельно, всего-то должна позволить зондирование своего разума. Раскрыться полностью перед Агентством – и лежать смирно, пока бой-бабы разбирают ее по косточкам и залезают во все закоулки души. А потом вернуться к себе в офис – совершенно чистым перед законом гражданином, которому ничего не угрожает. Единственно, тут возникал один нюанс: тест еще нужно было пройти. Видное лицо в корпорации не должно было оказаться паракинетиком.
На массивном лбу Эггертона выступила испарина. Это что же, выходит, он себе обиняками сейчас говорит, что он – паракинетик?! Нет, дело не в этом. Дело в принципе. У Агентства нет никаких моральных прав вызывать на зондирование полдюжины человек, чье промышленое объединение составляло костяк ниплановой системы. Вот тут любой руководитель объединения с ним бы согласился. Да, атака на Эггертона – это все равно что атака на само объединение.
Он горячо взмолился о том, чтобы остальное руководство увидело ситуацию в этом свете. Остановил роботакси и приказал:
– В штаб-квартиру промышленного объединения. А если кто-то попытается остановить тебя, прислушайся к пятидесятидолларовой купюре – она приказывает ехать дальше.
Огромный темный зал встретил его эхом. Встреча должна была состояться только через пару дней, так что Эггертон бесцельно бродил в проходах, мимо рядов кресел, предназначенных для технического и конторского персонала, мимо скамей из стали и пластика, на которых сидело руководство. Наконец он дошел до трибуны докладчика. Он остановился перед мраморной кафедрой – на нее падал слабый свет. И его с головой накрыло осознание бесполезности сопротивления: вот он стоит посреди пустого зала – потому что он изгой. Это стало вдруг абсолютно понятно. Кричи не кричи – никто не появится. Никто ему не поможет, никто за него не вступится – потому что Агентство есть законное правительство ниплановой системы. Вступив с ним в схватку, он противопоставил себя социуму. Никакого личного могущества не хватит на то, чтобы победить самое общество.
Он быстро вышел из зала, отыскал дорогой ресторан и насладился роскошным ужином. С лихорадочной скоростью он поглощал импортные деликатесы в огромных количествах – по крайней мере, он мог провести свои последние двадцать четыре часа, наслаждаясь жизнью. Он ел и боязливо поглядывал на официантов и других посетителей. Спокойные, даже равнодушные лица – но очень скоро они увидят его номер и фото на экране каждой новостной машины. Откроется великая охота – сотни миллионов охотников бросятся в погоню за добычей. С такими мыслями он закончил ужинать. Потом Эггертон посмотрел на часы и вышел из ресторана. Шесть часов вечера.
Затем где-то с час он швырялся деньгами в элитном борделе – он переходил из комнаты в комнату и едва ли видел лица женщин. Когда он покинул заведение, за спиной бушевал хаос – щедро им оплаченный. Он вышел на улицу и вдохнул свежий воздух. До одиннадцати он бродил по темным, залитым звездным светом паркам, окружавшим жилые кварталы города. Тень среди других размытых теней – сгорбленный, руки жалко засунуты в карманы, на душе кошки скребут. Где-то далеко в городе башенные часы излучали временной аудиосигнал. Двадцать четыре часа проходили один за другим, истаивали – и никто не мог остановить бег времени.
В двенадцать тридцать он прекратил бесцельно бродить и попытался взять себя в руки: надо проанализировать ситуацию. Да, надо честно сказать себе: если искать спасения – то только в штаб-квартире. Технический и конторский персонал еще не вернулся домой, но вот большая часть начальства уже наверняка разъехалась по домам. Наручная карта показала, что он удалился от штаб-квартиры аж на десять миль. Ему вдруг стало страшно, и он решился.
И вылетел прямо к зданию. Приземлился на пустой площадке на крыше и спустился в лифте на этаж жилых помещений. Да, нельзя откладывать этот разговор. Сейчас или никогда.
– Заходи, Джон, – радушно пригласил его Таунсенд.
Однако всякая веселость изгладилась с его лица, когда Эггертон кратко описал, что произошло сегодня в офисе.
– Говоришь, они уже отправили тебе последнее предупреждение на домашний адрес? – быстро спросила Лаура Таунсенд. – Она вскочила с дивана и быстро подошла к двери. – Тогда уже поздно что-либо предпринимать!
Эггертон забросил пальто в шкаф и обессиленно рухнул в кресло.
