Глава 9

– Алиби нет ни у кого, – сообщил Макар. – Включая тебя, Саш.

Он за час свел воедино на одном листе то, что ему удалось собрать по крупице от всех Сысоевых и примкнувших к ним родственников. Теперь разлинованный лист лежал перед ним и убедительно доказывал, что в своем расследовании Илюшин продвинулся очень недалеко.

Вся троица на вечер перебазировалась к Бабкину. Ближе к ночи сирень в палисаднике принялась благоухать так, что этим запахом можно было кормить, как мороженым, с ложечки. «Вот бы производили сиреневое мороженое! – размечталась Саша. – И пионовое. И ландышевое! А для гурманов – нарциссовое, с легкой горчинкой».

Тут Стриж спохватилась, что пока она витает в мечтах, Галка гниет в застенках шавловских подземелий (они представлялись ей сырыми и с крысами по углам), и призрак ландышевого мороженого растаял бесследно.

Бабкин сидел на подоконнике, заняв место Илюшина, и разглядывал прогуливавшиеся по улице парочки. Мавр сделал свое дело: собрал нужную информацию и принес в клювике большому боссу.

Он покосился на большого босса. Илюшин притащил из другой комнаты кресло и сидел в нем по-турецки. Выражение лица у него было страдальческое, но Бабкин подозревал, что связано это не с расследованием, а с неудавшейся попыткой Илюшина разогреть в духовке мороженую пиццу из местного супермаркета. Готовая пицца на вид напоминала окровавленную подметку и на вкус, вероятно, ее же (тут Бабкин не испытывал стопроцентной уверенности, поскольку никогда не пробовал окровавленных подметок и не собирался экспериментировать).

Илюшин страдал острой пиццезависимостью. В Москве он привык съедать по одной штуке в день и заедать мисо-супом или роллами. Однако Шавлов был не тем местом, куда стоит приезжать со своими привычками. Этот городок гостей с привычками особенно ненавидел и старался при каждом удобном случае убедить, что гость трагически ошибся, заведя себе такое странное пристрастие. Разве картошка с малосольным огурцом не лучше какой-то итальянской лепешки?!

– У нас остается надежда на китайскую кухню, – пожалел Бабкин напарника. – Где-то в центре есть кафе «Красный восток».

– Если там такие же роллы, как в супермаркете пицца, я лучше перейду на брюкву.

Макар закончил схему и теперь разглядывал ее. Более-менее было ясно, где после девяти двадцати находилась Сысоева, потому что ее видели на кухне сначала Рита, а потом муж с братом. Кроме того, если боксер Валера подтвердит ее слова, около девяти сорока они вместе двигали комод, а не убивали старушку.

Со всеми остальными картинка не вырисовывалась или получалась совсем уж мутной. Алевтина, по ее словам, сначала читала на чердаке, а через полчаса спустилась вниз и стала помогать Нине. Но к этому времени старушка была уже убита. «А можно из окна чердака выбраться на крышу навеса? Надо проверить».

Григорий с Петрушей уверяли, что все время были вместе. Сперва заглянули на кухню, где Николай ухитрился сделать замечание супруге насчет ее внешнего вида, а затем перелезли через забор на участок Кожемякина и бродили там впотьмах, строя планы мести.

Кстати, где сосед? По-прежнему белое пятно.

Рита говорить отказывается.

Кристина так и не объявилась.

Боксер был на тренировке, и выловить его Макар не успел.

Но больше всего ему не нравилось, что Олег Сысоев соврал. Не было никакого друга, а если и был, Сысоев не разговаривал с ним в своей комнате, а занимался неведомо чем.

Кто еще? А, Пахом Федорович! Старикана боксер привез в залу и оставил перед включенным телевизором.

Галка бродила по саду.

Где ошивались мальчишки, сказать было решительно невозможно, потому что все в один голос утверждали, будто неугомонные пацаны находились буквально везде. Понаблюдав за ними пару часов, Макар охотно в это верил. Есть у детей и котов такая особенность: быть повсюду, когда это не требуется, и пропадать, как только они становятся необходимы. Проходит годам к пятнадцати (лишь у детей, разумеется).

Стриж подняла руку с видом послушной ученицы и заметила, что Пахом Федорович все-таки вне подозрений.

– Когда мне было лет семь, я полюбил ездить в коляске соседей, – вдруг сказал Бабкин. – У них как раз дочь родилась.

Саша с Макаром уставились на него.

– Коляска в тамбуре стояла, – продолжал ностальгически Сергей. – Большая, синяя. А тамбур дли-и-и-инный! Я садился в нее, отталкивался от одной стены и катился до другой на полной скорости! Ух!

Саша с Макаром переглянулись.

– Это он к чему, как ты думаешь? – шепотом спросила Стриж.

– Съехал крышей человек на почве расследования, – предположил Макар.

Бабкин укоризненно покачал головой.

– Мне кажется, он пытается до нас что-то донести, – предположила Саша.

– Чтобы его покатали в коляске! – осенило Макара. – Серега, ты хочешь мотоцикл? Признайся! Я ради тебя на все готов.

– Вот же ты дурень, – миролюбиво сказал Бабкин. – Я пытаюсь до тебя донести, что вовсе не обязательно быть калекой, чтобы ездить в коляске. Я же не был младенцем. Однако ездил.

Саша хотела было возразить, но сообразила, что они ничего не знают о Пахоме Федоровиче.

– У тебя не возникло ощущения, что он притворялся на вечере? – спросил Макар.

– Мне показалось, они все притворялись. Но это неудивительно.

– Ну да, ну да, – пробормотал Илюшин. – Как минимум трое прикидывались, что им нравится происходящее. Попробуй отличи одно притворство от другого.

Сплошные наслоения лжи, подумала Саша. Когда-то она дружила с женщиной, которая вся состояла из таких наслоений. Снимаешь одну тонкую слюдяную пленку, а под ней другая. Копнешь глубже – там и вторая, и третья! Тяжело не оттого, что раз за разом в твои руках только ложь ломается с легким треском, а потому, что ты в конце концов теряешь уверенность, будто под ней вообще что-то есть. А вдруг только пустота? Снимешь последний слой, а под ним – ничего. Весь человек состоял из вранья, куда ни ткни.

Саше до сих пор становилось страшно, когда она вспоминала ту свою подругу. Сама же подруга ничего ужасного не видела и Сашиного отношения не понимала. «Да, я выдумщица, – признала она, когда ее приперли в угол. – Фантазерка. Что в этом плохого?» Ты не фантазерка, хотела ответить Саша, а мумия, которую разматываешь-разматываешь и не знаешь, то ли внутри труп, то ли вовсе червяки подчистую все съели.

– …Короче, деда я тоже не стал бы списывать со счетов!

Бабкин встал и прикрыл окно: в щель вползала ночная прохлада и растекалась по комнате, задерживаясь в углах. Отчего-то сразу как будто сильнее пахнуло сиренью. Из окна виднелась река, длинная, как серпантин, а над ней болтался белый сияющий шарик луны. Ночь не подкрадывалась к Шавлову постепенно, а наваливалась сверху, как кошка на мышь, и до утра уже не выпускала.

