Глава тридцать девятая
Французское средство

– Мадам Рестелл, – задумчиво произнесла Пинк, открывая папку, лежавшую у нее на коленях. Журналистка появилась у нас в тот же день после полудня. Вид у нее был весьма самодовольный. Еще бы! Ведь ее снова пригласили принять участие в нашем расследовании после стычки в «Дельмонико».

Между прочим, нахалка переняла у меня не только папку, которой пользуются художники, но и клетчатое платье-пальто. Оно придает женщине деловой вид, свидетельствуя о том, что она не кокетка.

– Она действительно была такой безнравственной? – осведомилась Ирен. – Или ей просто не повезло?

– О, я так тебе благодарна, что ты обратила на нее мое внимание! – сказала Пинк. – Я родилась слишком поздно, так что не застала мадам Рестелл и скандала вокруг ее имени. Если хотите знать мое мнение, это американская Лукреция Борджиа, причем весьма деловая. Редкая предприимчивость! Правда, я не совсем понимаю ее мотивы.

– Возможно, она верила в то, что делает, – предположила Ирен. – Например, Аллан Пинкертон был религиозным сектантом в Шотландии, прежде чем эмигрировал в Соединенные Штаты. Однаком мыслил он прогрессивно. Наверное, поэтому он воевал со своими сотрудниками мужского пола за введение в агентстве женского отдела. В конечном итоге они выиграли, поскольку пережили его, но я думаю, что в будущем его взгляды победят. Возможно, все мы доживем и увидим это.

– Если бы только я родилась на двадцать лет раньше! – воскликнула Пинк. – Я могла бы поехать на Запад и делала бы репортажи о войнах с индейцами. Или… Ну, не знаю! Эта мадам Рестелл просто заворожила меня. А почему ты ею так заинтересовалась? Почему ищешь сведения о ней?

– Мертвый Марат в своей ванне, запечатленный на знаменитой картине французского художника, бессмертен. Мадам Рестелл умерла таким же ужасным образом – правда, от собственной руки. Но она не получила славы даже в своей стране. Подобные фигуры всегда меня интересуют. Может быть, я вижу в них оперный сюжет.

– Опера! Великая американская опера! Сомневаюсь, чтобы дама, делавшая подпольные аборты, могла стать трагической героиней.

– Ты права, – согласилась Ирен. Она зажгла спичку и закурила следующую маленькую сигару. – Очевидно, неверная испанская работница с табачной фабрики гораздо лучше подходит для трагедии и большой оперы.

Пинк нахмурилась, подозревая, что ее высмеивают.

Я улыбнулась при виде ее смущения. Глупышка решила вызвать Ирен на бой, не понимая, что даже Шерлок Холмс не может быть уверен в исходе такой дуэли.

У него есть Уотсон, а у Ирен – я. Может быть, я не так хорошо образована, как доктор, но не менее преданна. И меня не поколебать сенсационными деталями личных биографий.

Итак, Пинк извлекла историю мадам Рестелл из своей коллекции газетных вырезок, и мы углубились в чтение самых страшных документов, какие мне приходилось видеть.

Я хранила молчание, хотя фиксировала все детали в уме для своих дневников. К счастью, я работала у адвоката и научилась вести записи мысленно, чтобы позже перенести их на бумагу.

Весной, гоняясь за Джеком-потрошителем, мы насмотрелись всяких ужасов. Но сейчас я видела злодейства преступниц слабого пола. Я обнаружила, что представительницы моего рода могут быть не менее жестокими и кровожадными, чем любой мужчина.

– Посмотри, Нелл, – обратилась ко мне Ирен. – Ты читала отчеты о Джеке-потрошителе и поэтому знаешь, что многие газеты любят смаковать грязные детали. В этой статье подробно рассказывается, как умерла мадам Рестелл. Оружием послужил нож для разделывания мяса, взятый на кухне. Он был длиной восемь дюймов, с ручкой из черного дерева.

– Но во всех отчетах о Потрошителе подчеркивалось, что нужна большая физическая сила, чтобы перерезать кому-то глотку. Какая же сила, моральная и физическая, требуется, чтобы перерезать горло себе самой?

