ГРУЗИНСКИЙ ТОСТ (Быль)

Это было в те времена, когда по радио часто передавали жизнерадостную песню «Мой адрес — не дом и не улица, мой адрес — Советский Союз». Потом Советского Союза не стало, и песня сделалась гимном бомжей. И всё-таки снова вернусь в те годы, когда мы искренне верили, что «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь», и надо крепить эту сплочённость, потому что все люди — братья.

Мероприятий, посвящённых укреплению дружбы народов, было тогда великое множество — всевозможные фестивали, дни культуры братских республик в Москве и ответные визиты деятелей культуры в эти братские республики. Но приближалось время развала Советского Союза, давая о себе знать невнятным до поры подземным гулом. Сначала казалось странным, что вместо привычного «Россия», «Отечество» иные стали говорить «рашка», «совок» или «эта страна», а видные деятели культуры бросились укреплять дружбу с народами Америки и Израиля. Словом, кто-то уже паковал чемоданы, готовясь к переезду на Запад. А меня вдруг обязали укреплять дружбу народов СССР и отправили в командировку в Грузию, где проходил тогда смотр сельской художественной самодеятельности.

Сам смотр был настолько великолепен, что почему-то вдруг вспомнилось правило военных моряков: «Скорость эскадры определяется по скорости последнего корабля». И если простые чабаны и сборщицы чая поют так, будто учились у лучших мастеров консерватории, то это воистину великий народ с древней высокой культурой. Как же пели грузины, как они поют!

Что касается главной цели поездки — укрепления дружбы народов, то здесь процесс протекал так. После каждого концерта конферансье объявлял со сцены, что из России в Грузию приехала великая калбатоно («госпожа») Нина. В чём заключалось моё величие, до сих пор не знаю, ибо конферансье говорил по-грузински, но зал стоял и бурно аплодировал мне. Словом, приветствовали меня, как президента, после чего кортеж машин направлялся в закрытый для спецобслуживания ресторан, где уже были накрыты столы.

Забегая вперёд, скажу, что это были дни нескончаемых банкетов, утомлявших своим словоблудием. То есть сначала пили за нерушимую дружбу России и Грузии и витиевато-длинно клялись в верности, а потом потный толстячок, кагэбэшник, предлагал выпить за мою красоту, ибо в Грузию приехала такая красавица, что солнце от зависти скрылось за тучей, а звёзды от изумления попадали с неба. Мой молоденький переводчик студент Гиви невежливо хмыкал при этом в кулак, ибо на роль красавицы такого ранга я явно не тянула. Но это мелочи. Куда труднее переносилось другое — подвыпив, наш толстячок начинал «шалить». Помню, как побледнела известная актриса, когда, заныривая рукой под стол, этот сладострастник стал задирать ей юбку.

— Почему никто не заступится? — шепнула я Гиви.

— Нельзя, это КГБ, — ответил печальный Гиви. — У Верико сына арестовали. Надо сына спасать и терпеть.

Верико сидела, как истукан, побледнев уже до мертвенной бледности, а мужчины, притихнув, уткнулись в тарелки. И вдруг я увидела насмешливые глаза кагэбэшника, победоносно оглядывающего всех: что, есть желающие оспорить его власть и право творить беззаконие? Нет, тут являло себя даже не сладострастие. Тут действовал закон скверны, желающий осквернить всё и всех. И мужчины, не вступившиеся за честь женщины, чувствовали себя обесчещенными.

Много позже, уже после развала Советского Союза, бывший член ЦК компартии Грузии, а ныне москвич, вдруг стал обидчиво доказывать в застолье, что даже в те подлые времена он всегда поступал по совести, и ему нечего стыдиться — он честный человек.

— Это ты честный? — вспыхнул его друг, писатель-грузин. — Ты столько лет барахтался в вонючей помойке и хочешь, чтобы от тебя не воняло? Да будь оно проклято, то время, из которого все мы вышли замаранными!

Замаранной в этой истории оказалась и я, а выяснилось это так. Через несколько дней шалун-кагэбэшник решил приласкать и меня. Сопротивлялась, как умела. И однажды, вырываясь из объятий толстяка, едва не выскочила на ходу из машины, выкрикивая при этом, что раньше я уважала грузин и чтила ту Грузию, где жили Бараташвили и Пиросмани, а великий художник Ладо Гудиашвили с молитвой расписывал церкви.

