Глава 5
Секс и Город Света

Похоже, сама Виктория отправила Берти в следующий французский вояж сексуальных открытий.

Осенью 1864 года, когда Берти и Александра были в Стокгольме, совершая скандинавское турне, Виктория прислала им резкое письмо, отругав сына за проживание в замке шведского короля Карла XV. Она переживала, что Берти создаст прецедент и отныне все «мелкие королевские сошки», прибывающие в Англию на каникулы, будут рассчитывать на бесплатный В&В в Виндзоре.

«Я была весьма удивлена и раздосадована тем, что ты принял приглашение остановиться во дворце в Стокгольме, – писала Виктория, – и это после того, как было согласовано и решено… что ваш визит будет исключительно частным и вы будете жить в миссии [британском посольстве] или в гостинице, тем более что король не приходится родственником ни тебе, ни Алике».

Перед отъездом в Скандинавию Берти в очередной раз попросил королеву втиснуть в программу тура короткую остановку во Франции, но теперь Виктория ухватилась за эту возможность, чтобы расстроить его планы. «Я сомневаюсь в целесообразности вашего визита в Париж, – продолжала она. – Если он все-таки произойдет, то при условии полного понимания необходимости соблюдения инкогнито, чего нельзя сказать о твоих прошлых визитах, и твердого обещания, что вы остановитесь в гостинице, а не поселитесь у императора и императрицы, и откажетесь от приглашений в Компьень и Фонтенбло, на чем, как и я, настаивают все министры. Все, что там происходит, совершенно неприемлемо для молодых респектабельных принца и принцессы, каковыми вы являетесь. Разумеется, вы можете принять приглашение на дневную охоту в Компьене и нанести визит вежливости императору и императрице, но не более того».

К концу письма Виктория распалилась не на шутку и приказала Берти возвращаться домой из Скандинавии, остановившись у родственников в Германии и Бельгии, но семена уже легли на благодатную почву. Merci за отличную идею, мама, мог бы сказать Берти. Теперь можно было не придумывать оправданий вроде пересадки на поезд при возвращении из официального зарубежного вояжа, а проскользнуть через Ла-Манш как частное лицо – Виктория сама это предложила, n’est-ce pas?? – зарегистрироваться в отеле под своим старым псевдонимом барона Ренфрю и наслаждаться парижской жизнью. Виктория возражала против «того, что происходит» в императорских дворцах, но ведь перед Берти лежал целый город, который можно было исследовать.

В любом случае, несмотря на то что мать еще имела возможность диктовать Берти свою волю, он, должно быть, чувствовал себя намного свободнее. Берти исполнил свой династический долг, и даже если Виктория постоянно напоминала о том, что морально развращенный принц не может быть хорошим королем, его вступление на престол казалось слишком далекой перспективой. Королеве не было еще и пятидесяти, она вела затворническую жизнь, которая практически не оставляла надежд на то, что ее скосят лихорадка или нервное истощение, как это случилось с ее мужем. Вдовство как будто лишило ее возраста, законсервировав в трауре.

Но если Виктория отказывалась подпускать Берти к политике и не разделяла его мнений о Дании и Пруссии, то что мешало ему развлекаться в нейтральной стране – Франции?

Большинство источников указывает на то, что первый шанс выйти на полнометражную французскую прогулку в качестве холостяка представился Берти весной 1867 года, когда он был приглашен Наполеоном III на Exposition Universelle.

Берти отправился в Париж со своим братом Альфредом, герцогом Эдинбургским, который был на два с половиной года моложе Берти и еще более безвольным. Альфред (Аффи для домашних) был без памяти влюблен в Александру, и вполне вероятно, что Берти мог взять брата во Францию с целью показать, что там к его услугам полно роскошных женщин и пора уже отстать от принцессы.

Это не был государственный визит, но на выставке Берти и Аффи появились на VIP-трибуне и принимали участие в разнообразных официальных мероприятиях наряду с другими королевскими особами. Среди именитых гостей были муж их сестры Вики, Фридрих Прусский, шведский принц Оскар, итальянский принц Умберто, турецкий султан и многие другие. В перерывах между официальными встречами и экскурсиями по павильонам «Экспо» братья времени зря не теряли и изучали город. Поездка Берти в Париж чем-то напоминала зарубежную командировку мужа на конференцию. «Ах, дорогая, эти бесконечные банкеты и пати – такая скука, и мне будет ужасно не хватать тебя, но ты же понимаешь, это часть моей работы».

Пати там конечно же были. Берти и Аффи получали приглашения не на все императорские приемы, поскольку некоторые из них предполагали участие только глав государств и коронованных особ. Но они были почетными хозяевами бала в британском посольстве, куда были приглашены 1100 гостей и который почтили своим присутствием Наполеон и Евгения. Берти открывал бал танцами с императрицей и, как передавал один лондонский журналист, «был чрезвычайно разговорчивым, галантным и настолько обаятельным, что можно было подумать, будто он стремится завоевать сердца всех присутствующих дам». Наблюдательный репортер продолжал: «После ужина был cotillon, и принц танцевал со знаменитой красавицей, маркизой Джорджиной де Галифе, с которой встретился в саду и после долгой беседы пригласил на танец. Котильон длился почти два часа, все это время принц болтал без умолку, и было замечено, что он едва мог устоять перед чарами признанной парижской обольстительницы». Тон поездке Берти был задан.