– Здесь об этом говорится. Коронер обнаружил два надреза справа. Очевидно, она колебалась, но затем резанула с такой силой, что рассекла правую сонную артерию и обе яремные вены. Наверное, она обезумела от отчаяния.

– И все же… Кто-то мог проникнуть в ее жилище и совершить убийство.

– Но вор захватил бы с собой собственный нож или пистолет. В доме имелась тревожная сигнализация, и, если бы кто-нибудь забрался внутрь, поднялся бы трезвон и сбежались слуги. Кроме того, коронеру пришлось снять с тела три бриллиантовых кольца и (это смутит твою нежную душу, Нелл) бриллиантовые запонки с ее ночной сорочки, которая лежала на стуле возле ванны.

– Я в самом деле шокирована. Это уж слишком. К тому же запонки очень мешают, когда переворачиваешься ночью в постели.

Мы продолжили чтение, и перед нами прошли десятилетия споров о мадам Рестелл и откровенных нападок на нее. И я постепенно начинала понимать слова Ирен о том, что если эта женщина была той самой дамой в черном, навещавшей ее в детстве, то возникал мотив убийств из мести. Такие случаи были не менее жестокими, нежели зверства во время войн индейцев с белыми.

– Она была настоящей гранд-дамой светского общества Нью-Йорка, – подытожила Пинк. Щеки у нее раскраснелись от волнения, и она выглядела такой… такой хорошенькой и юной. (Хотя она всего на восемь лет моложе меня и в двадцать пять уже может считаться старой девой.) Я не могла не взглянуть на нас обеих глазами Квентина, и результат получился неутешительный. Правда, у меня было слабое преимущество: я познакомилась с ним первой.

Мои размышления были прерваны красноречивым взглядом Ирен: она смотрела на мой шатлен, явно намекая, чтобы я делала записи. Стараясь действовать как можно незаметнее, я отцепила от цепочки маленький блокнот в серебряной оправе и серебряную авторучку (еще одно чудо века).

Взяв в руки привычные предметы, которые когда-то подарил мне Годфри, я сразу успокоилась. Даже не будучи католичкой, в тот момент я поняла, какое утешение приносят четки, которые перебирают во время молитвы. Эти изысканные и полезные вещицы были единственным личным подарком, полученным мною от мужчины (не считая поддержки и духовного руководства, коими одарил меня отец).

– Не знаю, как вы относитесь к работе таких женщин, как мадам Рестелл, – сказала Пинк, переводя взгляд с Ирен на меня и обратно.

Она явно не ожидала, что у нас с подругой окажется одинаковое мнение или что оно совпадет с ее собственным.

После того как Пинк бросила эту перчатку, воцарилось молчание. Дерзкая девчонка лишь дополнительно пошатнула наши и без того хрупкие отношения.

Наконец заговорила Ирен:

– Как рассматривала мадам Рестелл свою роль в обществе, храня его секреты?

Пинк зашуршала бумагами:

– Понятия не имею. Я знаю только, кем ее считали: либо грешницей, либо святой. Порой казалось, что она и то и другое. – Она взглянула на нас. – Будучи репортером, я сталкивалась с прозой жизни, от которой большинство отводит взгляд. Я видела, как девушки с потогонных фабрик, у которых всего один выходной день в неделю, становятся добычей пошлейших фатов. Они расплачиваются болезнями, беременностью, а иногда даже смертью.

Меня покоробило от откровенности Пинк, и я сразу же почувствовала на себе взгляд ее цепких глаз.

– Ты все еще видишь себя гувернанткой, Нелл, воспитывающей юных девиц из хороших семей. Но даже они – особенно они – и их обезумевшие от горя родители становились клиентами мадам Рестелл в сороковые, пятидесятые, шестидесятые и семидесятые годы в Нью-Йорке.

Я вспоминаю свою семью, – продолжала она. – Вспоминаю многочисленное потомство судьи: у него было пятнадцать детей от двух жен. Моя мать и ее дети потеряли все после смерти отца, и вы знаете о постыдных последствиях нашей полной беспомощности.