– Вас потом к Сысоевым-то пустят? – Он обернулся к Саше с Макаром.

– Пустят! Они до полуночи бодрствуют. А сейчас еще и обсуждают детали похорон, это может до утра растянуться.

– Они считают, что Галка убила?

Макар озадаченно потер нос.

– У меня такое чувство, что они ничего не считают. Живут, не приходя в сознание.

– Подожди. Не могут же они не задумываться, что если это не Галка, то кто-то из них!

– Черта с два с ними разберешь! – Макар в сердцах нарисовал над схемой какую-то не очень приличную загогулину. – Вряд ли они скооперировались и кокнули старушку.

– «Она слишком много знала!» – таинственным голосом процитировал Бабкин.

Макар оторвался от своей схемы и задумчиво глянул на него.

– Помнишь… А, нет, ты не можешь помнить, тебя же там не было…

– Не было, – покаялся Бабкин. – Хоть кто-то вне подозрений. Кстати, я предполагаю, это ты ее угробил. Соврал, что разговариваешь по телефону, а сам заманил бабусю в кусты – и бац!

– Зачем?

– Развлекался, – пожал плечами Сергей.

– А часовню тоже я разрушил? В смысле, на крышу навеса тело тоже я затащил?

– Нет, кто-то другой. Вот его-то и надо отыскать.

Из часов на стене высунулась кукушка и застенчиво сообщила, что уже десять.

– Много знала, много знала, – пробормотал Макар, глядя на закрывающееся окошечко. Ему вспомнилась полудохлая птичка в комнате у Сысоевых. – Тайны какие-то, шепотки, страсти… Саша, ты помнишь, о чем говорила Елизавета?

– Ругалась ругательски! – откликнулась Саша.

Лежа на животе, она читала Уголовно-процессуальный кодекс и пыталась понять, можно ли к чему-нибудь прицепиться, чтобы вытащить Галку. Пока выходило, что нельзя.

– Это само собой. Но ведь она не абстрактно ругалась, а адресно.

– Ха! еще как!

– И всякие странные вещи сообщала.

Тут Саша подняла глаза от кодекса и признала, что очень странные, заставляющие даже подозревать помешательство или старческую болезнь ума, если бы не реакция окружающих. Окружающие, похоже, воспринимали все сказанное всерьез.

– Старушка что-то упоминала про галактику на поясе Ориона! Я еще удивилась, откуда она знает.

– Галактика на поясе Ориона – это из «Людей в черном», – рассмеялся Макар. – А у нее было созвездие Большого Пса.

– Точно! Сириус!

– Ну-ка, поподробнее? – заинтересовался Бабкин.

– Это про Григория. Он принялся спьяну нести ахинею, я предложил Сириусу больше не наливать – помнишь бородатый анекдот? – а старушка в ответ возьми да брякни, что Сириуса надо бы отправить к Большому Псу.

– И Гриша так встрепенулся, будто она и в самом деле могла посадить его в ракету и сбагрить отсюда на сто световых лет! – подтвердила Саша. – Кстати, Сириус действительно находится в созвездии Большого Пса.

Бабкин удивленно присвистнул:

– Ай да бабулечка! Это откуда у нее астрономические познания? И что она имела в виду?

– Бог ее знает. Надо у Григория поинтересоваться.

– Так он и сказал, – фыркнула Саша. – Болтун и враль. Но что-то ему в бабулечкиной идее очень не понравилось…

Все трое промолчали, и Бабкин озвучил то, что вертелось у Саши на языке:

– А кому-нибудь вообще нравилось то, что она говорила?

Макар щелкнул пальцами и отодвинул бесполезную схему:

– Серега, ты прав! Она каждого одарила какой-нибудь гадостью…

– Причем гадостью непонятной! – подхватила Саша.

– А тогда откуда известно, что гадость? – вмешался Бабкин, слезая с подоконника и придвигая стул.

– По их реакции. Всем становилось не по себе. Это прямо-таки бросалось в глаза!

– Кроме Нины.

– Нет же! Вспомни неизвестного Ивана!

– Стоп-стоп-стоп! – Сергей взмахнул рукой. – Хватит говорить загадками! Что за неизвестный Иван?

Макар вытащил из стопки чистый лист бумаги, и они с Сашей принялись вспоминать.

Легче всего оказалось с боксером. Пудовкина изрекла, словно в лоб кулаком влепила, что тот угробил живого человека. Но как раз это не вызвало особого интереса у широкой публики. Из чего Макар с Бабкиным сделали вывод, что ничего сенсационного Елизавета никому не открыла.

Алевтине злая старуха напрямик заявила, что та крепко держит супруга за уязвимые места. В этом не было бы ничего особенного, если бы Елизавета Архиповна не прибавила про яблочную тетку.

– Это про живую женщину? – спросил в этом месте озадаченный Бабкин.

Не менее озадаченные Макар с Сашей пожали плечами. А бог его знает. «Что ж ты, Алевтина, почтения к старшим не проявляешь, – воспроизвел Макар почти дословно фразу ядовитой старушонки. – А про яблочную тетку никому ни полсловечка».

Бабкин покрутил в голове эти реплики так и сяк, ни к какому выводу не пришел и попросил продолжать.

– Галку назвала пиявкой московской, – обиженно вспомнила Саша.

– А боксера – лободырым! – дополнил Макар.

– Это что, с дыркой в башке, получается?

– Угу. И еще окрестила тамбовским болваном, чтоб уж ни у кого сомнений не оставалось. Саш, еще что-нибудь помнишь?

– Петруша! Она ему в лицо бросила, что он масло воровал.

– А, точно! «Интендантишка!»

– Погодите-погодите! – Бабкин не успевал за их быстрым пинг-понгом. – Почему масло? Какое масло?

– Сливочное, очевидно. – Илюшин нарисовал над фигуркой в кепке бутерброд. – Сысоев в армии работал снабженцем. Что там за история, я понятия не имею, но похоже, Архиповна начала вспоминать старые грехи.

– А может, и не слишком старые! – У Саши загорелись глаза. – Иван! Неизвестный! Которым она Нину попрекнула!

– Уж не о соседе ли речь? – сообразил Бабкин. – Он же Иван Кожемякин!

– И весь город убежден, что у них кровная вражда, – закончил Макар.

Все трое замолчали. За окном пьяный мужской голос гнусаво завел «А я иду такая вся в Дольче и Габбана», но оборвал песню на полуслове. Судя по глуховатым хрипам, его душил какой-то доведенный до ручки местный меломан. Бабкин лениво поднялся, подошел к окну, но сколько ни вглядывался, ничего не мог разобрать в темноте. Ближайший фонарь бледнел и дрожал метрах в двухстах и, кажется, пытался сдвинуться в кусты подальше от происходящего.