– Слишком поздно? Возможно… возможно – слишком поздно для того, чтобы избежать уведомления. Но я не собираюсь сдаваться.
Таунсенд и остальные руководители объединения столпились вокруг Эггертона. На лицах читались любопытство, симпатия – или холодное веселье.
– Ну ты и влип, – сказал один. – Сказал бы раньше – мы бы сумели что-нибудь предпринять. Но сейчас…
Эггертон почувствовал, как задыхается – казалось, стены комнаты сближались и выдавливали воздух из легких.
– Подождите-подождите, – с трудом выдавил он. – Давайте говорить без обиняков. Мы все в одной лодке. Сегодня возьмут меня – завтра вас. Если меня уничтожат…
– Спокойно, спокойно, – забормотали вокруг. – Тут надо думать головой. А не орать…
Эггертон снова откинулся в кресле, и оно тут же приняло удобную для усталого тела форму.
Да, он бы очень хотел подумать, причем головой.
– С моей точки зрения, дело обстоит следующим образом, – спокойно проговорил Таунсенд, наклоняясь вперед и сплетя пальцы. – Неверно ставить вопрос так: можем ли мы нейтрализовать Агентство? Наше сообщество – экономический блок питания новой системы экономического планирования. Если мы выдернем из-под Агентства опоры – оно рухнет. Подлинный вопрос таков: а мы хотим уничтожить Агентство?
Эггертон свирепо раскашлялся, потом выдавил:
– Боже правый, ты что, не видишь? Тут так: либо они – либо мы! Ты что, не видишь, что они используют эти выборочные проверки, чтобы подкопаться под нас?
Таунсенд посмотрел на него, а потом продолжил, обращаясь к остальным:
– Возможно, мы кое-что упускаем из виду. В конце концов, это мы – а не кто-либо другой – способствовали созданию Агентства. То есть промышленное объединение, руководившие им люди, выработали сам принцип выборочной проверки, использования прирученных телепатов, все про последнее предупреждение и охоту на укрывающихся – все, все вещи, которыми мы сейчас руководствуемся. Агентство существует, чтобы защищать нас. В противном случае паракинетики размножатся, как сорняки, и задушат нас. Естественно, мы должны не отпускать дела в Агентстве на самотек. В конце концов, это они наш инструмент, а не наоборот.
– Да, – сказал другой руководитель. – Нельзя сажать их себе на шею. Эггертон здесь совершенно прав.
– Мы должны исходить из того, – продолжил Таунсенд, – что в любом случае должен существовать какой-то механизм, чтобы обнаруживать паракинетиков. Если Агентство исчезнет, какая-то другая структура обязана занять его место. А теперь слушай, Джон, что я тебе скажу. – И он обвел Эггертона задумчивым взглядом. – Если ты укажешь нам, на что их можно заменить, – мы тебя выслушаем. Возможно, даже заинтересуемся тем, что ты скажешь. Но если нет – без Агентства не обойтись. Первые паракинетики появились в 2045 году – и только женщины оказались невосприимчивы. Что бы мы ни выдумали – руководить этой организацией будут женщины. И здесь мы снова возвращаемся к концепции нынешнего Агентства.
В комнате повисло молчание.
Где-то в глубине души Эггертона еще теплилась призрачная надежда:
– Но вы же понимаете, что Агентство село нам на шею, правда? – сиплым голосом спросил он. – Мы не должны сдаваться, разве нет?
И он беспомощно обвел рукой комнату. Остальные руководители смотрели на него с каменными, непроницаемыми лицами, а Лаура Таунсенд тихонько разливала по наполовину полным чашкам кофе. Она посмотрела на него с молчаливым сочувствием, а потом вернулась на кухню. Вокруг Эггертона сомкнулось холодное молчание. Он с несчастным видом осел обратно в кресло, а Таунсенд продолжил свой монотонный монолог:
– Мне очень жаль. Но ты зря утаил, что выпал твой номер, – сказал Таунсенд. – Если бы пришло первое предупреждение, мы бы могли что-то предпринять, но не сейчас. Если, конечно, мы не хотим решать проблему с помощью силы – а я не думаю, что мы готовы к этому. – И он направил перст указующий на Эггертона: – Вот что, Джон. Ты, похоже, не очень хорошо представляешь себе, что такое эти паракинетики. Думаешь, что типа таких тихих сумасшедших, которые не в ладах с реальностью.