Твоя мать умерла при родах, Нелл, и ты осталась одна, без братьев и сестер, сиротой. У меня были мать, и братья с сестрами, но они были еще детьми, и мне пришлось о них заботиться. Так что в то время я была все равно что одна, как и Нелл. И очевидно, как ты, Ирен.

Примадонна кивнула в знак признания величайшего подвига Нелли Блай: она не только выжила сама, но и помогла выжить другим.

Даже я в эту минуту не питала к Пинк антипатии, забыв о Квентине и о способности пробивной американки пожертвовать кем угодно ради сенсации. Интересно, многие ли на самом деле жаждут этих сенсаций? И понимают ли они, жадно поглощая скандальные новости, что уподобляются гиенам? В том, чтобы говорить правду любой ценой, есть что-то восхитительное и в то же время ужасное.

– Итак, была ли мадам Рестелл скорее грешницей или святой? – спросила Ирен.

– Ее заключали под арест четыре раза, – сообщила Пинк. – Она отбыла три тюремных срока. И убила себя кухонным ножом, только бы не попасть в тюрьму в четвертый раз. И в то же время она десятилетиями разъезжала по Бродвею в собственной карете, запряженной четырьмя лошадьми, вся в шелках и бриллиантах, выставляя напоказ свое богатство.

– Четыре? – повторила я. – Четыре лошади? – Я вспомнила, как кто-то в театре сказал, что у дамы в черном была карета с «четырьмя белыми лошадьми».

– Две гнедые и две серые, – ответила Пинк, заглянув в газету. – Она негодовала, когда в газетной статье перепутали масть лошадей. Подумать только – спорить о таких мелочах, как масть лошади, и в то же время не видеть ничего плохого в убийстве нерожденных детей.

– Всегда были женщины, – сказала Ирен, – в деревнях и в городских переулках, которые умели прерывать скандальную беременность. Впрочем, любая беременность может оказаться скандальной.

– Но не для замужних женщин, – возразила я.

Ирен взглянула на меня:

– Даже для них. Мужья могут отсутствовать более девяти месяцев или хворать – а жена вдруг на сносях. Нет ничего более предательского, чем беременность. Не удивительно, что женщины так отчаянно хотят ее скрыть.

– Огромное количество мужчин в Нью-Йорке арестовано из-за незаконнорожденных, – добавила Пинк. – Но свидетельские показания приходится давать женщинам, которых тут же обвиняют во лжи. Вот почему я никогда не выйду замуж. У мужчин имеются все преимущества.

Эта новость показалась мне весьма интересной. Я всегда считала, что должна нести бремя старой девы молча, и даже не подозревала, что оно может считаться преимуществом.

Ирен вернулась к нашей главной теме, взяв бразды правления в свои руки:

– Итак, мадам Рестелл была богата, известна и не считала нужным скрывать свою профессию.

– Скрывать? Да она рекламировала свои услуги. – Пинк помахала пожелтевшим газетным листом: – Я нашла множество объявлений. Мадам Рестелл и ее муж были самозванцами, называвшими себя врачами, но они, по-видимому, были искренне преданы своему делу. Они консультировали женщин насчет того, как предохраняться или прерывать беременность.

– Но зачем было ей, – спросила я, – проводить время в кругу артистов варьете? Во второразрядном – прости меня, Ирен, – театре?

– Я полагаю, – сказала Пинк, – что многие ее клиентки были оттуда. – Прежде чем Ирен успела возразить, она продолжила: – Кроме того, у нее, судя по всему, было доброе сердце. Она назначала плату в зависимости от материального положения клиентки, а иногда вообще не брала денег. В некоторых случаях, когда было уже поздно прерывать беременность, мадам Рестелл находила беременным приют, где они могли пробыть до родов.

– А как же закон? – поинтересовалась я.

– Закон часто отворачивается, когда речь идет о богатых, – ответила на мой вопрос Ирен, опередив Пинк, которая рылась в кипе своих вырезок. – Интересно, была ли у нее лицензия?