Аффи был менее успешным. Тот же журналист отметил, что «он был очень застенчив, не сравнить с братом; и в то время как принц Уэльский заставлял многих женщин вспыхивать румянцем под огнем его горящих глаз, герцог Эдинбургский, встречая пристальный взгляд дамы, сам тотчас краснел от смущения». Аффи манкировал танцами и был позже замечен за столом, где «уплетал сытную дичь, запивая ее шерри». Что ж, простительно, ведь это была его первая вылазка, и, в конце концов, молодой герцог приехал в Париж, чтобы учиться.

К сожалению, Наполеон в этот раз уже не мог в полной мере исполнять свои обязанности наставника Берти, потому что начинал страдать от проблем со здоровьем. В 1864 году у него случился весьма серьезный сердечный приступ во время свидания со своей любовницей, молодой «актрисой» Маргаритой Беланже. Помимо этого его мучили приступы подагры, острого геморроя и мочекаменной болезни. Период ремиссии совпал с приездом Берти на «Экспо», но даже при этом Берти нашел Наполеона сильно исхудавшим и писал своей матери, что он «болен и измотан».

Если Виктория испытала облегчение, узнав эту новость, она ошиблась, потому что Берти собирался доказать, что способен справиться и в одиночку.

Впрочем, Exposition состояла не сплошь из светских раутов. По совету матери, Берти отказался от приглашения провести воскресенье на скачках в Шантийи к северу от Парижа, хотя во время одного из заездов его видели «случайно» оказавшимся на балконе Château de Chantilly за завтраком. И он, кажется, серьезно отнесся к своей официальной миссии и провел много времени на огромной выставочной площадке, где спустя несколько десятилетий будет построена Эйфелева башня.

Со времен первой поездки Берти на Парижскую выставку в 1855 году технологии значительно продвинулись вперед, и в этот раз действительно было на что посмотреть. В экспозиции 1867 года были представлены промышленные зубные протезы, машины для плетения рыболовных сетей, холодильники, сушилки, механизированные хлебопечи и гидрокостюмы для глубоководного погружения, которые демонстрировались в «публичном аквариуме».

В своей книге Les Souverains a Laris («Суверены в Париже»), подробно описывающей визиты всех королевских особ на Всемирную выставку 1867 года, писатель Адриан Маркс отметил рекорд посещаемости, который установил Берти: «он чаще всех появлялся на Champs de Mars» и терпеливо обходил все стенды и павильоны в сопровождении экскурсоводов.

Корреспондент австралийской газеты «Мельбурн Ааргус» был настроен более скептически, но выразил не меньшее восхищение: «Принц Уэльский и герцог Эдинбургский очень тщательно осмотрели выставку, и если они после этих пеших подвигов увезут с собой хоть какую-то идею, помимо невыразимой скуки, значит, они толковые ребята». Репортер ничуть не удивился, когда случайно заметил, как Берти отдыхает после осмотра машин и национальных костюмов, раскуривая сигару на крыше китайского павильона.

И не только огромное количество экспонатов могло утомить Берти – судя по всему, он сам превращался в одну из главных достопримечательностей выставки. Австралиец пишет, что другие королевские особы не были знакомы французской публике и он видел, как король Бельгии одиноко бродил по павильонам, в то время как Берти зачастую окружали толпы: «На днях, когда принцы обедали в русском ресторане, окна и двери облепили иностранные дамы и, с усердием уткнувшись носами в стекло, ловили каждый их жест, следили за каждым кусочком, отправляемым в рот».

А съедено было, конечно, немало. Оба, и австралийский репортер, и Адриан Маркс, раскрывают меню приватного обеда на «Экспо»:

Hors d’œuvre и креветки Тюрбо sauce hollandaise

Филе говядины под соусом мадера с фаршированными помидорами

Котлета из баранины с зеленым горошком

Соте из курицы

Жареная утка

Салаты

Вина: Haut Sauterne, Saint Julien

Хоть Берти и торчал часами на «Экспо», инновации в зубных протезах очаровали его не до такой степени, как огромные изменения, которые любимый город претерпел с момента его предыдущего визита. К 1867 году проект реконструкции столицы, затеянной Наполеоном III, близился к завершению, и Берти, должно быть, показалось, что новый Париж будто нарочно задуман для флирта и сексуальных утех.

Как бы ни приятно было так думать, но не это было изначальной целью капитальной городской перестройки, которая началась при Наполеоне III и продолжилась уже после его низложения. К началу 1850-х годов Париж стал перенаселенным, грязным городом. Представьте себе сегодняшний Маре или Латинский квартал с их узкими, извилистыми улочками и средневековыми покосившимися зданиями, а теперь мысленно уберите оттуда дворников, сборщиков мусора, водопровод, канализационные трубы, фонарные столбы – и законы. И добавьте толпы голодных парижан и крыс.

Прямо посреди всего этого убожества стоял королевский дворец, Palais des Tuileries, с его костюмированными балами, гала-представлениями и бесценной коллекцией произведений искусства. Какому императору-жизнелюбу захочется, чтобы его обитель развлечений окружали больные, озлобленные нищие, те самые парижане, которые всего несколько десятилетий назад рубили на куски aristos – или всех, в ком подозревали aristo?