— В церковь хочешь? — удивился толстяк. — Для дамы сердца — любой каприз!

И машина затормозила у Сионского собора. Мы с Гиви устремились в собор, куда следом за нами юркнул некто Гурам, ненавидевший меня, угадывалось, такой лютой ненавистью, что от его злобных взглядов было не по себе. Кто такой Гурам, я не знала. На банкетах он сидел где-то поодаль и был странен в компании холёного бомонда — этакий прокалённый солнцем крестьянин в дешёвом пиджаке и заправленных в сапоги брюках. Тем не менее в конце каждого банкета провозглашали тост за щедрое сердце Гурама, и да будет эта щедрость расти и возрастать.

В соборе после службы было тихо и малолюдно. Но вот в чём я убедилась, как убеждалась потом не раз, — переступая порог церкви, попадаешь в иной мир, где вместо купола неба — космос, и всё меняется, даже лица людей. Помню, что с удивлением оглянулась на Гурама — он со слезами прикладывался к иконам и даже как-то по-детски положил шоколадку у ног Младенца Христа.

Впрочем, тут было не до Гурама. Сердце ёкнуло и гулко ударило в рёбра при виде креста святой равноапостольной Нины. Позже я прочитала в книжках о том, как юной Нине явилась во сне Пресвятая Богородица и вручила ей крест из виноградной лозы, а она, проснувшись, отстригла прядь волос — так поступают при монашеском постриге — и обвила волосами крест, посвящая себя Богу. Многое я узнала потом о подвиге святой равноапостольной Нины, обратившей к Богу страну Иверскую и сокрушившей демонских идолов. А тогда, будучи ещё несведущей, я в благоговении стояла перед крестом моей небесной покровительницы и почему-то знала то, чего не могла знать, а только Дух дышит, где хочет, и сердце чувствует благодать.

Впрочем, минуты благоговения длились недолго, так как рядом разгорался скандал. Гурам в сопровождении любопытных тащил ко мне за рукав совсем молоденького батюшку, что-то гневно говорил по-грузински, а потом стал петушком наскакивать на меня:

— Соус («совесть») есть? Стыд хоть капелька есть? Батюшка, у неё же нет ни стыда ни соуса!

Я ничего не понимала, несмотря на дипломатичные пояснения батюшки. Но если отбросить в сторону дипломатию, то реальная картина была такой — толстяк и его свора от моего имени нещадно грабили сельскую Грузию, утверждая, что Москва прислала очередного сборщика дани, то есть меня. А это такой беспощадный мытарь, что быть беде, если не заплатить. В общем, Гурама обязали собирать деньги для московской хищницы, а также оплачивать банкеты и отгружать «для Москвы» ящики деликатесов, коньяка и марочных вин.

— Батюшка, людям уже нечего дать, а она требует всё больше! — горевал и сокрушался Гурам.

— Доченька, — погладила меня по плечу пожилая грузинка, — пожалей наш народ. Нам так трудно жить!

— Пожалеет она, как же! — вспыхнул гневом картинно красивый юноша. — У России большой рот и ненасытная утроба!

О, как же тщательно, как понимается теперь, готовился развал Советского Союза! Ложь всевала семена ненависти в сердца людей, и грузин, оказывается, ограбила я. Смысл этих подлых провокаций, когда народы науськивали друг на друга, открылся лишь позже, а тогда в ярости я выбежала из собора и пообещала кагэбэшнику, что напишу в газету и обращусь в прокуратуру, но его непременно посажу.

— Ты — меня? — развеселился кагэбэшник. — Это я тебя в тюрьму посажу!

— Фёдор Гургенович, — окликнул он майора из сопровождавшей нас милицейской машины, — поступила информация, что эта гнида из Москвы организовала наркотрафик кокаина в Грузию. Немедленно обыщите её номер в гостинице и арестуйте преступницу.

— Арестуем, арестуем, — пообещал Гургенович. — Только кокаина сейчас нет. Есть героин.

— Пусть будет героин! — величественно распорядился мой бывший «обожатель», и машины с мигалками умчались прочь.