Пинк поджала губы, размышляя.

– Трудно сказать. Но в противном случае мадам Рестелл и ее конкуренты не осмелились бы открыто помещать объявления. Судя по тому, что я прочла, аборт был запрещен законом. И когда в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году мадам Рестелл перерезала себе горло, это стало концом эры. – Она задумчиво посмотрела на кипу бумаг у себя на коленях. – Если бы я там была, то знала бы ответы на все вопросы. Ведь Энн Ломан и ее супругу довольно часто предъявлялись и другие обвинения, помимо противозачаточных средств и абортов.

– Другие обвинения? – повторила я, не уверенная, что мне понравится ответ.

– Дело в том, что некоторые женщины умирали во время операции. Мадам Рестелл и ее мужа обвиняли в том, что они расчленяют их трупы и темной ночью выносят из здания, вместе с телами нерожденных младенцев.

Я поднесла руку к груди, чувствуя, что меня вот-вот стошнит.

– Похоже на какую-то жуткую отвратительную сказку.

– И вероятно, столь же правдиво, – вставила Ирен. – В каких еще злодеяниях обвиняли эту леди? Я уверена, что «самая безнравственная женщина Нью-Йорка» была способна и не на такое.

Ироническая реакция подруги усмирила мое воображение.

– Когда было уже поздно делать аборт, мадам Рестелл оставляла беременных у себя до родов, а потом забирала у них младенцев.

– И что же она отвечала на такие обвинения? – осведомилась Ирен.

– В одном случае она сказала, что отец молодой женщины настоял, чтобы она пристроила ребенка, что и было сделано.

– В самом деле злодейство, – признала примадонна. – Но ведь это скорее свидетельствует о власти отца, а не о вероломстве мадам Рестелл.

Пинк зашуршала бумагами:

– Когда несчастная мать младенца пришла в чувство, она годами его искала, но так и не смогла найти. Мадам Рестелл просили устраивать подобные дела, сохраняя тайну, и она выполняла свои обещания.

– Еще какие-нибудь обвинения? – настаивала Ирен.

– Она якобы продавала нежеланных младенцев людям, которые хотели детей, но не могли их иметь.

– Сохранился ли какой-нибудь портрет этого монстра, наживавшегося на человеческом горе?

Пинк без комментариев вручила нам пожелтевшие газетные листы. Ирен отдала мне один, а сама принялась изучать другой.

Я смотрела на портрет этого демона в обличье приличной дамы. Это была женщина средних лет, дородная, с полным лицом. На ней был кружевной чепец из тех, что носили тридцать лет назад. Она напоминала добрую бабушку или квартирную хозяйку.

Брови Ирен поднялись, когда она изучала доставшийся ей портрет мадам Рестелл, и я тоже взглянула на него. Это был более давний набросок: мадам Рестелл была изображена в расцвете лет. Волосы, разделенные прямым пробором, падали на уши тугими локонами – как у поэтессы Элизабет Баррет Браунинг или у ее любимого спаниеля Флэша.

В общем-то, довольно приятный портрет, если бы не… Нахмурившись, я изучала нечто вроде герба под рисунком:

– Что символизируют эти крылышки? Меркурия?

Ирен склонилась над листом, всматриваясь в картинку:

– Полагаю, это крылья гигантской летучей мыши, Нелл, а маленький белый предмет в ее когтях – младенец.

– Ой! – Я чуть не выронила рисунок, настолько чудовищным был его смысл.

– В то время ни к одной женщине в Нью-Йорке не питали такой ненависти, как к мадам Рестелл, – заметила Пинк. Напряженная улыбка не красила ее лицо, всегда такое жизнерадостное. – И никого так не любили. Особенно богатые.

– Настоящая загадка, – небрежно произнесла Ирен. – Но я не понимаю, каким образом ее давняя карьера может повлиять на нынешние дела.

– Но это же очевидно, Ирен. Еще как может! Я считаю, что мадам Рестелл была твоей матерью.