Стоит ли удивляться, что Наполеон, как только пришел к власти, подверг Париж тому, что сделал с Лондоном Великий пожар 1666 года, – полной зачистке. Он восхищался английскими городскими парками и зелеными проспектами, еще когда находился там в ссылке в 1830-1840-х годах, в первый постбонапартистский период. Чтобы добиться подобного результата в своей столице, он принялся экспроприировать городские окрестности и прокладывать через них новую дорожную систему – бульвары. Самые большие из них расходились крыльями пропеллера от Place de l'Opéra; южная петля бульвара Сен-Жермен пересекала Латинский квартал; с севера на юг протянулась почти прямая ось бульваров между Восточным вокзалом и Монпарнасом, для строительства которой потребовалось снести большинство зданий île de la Cité. Уцелел лишь клочок вокруг Notre-Dame (даже Наполеон опасался гнева сил, более могущественных, чем он сам).

Grands boulevards с их театрами, cafés и бутиками тотчас стали самым модным местом города. В своей книге «Воспоминания о счастливой жизни Второй империи» Гастон Жоливе, бывший парижский плейбой, рассказывает, что он редко покидал этот район, разве что иногда прогуливался на запад, вдоль Елисейских Полей, в новые жилые кварталы за Триумфальной аркой. Он признается, что «почти ничего не знал о других районах города, как если бы они были в Центральной Африке». Да и для Берти Большие бульвары времен Наполеона III стали основным местом охоты.

Для осуществления своих планов Наполеон привлек Жоржа Эжена Османа, парижского политика, настолько беспристрастного, что во время градостроительных работ он, как известно, не пощадил даже дом, в котором сам родился. Наполеон доверил Осману миссию «наполнить воздухом, единообразие и украсить город». Требование единообразия вылилось в то, что сегодня и составляет изюминку Парижа – шести– или семиэтажные жилые дома с покатыми оцинкованными крышами, балконами на пятом этаже и поразительно похожими фасадами с почти одинаковыми рядами окон. Под строгим руководством Османа архитекторам ничего не оставалось, кроме как взяться за работу.

Добиваться социального единства – это тоже было одной из целей градостроительной реформы. В свое время состоятельные и хорошо одетые парижане массово покидали зловонные улицы города, и теперь Наполеон хотел вернуть их на прежние места. Во всех новых haussmannien зданиях внизу разместились торговые помещения, над ними располагались просторные апартаменты, и целый этаж под крышей занимали специально построенные chambres de bonne – комнаты для прислуги. В более дорогих домах зачастую было по два этажа для прислуги, а также escalier de service – черная лестница, – чтобы состоятельные жильцы не видели, как доставляют продукты и заказы или таскают ведра. В наполеоновском новом Париже даже средний класс должен был чувствовать себя так, будто живет во дворце. Никто из его парижан не стал бы призывать рубить ему голову.

И наконец, реновация нужна была из санитарно-гигиенических соображений. Прокладка подземной канализации позволила навсегда распрощаться с эпидемиями холеры. Но изменения к лучшему коснулись не только разрастающейся и все хорошеющей столицы. В 1840 году, за восемь лет до того, как Наполеон пришел к власти, во Франции было 500 километров железных дорог. К концу его правления, в 1870 году, их стало 17 000 километров, включая новое парижское Petite Ceinture («малое кольцо»), предшественника Métro, которое перевозило грузы и пассажиров по внутреннему периметру города, освобождая центр от заторов. И уж, конечно, никак не назовешь простой случайностью то, что железнодорожные ветки были протянуты до загородных резиденций Наполеона в Фонтенбло и Компьене и модного ипподрома в Шантийи.

Наполеон был подлинным реформатором, поставившим задачу модернизировать страну и достойно конкурировать с экономическими достижениями Англии. Но при этом он оставался и беззастенчивым гедонистом, который использовал промышленный прогресс и новации градостроительства, чтобы подарить своей любимой Франции высшее art de vivre – с элегантными людьми, удобными средствами передвижения, вкусной, свежей едой и красивыми домами. Это была французская версия Vorsprung durch Technik, с высокими технологиями, направленными на создание повсеместной атмосферы соблазна.

Часто говорят о том, что наполеоновские бульвары были призваны наполнить город воздухом и светом, а еще – облегчить передвижение войск при подавлении восстаний. Но это не вся правда – бульвары стали местом, где парижане могли неспешно прогуливаться, бросая по сторонам заинтересованные взгляды.

В дневное время широкие, чистые тротуары наводняли дамы, занятые невинным шопингом, – идеальная добыча для мужчин-охотников. Парижский monsieur, городской летописец Гастон Жоливе вспоминал, что, завидев хорошенькую женщину на прогулке по бульвару, он обгонял ее, а потом неожиданно оборачивался и спрашивал: «Вы следите за мной, мадам?» Если дама останавливалась, изъявляя желание продолжить разговор, он мог пригласить ее в café или предложить купить ей носовой платок или пару перчаток в одном из модных бутиков. Если дама не клевала на наживку, Гастон не расстраивался – выбор был большой, и долго ждать следующего объекта не приходилось.

Новые театры и cafés открывали большие возможности для продолжения знакомств, свиданий с любовницами или дамочками на одну ночь, и вокруг было много парковочных мест для экипажей, которые могли незаметно увезти парочку прочь.

Борделям больше не нужно было прятаться по темным средневековым переулкам, но даже и в такие укромные уголки стало легче пробираться по просторным авеню, пересекающим город. Кеб мог высадить мужскую компанию гуляк неподалеку от грязных трущоб, и любители удовольствий пешком добирались до мест развлечений, не опасаясь конфискации кошельков и одежды. Наполеон создавал свой Город Света, но оставалось еще много мрачных закоулков, где развратные мужчины могли утолить свои темные инстинкты.

