Глава двадцать первая
Несчастье

Мы покинули театр, погруженные в свои мысли.

Я знала достаточно о прошлом Пинк, чтобы догадаться, что девушка думает о своей овдовевшей матери и о покойном судье. Сама я размышляла об отце, приходском священнике, и матери, которую не знала. А еще – о Годфри, муже Ирен, который стал мне братом, и о том, как много он значит для нас обеих.

Не могу сказать, о чем думала сама примадонна. Я никогда не умела читать ее мысли, как она читала мои. Наверное, именно поэтому мы так хорошо ладили друг с другом.

Глубоко задумавшись, я забыла о том, что мы выходим из театра. Очнулась я, когда до меня не донеслись аплодисменты, а потом еще какой-то шум.

Я зажала уши. В самом деле походы в театр очень действуют на нервы! Но я все равно слышала шум толпы. И вдруг стало ясно, что это не восторженные выкрики «браво!», а вопли ужаса и дикий, протяжный вой!

Ирен замерла на улице перед входом в театр. Она прижала ладони к вискам, как Медея какой-нибудь гастролирующей труппы.

– Mein Gott im Himmel! – воскликнула она по-немецки, словно исполняла партию в опере Вагнера. – Мы слишком рано успокоились.

Она круто обернулась и застыла, как соляной столб, напомнив мне жену Лота. С минуту постояв неподвижно, она ринулась обратно в театр, на этот раз не через служебный вход. Ирен ворвалась в фойе, взяв здание штурмом, как кавалерист во время атаки, и помчалась вперед, не обращая внимания на билетершу.

Мы с Пинк следовала за ней по пятам.

Внутри мы вскоре почувствовали запах дыма. В зале стоял туман, свидетельствующий о катастрофе.

Мы проталкивались по центральному проходу к сцене, а нам навстречу неслись удирающие зрители. Пламя охватило занавес, как огромные огненные руки, и всю сцену окутал дым. Я вспомнила многочисленные сообщения в газетах о пожарах в театре, причиной которых служили огни рампы.

Мы кашляли и что-то кричали на бегу. Один раз кто-то уже пытался совершить аналогичное преступление, и теперь оно удалось.

Зажмурившись из-за клубов дыма, я представила мадам Саламандру среди ее костюмов цвета пламени. Керосин! О нем говорила Ирен. Неужели ни один рабочий сцены не почувствовал запах и не мог предотвратить несчастье?

Воображение населило густой туман призраками: женщина в черном, сломленная горем, которая настаивала, чтобы малышку называли Ирен. А рядом – живая женщина, окруженная пламенем, которая бросает вызов природе и с печалью вспоминает прошлое.

Удастся ли нам снова потушить огонь? Сможем ли мы предотвратить беду? Сумеем ли восстановить ту часть прошлого, которую кто-то решил вечно скрывать от Ирен? И от меня? И от Пинк?

Спотыкаясь, плача от дыма и задыхаясь, я поднялась по ступеням на сцену. Ноги несли меня к мадам Саламандре, как в мечтах я стремилась к своей покойной матери.

Но кто-то меня удержал.

Остановил нас всех.

Пожарные.

Люди в сапогах топали по сцене, превратив ее в огромный барабан наподобие тамтама. Они тащили за собой и разворачивали длинные брезентовые змеи, которые выплевывали струи воды на пламя, бушевавшее на сцене.

Наконец огонь утих, превратившись в дым.

В этом дыму лежала бездыханная Саламандра, и ее лицо и мокрая одежда были пепельного цвета. Недавно она стала почти матерью нам троим. Теперь мы все горевали, но никто не был в таком отчаянии, как Ирен.