– Что там, убивают кого-то? – поинтересовался Макар, не отрывая задумчивого взгляда от своей схемы.

– Похоже на то.

– Хочешь присоединиться?

Саша встрепенулась. Они что, серьезно? Она вопросительно посмотрела на Илюшина, но тот явно глубоко погрузился в какую-то идею и не придавал значения потенциальному преступлению в двух шагах от их дома.

– Они и без меня справятся, – прогудел Бабкин от окна.

– В самом деле, Сережа, что там происходит?

Бабкин не успел ответить: тот же самый голос дико завыл «Я иду такая вся, а на сердце рана!» и запел, расходясь с каждым словом, что слезы душат, он в плену обмана.

– Выжил, – с сожалением констатировал Сергей. – Теперь всю ночь не угомонится. Будет бродить по окрестностям и Сердючку орать.

– Твое счастье, что не Черемошню, – утешил бессердечный Макар. – «Снова стою, пилю раму!»

– Что это? – вздрогнула Саша.

– Тюремная лирика. Сысоевы слушают всей семьей. Рита особенно любит. Кстати, чем Пудовкина ее огорошила, ты не помнишь?

Саша напрягла память. Что-то было такое… смутное, почти бессмысленное… Почему-то связанное с войсками…

Скорлупка воспоминания хрустнула, и ядрышко выкатилось на поверхность.

– Плацдарм!

Илюшин одобрительно хлопнул в ладоши.

– В жизни бы без тебя не вспомнил! Умница!

Бабкин увидел, как Саша зарделась, и страдальчески закатил глаза. Конечно, не вспомнил бы! Кого Макар дурачит? У него память как у слона, он диалоги двухлетней давности воспроизводит с точностью грампластинки, не напрягаясь.

Но его короткой выразительной пантомимы никто не заметил.

– В общем, всем сестрам досталось по серьгам, – резюмировал Макар. – Одного назвали ворюгой, другого бабником, третью кровопийцей, четвертого клиническим идиотом.

Сергей ухмыльнулся:

– Мощная старушенция! Прямо-таки жаль, что не был знаком с ней при жизни.

– Она бы тебя по косточкам разобрала и собрала заново в другом порядке, – заверил Макар. – Когда я уходил, она только раскочегаривалась. Мотор заводила, пробовала скорости. Вернулась бы – и тогда уж понеслась бы душа в рай со свистом!

– Вот вам и мотив.

Под самым окном внезапно недружно заорали коты и так же неожиданно смолкли.

– Мы не знаем, что скрывается за каждым ее нападением. – Саша встала, чтобы задернуть шторы. С включенным внутри светом она начала чувствовать себя неуютно. Кто там ходит за кустами сирени? Кто распевает под окнами? Шавлов – странное место, а они здесь чужаки, и кажется, в них внимательно всматриваются снаружи. Три яркие рыбки, плавающие в этом аквариуме среди местных карасей и ротанов, они могут вызвать куда больше агрессии, чем им кажется.

Пока этот сонный городок преподносил им один неприятный сюрприз за другим.

Как ни странно, в доме Сысоевых Саша чувствовала себя увереннее, чем здесь. Да, рядом Бабкин, который, в отличие от провокатора Илюшина, снижал уровень агрессии в любой компании одним своим присутствием. Не потому, что он излучал флегматичное дружелюбное спокойствие, как Олег Сысоев. А потому, что лишь очень недалекие и бесстрашные люди решились бы обострять конфликт рядом с ним. Фактически от Бабкина постоянно исходило ощущение угрозы, и это действовало на буйные головы отрезвляюще.

Но в этом тесном доме на обрыве Саша не испытывала того чувства безопасности, которое обволакивало ее в суматошном жилище Сысоевых. Там было крикливо, шумно, надрывно пела из магнитофона Черемошня, яростно бились тарелки, там Алевтина обвиняла своего мужа во всех грехах, а Рита зыркала из угла, как вампир, но над всей этой дурной суматошностью царило спокойствие другого рода, не сиюминутного, а глубокого. Без сомнения, так проявлялось влияние Нины. «Старушки могут сыпаться с неба, – словно бы говорила она, – дети вылетать из гнезда в компании каких-то неподходящих личностей, повсюду может твориться полное безобразие, но в целом жизнь все равно идет так, как должна идти, и так будет всегда».

Мужчины этого не ощущали. Это была женская магия.

– Братцы-кролики, а братцы-кролики! – позвал Бабкин, и ненужный кодекс со стуком свалился на пол. – Ваша покойная старушенция очень много наговорила на прощальном ужине. И похоже, это был шифр. Пока не поймем, что она несла, с места не сдвинемся. Макар?

Илюшин перевернулся на спину, заложил руки за голову и уставился в потолок. Бабкин посмотрел-посмотрел на него, прилег рядом и тоже стал смотреть. Саша задрала голову и увидела в верхнем углу паутинную сеть.

– А я вот не стану вносить свою лепту в ваше индуцированное безумие. – Она подняла пыльный кодекс. – Что вы там увидели?

– Созвездие Большого Пса! – откликнулся Макар и закрыл глаза.

Первые сутки после задержания Галка находилась в таком состоянии, что даже не запомнила лица назначенного ей защитника, равно как и имени. В памяти ее смутно осело, что с ней разговаривал какой-то мужчина, который сильно шепелявил и постоянно потирал пальцы. Но что он хотел? Зачем приходил? – этого она сообразить не могла и даже не особенно пыталась.

Причина заключалась не в том, что ее ошеломило задержание в качестве подозреваемой. Жизнь рушилась потому, что летящий на всех парах поезд свернул на запасные пути. Стало совершенно ясно: Олег на ней не женится. Не будет ее любить, не захочет от нее детей и никогда не скажет, что только эту женщину желает он в спутницы себе, чтобы они жили долго и счастливо и умерли в один день.

Вывернутая наизнанку и завязанная морским узлом логика Галки позволяла ей допустить, что Олег еще мог бы жениться на убийце своей троюродной тетки. В конце концов, родственница была немолода и не слишком любима. Хотя и такую родню убивать, конечно, без веских причин не следует. Но ужин! Торжественный ужин, до завершения которого было так близко!

Галка стонала в своем изоляторе, как Эдмон Дантес до встречи с аббатом Фариа. Она грызла бы стены и рыла подкоп, если бы это помогло ей вернуть любовь всей ее жизни. Но Сысоевы придавали ужину сакральное значение. Ничем уже ей не исправить того, что она провалила! И Галка страдала сильнее, чем если бы ее присудили к сроку за убийство, которого она не совершала.

Мысль о том, кто же на самом деле убил Елизавету Архиповну, посещала ее ненадолго и удалялась в обиде на то, что ей не уделяют должного внимания. В самом деле, какая разница, думала Галка. Хоть дядя Гриша, хоть его сушеная жена, хоть сама Нина! Что толку выяснять? Истина никогда не работает, как маховик времени. Нельзя, узнав правду, перевести стрелки событий назад и отменить уже свершившееся. Даже если Олег поверит, что не его невеста убила Пудовкину, это не поможет начать ужин заново.