На окраинах города новые парки с их широкими аллеями, обсаженными деревьями – Bois de Boulogne и Bois de Vincennes, – стали излюбленными местами для прогулок. Парижские аристократы разъезжали в открытых экипажах, обменивались приветствиями, снимая шляпы, или, как мадам Бовари в одноименном романе Гюстава Флобера, вышедшем в свет в 1857 году, выбирали закрытые транспортные средства и занимались любовью в движении. Гастон Жоливе любил кататься вокруг искусственного озера в Булонском лесу и наблюдать за публикой в «головокружительном разнообразии экипажей, больших и малых; замечать, кто с кем, кто в одиночестве, а кто осмелился показаться с любовницей или – того хуже – рискнул явиться с собственной супругой».

Мемуарист граф де Мони емко описал новый Париж Наполеона ш в своих «Воспоминаниях о Второй империи»: «Никогда еще он не был таким элегантным, не вызывал такого желания развлекаться и не видел таких зажигательных вечеринок и красивых людей». Для молодого Берти, приехавшего в Париж в 1867 году, это был город бесконечных возможностей.

Рабочие, создавшие этот потрясающий город рабским трудом на опасных и крайне вредных для окружающей среды производствах, вряд ли разделяли энтузиазм Берти, особенно если оказывались выброшенными из своих лачуг, и только потому что Осман решил превратить их кварталы в парк или бульвар. Но две категории граждан выступали за перемены в парижском обществе, задуманные Наполеоном III. Прежде всего, это был формирующийся класс bourgeois, заселяющих османовские районы, где они открывали новые магазины и были заняты в быстрорастущей сфере обслуживания. И конечно же верхний эшелон, haute bourgeoisie. Наполеон использовал типично английскую систему финансирования общественных работ за счет частных средств, тем самым помогая банкирам, строителям и промышленникам сколачивать огромные состояния. И поскольку сам он, в силу своего происхождения, был лишен снобизма, эти nouveaux riches поднялись на самый верх la bonne société, так что аристократы уже не смотрели на них свысока. Они могли купить или построить себе замок или hôtel particulier (особняк в Париже), устраивать блестящие приемы, на которые стекались crème de la crème города, в том числе и заезжие королевские особы, такие как Берти.

Во времена Second Empire Наполеона III Париж был наводнен шикарной публикой – аристократами или просто людьми с хорошими манерами, – у которой были и деньги, и куча свободного времени, чтобы их тратить. Берти крупно повезло – он сразу же стал членом этого «клуба», с положенными ему по рангу привилегиями. Но он пользовался и заслуженной популярностью, поскольку был не только наследным принцем, но еще и общительным, дружелюбным молодым человеком, который с удовольствием включался в общее веселье, забрасывая все вокруг деньгами и заливая шампанским. Берти повезло вдвойне, потому что у этого поколения бонвиванов был только один интерес – секс.

Таковым, по крайней мере, было мнение писателя Эмиля Золя, летописца своего времени, автора целой серии романов, в которых представлена развернутая (пусть иногда и перегруженная деталями) картина Франции середины и конца XIX века. Золя проник в самые разные миры – искусства («Творчество»), гастрономии («Чрево Парижа»), криминала («Человек-зверь»), пролетариата («Жерминаль») и даже шопинга (действие романа «Дамское счастье» разворачивается в декорациях одного из новых парижских универмагов).

Но есть у Золя и роман о сексе – «Нана». Это уменьшительно-ласкательное производное от имени Анна, вероятно, отсылка к печально известной актрисе/куртизанке того времени, Анне Дельон, прозванной светской львицей бульваров. Она прославилась своим романом с Наполеоном III, черными, как смоль, волосами и тем, что один французский комментатор тактично назвал «определенными талантами». Но в названии романа кроется нечто большее, чем просто имя. На современном французском сленге (арго) une nana – это всего лишь «девушка», хотя в эпоху Золя так называли куртизанок. Собственно, об этом и роман – о жизни обычной парижской труженицы сексуального фронта, пусть и высокого класса, которая удовлетворяет запросы представителей новой haute bourgeoisie Наполеона III. И вот в таком вымышленном мире Нана встречает вполне реального принца Берти.

Мнение Золя о Париже Наполеона было предельно жестким. В предисловии к «Нана» он сформулировал темы романа: «целое общество, ринувшееся на самку», «свора, преследующая суку, которая не охвачена похотью и издевается над бегущими за ней псами». История эта, по словам писателя, «поэма вожделения самца, великий рычаг, приводящий в движение мир».

Когда заходит разговор о сексуальных похождениях в Париже середины XIX века, важно не слишком романтизировать то, что, по сути, было секс-туризмом, скрывающим за своим гламурным фасадом пошлость и убожество. Но в то время Берти, должно быть, казалось, что именно так «отрывается» Париж. Город был наводнен легальными проститутками, и не счесть было insoumises – так называли тех, кто не желал подчиняться законам, как будто женщины боролись за право торговать своим телом.

В своих «Признаниях» Маргарита Беланже, любовница Наполеона III, рассказывала, что во времена Второй империи «от insoumises было не протолкнуться на Больших бульварах, Елисейских Полях, в Булонском лесу. Их было полно в театрах, и не только в ложах, но и на сцене, где они выступали за деньги. Это был один большой прилавок, рынок человеческой плоти разной свежести».