– Я знаю, что они из себя представляют, – сухо отозвался Эггертон. Но не смог удержаться и добавил: – А что, разве они не люди, которые не в ладах с реальностью?
– Они психи, которые способны свой бред претворять в жизнь. Прямо здесь и сейчас. Они искривляют пространственно-временной континуум вокруг себя, чтобы он соответствовал их безумным идеям. Ты хоть это понимаешь? Паракинетики делают свой бред реальным. Поэтому это не просто бред и галлюцинации… Нет, конечно, если сумеешь далеко отбежать и сравнить искривленное пространство с обычным миром – тогда да, поймешь, что тут что-то не так. Но паракинетик-то этого не знает. У него нет никаких объективных критериев обычности и нормальности. Он же от себя отбежать не может – а искривление перемещается вместе с ним. По-настоящему опасные паракинетики полагают, что все кто угодно могут оживлять камни, превращаться в животных или преобразовывать базовые минеральные элементы. Если мы позволим паракинетикам жить на свободе, позволим вырасти, размножиться, завести семью, жену, детей, если смиримся с тем, что подобные способности будут передаваться по наследству… что ж, это станет верой группы людей. А потом превратится в социально приемлемую практику.
Любой паракинетик способен создать вокруг себя и своей уникальной способности мини-социум таких же мутантов. Вот в чем опасность-то: со временем непаракинетики могут стать меньшинством! И наша рациональная картина мира будет считаться дурацкой и эксцентричной.
Эггертон облизал губы. От суховатого, медлительного голоса подташнивало – Таунсенд цедил слова, а Эггертона окутывал холод неминуемой смерти.
– Другими словами, – пробормотал он, – вы мне не станете помогать.
– Да, так и есть, – отозвался Таунсенд. – Но не потому что мы не хотим тебе помочь. Мы просто полагаем, что Агентство представляет меньшую опасность, чем ты думаешь. А вот паракинетики – вполне реальную. Предложи нам другой способ отыскивать и обезвреживать паракинетиков не задействуя Агентство, – и мы перейдем на твою сторону. А так – извини. – И он наклонился к Эггертону и постучал по плечу тонким костлявым пальцем. – У баб к этой штуке иммунитет, понимаешь? Без них мы как без рук. Так что всем еще повезло… а то не знаю, чтобы мы и делали…
Эггертон медленно поднялся на ноги.
– Всем спокойной ночи, господа.
Таунсенд тоже встал. В комнате повисло напряженное, неприятное молчание.
– Так или иначе, – проговорил Таунсенд, – мы можем приостановить преследование – например, отбить у всякой швали охоту за тобой гоняться. На некоторое время. Время еще есть. Тебя еще не объявили вне закона.
– Что же мне делать? – жалобно спросил Эггертон.
– У тебя есть письменная копия последнего предупреждения, которое тебе вручили?
– Нет! – с отчаянием, на грани истерики, выкрикнул Эггертон. – Я выбежал из офиса до того, как девчонка мне его передала!
Таунсенд задумался:
– А ты знаешь ее имя? Знаешь, где ее можно найти?
– Нет.
– Ну так поспрашивай. Найди ее, пусть она тебе все вручит честь по чести – а потом сдайся на милость Агентства.
Эггертон ошеломленно развел руками:
– Но это же значит, что я на всю жизнь в их ярмо впрягусь!
– Зато жив останешься, – мягко и совершенно бесстрастно проговорил Таунсенд.
Лаура Таунсенд принесла Эггертону дымящийся черный кофе.
– Сливки или сахар? – ласково спросила она, когда сумела встретиться с ним глазами, – или и то и другое? Джон, попей горячего, согрейся – дорога-то впереди долгая…
Девушку звали Дорис Соррел. Проживала она в квартире, записанной на мужа, Харви Соррела. В квартире он не нашел никого: Эггертон превратил дверной замок в кучку золы, пошел внутрь и обыскал четыре крохотные комнаты. Перерыл все выдвижные ящики, повыбрасывал из них одежду и личные вещи – один предмет за другим. Перекопал все в шкафах и сервантах. А в щели мусороприемника за письменным столом нашел то, что искал: не успевшую сгореть записку, смятую за ненадобностью. Небрежным почерком записанное имя Джея Ричардса, а также дата, время, адрес и слова: «Если Дорис не слишком устала». Эггертон положил записку в карман пальто и вышел из квартиры.