Честно говоря, я не поверила в афёру с героином. Но Гурам сказал в тревоге и почему-то на сленге:

— Надо делать ноги, сестра.

Гурам был прав. Позже, когда однокурсник Гиви Арчил вёз нас в аэропорт на своей машине-развалюхе, выяснились подробности этой истории. Оказывается, Гурам позвонил в гостиницу знакомой горничной, и та вынесла мои вещи из номера за секунду до того, как туда ворвалась милиция. А ещё Гурам договорился с кассиром из аэропорта, чтобы меня отправили в Москву первым же рейсом.

— Тебе, сестра, теперь вся Грузия поможет, потому что ты заступилась за грузин, — сказал растроганно Гурам на прощание.

А вот здесь начинается то, ради чего мне захотелось рассказать о Грузии и о том, как меня провожали из Тбилиси.

* * *

Во-первых, Арчил и Гиви решили устроить для меня прощальный банкет. Студенты вытрясли из карманов последние копейки, сбегали в магазин и, расстелив на траве газету, накрыли стол: бутылка дешёвого вина, два плавленых сырка «Дружба» и гроздь винограда — специально для меня.

— Мы их сделали! — ликовал Гиви, провозглашая тост. — Тависуплеба («свобода»)!

— Какая свобода, если прогнило всё? — заметил Арчил и поинтересовался у меня: «Вот у вас в России, если дают квартиру, там есть двери?»

— Конечно.

— А у нас, если повезёт получить квартиру, то ничего, кроме стен, в ней нет. Ни дверей, ни сантехники — украдено всё. И воруют уже нагло — в открытую. Нет, надо валить на Запад.

Забегая вперёд, скажу, что Арчил действительно уехал потом на Запад и написал серию разоблачительных статей про высокопоставленных чиновников, мало чем отличавшихся от грабителей с большой дороги. Но статьи не опубликовали, ибо чиновники уже стали миллионерами, а в демократической Европе уважают деньги. «Эти демократы, — написал тогда Арчил в письме, — те же кагэбэшники, только сменившие знак плюс на знак минус».

Но всё это было потом. А тогда мы были молоды и со всей пылкостью молодых мечтателей верили в то ближайшее светлое будущее, когда мы, естественно, переделаем мир.

Переделать мир, конечно, хотелось, а улететь из Тбилиси не получалось никак. Кассир, пообещавший отправить меня в Москву первым же рейсом, виновато признался, что на ближайшую неделю билетов нет. Да и каково это — улететь из Грузии в курортный сезон, если отдыхающие уже в день приезда — заранее, за месяц — записывались в очередь на билеты? Но Гиви успокоил меня, сказав, что он уже позвонил своему деду Ираклию, а его дедушку уважает вся Грузия, и потому «из уважения» сделают всё.

До сих пор не знаю, кем был дедушка Ираклий — виноделом, пасечником или, кажется, кузнецом, но уже через полчаса этот стройный, как юноша, величественный старик вручил мне билет на самолёт.

— Э-э-э, разве так провожают дорогую гостью? — сказал он, оглядев нашу трапезу на газетке. — Гиви, помоги тёте Нане накрыть стол. А знаешь, Нана, в честь чего будет праздник? Калбатоно Нина разоблачила при всех нашего неприкасаемого варишвили («сына осла») из КГБ, и теперь вся Грузия смеётся над ним.

— Я бы этого ворюгу варишвили своими руками на тряпки порвала, — откликнулась Нана, сестра Ираклия, и весело пожелала мне: «Дай Бог тебе счастья, Нино!»

А потом был праздник. Тётя Нана расстелила палас на траве, Гиви притащил из машины дедушки корзины с угощеньем. И было у нас настоящее грузинское застолье с домашним вином и множеством яств: хачапури, сациви, фаршированные гогошары, зелень, соленья — не перечислишь всего.

— Сейчас мы выпьем за всё хорошее, — сказал наш тамада батоно Ираклий. — Но сначала я спрошу нашу гостью — тебя, я знаю, обидели в Грузии, и ты, наверно, думаешь теперь: грузины — они такие-сякие?

Я промолчала, смутившись, а будущий европеец Арчил сказал задиристо:

— А что, грузины не такие-сякие?