И эти незарегистрированные, нелегальные проститутки зачастую были гораздо богаче, чем мы думаем. Красивая, честолюбивая женщина могла в считаные месяцы заработать целое состояние, поскольку состоятельные мужчины боролись за право обладать ею по принципу «кто заплатит больше». Продажных женщин, которые, как и Нана, соблазняли мужчин, умело обращая их слабости в свою пользу, называли cocottes. Обычно провинциалки бедного происхождения, они, подобно Маргарите Беланже, красотой и чарами прокладывали себе путь наверх по социально-экономической лестнице, на каждой ступеньке предусмотрительно обнажая натренированную ножку. Самые обольстительные – певицы, танцовщицы и актрисы – своей сценической игрой привлекали особо именитых и богатых любовников. Та же Маргарита Беланже начинала с армейского лейтенанта, а дошла до самого Наполеона III.

В своих мемуарах Гастон Жоливе описывает нелегкую жизнь cocotte. У нее был основной любовник, известный служанкам как Monsieur, и это он оплачивал квартиру cocotte. Непременно был еще один страстный любовный роман – с молодым, бесшабашным дворянином, amant de cœur (возлюбленным). Кокотка всегда четко давала понять, что amant должен уступить Monsieur, когда тот захочет воспользоваться своим правом. И это не считая череды любовников на одну ночь и случайных связей. Претенденты на тело соревновались друг с другом в своей щедрости, чтобы завоевать даму.

Письмо одной из знаменитых cocottes, Огюстины Броант, дает представление о том, как работала система. Вот что она рассказывает своему любовнику: «Дорогой друг, вчера я была очень тронута вашей нежностью, а ваш сегодняшний подарок привел меня в восхищение. Трудно выразить мою благодарность за ваше внимание к моему самоуважению. Я не могу любить вас больше, но мои чувства стали полнее». По крайней мере, она была честна.

А вот еще один смешной случай: знаменитая cocotte отдыхала в компании мужчин в café, и один из них послал официанта купить метр шелка, чтобы написать на нем стихотворение, посвященное красавице. На следующий день дама, скорее всего, отстирала дорогостоящий материал, чтобы сшить из него блузку, – для кокоток жизнь была борьбой за выживание, и они любой ценой старались поддерживать роскошный образ жизни, чтобы оправдать свои высокие расценки.

Служанкам кокоток тоже доставался кусок от этого пирога. Хорошая горничная могла заработать щедрые чаевые от мужчин, которые желали знать, когда ее хозяйка будет дома, или передать ей записку. Она могла выхлопотать себе и порядочную комиссию от торговцев, поставляющих продукты для частых вечеринок и модную одежду, без которой хозяйке было не обойтись. Одним словом, умная горничная прилично зарабатывала на успешной карьере кокотки, и для этого ей совсем не нужно было спать с мужчинами.

Самые искусные cocottes, как вымышленная Нана, которых прозвали grandes horizontales («гранд-горизонталки»), заламывали такие высокие цены на свои услуги и требовали так много «подарков» в виде денег, драгоценностей и недвижимости, что нередко доводили ухажеров до банкротства. Маргарита Беланже рассказывает: «Чтобы осыпать нас золотом – не подумайте, что я ставлю себя выше стада, будучи одной из наиболее высокооплачиваемых овец, – сыновья крали деньги у своих отцов или влезали в разорительные долги, а кассиры опустошали закрома наличности». Пользуясь своим статусом императорской фаворитки, она привлекала бесчисленное множество любовников, заработала себе château, пожизненную пенсию и безбедное будущее для своего внебрачного сына. Маргарита была настолько знаменита, что даже удостоилась упоминания в истории Золя как знаковый персонаж эпохи.

Роман «Нана» впервые появился в виде фельетонов, которые печатались в журнале «Вольтер» начиная с 1879 года, а в 1880 году вышел отдельной книгой, но действие начинается еще в апреле 1867 года, и персонажи списаны с реальных людей, в том числе с Берти и актрис, которых он посещал в Париже в тот год. Говорят, что прообразом героини стала самая знаменитая кокотка, Гортензия Шнайдер, у которой перебывало в любовниках столько королевских особ, что ее прозвали le Passage des Princes. Это было в высшей степени меткое прозвище: настоящим Passage des Princes считалась одна из торговых галерей, построенных в районе новых бульваров. И если француз говорит, что побывал где-то de passage, то имеется в виду, что это было проездом, мимоходом. Судя по всему, Гортензия была довольно энергичной особой.

Из полицейского досье на Гортензию: «Она прибыла в Париж с парой башмаков и в платье из грубого полотна. Женщины Мартен и Дефонтен взяли ее в оборот и познакомили с мужчинами, ставшими ее первыми любовниками». Типичное начало карьеры кокотки. В романе Золя мы видим, с каким трудом девушка из низших слоев пробивается наверх и какая награда ждет ее за это. Нана, как и все кокотки, имеет полный комплект сексуальных партнеров – официальный друг-джентльмен, который обеспечивает ее шикарной квартирой, многочисленные претенденты на его трон и совсем уж случайные знакомства. Золя описывает, как она проводит ночь с хозяином магазина, которому утром надо рано вставать, чтобы успеть домой к восьми часам. Молодой дворянин уже поджидает за дверью и, как только соперник уходит, ныряет в теплую постель Нана, где остается до десяти часов, когда и ему пора заниматься делами. В другой раз пожилая сводница предлагает Нана заработать 20 louis в три часа пополудни. Ош, соглашается Нана и просит дать ей адрес мужчины. По вечерам Нана выходит на сцену, играет в сомнительных постановках и зачастую приводит домой мужчин, которые после спектакля ломятся к ней за кулисы с непристойными предложениями. Мечта всей ее жизни, как признается она, это провести ночь, всего одну ночь, в одинокой постели. Хотя, конечно, для английского принца время она выкроит.