В три тридцать утра он их нашел. Приземлился на крыше квадратного здания Института торговли и спустился на жилые этажи. Из северного крыла доносились громкие голоса и шум – вечеринка была в самом разгаре. Помолившись про себя, Эггертон поднял руку и запустил встроенный в дверь анализатор.
Ему открыл красивый, седой, крепко сложенный мужчина под сорок. Легонько помахивая бокалом, он тупо смотрел на Эггертона – хозяин явно не понимал что к чему, потому что слишком много выпил и очень устал.
– Что-то я не помню, что приглашал вас… – начал он, но Эггертон просто отодвинул его в сторону и прошел в квартиру.
Там веселилась толпа народу. Люди сидели, стояли, переговаривались и смеялись. Кругом бутылки, мягкие кресла. В комнате висел тяжелый аромат духов. Переливались яркие ткани, меняли цвета стены, роботы разносили закуски, из спален доносилось женское хихиканье, сливающееся в нестройный шум с голосами гомонящих людей… Эггертон сбросил пальто и принялся бесцельно бродить вокруг. Она ведь где-то здесь, здесь. Он переводил взгляд с одного лица на другое, а видел лишь пустые лица, затуманенные алкоголем глаза, раззявленные рты. Потом развернулся, вышел из комнаты и зашел в спальню.
Дорис Соррел стояла у окна и молча смотрела на огни города внизу. Стояла спиной к Эггертону, опершись одной рукой на подоконник.
– О, – пробормотала она, приоборачиваясь. – Уже?
И тут она увидела, кто это.
– Я… хочу получить это, – сказал Эггертон. – Мое предписание о явке в двадцать четыре часа. Я готов его взять. Теперь.
– Вы меня напугали. – Дрожа, она отодвинулась от широкого оконного стекла. – Сколько… сколько вы так стоите и смотрите на меня?
– Я только что вошел.
– Но почему? Вы странный человек, мистер Эггертон. Ведете себя… непонятно. – И она нервно хихикнула. – Я совсем вас не понимаю.
Из темноты показалась мужская фигура, мгновенно обрисовавшаяся черным силуэтом в дверном проеме.
– Дорогая, я принес тебе мартини.
Тут он завидел Эггертона, и на лице проступило удивление, а потом злоба:
– Слышь, вали отсюда, парень. Дама тут не одна.
Вся дрожа, Дорис уцепилась за его руку:
– Харви, это человек, которого я сегодня обработала. Мистер Эггертон, это мой муж.
Они очень сдержанно пожали друг другу руки.
– Где оно? – жестко спросил Эггертон. – Оно у вас с собой?
– Ну… да. В сумочке. – И Дорис отодвинулась. – Я пойду принесу. Если хотите, пойдемте вместе. – Она уже взяла себя в руки. – Вот только я не помню, куда я сумочку дела. Харви, ты не помнишь, где она? Ч-черт… – В темноте она ощупью принялась искать сумочку и наконец нашла что-то маленькое и слабо поблескивающее. – Ф-фух, вот она. На кровати.
Она распрямилась и закурила. И смотрела, как Эггертон читает предписание.
– А почему вы вернулись? – спросила она.
Для вечеринки она переоделась в шелковую, едва доходящую до колен тунику и босоножки. На запястьях звенели медные браслеты, в волосах торчал яркий цветок. Правда, цветок уже почти увял, туника помялась и болталась полурасстегнутой, а сама Дорис выглядела до смерти усталой. Она прислонилась к стене спальни и затянулась – помада на губах размазалась, голос звучал равнодушно:
– А какая теперь разница? Вас объявят вне закона через полчаса. Мы ведь предупредили ваш домашний персонал. Господи, я просто без сил, что ж за день такой… – Она нетерпеливо заоглядывалась, ища глазами мужа: – Пошли отсюда, – сказала она, когда он подбрел поближе. – Мне завтра на работу.
– Но мы же еще ничего не видели? Забыла про обещанный сюрприз? – сердито отозвался Харви Соррел.
– Да к черту сюрприз! – Дорис вытащила свое пальто из шкафа. – Что за таинственность такая? Господи, мы тут уже пять часов торчим, а он и словом не обмолвился, зачем нас сюда пригласил! Пять часов! С меня хватит! Даже если он вычислил квадратуру круга и усовершенствовал машину времени. Все, уже поздно, и я устала.