— Люди везде люди, сынок, — гордые, добрые, всякие. Но вот идёт такой гордый человек по жизни и вдруг, ослабев, падает в грязь. Кто-то скажет о нём: «Это грязное ничтожество». А кто-то знает уже — душа человека превыше грязи. Плачет душа, но помогает ей Бог и дарует человеку мудрость и силу. Знаешь, Арчил, что труднее всего в жизни? Научиться правильно думать и понимать людей. А потому вместо тоста расскажу притчу, которую мой дед ещё в юности слышал в горах от стариков.

Перескажу эту притчу, услышанную от дедушки Ираклия.

* * *

Однажды грузинскому царю приснился сон, будто стоят у него в изголовье семь тощих коров, а трава перед ними выжжена зноем. Встревожился царь и созвал мудрецов, чтобы разгадали его сон. А мудрецы только много учёных слов наговорили, но не разгадали они ничего. И повелел тогда царь глашатаям объявить по всему царству, что богатую награду получит тот, кто разгадает сон.

Жил в том царстве многодетный бедняк, и была у него сварливая, злая жена. Вытолкала она бедняка из дома и сказала: «Поезжай к царю и разгадай его сон. А не разгадаешь, пусть отрубит тебе голову, и я хотя бы отдохну от тебя».

Сел бедняк на коня и поехал через горы к царю. Едет и плачет: где ему, пастуху, разгадать царский сон, если даже учёные бессильны? Вдруг выползает из расщелины змея и говорит человеческим голосом:

— Эй, горемыка, а ты поделишься со мной наградой, если я разгадаю сон?

— Половину отдам, клянусь, — воскликнул бедняк, — только спаси меня!

И сказала змея: «Сон царя означает вот что — будет семь лет засухи и голода. Пусть царь немедленно повелит купцам, чтобы закупали зерно и припасы в разных странах, а иначе грузинам не выжить». Так всё и было. Трудными были семь засушливых лет, а только никто не умер от голода — столько припасов заготовили впрок. Ну а бедняк получил такую богатую награду, что арба едва вместила дары царя.

Возвращается бедняк домой уже богачом, и кипит его сердце от гнева: «А почему это я должен делиться со змеёй? Впереди голод, а у меня дети. Тьфу на змею, паршивая тварь!» Даже специально в объезд поехал, чтобы не встречаться со змеёй.

За семь лет истощил бедняк своё богатство. Обнищала семья. А тут снова царю приснился сон, будто висит у него в изголовье меч. Чувствует царь, что сон пророческий, но не под силу мудрецам разгадать его. И снова злая жена (а была доброй, пока водились денежки) выгоняет мужа из дома и велит ехать к царю разгадывать сон.

Сел бедняк на коня и приехал к тому месту, где повстречал змею. Пал на колени и молит в слезах, чтобы простила его змея и ради детей помогла ему.

— Ладно, прощаю, — сказала змея, выползая из расщелины. — Только на этот раз не обмани — ведь немного прошу. А царю скажи — сарацины готовят набег на его царство, чтобы разорить православные храмы, а Грузию стереть с лица земли.

Во дворце царя был пир, когда явился бедняк с вестью о войне. Вскочили тут на коней триста отважных грузинских юношей и впереди войска с мечами помчались на сарацин. Храбро бились грузины, и сарацины, не ожидавшие внезапного появления войска, с позором, трусливо бежали прочь. И опять царь щедро наградил бедняка и вручил в знак победы меч.

Едет бедняк домой, меч при бедре, и думает воинственно: «Покажу теперь жене, как не уважать мужа-воина. Прибью эту ведьму. И змею убью!» А змея уже ждёт его на тропинке.

— Прочь с дороги, презренная гадина! — закричал бедняк.

Выхватил меч, чтобы убить змею, но та уже юрко ускользнула в норку, и он успел отсечь лишь кончик хвоста.

А бедняку ни капли не совестно, что покалечил змею. Напротив, бахвалится своим богатством и радуется, что, заболев, присмирела жена. А только тленно земное богатство — деньги кончились, больная жена уже с постели не встаёт, но умоляет мужа, чтобы ехал к царю, которому опять приснился сон, будто стоят у него в изголовье семь тучных коров и райским цветом цветут долины.