Золя получает удовольствие от сатирического изображения извращенной морали того времени. Развлекая орды женатых клиентов, Нана приходит в ужас, когда узнает, что один из них соси – в смысле, рогоносец. Она не может в это поверить: «Отвратительно! Мне всегда были противны эти рогоносцы». В ее лицемерии вроде бы кроется ирония, но, как ни странно, подобное отношение к обманутым мужьям разделяли все ее любовники.

Самыми яркими получились те сцены романа, в которых Золя описывает атмосферу животной сексуальности на спектаклях с участием Нана. Разумеется, в этой среде варился и Берти. Актерская игра Нана ограничена парой-тройкой простеньких фраз и нелепой арией, но зато она мастерски дефилирует по сцене в прозрачной тунике, и вид ее тела приводит мужчин в дикий восторг. Золя описывает сцену у дверей театра перед спектаклем, где «теснилась публика, шум нарастал, гудели голоса, призывали Нана, требовали Нана; в толпе, как это порой бывает, проснулась потребность к низменной потехе и грубая чувственность».

А в театральном зале собралась типичная для Второй империи тусовка. Как пишет Золя: «Весь Париж был здесь, Париж литературный, коммерческий и веселящийся, – множество журналистов, несколько писателей, биржевиков и больше filles (проституток), чем порядочных женщин. То была странная смесь различных слоев общества, представленного всеми талантами, снедаемая всеми пороками». И в скором времени среди них окажется и Берти.

Нана выходит на сцену, излучая откровенную сексуальность. Она не умеет ни петь, ни танцевать, но это не имеет значения. Понимая, что уже не возьмет высокую ноту, «она преспокойно сделала движение, обрисовавшее ее пышные формы, и, перегнувшись всем станом, запрокинув голову, протянула руки, вызвав целую бурю аплодисментов». Когда Венера, персонаж Нана в пьесе, начала соблазнять Марса, «она целиком завладела публикой, и теперь каждый мужчина был в ее власти. Призыв плоти, исходивший от нее, как от обезумевшего зверя, звучал все громче, заражая зал. В эту минуту малейшее ее движение пробуждало страсть, и ей достаточно было пошевелить мизинцем, чтобы пробудить вожделение».

Рассказы о сексуальной силе Нана неизбежно достигают ушей Берти, и он бронирует лучшие места в зале – в те времена ложи находились по обе стороны сцены, чуть возвышаясь над нею, так что самые богатые зрители сидели чуть ли не вплотную к актрисам, заглядывая им в глаза во время действия. И Берти не единственный вельможа, которого ожидают в тот вечер, директор надеется увидеть персидского шаха и, может быть, даже германского канцлера Отто фон Бисмарка. Но именно англичанин вызывает наивысший интерес.

Золя, прежде чем садиться за роман, всегда проводил тщательное исследование описываемого материала, и в случае с «Нана» эта подготовительная работа вылилась в долгие беседы с людьми, которые видели Гортензию Шнайдер на сцене, а Берти – на ее спектаклях. Поэтому, когда «принц Шотландии» (маскировка такая же прозрачная, как сценический костюм Нана) наконец приходит в театр посмотреть выступление актрисы, мы можем быть уверены в том, что это вполне достоверный портрет настоящего Берти, каким его воспринимали парижане.

Самое примечательное в образе Берти в романе – то, как комфортно он чувствует себя в роли вожака парижской стаи сексуальных хищников. Он приходит на спектакль Нана три раза за неделю, и на третий вечер, в компании французских аристократов, в том числе графа де Мюффа – в прошлом моралиста и праведника, а ныне воздыхателя Нана, – попадает в ее уборную. Полуголая, она прячется за портьеру, хотя успевает поддразнить нежданных гостей своими прелестями. Директор театра упрашивает ее выйти: «Да чего вы прячетесь, душа моя, что тут такого? Это же его высочество. Ну, нечего ребячиться. Mon Dieu, эти господа прекрасно знают, как сложена женщина. Они вас не съедят».

«Ну, в этом я еще не уверен», – шутливо произносит Берти по-французски, и все преувеличенно громко смеются, заискивая перед ним, а директор спешит заметить, что «прекрасно сказано, с истинно парижским остроумием».

И тут Нана выходит из-за портьеры, в лифчике, наполовину скрывающем ее груди. Ей всего восемнадцать, но она знает, как вертеть мужчинами, и просит прощения за такой прием, появляясь перед ними «с голыми руками, голыми плечами и грудью, сияя очаровательной молодостью».

Берти находит еще один галантный ответ: «Это мне следует просить прощения, сударыня. Но я не мог устоять перед желанием выразить вам свое восхищение…»

Вламываются актеры с шампанским (а ведь это всего лишь антракт – через несколько минут Нана должна вернуться на сцену), так что в уборной скоро становится слишком тесно от мужчин, столпившихся вокруг полуголой девахи. Золя так комментирует эту сцену: «И никто не смеялся над этим странным смешением, когда подлинный принц, наследник престола, пил шампанское с дешевой актрисой – и прекрасно чувствовал себя на этом… маскараде королевской власти… в обществе театральной горничной, падших женщин, фигляров и торговцев живым товаром».

Берти поддразнивает влюбленного графа де Мюффа англо-французской шуткой: «Да, видите ли, дорогой граф, у вас здесь недостаточно ценят красивых женщин. Мы всех их переманим». В этом как раз и состояла цель его визита в театр, да и вообще в Париж.