«Тем более сейчас будут похороны», – сказал внутренний трезвый голос.

Похороны! Потом сорок дней, потом шесть месяцев траура – в общем, Олегу будет не до Галки.

Полгода – это без пяти минут вечность. За те три дня, что Галка сидит, заточенная в изоляторе, девица Курятина развернет бурную деятельность. В этом у Галки не было ни малейших сомнений. Сама бы она точно развернула. Ради Олега? Ха-ха! Да она бы в эти три дня его соблазнила, забеременела и родила. Тройню. И собаку. В смысле, собаку бы завела, чтобы уж никаких сомнений не оставалось: мы семья, у нас и домашний питомец имеется!

Так что насчет Кристины Галка не обольщалась.

«Может, она-то все это и устроила?» – подумала Исаева. Но здравый смысл скептически покачал головой. Курятина могла устроить в лучшем случае скандал, в худшем – стриптиз. Как источник коварных замыслов ее кандидатура была не более вероятна, чем боксера Валеры. Тот еще интриган.

Галка дернулась и посмотрела на стенку широко раскрытыми глазами. Стенка была выкрашена омерзительным грязно-зеленым цветом, который первые четыре часа ее заключения причинял Исаевой дополнительные моральные страдания. Но сейчас она видела не ее.

Боксер Валера и наглая девица Курятина самостоятельно не смогли бы придумать даже способ избавления от колорадских жуков. Если бы жуки и передохли, то исключительно от смеха, наблюдая за их попытками.

Но если бы за ними кто-то стоял…

Не за колорадскими жуками. За девицей и боксером.

Мрачная физиономия Риты сгустилась перед глазами Галки так явственно, будто младшая Сысоева сидела в соседнем углу. А еще вернее, красила валиком эти стены, от цвета которых у Гали начинаются резь в глазах и тошнота в горле.

Галка наконец-то отвлеклась от оплакивания своего несложившегося женского счастья и перешла к более продуктивному этапу – поиску виноватых.

Если бы ей сказали, что Елизавету убила Алевтина, чтобы сберечь какой-нибудь семейный скелет от цепких старушечьих лапок, Галка покорно склонила бы голову перед жестокостью провидения.

Но если бы Алевтина сделала то же самое, чтобы расстроить свадьбу, это в корне меняло бы дело.

Рита ждала свадьбы с не большим восторгом, чем динозавры – наступления ледникового периода. А старушка за ужином явно начинала болтать лишнее. Могла Рита убить двух зайцев в лице одной Елизаветы Архиповны?

Галка издала невнятный звук. Могла ли? Да она передушила бы всю заячью популяцию и деда Мазая, лишь бы любимый братец остался при ней!

Если Пудовкина случайно или умышленно вытащила наружу гнилой семейный секрет, Рита и раздумывать бы не стала. Старые секреты имеют обыкновение вонять почище ношеных носков. Но если носки можно стащить с владельца, то секреты неотъемлемы от обладателей. Хочешь уничтожить дурно пахнущий секрет? Избавься от того, кто его знает.

В этот момент Исаева, сама того не подозревая, пришла к той же точке рассуждений, что и Макар Илюшин. Только Макар после этого преспокойно отправился в постель, а Галка встала и сосредоточенно потерла руки. Со стороны это выглядело так, словно она моет их невидимым мылом. Но на самом деле Галка мысленно растерла между ладонями тальк, как это делают скалолазы.

Исаева окинула взглядом возвышавшуюся перед ней воображаемую вершину. Там, высоко-высоко, стояла Рита и злорадно скалила зубы. Волосы ее раздувал ветер, под ногами лежало небо, в стороне валялся стреноженный Олег.

А внизу сидела Галка, окруженная двумя размазанными ведрами краски оттенка «стухшие водоросли». И, прищурившись, смотрела наверх.

Ей предстояло забраться очень высоко.

Задача перед Макаром стояла на первый взгляд простая, на второй – невыполнимая. Он собирался из пепла и обгоревших чурочек восстановить ту сковородку, на которой Елизавета Архиповна медленно поджаривала своих родственников.

Положение осложнялось тем, что существование сковородки научно доказано не было. Они лишь предполагали, что старушка не просто болтала что на ум взбредет. «Ты бы видел, как они реагировали!» – убеждала Саша. «Мало ли отчего может человек растеряться, – возражал Бабкин. – Если бы при мне ляпнули про созвездие Ориона, я бы тоже язык проглотил!»

«Большого Пса, – поправил дотошный Илюшин. – Серега, надо было видеть Сысоевых. Они смотрели на Пудовкину, как на ковбоя-мстителя. Один выстрел – один труп. Без промашек».

Бабкин считал, что Саша с Макаром преувеличивают. Случившиеся трагические события искажают их восприятие. Бабулька, наверное, и впрямь была не ангельского нрава, но и не Мориарти шавловского разлива.

– В любом случае нужно разобраться, на что она намекала родне, – справедливо заметил Илюшин.

Бабкин почесал в затылке. Разобраться! Легче сказать, чем сделать. Кому задавать вопросы насчет Сириуса и Большого Пса? Самому Григорию – очевидно, проку не будет. А остальных и спугнуть можно, если неудачно сунуться.

Но Макар заверил, что ни к кому они соваться не будут. Мягко подкрадываться – еще куда ни шло. А пугать народ Серегиной бандитской физиономией не стоит.

Илюшин пока молчал о том, что Олег Сысоев солгал насчет алиби. Он хотел сперва выяснить все сам, а потом уж вмешивать в это дело Сашу.

С утра Бабкин бодрым шагом отправился в местный спортзал и уткнулся в закрытые двери. Он недоверчиво взглянул на часы. Десять утра. Четверг. Почему закрыто?

Сергей потоптался вокруг. Пытался разглядеть что-то через довольно грязные окна, но не преуспел. Постучал пару раз, пнул дверь, понял, что эдак выбьет ее, и перестал.

– Феноменально, – сказал он вслух. Недавно Маша подсунула ему читать «Малыша» Стругацких, и на ближайшее время у Сергея появилось новое любимое слово. – Феноменально! – повторил он.

Их расследование тормозилось на каждом шагу из-за какой-то, простите, фигни!

У Бабкина был простой план (сложные он недолюбливал): явиться в зал, позаниматься, быстренько свести знакомство с местными и расспросить их о Валере. В единственной тренажерке на весь город просто не могут не знать мастера спорта. Всех делов – на пару часов и десять жимов от груди по сто восемьдесят. То есть даже напрягаться особенно не придется. К тому же тренировка ему и так требовалась по графику.

И что же? Дверь закрыта. Ни телефонов, ни объявлений. Проклятый Шавлов!

Из-за угла показалась тетка с метлой, и Бабкин, услышав еще издалека звон ключей в ее кармане, слегка воспрял духом. Как он и ожидал, женщина направилась к двери.

– Утро доброе. А где все? – поинтересовался Сергей.