Что поделаешь? Поехал снова бедняк на поклон к змее. Просит прощения и молит о помощи. Много хитрых слов наговорил, пока не сжалилась змея и объяснила сон:

— Скажи царю, что наступает время мира и процветания Грузии. Пусть строит храмы и университеты, да возрастает духом грузинский народ!

Говорят, царь так щедро наградил бедняка, что на три жизни хватит и ещё останется. Едет бедняк домой и не радуется — такой мрак у него на душе. Приехал он к расщелине, где жила змея, и заплакал горючими слезами:

— Прости меня, змея, что на добро отвечал только злом. Забери от меня это богатство, добытое коварством. Не хочу жить богатым обманщиком — человеком стать хочу!

Но не откликнулась змея, а человек всю ночь стоял на коленях, вспоминая свою грешную жизнь. Как слова ласкового не сказал ни разу жене. Как избегал ходить в церковь, утаивая от священника своё коварство и ложь. Давно он не молился, забыв о Боге, а тут со слезами взывал ко Творцу:

— Прости меня, Господи. Я ничтожный урод!

— Ты не урод, — откликнулась тут змея. — Ты таков, каков нынешний век. Во времена голода ты был лживым и жадным, ибо голод не ведает стыда. Во время войны ты хотел убивать и отсёк мне кончик хвоста. А теперь наступило благодатное время, и жаждет благодати твоя душа. Ступай домой, ничего мне от тебя не надо. Об одном лишь прошу — воздай благодарение Богу за то, что даровал тебе покаяние, и оживёт твоя душа.

* * *

Вот такую притчу рассказал старый грузин Ираклий и провозгласил тост:

— Так воздадим же благодарение Богу за Его многие дары и благодеяния, а главное — за дар покаяния, да возродится душой человек.

Говорят, что испокон века в грузинском застолье сначала воздавали благодарение Богу и лишь потом говорили о земном.

Проблема земного бытия больше всего волновала Арчила, борца за демократию и за преобразование Грузии по образцу европейских стран.

— Батоно Ираклий, — доказывал он, — никакое духовное возрождение невозможно в условиях чудовищного экономического застоя. Надо сначала насытить людей, а потом уже ждать от них покаяния.

— И что — от сытости совесть проснётся? А вдруг, превратившись в сытых свиней, мы уткнёмся каждый в свою кормушку и уже не поднимем голову к Небу?

Спор о сытости и совести восходил уже к онтологическим высотам, когда появилась диспетчер Вера и сказала сердито:

— Хорошо сидим, да? Мы из-за вас вылет самолёта задержали, а они тут винище пьют!

И мы побежали к самолёту через лётное поле. Лидировала в этом беге тётушка Нана, в прошлом спортсменка.

— Эй, Михо, погоди, — крикнула она ещё издали знакомому лётчику, уже отодвигавшему трап от самолёта. — Знаешь новость? Калбатоно из России пообещала посадить в тюрьму ворюгу N из КГБ.

— А он что?

— Позеленел от страха, и вся Грузия теперь смеётся над ним.

— Вайме, — обрадовался усатый лётчик, — неужели подул ветер перемен?

— Мы летим или нет? — раздался по радио голос диспетчера.

А потом, уже в самолёте, я услышала, как грузины возбуждённо обсуждают новость: говорят, что подул ветер перемен, и вымогателя N наконец-то посадили. Да, Грузия, похоже, — страна гипербол, а только ненавистного всем N вскоре действительно арестовали. А потом наступили перемены, но не такие, когда мечтали и верили: главное — добиться свободы, и тогда начнётся счастливая жизнь.

Эра демократии и свободы началась в 1991 году, когда распался Советский Союз. Аналитики называют это событие геополитической катастрофой. Но сама катастрофа происходила тогда на фоне довольно вялого общественного мнения, ибо народ независимых, свободных республик озабоченно бегал по магазинам в надежде раздобыть хоть какие-то продукты.

В России впервые с послевоенных времён ввели продуктовые карточки, а из продажи напрочь исчезли стиральные порошки и мыло. А как же бедствовала Грузия — в прошлом одна из самых богатых республик! Закрывались заводы и фабрики, а безработица достигла таких чудовищных размеров, что из независимой Грузии после перестройки уехало около миллиона грузин.