Она принялась проталкиваться сквозь толпу в гостиной, Эггертон кинулся следом:
– Подождите, выслушайте меня, – выдохнул он. Ухватил ее за плечо и быстро проговорил: – Таунсенд сказал, что если я вернусь, то могу сдаться на милость Агентства! Он сказал…
Женщина стряхнула его ладонь с плеча:
– Да, конечно, можете. Это ваше законное право. – И она сердито обернулась к мужу, который пробирался следом: – Ну ты идешь или нет?
– Иду, иду! – ответил Харви и одарил супругу возмущенным взглядом. Глаза у него были красные и усталые. – Но я намерен попрощаться с Ричардсом. И ты ему уж пожалуйста скажи, что это твоя – а не моя! – идея уйти пораньше. Я не желаю, чтобы он думал, что это я виноват. А если у тебя такие представления о манерах, что тебе даже «до свидания» хозяину дома сказать лень…
Тут от кружка гостей отделился седоватый человек, который впустил Эггертона. Улыбаясь, он подошел к ним:
– Харви! Дорис! Уже уходите? Но вы же еще ничего не видели!
На широком лице отразилось неподдельное разочарование:
– Нет, вы не можете просто вот так взять и уйти!
Дорис уже открыла рот, намереваясь сообщить, что еще как может, но тут в беседу вмешался Харви:
– Слушай, – в полном отчаянии сказал он, – а может, ты нам сейчас покажешь эту свою штуку? Джей, сам-то посуди – разве мы мало прождали?
Ричардс нерешительно помолчал, а потом сдался:
– Ну хорошо, – ответил он.
И вправду, он и так продержал гостей в неведении слишком долго.
Усталые, всякого повидавшие в своей жизни гости оживленно зашушукались – им тоже стало интересно.
Ричардс театральным жестом поднял руки – он все еще намеревался выжать из мизансцены как можно больше:
– Ну что, господа хорошие, момент настал! Пойдемте за мной – оно снаружи!
– А я-то думал, где он держит свою непонятную штуку? – сказал Харви, идя вслед за хозяином. – Пойдем, Дорис.
И он ухватил жену за руку и потащил следом.
Остальные столпились и поплелись через столовую и кухню к задним дверям.
Снаружи их встретил ночной ледяной воздух. Вымораживающий тепло ветер хлестал дрожащих гостей, которые ежась, спускались по черной лестнице в гиперборейскую тьму. Дорис свирепо выдернула руку из руки мужа и налетела на Эггертона – тот шагал за ними. Она быстро продралась скозь толпу гостей к опоясывающей дворик ограде.
– Подождите, – запыхавшись, проговорил Эггертон. – Выслушайте же меня! И что же, тогда Агентство прекратит меня преследовать? – В голосе, несмотря на отчаянные усилия, прорезались жалобные нотки. – Я могу на это рассчитывать? Уведомление будет считаться недействительным?
Дорис устало вздохнула:
– Да, да. Ну ладно, если вы хотите, давайте поедем в Агентство. Я лично займусь вашими бумагами – а то они еще месяц пролежат, пока их в дело пустят. Но вы знаете, что это значит, правда? Вы будете связаны с Агентством пожизненным контрактом – за то, что вас помиловали. Вы знаете это, не правда ли?
– Да, знаю.
– И вы этого хотите? – В голосе послышалось любопытство. – Мужчина вроде вас… я ожидала другой реакции, если честно.
Эггертон жалобно скривился:
– Таунсенд сказал… – просительно начал он.
Дорис резко перебила:
– Единственно, я хочу знать вот что. Почему вы не откликнулись на первое предупреждение? Пришли бы, прошли тест – и ничего бы этого не случилось!
Эггертон открыл было рот, чтобы ответить. На самом деле он хотел произнести целую речь – о том, что у человека должны быть принципы, а также затронуть такие важные понятия, как свободное общество, права индивидуума, его свободы, надлежащая правовая процедура и вмешательство государства в частную жизниь. Но тут случилось долгожданное событие: Ричардс включил мощные прожектора – он их установил специального для особого случая. Ведь он в первый раз демонстрировал результат своих трудов публике.
На мгновение установилась потрясенная тишина. А затем все как по команде заорали и бросились прочь. Люди с искаженными ужасом, перекошенными лицами карабкались через ограду, ломились сквозь пластиковую стенку на соседний двор, вываливались туда – а потом на улицу.