Его смерили таким взглядом, словно Бабкин висел на доске «их разыскивает милиция» еще с тех времен, когда полиция называлась иначе.

– Во сколько открываемся-то? – грубо осведомилась женщина.

– Во сколько?

– В одиннадцать! Глаза разуй!

Бабкин готов был оставить глаза без обуви, только б ему показали, где висит график работы тренажерного зала. О чем и сообщил уборщице.

– А чего его вешать! – отозвалась она. – И так все знают!

И, хлопнув дверью перед носом Сергея, загремела внутри ведрами и швабрами.

– В одиннадцать, значит, – задумчиво повторил Бабкин.

Он отвык от таких графиков работы. В Москве его зал работал круглосуточно.

«Феноменально».

Час предстояло где-то убить. Возвращаться домой не хотелось, и Сергей направился в уже знакомый парк за больницей. «И пивка-то перед тренировкой не глотнешь…»

Найдя единственную более-менее уцелевшую скамейку, он уселся в теньке. День снова обещал быть теплым. Достав телефон, Бабкин сфотографировал близрастущие кусты, здание больницы за кустами, разбитую дорогу перед больницей и одинокий чахлый одуванчик, легший грудью на бордюр, как на бруствер. Каждый их этих информативных снимков он отправил жене с дурацкими смешными приписками. Это развеселило его на целых десять минут.

Но Маша работала и не отвечала, и Сергей опять затосковал. Ну до чего же скучный город!

«Скучный не скучный, а старушонку-то грохнули».

Это как минимум. Если подтвердятся ее слова насчет боксера, у них есть еще одна жертва.

Бабкин взглянул на часы. Сорок три минуты до одиннадцати!

Вдалеке на дорожке показалась фигура, которая заставила его отвлечься от тоскливого созерцания циферблата.

К скамейке приближался человек, одетый в лохмотья невообразимой степени истрепанности. Сергей решил поначалу, что это актер местного театра, выбравшийся на перекур с репетиции. Но чем внимательнее разглядывал он фигуру, тем тверже убеждался, что ошибся. Никакой это был не актер. Это был пират, века восемнадцатого, судя по степени, до которой истлели его одеяния. Причем пират-зомби. Только самовыкапыванием из могилы можно было объяснить, отчего сия живописная личность вся перепачкана в земле.

На голове удивительного индивидуума прочно сидела шляпа с искусственным букетиком фиалок на полях.

Подволакивая ногу, зомби доковылял до Бабкина и замедлил шаг. Сергей рассматривал его с нескрываемым интересом.

«Будет клянчить на опохмел».

Пират остановился напротив, сдернул шляпу и отвесил поклон с неожиданной грацией.

– Я вижу, вы джентльмен! – сообщил он.

Бабкин одобрительно гыгыкнул. Широкие джинсы, футболка с надписью поперек широкой груди «Уплочено», кроссовки и бритая голова – все исчерпывающие признаки джентльмена в наличии. Футболкой Сергей особенно гордился.

– Не хотелось бы отвлекать джентльмена от его размышлений, – вежливо продолжал босяк. – Но не соблаговолите ли вы пожертвовать небольшую сумму в фонд поддержки вымирающих животных?

– Спиртоглотов? – предположил Бабкин.

– Хомо эбриусов, – строго возразил проситель.

Развеселившийся Сергей без лишних слов вручил босяку стольник. Тот повертел купюру в руках, словно не понимая, что с ней делать, и протянул обратно.

– Это очень щедро с вашей стороны, – пояснил он. – Но мне вполне хватило бы меньшей суммы.

– Что, еще есть жертвователи? – озадачился Бабкин.

– Наш фонд в состоянии изыскать внутренние резервы, – с достоинством заметил босяк.

Сергей засмеялся. Определенно, этот тип ему нравился. Он встал и сунул купюру в карман.

– Пошли, мужик, покажешь, где у вас можно нормальное пиво купить. А то вчера какую-то гадость баночную пришлось хлебать.

– С радостью буду вашим проводником, – согласился попрошайка. – Если вы не сочтете ниже своего достоинства…

– У тебя какое образование? – перебил Бабкин, принюхиваясь, не воняет ли от его нового знакомца. – Философский, поди?

– Исторический! – приосанился попрошайка.

– Так я и думал. Потопали, экскурсовод.

Полчаса спустя на скамейке в парке при городской больнице сидела престранная пара: хмурый плечистый мужик со спортивной сумкой, а рядом с ним – тщедушный оборванец в шляпе, украшенной букетиком фиалок. В оборванце любой шавловчанин издалека узнал бы местную достопримечательность, бывшего учителя истории школы номер двадцать пять.

Учитель когда-то был брошен на амбразуру девятого «Б», чтобы заткнуть ее своим телом. Девятый «Б» почти целиком состоял из подростков, в отношении которых был бы бессилен даже педагогический гений Макаренко. Собственно, вся школа, в которую попал несчастный выпускник нижегородского истфака, была крайне далека от идеалистических представлений о детях. Каждый ее учитель хотя бы раз в день испытывал острое сожаление, что в России запрещена свободная продажа огнестрельного оружия. А некоторые пребывали в этом состоянии почти все рабочее время.

Девятый «Б» жестоко изводил чудаковатого историка. Тот скрипел зубами, но терпел. Даже пытался устанавливать свои правила. Пару раз его били, но упрямый выпускник истфака, замазав фингалы, все равно шел доносить до детей суть противоречия «верхи не могут, низы не хотят».

Конфликт находился в затяжной фазе, когда случился День народного единства. Опоздав в школу, изрядно замордованный историк остановился перед выстроенными на торжественную линейку школьниками. И узрел за их спинами вытащенный в честь праздника транспарант «Дети – это наше будущее».

Учитель осмотрел родные морды и начал посмеиваться. Надо сказать, в его классе, как назло, подобрались подростки, подтверждавшие своим видом теорию Ломброзо. При взгляде на них создавалось ощущение, будто знаменитый итальянец разработал свою доктрину как раз после учебы в девятом «Б».

Транспарант покачивался под потолком.

Историк засмеялся громче.

Директор вынужден был оборвать торжественную речь и обернуться к нарушителю спокойствия.

– Так вот ты какое! – с трудом выговорил тот сквозь рвущийся с губ смех. – Будущее!

– Алексей Алексеевич! – призвал директор к порядку.

Но на учителя нашел неостановимый стих.

– Вот эти хари! – провозгласил он, изнемогая от хохота. – Рыла эти! Вот эти, значит, образины! Наше будущее! А-а-а!

Девятый «Б» насупился и стал еще страшнее.

– Вы посмотрите на них! – утирал слезы историк. – Это же предвестники апокалипсиса!

– Алексей Алексеевич! Возьмите себя в руки!

Вместо того чтобы последовать совету, историк артистично почесался под мышками и вытянул губы трубочкой. Самое неприятное заключалось в том, что в его оскорбительной пантомиме и впрямь прослеживалось удивительное сходство с некоторыми учащимися.