Берти остается в уборной, пока костюмерша помогает Нана надеть тонкую прозрачную тунику, и, как отмечает Золя, «полузакрыв глаза, следил взглядом знатока за волнистыми линиями ее груди». Принц выразил желание прослушать третий акт за кулисами, и там, пока Нана стоит, кутаясь в меха, в ожидании своего выхода, начинает действовать. Он отводит ее в сторонку и говорит с ней, «не спуская с нее своих полузакрытых глаз», и Нана, «не глядя на него и улыбаясь, утвердительно кивает головой». Дело сделано. Она сбрасывает с себя меха и, обнаженная, выходит на сцену.

После спектакля поклонники рвутся проводить Нана из театра, толпятся у служебного выхода, но тут один из них, рассерженный граф, вдруг замечает, что она исчезла. Его высочество преспокойно усадил Нана в свою карету. Остальные мужчины раздосадованы, но они не ревнуют к Берти. Это естественный порядок вещей. Нана была женщиной для всех, и теперь она досталась тому, кто заплатил больше всех или стоял выше всех в социальной иерархии, в данном случае – английскому принцу.

В игре обольщения Берти легко одержал победу даже над искушенными парижанами.

Золя, возможно, и нарисовал точный портрет Берти (во всяком случае, по воспоминаниям очевидцев), но немного несправедливо обошелся с настоящей Гортензией Шнайдер. Начать с того, что ей было далеко за тридцать, когда она познакомилась с Берти, а Нана все еще в девическом возрасте. Как певица Гортензия была на голову выше Нана; ее сопрано стало голосом (не говоря уже о пышном теле) парижских оперетт Жака Оффенбаха, уроженца Германии. В описании любительских спектаклей Золя, кажется, больше вдохновляла кокотка Мери Лоран, которой, как и Нана, в 1867 году было восемнадцать лет, и она прославилась как Венера в хите Оффенбаха, оперетте «Прекрасная Елена», где появилась – обнаженная – в раскрытой золотой раковине, прямо-таки пухлая версия картины Боттичелли на ту же тему.

Гортензия Шнайдер была профессиональной певицей. Кто-то из журналистов писал, что у нее был голос, который Обер (модный композитор) «приходил слушать всякий раз, когда чувствовал необходимость устроить восхитительное промывание ушей». Звучит как название французского метода лечения, но задумано определенно как комплимент.

В 1867 году Гортензия блистала в сатирической опере-буфф Оффенбаха «Великая герцогиня Герольштейнская», где остро высмеивается придворная политика. Великая герцогиня, хозяйка мелкого германского герцогства, бредит мужчинами в военной форме и влюбляется в простого солдата по имени Фриц. Она назначает его главнокомандующим своей армией, отправляя в отставку прежнего генерала с говорящим именем Бум. Пьеса, с ее очевидным антипрусским посылом, стала хитом сезона, и 15 мая 1867 года Берти пришел увидеть ее в Théâtre des Variétés на бульваре Монмартр. Как и весь Париж, он тотчас подпал под чары Гортензии.

В описании сладострастной Нана Золя, конечно, не преувеличивал магическое воздействие Гортензии на мужчин. Все тот же парижский журналист, нахваливающий ее голос, говорил, что она обладала «рубенсовскими формами, обезоруживающей улыбкой и кокетливым взглядом – сочетанием, которое довело бы до греха и архиепископа».

Молодой певец кабаре, Паулюс, вспоминал Гортензию как «триумфальную фигуру Второй империи. Ее двор был так же популярен, как и Тюильри [парижский дворец Наполеона и Евгении], только еще веселее. Любой суверен, прибывающий в Париж, едва покончив с официальными приветствиями, спешил к ней, чтобы вымолить у красавицы улыбку и… все остальное. А ее сердце было открыто для гостей так же, как и ее дом».

Среди воздыхателей и предполагаемых любовников Гортензии были Наполеон III, русский царь Александр II, принц Людвиг Баварский, португальский король Луиш I, император Австрии Франц-Иосиф и Берти. Если бы Гортензия Шнайдер была дипломатом, она могла бы играючи остановить все войны в Европе XIX века.

Одним словом, в 1867 году Гортензия была непревзойденной звездой парижской сцены, и заполучить ее в качестве «зарубки» на ножке кровати было большой удачей для Берти. В современных реалиях это было бы равнозначно тому, что молодой английский принц приехал в Голливуд и соблазнил Скарлетт Иохансон или (если уж совсем в духе времени) Брэда Питта.

Во время своего визита на «Экспо-1867» Берти, судя по всему, пошел по проторенной дорожке: за bonjour в императорском дворце последовал сладострастный bonsoir у Гортензии, и, видимо, какое-то время он поддерживал с ней отношения. Биограф Берти, Кристофер Хибберт, называет Гортензию «любимой компаньонкой принца» в 1868 году, и это на фоне ее длительного романа с вице-королем Египта

Исмаилом Великолепным (имечко, несомненно, сам себе выбирал), который начался во время его визита в Париж на Exposition, а продолжился уже в Египте, куда приехала Гортензия. Как и вымышленная Нана, Гортензия Шнайдер вела свои любовные дела с мастерством театрального агента, и это объясняет, как ей удалось, на пятом десятке уйдя на покой, прожить долгую счастливую жизнь на пенсии, заработанной сценическим и иным трудом.