Быстрее других оправилась от кризиса Россия, и в российские города хлынул поток мигрантов с Кавказа и из Средней Азии. А эра демократии породила столько неведомых прежде межнациональных проблем, что и не знаю, как деликатнее о том рассказать.

* * *

Давно известно: чужие недостатки — не твоё достоинство. Но вот особенность постперестроечных времён — вошло в привычку возвеличивать себя за счёт унижения других наций, усматривая в них источники собственных бед. Стало модным «оскорбляться» по поводу и без повода и писать коллективные письма с требованием защитить права человека от… Не буду уточнять, от чего защитить, ибо читаешь иные коллективные письма, написанные, казалось бы, с благородным негодованием, и душно от лжи.

Если повода оскорбиться не было, его изобретали. И в этом отношении показательна история 1986 года, когда в журнале «Наш современник» был опубликован рассказ Виктора Астафьева «Ловля пескарей в Грузии». Рассказ как рассказ, и досталось там прежде всего русским. Вот, горевал Астафьев, в России могут завалить родники нечистотами и мусором, а для грузина родник — святое место. Здесь не распивают водку, не пишут матерных слов, и родники по всей Грузии ухожены и обложены красивым камнем.

Словом, не было бы никакой шумихи вокруг этого рядового по сути рассказа, если бы не желание партийных чиновников поставить на место непокорного Астафьева. Он не только не желал прогнуться перед властью — он буквально шокировал жирующую элиту, отказавшись от всех привилегий. А Астафьев был знаменит — депутат Верховного Совета СССР, фронтовик-орденоносец и Герой Социалистического Труда, а также лауреат множества литературных премий, в том числе двух Государственных премий СССР. Астафьеву предлагали квартиру в Москве, дачу и снабжение через закрытый распределитель с особыми «кремлёвскими пайками». Да и на Вологодчине, где писатель жил тогда в деревне, власти недоумевали: почему в условиях дефицита продуктов Астафьев отказался от таких завидных — мечта! — номенклатурных пайков.

— Зря вы, Виктор Петрович, — уговаривали его, — вам же положено. Вы у нас, что называется, совесть нации.

Но Астафьев не желал быть жирной, продажной «совестью нации». А жилось тогда семье писателя трудно, и вот некоторые личные воспоминания о том. Собралась я однажды в гости к Астафьеву и позвонила его жене Марии Семёновне с вопросом: что привезти из Москвы?

— Ничего не надо, не утруждайте себя, — ответила она.

— Мария Семёновна, а может, привезти вам московских конфет или хорошего кофе?

— Ну, если не трудно, — застеснялась она, — привезите хоть одну пачечку сливочного масла. А ещё в Москве, я видела, есть очень дешёвые котлеты.

Так, всё понятно. Мне хорошо был знаком нищий быт российских деревень, где на пустынных полках сельпо годами пылились разве что трёхлитровые банки солёных огурцов — жёлтых, переросших и огромных, как кабачки. В общем, затоварилась я тогда под завязку, и Астафьев при встрече шутливо сказал:

— Сразу видно — наша русская и до отказа гружённая продуктами баба. А то тут киношники едут стаями, и хоть бы кто догадался одну сосиску в тонваген положить.

Но вернусь к рассказу. Опорочить независимого Астафьева было сложно. И тогда грузинскому руководству намекнули, что Астафьев как-то нехорошо написал о Грузии, и не подрывает ли это, товарищи, священные основы дружбы народов? А дальше события развивались стихийно, но по хорошо известному всем провокаторам плану «из искры возгорится пламя».

Помню, как в три часа ночи из Тбилиси позвонил Гиви.

— Гиви, — спрашиваю, — ты на часы смотрел?

— Калбатоно Нина, как можно спать, если вся Грузия не спит? Ваш писатель Астафьев так оскорбил грузинский народ, что люди в ужасе, не спят и плачут.

После Гиви позвонила Манана, потом, в четыре часа ночи, — Отар. А на рассвете уже из Европы позвонил Арчил и со всей яростью борца-демократа прокричал в трубку, что этого русского писаку — «забыл фамилию» — он бы лично поставил к стенке.