– Алексей Алексеевич, прекратите немедленно!

– Деградировали-деградировали, да и выдеградироваили! – не сбившись ни в единой букве, отрапортовал учитель.

– Вон! – рявкнул директор.

– Если это будущее, долбаните его атомной бомбой! Вершина эволюции – человечикус идиотикус! Вот она, перед вами!

Он вытянул руку, в точности как памятник Владимиру Ильичу Ленину на одноименной площади, и застыл, указывая на скалящийся класс.

– Дегенератикусы! Кретиникусы!

Вся школа остолбенело наблюдала, как историк прощается со своей крышей.

– Валите в это будущее без меня! – проорал Алексей Алексеевич. – А я отправлюсь альтернативным путем! Бог мне в помощь!

И действительно отправился. Он прошел насквозь расступившийся без единого звука девятый «Б», забрался на стул, сдернул плакат и принялся его жевать. Когда спохватились, набежали и отобрали, он уже дошел до буквы «И» в слове «дети» и намеревался приняться за тире.

Так в школе стало на одного учителя меньше, а у города на одну достопримечательность больше. Ибо после увольнения Алексей Алексеевич спился со скоростью звука.

Пьянчужка из него получился деликатный и обходительный. На фоне пьющих шавловских мужиков он выглядел бабочкой «павлиний глаз» рядом с пауками. К нему относились покровительственно, а жалостливые бабы даже иногда подкармливали. «Спекся человек на наших дураках», – вздыхали бабы. Они бы, может, и сами уехали в спасительное сумасшествие, но нельзя было бросить семью.

Он опустился бы и быстро помер, если бы не улыбка фортуны. В Нижнем Новгороде скончалась его дальняя родственница и оставила старательному мальчику Алешеньке, каким она его помнила, в наследство свою квартиру.

Историк вынырнул из радужных волн алкоголя, огляделся и принял единственно верное решение. Он не продал квартиру, а пустил в нее квартирантов. На деньги от аренды в Шавлове можно было жить.

Так он и доложил приезжему мужику, с которым они выпивали на лавочке:

– Жить можно, Сергей, не знаю, как вас по отчеству!

И тронул фиалки на шляпе.

– Память сентиментального сердца, – объяснил Алексей и проникновенно шмыгнул. – Если б не Марья Степановна… Раки б давно объели мой хладный труп.

Бабкин понял, что в память о щедрой родственнице босяк и таскает эту шляпку.

Мысли вернулись к Елизавете Архиповне, и Бабкин помрачнел. Надо бросать заниматься ерундой и идти искать боксера.

– Боксера? – удивленно переспросил босяк.

Оказалось, Сергей, задумавшись, пробормотал последние слова вслух.

– Да разыскивал я тут одного типа, – неопределенно ответил Бабкин.

Глаза бывшего учителя загорелись.

– Убивать его будете? – доверительно шепнул он. – Если что, можете полностью рассчитывать на мое содействие!

Бабкин обернулся к нему так быстро, что босяк испуганно отшатнулся.

– Я чего, я ничего, – забормотал он. – Я лишь предложил свои услуги, но если они не востребованы…

– Ты о ком, Алексей? О каком еще боксере?

Тень пробежала по лицу бывшего учителя истории.

– О Валере Грабаре.

«Тренировка на сегодня отменяется», – понял Бабкин и облегченно откупорил пиво.

– С Грабарем пустышка.

Сергей порубил помидоры, швырнул на лепешку горсть свеженарезанного лука, сыпанул сверху горсть маслин и распахнул духовку.

– Это что, пицца? – изумился Макар. – С луком? Ты издеваешься надо мной?

– Не все ж тебе одному праздник.

Невзирая на протестующие вопли Илюшина, Бабкин сунул лепешку в жаркую духовку и закрыл дверцу. Тесто вспучилось пузырями. Илюшин закрыл глаза.

– Я возмущен до глубины души, – хладнокровно сообщил Бабкин. – Тебя жратва интересует больше расследования.

– Ты сыром не посыпал! – обвинил Макар.

– Будешь лезть в высокую кулинарию – и не посыплю.

Макар беспомощно посмотрел на Сашу, но Стриж только развела руками. Мол, ничего не поделаешь, здесь ты полностью во власти единственного человека, который согласился кормить тебя пиццей.

– Ладно, – смирился Макар. – Хотя это все равно какой-то эрзац. Рассказывай про Грабаря.

– Решать, эрзац или нет, будешь, когда попробуешь. Саша, хочешь кофе?

– Хочу, конечно. У тебя не кофе, а мечта.

– Вот! – многозначительно поднял палец Бабкин. – Учись, неблагодарное животное.

Неблагодарное животное ухмыльнулось, сцепило пальцы за головой и откинулось в кресле.

– Ты так и не попал в зал?

– Не-а. Не дождался, когда его откроют. Пошел в парк, а там мне встретился брильянт чистой воды.

– И что делал в парке брильянт?

– Попрошайничал помаленьку.

– Все брильянты обычно этим и занимаются, – согласился Макар. – Ты, конечно, пожадничал и ничего не дал.

– Я, как всегда, проявил свойственные мне широту души и милосердие.

– Что?! – расхохотался Илюшин.

– Вот видишь, тебе даже смысл этих слов неизвестен, – заметил Бабкин. – Саша, ты связалась с моральным инвалидом.

– У тебя сейчас что-то убежит, – предупредил Макар.

Бабкин обернулся к плите и обнаружил, что за обычной своей перепалкой с Илюшиным совершенно забыл про кофе. Из турки лезла густая пенная шапка.

– Саш, давай чашку!

Разливая кофе, Сергей рассказал, что ему повезло наткнуться на человека, не только учившего в школе Валеру Грабаря, но и ненавидевшего его от всей души.

– Поколачивали они бедолагу втемную, – сказал он, отпивая кофе и поглядывая в окошко духовки. – Обзывали всякими словами нехорошими. Гадости на доске писали. А он нежный, как фиалка на залитом солнцем поле.

– Прямо как я, – страдальчески прошептал Илюшин, косясь на то, что Бабкин окрестил пиццей.

– Ты не фиалка, а людоед. Короче, Грабаря наш учитель с тех пор сильно невзлюбил. Память у него цепкая, к тому же он со всеми местными алкашами водит дружбу.

– …так что представляет собой бесценный источник информации, – закончил Макар.

– Именно.

– И этот бесценный источник ничего ценного нам не сказал.

– Подожди, не торопись. Сначала – с Грабарем. Тут старушка сильно погорячилась, конечно. Был бой, Грабарь нокаутировал противника, но все честно и без нарушений.

– Тот помер?

– Да. То есть нет.

– Определенности хочется, – попросил Илюшин.

Бабкин отставил пустую чашку и встал, чтобы потереть сыр.

– Соперником Грабаря был некто Павел Асютов. Он свалился во втором раунде и потерял сознание. У него диагностировали в больнице сотрясение, но через три дня он оттуда ушел своими ногами.