Потрясенный реакцией гостей, Ричардс в замешательстве стоял рядом со своим шедевром и явно ничего не понимал. В искусственном белом свете прожекторов скоростной катер выглядел потрясающе – красивый, сверкающий. Он полностью созрел и принял окончательную форму. Буквально полчаса назад Ричардс выскользнул наружу с фонариком, осмотрел его, а потом, дрожа от возбуждения, срезал со стебля. Теперь корабль лежал отдельно от стебля, на котором вырос. Ричардс вывел его на двор, как на сцену, залил полный бак топлива, откинул крышку кабины – одним словом, полностью приготовил к полету.
А на стебле уже готовились раскрыться и только проклюнулись бутоны других катеров. Ричардс поливал растение и удобрял его со знанием дела: ближе к лету можно получить урожай из двенадцати транспортников, не меньше.
По бледным от усталости щекам Дорис текли слезы:
– Ты это видишь? – прошептала она Эггертону. Судя по голосу, ей было горько и очень плохо на душе. – Какой… красивый. Смотри, какой. Видишь – вон он стоит…
С искаженным горем лицом она отвернулась:
– Бедный Джей…. Он же сейчас все поймет…
Ричардс стоял, широко расставив ноги, и оглядывал опустевший, полный раздавленного мусора двор. Потом разглядел Эггертона и Дорис и нерешительно двинулся к ним:
– Дорис, – с трудом выдавил он, – что происходит? Что такого я сделал?
И вдруг выражение его лица поменялось. Изумление с него изгладилось, и сменилось животным, голым страхом – он все-таки понял, кто он. И почему разбежались гости. А потом лицо Ричардса стало хитрым-хитрым, а в глазах сверкнула безуминка. Он неуклюже развернулся и потрусил через двор к кораблю.
Эггертон убил его с первого выстрела – пуля вошла в основание черепа. Дорис пронзительно завизжала, а он хладнокровно принялся гасить выстрелами прожектора – один за другим. Двор, распростертое тело Ричардса, поблескивающий металлом катер – все растворилось в ледяном мраке. Он обхватил девушку, потянул вниз и ткнул лицом во влажный, холодный плющ, обвивавший стену садика.
Она сумела взять себя в руки. Не сразу, но сумела. Дрожа, прижалась лицом к смятой траве и плющу и обхватила себя руками. Дорис раскачивалась – взад-вперед, взад-вперед, бесцельно, словно убаюкивая себя. Долго-долго, пока и на это не осталось сил.
Эггертон помог ей подняться.
– Надо же, сколько лет прошло, а никто и не подозревал. Он просто хотел сделать всем… сюрприз.
– С вами все будет в порядке, – сказала Дорис – так тихо и таким слабым голосом, что он едва слышал ее. – Агентство прекратит преследование. Вы же его остановили.
Ее еще мотало из стороны в сторону. Дорис дрожащими руками принялась нащупывать в темноте сумочку и сигареты. Все разлетелось в стороны.
– А ведь он мог сбежать. И это… растение. Что нам с ним делать? – Она наконец-то нашарила сигареты и, трясясь с головы до ног, прикурила. – Что с ним делать-то?
Их глаза уже привыкли к наползающему ночному мраку. В слабом свете звезд растение едва проглядывало – размытый силуэт в темноте.
– Оно погибнет само собой, – сказал Эггертон. – Это же его галлюцинация. А теперь он мертв.
Напуганные и притихшие, гости принялись стекаться обратно во двор. Харви Соррел нетвердой пьяной походкой вылез из тени и виновато поплелся к жене. Где-то вдалеке завывала сирена. Кто-то уже вызвал робополицию.
– Хочешь составить нам компанию? – дрожащим голосом спросила Дорис Эггертона.
И показала на мужа.
– Мы вместе заедем в Агентство и все уладим. Все поправимо, все будет хорошо. Ну, конечно, пару лет на нас придется поработать – ну и все.
Эггертон отступил от нее:
– Нет, спасибо, – сказал он. – У меня есть еще дела. Может, позже заеду.
– Но…
– Думаю, я уже получил то, что хотел. – И Эггертон нащупал дверь, открыл ее и вернулся в покинутую квартиру Ричардса. – Вот ответ, который мы так долго искали.
Он немедленно набрал номер Таунсенда. Через тридцать секунд в квартире сослуживца уже звонил аппарат. Сонная Лаура растолкала супруга. Эггертон начал говорить, едва увидев лицо Таунсенда на экране.