Пикантность ситуации заключалась в том, что, в отличие от меня, никто из моих разгневанных собеседников рассказ Астафьева не читал, ибо журнал «Наш современник» был почти недоступен в Грузии. Правда, писатель Л. всё же отыскал журнал в библиотеке, после чего позвонил мне:

— Слушай, я два раза перечитал рассказ, но так и не понял: а что всех так оскорбило? По-моему, написано с любовью к Грузии, а описание монастыря в Гелати — это поэма.

Тем не менее кто-то тщательно готовил развал Советского Союза, раздувая из искры то пламя, когда 315 грузинских писателей сложили в коробку свои членские билеты Союза писателей СССР и отослали их посылкой в Москву, демонстративно обозначив разрыв с «врагами» великой Грузии. Было, естественно, антиастафьевское, а точнее, антироссийское письмо грузинской интеллигенции, под которым, к моему удивлению, подписался и тот самый Л. Когда же я спросила Л., почему он подписал это письмо, если прежде хвалил рассказ Астафьева, тот ответил запальчиво:

— Потому что грузины, а не вы для меня свои!

Как же всё это напоминало ту историю нашего московского двора, когда художнику с соседней улицы подарили породистую охотничью собаку. А поскольку ни зайцев, ни рябчиков в Москве не водилось, он стал тренировать собаку на бездомных кошках. То есть прикармливал кошек, отстригал им когти, а потом натравливал на них пса. Так появились у нас во дворе кошки-калеки с отгрызенными лапками и окровавленными боками. Наш двор возмущался, а друзья художника — нет, ибо это «наша собака», а там какие-то «чужие кошки».

Вот так и стали мы «чужими кошками» для прибалтов, кавказцев и прочих независимых. Впрочем, что винить других, если мы сами постепенно привыкли к тому нравственному одичанию, когда по улицам наших городов маршируют бритоголовые молодчики, скандируя лозунги «Россия — для русских, кавказцы — вон!» Раньше порядочные люди таким руки не подавали, а теперь почему-то не стыдно…

Не стыдно стало подписывать коллективные письма, даже если заведомо известно — это провокация и повод для разжигания той ненависти, когда в межнациональных конфликтах времён демократии было убито свыше ста тысяч человек.

Знаю именитых людей из разных республик, вынужденных ставить подписи под такими письмами, а иначе не выделят деньги на науку, на жизнь или на съёмки фильма. Словом, времена демократии и свободы обернулись той духовной несвободой, когда хочешь жить — умей прогнуться и играй исключительно за свою команду, понося и уничижая «чужих».

К чести для грузин, они первыми поняли смысл антиастафьевской кампании, ещё бушевавшей в ту пору в Прибалтике. Делегация грузинских писателей приехала тогда в Москву, чтобы повиниться перед Астафьевым. Виктора Петровича они в Москве не застали, и один из писателей поехал к Астафьеву, чтобы лично и в самых трогательных выражениях попросить у него прощения. Словом, «несть человек, иже поживёт и не согрешит», но грузины, в отличие от многих, умеют каяться искренне и сердечно.

К счастью, во времена смуты Господь увёл меня из Москвы, и, поселившись в доме возле Оптиной пустыни, я прожила эти годы в той православной среде, где «несть ни эллина, ни иудея», а на Пасху провозглашают «Христос воскресе!» на многих языках мира, в том числе и на грузинском: «Кристе ахсдга!»

* * *

Говорят, что монастырь обезображивает мир. Это правда. Из монастыря тяжело было ездить в Москву, ибо привычная некогда жизнь поражала теперь самодовольной вульгарностью. Москва менялась на глазах. Помню, как в девяностых годах я приехала в Москву и засиделась у друзей до закрытия метро. Ничего страшного — рядом Белорусский вокзал, а у вокзала всегда дежурят такси.

До сих пор помню эту неизвестную мне прежде и пугающую ночную Москву. На улицах — ни одного прохожего, перед вокзалом — ни одного такси, а навстречу мне шла компания пьяных отморозков, глумливо загоготавших при виде меня. Бежать было некуда — пьяные, забавляясь, преграждали путь. От страха забылись слова молитвы, и я лишь взывала:

— Божья Матерь, боюсь, помоги!

— Вы не подскажете, как проехать на Хорошевское шоссе? — затормозили вдруг рядом со мной «жигули».