– Тогда откуда обвинение в убийстве? – удивилась Саша.

– В том-то и дело. Пять дней спустя Асютов садится за руль своей машины и на двадцать третьем километре вылетает на встречку и въезжает в дерево. Причем тут уже никакого сотрясения, «Скорой» только тело погрузить остается.

– Пьяный?

– Нет. По утверждениям врачей, у него в голове разорвался какой-то сосуд, а причиной стал бой недельной давности.

– Ну тут-то Грабарь совсем уж ни при чем! – возмутилась Саша.

– Вот именно. Однако есть одна интересная деталь.

Бабкин вытащил лепешку, щедро посыпал сыром и отправил обратно.

– Кто-то пустил слух, что Асютов ухаживал за его подругой, Ритой Сысоевой. И вроде бы даже имел шансы на успех. Поэтому – внимание, тут я пересказываю городские сплетни – Грабарь договорился с лечащим врачом Асютова и тот выписал его, хотя обязан был провести дополнительные исследования.

Несколько секунд Макар и Саша обдумывали это предположение.

– Это звучит очень странно, – осторожно сказала Стриж.

– Чушь собачья, – выразился определеннее Илюшин. – Бред сивой кобылы. Ахинея редкостная. Пурга!

– Саш, не давай ему больше словарь синонимов на ночь читать.

– Не дам. Но предположение и в самом деле выглядит несколько… спорно.

– Так я и не возражаю. Мой новый знакомец вообще уверен, что это придумала родня Асютова. Но Грабарь страшно злился.

– Однако с формальной точки зрения старушка была не так уж далека от истины, – заметила Саша.

Бабкин покачал головой:

– С таким же успехом можно обвинить врачей. Или самого Асютова, выбравшего бокс с Грабарем вместо пляжа с пивом.

– Саш, он тут сопьется, – встревожился Илюшин. – Я от него только и слышу: пиво, пиво!

– А я от тебя только и слышу: пицца! пицца! – передразнил Бабкин. – Кстати! Пицца же!

Он распахнул духовку, и та ахнула жаром, как дракон. По кухне разнесся волшебный запах расплавившегося сыра. Макар хотел что-то сказать, но прикусил язык.

Бабкин вытащил свою лепешку, переложил на блюдо и бережно поставил на середину стола.

– На пиццу не похоже, – признал, наконец, Макар, осмотрев ее со всех сторон. – Но пахнет божественно.

– У меня все пахнет божественно, даже носки, – проворчал Бабкин. – Руки пока не тяни, пусть остынет чуть-чуть.

– Лук ты зря положил.

– Сначала попробуешь, потом будешь судить, зря или не зря. Так вот, возвращаясь к Грабарю. Больше никаких смертей с его участием, прямым или косвенным, в Шавлове замечено не было.

– Поэтому либо старушка оперировала этой довольно невинной информацией, либо знала что-то очень серьезное, чего ей знать было не положено, – резюмировал Макар. – Против второй версии есть одно веское возражение.

– Какое?

– Елизавета Архиповна не показалась мне ни дурой, ни слабоумной. Ей нравилось дергать тигра за усы, но и только.

– Она просто злила Грабаря, – согласилась Саша. – И вполне успешно.

– Мог он ее за это убить?

– Теоретически – да. Практически… Вряд ли. Ты прав, Серега, Грабаря пока вычеркиваем. А жаль, многообещающе звучал этот намек на убийство.

Макар приуныл. Бабкин, посмотрев на него, разрезал пиццу и протянул ему кусок на блюдце. Илюшин откусил, зажмурившись, как древний человек, которого вождь племени только что убедительно попросил попробовать вон ту красную ягодку. Саша с Бабкиным затаили дыхание.

Лицо Илюшина осветилось чистой детской радостью:

– Сашка, он сварганил пиццу!

– «Сварганил», – фыркнул Бабкин, в глубине души страшно довольный.

– Серьезно, вкусно! Хоть и с луком.

– Это не лук, а топинамбур. Да шучу я, шучу, – заторопился Бабкин, увидев выражение илюшинского лица. – Ешь, я тебе продолжение расскажу.

– Продолжение чего?

– Страшных сказок. Я же сказал, мой новый приятель отлично осведомлен обо всем, что происходит в городе.

Макар с Сашей стремительно расправились с пиццей.

– Спишу это не на ваше любопытство, а на свои кулинарные таланты, – проворчал Бабкин, отбирая у Саши тарелку, которую та намеревалась помыть. – Александра! Отдай.

– Ты талант! – согласился Макар. Он наконец-то получил то, что хотел, и готов был признать за другом любые достоинства. – Ты нашел нам лучшего осведомителя в городе.

Бабкин хозяйственно расставил чистую посуду по местам и удовлетворенно растянулся на диване.

– Ты даже не представляешь, до какой степени прав.

Макар склонил голову набок.

– Сашка, он ведь серьезно что-то выяснил.

– Ну, нам тоже есть что рассказать…

– Серега, не молчи!

– Подожди. Хочу выдержать драматическую паузу.

– Ты хоть намекни сначала, а потом выдерживай. Иначе недостаточно драматично получается.

– Ладно, намекну. – Бабкин потянулся до хруста в костях. – Мой новообретенный друг знает, где располагается Большой Пес.

Макар не удержался и присвистнул. Саша восхищенно хлопнула в ладоши.

– И где же? что это такое?

Сергей покрутил шеей и прикрыл глаза:

– А вот теперь – драматическая пауза.

Алевтина Лобанова, в девичестве Белякова, не могла простить своему мужу две вещи. Во-первых, что он не хотел на ней жениться. Во-вторых, что она все-таки вынудила его это сделать.

И ведь мог отказаться, мог! И тогда навеки остался бы в ее памяти бравым гусаром, подарившим жаркий поцелуй уездной барышне. Любвеобильным Казановой, избравшим ее, пусть и на пять минут, дамой своего ветреного сердца. Прекрасные воспоминания пронесла бы Алевтина сквозь всю жизнь и на смертном одре вспоминала бы тараканий разлет усов и сияющие глаза.

А Григорий взял и все опошлил.

В загсе Алевтина каждую минуту ждала, что избранник ее сердца вот-вот вздрогнет, ударит копытом и умчит, освобожденно фыркая, в голубую даль. А у алтаря останется брошенная невеста, оплакивающая свое разбившееся счастье.

Она бы пострадала, конечно, и порыдала бы на чьей-нибудь первой попавшейся груди, и потом шла бы домой – плачущая, опозоренная, жалкая… Может быть, в нее даже кто-нибудь кинул бы камень – просто так, из жестокого озорства. О, это было бы прекрасно!

Алевтина дрожала в предвкушении и посматривала искоса на жениха: ну что, уже забил копытом или только еще готовится?

Из всех жизненных жанров она умела вписывать себя лишь в один: в мелодраму. В ее идеальной истории все умерли, а до этого много страдали. Фильмов со счастливыми концовками Алевтина не любила и не понимала. Свадьба главных героев? Какое мещанство!