– У нас есть объективный критерий, – сказал он. – И Агентство нам более не нужно. Мы можем выбить почву у них из-под ног – потому что за нами более нет необходимости присматривать.
– Что? – злобно рявкнул Таунсенд – он еще не совсем проснулся. – Ты о чем вообще?
Эггертон, сдерживаясь изо всех сил, повторил сказанное ранее.
– Тогда кто, черт побери, будет за нами присматривать? – взревел Таунсенд. – Что за чушь ты несешь?
– Мы будем присматривать друг за другом, – терпеливо принялся за разъяснения Эггертон. – Все, без исключения. Мы сами станем друг для друга критерием объективности. Ричардс, к примеру, не мог посмотреть на себя объективно – а я вот смог увидеть, что с ним что-то не так. Хотя я – заметь! – вовсе не из Невосприимчивых. Нам не нужна еще одна общественная надстройка, мы прекрасно справимся с этой задачей сами.
Таунсенд недовольно сморщился, но задумался. Потом зевнул, запахнул пижаму и сонно посмотрел на часы.
– Господи, поздно-то как. Не знаю. Может, ты и прав. А может, и нет. Расскажи мне об этом Ричардсе. Какие у него были паракинетические способности?
Эггертон рассказал.
– Вот видишь? Все эти годы он спокойно работал – и не знал, кто он такой. А мы сразу поняли. – Эггертон радостно возвысил голос: – Мы вернем себе этот мир! Мы станем хозяевами – снова! Всеобщее признание, comsensus gentium – вот он, наш объективный критерий! Как мы сразу не догадались? По отдельности каждый из нас может ошибаться, но если держаться вместе – ошибки исключены! Просто нужно сделать так, чтобы рано или поздно каждый член общества проходил проверку. Мы должны как-то ускорить процесс, проверять больше людей – и проверять их чаще. Нужно так все организовать, чтобы рано или поздно каждого бы освидетельствовали.
– Я понял, – кивнул Таунсенд.
– Конечно, мы продолжим использовать ручных телепатов – ну, чтобы отслеживать мысли и всякие движения подсознания. Но телепаты больше не будут экспертами – мы займемся этим сами.
Таунсенд покивал со скучным лицом:
– Хорошая идея, Джон.
– Я это понял, как только увидел растение, которое вырастил Ричардс. Я мгновенно понял, что что-то не так – мгновенно и на сто процентов. Так откуда здесь взяться ошибке? Основанный на галлюцинаторном бреде континуум попросту выпирает из реального мира. – Эггертон треснул кулаком по столу, и книга, принадлежавшая Джею Ричардсу, соскользнула и бесшумно приземлилась на толстое ковровое покрытие. – Ты понимаешь, да? Мир паракинетиков и наш мир абсолютно несовместимы! Просто нужно, чтобы продукты деятельности паракинетиков попадались на глаза – и тогда мы сможем сравнить их с нашей собственной реальностью.
Таунсенд подумал. Потом сказал:
– Ладно. Приезжай. Если сумеешь убедить остальных – начнем действовать. – Он явно принял окончательное решение. – Я пойду их будить и соберу у себя.
– Отлично.
И Эггертон быстро потянулся к кнопке отбоя.
– Я уже лечу, спасибо!
Он выскочил из замусоренной, заваленной бутылками квартиры – опустевшая, она смотрелась дико и неестественно. На заднем дворе уже ковырялась полиция – осматривала вянущее на глазах растение, вызванное на короткий срок к жизни безумным талантом Джея Ричардса.
На крыше Здания Торговли Эггертона встретила ночь, холодная и бодрящая. Он поднялся по лестнице и прислушался – снизу еще доносились голоса, но на самой взлетно-посадочной площадке не было ни души. Он застегнул теплое пальто, вытянул в стороны руки и поднялся с крыши. Он быстро набирал скорость и высоту – через несколько мгновений он уже летел к Питтсбургу.
Он бесшумно несся сквозь ночь, вдыхая полной грудью – вокруг плескался целый океан свежего, чистого воздуха. Эггертон чувствовал себя донельзя довольным. Внутри росло радостное возбуждение. Он и впрямь мгновенно раскусил Ричардса – да и как иначе? Какие тут могли быть сомнения? Человек, выращивающий воздушные катера на заднем дворе, – он кто? Конечно, псих.
Ведь летать гораздо проще так, как он, – взмахивая руками.