— Да я живу на Хорошевском шоссе. Подвезите, молю, а я дорогу покажу.

За рулём сидел грузин в монашеской скуфье и подряснике, с удивлением спросивший:

— Калбатоно Нина? Вы не помните меня? Я Гиви, Георгий, внук деда Ираклия.

Оказывается, Георгий заблудился в Москве, и теперь говорил ликующе:

— Святой Георгий и святая Нина — покровители Грузии. Думаете, мы случайно встретились в Москве?

До моего дома было рукой подать. Я пригласила Георгия подняться ко мне в квартиру, потому что в шесть утра за мной должна была приехать машина из монастыря, а так хотелось поговорить по душам. Я поставила чай, а Георгий принёс из машины бутылку домашнего вина — мол, какое же это застолье, если нельзя произнести тост, изливая в нём свои надежды и скорби. А скорбей было много.

— Безработица у нас страшная, — вздыхал Георгий. — Дедушка Ираклий уже ругается: «Позор грузинам — живём, как побирушки. И уже назанимали у Запада столько, что внукам оставим только долги». Слава Богу, что помогают московские грузины, и завтра я повезу в Тбилиси их пожертвования для бедных семей.

— Георгий, ты монах?

— Нет, иподиакон. Хочу уйти в монастырь, да дедушка Ираклий не благословляет: «Какой, — говорит, — из тебя монах, если ты такой же, как нынешний век?» Это правда. Раньше я говорил про русских такое, что стыдно вспомнить. За многое стыдно теперь, сестра.

И Георгий провозгласил тот самый тост, каким меня провожал из Тбилиси старый грузин Ираклий:

— Так воздадим же благодарение Богу за Его многие дары и благодеяния, а главное — за дар покаяния, без которого мертвеет и глупеет душа.

— Это правда, — допытывалась я у Георгия, — что в грузинских ресторанах запрещают петь русские песни?

— Наоборот! То есть раньше немножечко было. А недавно, мне друг рассказывал, в ресторан вошли русские туристы, и им с соседних столов стали присылать в подарок бутылки вина. Меняются люди, но, конечно, не сразу. Вот у нас сосед был жутким националистом и кричал на всех митингах про козни Москвы. А теперь кричит на всю улицу: «Какой идиот поссорил нас с Россией и построил эту проклятую границу?» У него мандариновый сад в деревне. Раньше он продавал в Россию пятнадцать тонн мандаринов, а теперь с трудом продал три тонны в Турцию, и остальные мандарины гниют.

За окном уже алел рассвет, а мы вспоминали те времена, когда семьи из России ежегодно ездили отдыхать в Грузию, и было обычаем проводить отпуск у моря. Когда-то Грузия была всесоюзной здравницей. Почему так бездарно рухнуло всё?

— А может, и должна была рухнуть, — рассуждал Георгий, — эта безбожная советская вавилонская башня? И народы перестали понимать друг друга, потому что без Бога нет мира и любви на земле. И всё-таки верю — к нам вернётся мир.

— Почему ты так думаешь?

— Как объяснить? Я веду занятия со старшеклассниками в воскресной школе и постоянно удивляюсь — они другие, чем мы. Мы провозглашали себя православными и при этом редко ходили в храм. А они так искренне любят Христа, стараются жить по-христиански — помогают старикам и выхаживают больных. Они сострадательны к чужому горю, и им не надо объяснять, что грузины и русские — братья во Христе. Они это знают и чувствуют сердцем. Через молодых христиан к нам вернётся мир. А у вас молодёжь верует в Бога?

— Кто-то верует, а кто-то — нет.

По телефону сообщили, что у подъезда меня уже ждёт машина. А Георгий вдруг оживлённо сказал:

— Недавно я всё-таки прочитал тот самый рассказ Астафьева. И знаете, как кончается рассказ? Там один грузин произносит тост: «Если кто-то обидит русского в Грузии, того обидит Бог!»

Мне хотелось произнести ответный тост: «Если кто-то обидит грузина в России, того обидит Бог!» Но в машине меня ждал батюшка, и настала пора прощаться.

Назад: ЗАБЫТАЯ ВЕРЁВКА

Дальше: ЧАСТЬ 7. РАССКАЗЫ О ЖИВОТНЫХ