В 1867 году Берти нашел время и на то, чтобы насладиться обществом другой известной Джулии Бенени Баруччи, которая сама себя называла «парижской шлюхой номер один». Известная как Ла Баруччи, эта знойная итальянка, не стесняясь, плохо говорила по-французски, но это не помешало ей стать одной из самых известных куртизанок топ-уровня, grandes horizontales, и к тридцати годам она уже заработала своими услугами достаточно, чтобы купить себе особняк на Елисейских Полях. А в доме напротив жила ее коллега по цеху, знаменитая Ла Пайва, которая начинала свою карьеру в 1840-х годах в Лондоне, где спала с английскими лордами, а теперь устраивала шикарные светские суаре, на один из которых наверняка заглянул и Берти во время своей поездки на выставку.

Сегодня, разглядывая фотографии этих женщин, можно подумать, что они безвкусно одеты и непривлекательны, и это простительно. В самом деле, трудно заподозрить красавицу в женщине с тусклыми, давно не мытыми волосами, разделенными на прямой пробор, в платье, скрывающем нижнюю часть тела каскадом ниспадающих юбок. Есть фото Ла Баруччи, на котором у нее даже не обнажены плечи, и кажется, будто она оделась на похороны. Но в середине XIX века вкусы были совсем не нынешние, да и мужчины, если угодно, с их зализанными прическами, козлиными бородками и сигарным амбре были не такими уж притягательными.

Современник Ла Баруччи, плейбой, граф де Мони, дает описание, которое объясняет, почему Берти так стремился с ней познакомиться: «Взгляд ее больших темных глаз был тяжелым и пронзительным, но в то же время томным; широкие ноздри подрагивали, как у породистого скакуна; у нее был похотливый рот, выпуклые груди, длинная тонкая шея, пышное тело, статное, с гибкой талией; и, выше среднего роста, она обладала грацией королевы…» Такое впечатление, что Мони отшвырнул перо в сторону и бросился на женщину.

Есть известный анекдот про первую встречу Берти с Ла Баруччи в 1867 году. Представить ей Берти и его брата Аффи взялся французский герцог Аженор Грамон, любимчик Наполеона III, печально известный донжуан и – как бы невероятно это ни прозвучало – бывший французский посол в Ватикане.

Видимо, Грамон вызвал Ла Баруччи на встречу с английскими принцами и был очень раздосадован, когда она явилась с опозданием на сорок пять минут (хотя Берти, наверное, привык ждать женщин, если вспомнить пресловутую непунктуальность его жены). В свое оправдание Ла Баруччи задрала платье, показывая всем, что не потратила эти сорок пять минут впустую, выбирая нижнее белье. Под слоями юбок она была совершенно голой.

Странно, но Грамон, кажется, решил, что встреча не удалась; впрочем, сам Берти наверняка был в восторге от такой раскованности. Когда французский герцог сделал Ла Баруччи выговор, она лихо ответила: «Но вы велели вести себя правильно с Его Высочеством. Я показала ему лучшее, что есть у меня, и это было бесплатно». Эти слова, должно быть, эхом пронеслись по парижским театральным коридорам и кафе, и репутация итальянки взлетела до небес, что привлекло к ней еще больше богатых клиентов. Что же до Берти, то он уже был в ее списке.

По глупости эта история не закончилась грубоватым анекдотом, потому что Берти оставил письменное свидетельство своей связи с итальянской проституткой. После того как Ла Баруччи умерла от туберкулеза в 1871 году, ее обедневший брат пригрозил, что продаст интимные письма Берти на аукционе в Париже или перешлет их в Лондон, чтобы вызвать там скандал. Берти отправил во Францию переговорщика и поначалу подумывал о том, чтобы упечь строптивого братца за решетку, но в конце концов заплатил 6000 франков (пяти-или шестилетний заработок парижского рабочего) за двадцать писем, бездумно подписанных «А. Э.». Относительно новый игрок в мире прелюбодеяния, Берти, видимо, не знал в ту пору, что парижские тайны не должны выходить за пределы Парижа.

В его защиту следует сказать, что для Берти это была первая полноценная экскурсия по топким заводям парижского адюльтера. Неудивительно, что он наткнулся на островки зыбучих песков. Многие французы, как и несчастные любовники Нана, забывали об осторожности и нередко попадались в ловушку дам demi-monde, «полусвета», мягкого, но коварного подбрюшья Парижа.

Однако, помимо дурной привычки подписывать письма к проституткам, Берти, кажется, усвоил много чего другого, приобретая первый парижский опыт. По свидетельству французских писателей того времени, в конце 1860-х он стал почти завсегдатаем парижского полусвета, создавая каталог часто посещаемых мест, многие из которых были модными просто потому, что туда ходил он.

Француз по имени Джеймс де Шамбрие, оглядываясь в старости на Париж Наполеона III, назвал Берти ce Parisien de Londres – «этот парижанин из Лондона». «Мы видели, как он мелькает тут и там, – вспоминает Шамбрие в своей книге

La Cour et la Société du Second Empire, – живой и веселый… все в Париже знали его рукопожатие, его открытый взгляд, его красивую улыбку… Умело обращаясь со словом, пером и картами, он завязал прочную дружбу с людьми из всех слоев общества». По словам Шамбрие, лучшим качеством Берти в глазах парижан было то, что он был «совершенно лишен строгости и пуританства своей матери». И это было весьма кстати с учетом репутации парижских мест, куда Берти частенько наведывался в эти последние пьянящие годы империи Наполеона III.