Она несколько приободрилась, когда Григорий начал изменять ей на втором году брака. Но пары скандалов ему хватило, чтобы притихнуть. «Никакого самоуважения у мужчины!» – злилась Алевтина и закатывала истерики. Если бы супруг хоть раз треснул ее по шее, она преисполнилась бы благоговения и год сидела б молча. Но Грише такая мысль даже в голову не приходила.

Однако природа брала свое. Григорий Лобанов любил женщин живых, теплых и весело хохочущих без повода, а живые хохотушки любили Гришу. Время от времени два этих плюса вопреки всем законам физики притягивались друг к другу. Тогда Григорий ходил, мурлыкая романсы, подкручивал усы и ласкал взглядом всех особ женского пола от пяти до девяноста. Он был пьян от жизни и любви.

В остальное время он был пьян от алкоголя. Выносить Алевтину на трезвую голову мог только очень стойкий человек.

Например, Нина, которую Алевтина на дух не переносила.

Сама Алевтина была правильная женщина с правильными взглядами. Все она делала верно и фразы роняла такие, с которыми не поспоришь, и призывала к делам душеспасительным и благим.

Однако все вокруг нее были несчастны. И у самой Алевтины счастья не было.

А сестра ее мужа Нина была легкая женщина, даже легковесная, и болтливая не по делу, и несущая бог знает какую ерунду. Но вокруг нее был свет.

Эта несправедливость возмущала Алевтину до глубины души. Она прекрасно видела, как тянутся к Нине и муж, и брат, и дети. Даже идиот Валера отдает ей должное и готов прийти на помощь по первому слову. А к ней никто так не относится. Это нечестно!

Но больше всего ее злило, что сестра всегда стояла за Гришу горой. Она принимала брата любым. И время от времени осаживала Алевтину, прямо-таки макала носом в грязь, будто девчонку какую-то!

В отместку Алевтина третировала мужа. В глубине души она ждала, когда же Григорий, наконец, взорвется и даст ей отпор. Но Гриша был человек-воск и, как только вокруг становилось горячо, просто утекал из пальцев. Жену с ее скрытой свирепостью он откровенно побаивался. Особенно потому, что не понимал причин ее ярости. Изменяет – злится. Не изменяет – снова губы белые кусает. Да что ж такое!

Мысль о разводе неоднократно приходила в голову Григорию, и пару раз, доведенный до отчаяния, он даже осмелился высказать ее вслух. Но глаза жены в ответ вспыхивали таким странным огнем, что он в страхе бежал. Черт ее знает, что она выдумает: то ли его отравит, то ли себя, то ли пойдет мыть окна и чистить серебро. Что-то такое проявлялось в Алевтине… демоническое и непредсказуемое.

А у Алевтины чем дальше, тем меньше оставалось шансов обрести спокойствие. Она ждала, когда из ее толстого ленивого мужа вылупится тот веселый забияка, в которого она влюбилась много лет назад. И сама же делала все, чтобы похоронить этого забияку под толстым слоем шутовства и притворства.

Она полностью содержала Гришу – и пилила его за это каждый день.

Она заставляла его искать работу – и шла на все, чтобы он эту работу не получил.

Она требовала, чтобы он завязывал с выпивкой, и всегда держала в доме запас спиртного.

Она убеждала, что он разбил ее сердце своими изменами, но как только Григорий засиживался дома больше чем на пару месяцев, принималась изводить его, пока он не сбегал в поисках тепла и ласки за очередной юбкой.

Однажды под Новый год Григорий хлебнул вместо водки подаренной текилы и под воздействием нового напитка дал себе клятву. Хватит, заявил он себе. Довольно этих метаний и лжи! Только семья, только жена! Никаких баб – и точка.

Очевидно, текила была качественной и крепко била по мозгам. Потому что Гриша взялся исполнять клятву с невиданным доселе энтузиазмом.

Алевтина смотрела на мужа с подозрением. Григорий не исчезал средь бела дня. Не возвращался с ухмылочкой сытого кота, исподтишка сожравшего в подвале крынку сметаны. Не облизывался, не смотрел виновато. А ходил, подлец, с гордо поднятой головой.

Разве можно было такое терпеть?

Алевтина начала с осторожных упреков. Гриша даже не снизошел до того, чтобы оправдываться, лишь рукой махнул: брось, мол, выдумывать.

Алевтина раздула ноздри и закатила скандал.

Григорий вырвал два уса, но остался верен клятве. Выдержал! Не сошел с выбранной дороги даже под несправедливыми обвинениями!

Алевтина вся извелась. Муж лишал ее единственного козыря. Она уже предчувствовала, что следующим шагом он найдет работу, и вожжи, которые она крепко держала в руках, вырвутся из ее ладоней.

Прежде Алевтина сидела на чемодане упреков. Какое-никакое, но имущество. Им можно распорядиться с толком и даже извлечь дивиденды (она всю жизнь так и поступала). А теперь?

Нет, надо было прекращать Гришино помутнение. Так и до развода недалеко.

Алевтина отправилась в аптеку и купила пачку презервативов. Из ее сумки покупка незаметно перекочевала в карман Гришиной куртки.

– Постирать ведь собиралась, – встрепенулась вечером Алевтина.

Григорий смотрел телевизор, не подозревая дурного. Алевтина хозяйственно обшарила карманы его одежды и извлекла из одного ужасную находку.

– Кобелина ты подлая! – страдальчески вскричала тетя Алевтина. – Что ж тебе все мало!

У Григория отвисла челюсть.

– Собака лживая! Кровосос! Нет сил с тобой никаких, подлюга!

Григорий что-то залепетал о друзьях и жестоком розыгрыше. Наивный! Разве могла Алевтина поверить в мифических друзей, когда чек за покупку лежал в ее кошельке!

Она запустила в мужа курткой и с криком погнала его из дома. Гриша ушел огородами и пропал.

Вернулся он только под утро. Рубашка его была надета наизнанку, на воротнике отпечаталась губная помада. Взгляд блуждал. Рассудив, что быть без вины виноватым совсем уж глупо, Гриша ударился в распутство.

– У, мерзавец, – удовлетворенно сказала Алевтина. – Всю жизнь мою молодую загубил.

На этом клятва Григория и закончилась.

Менее гибкий человек на его месте стал бы записным невротиком. Гриша же развил в себе философский взгляд на вещи и рассуждал так: эта женщина ему для чего-то послана свыше. Для чего? Очевидно, чтобы он вырастил в себе смирение и обуздывал страстные желания. Например, не брался за молоток, чтобы тюкнуть ее промеж ушей. Не готовил веревку. Не правил бритву. Словом, держал себя в руках.

Таким образом, Алевтина, сама того не зная, играла роль вериг. С ее помощью Григорий укрощал особо дерзкие помыслы.

Но взгляд его иногда задерживался на молотке на пару секунд дольше, чем обычно смотрят на него люди, не имеющие никаких далеко идущих планов, кроме забитого гвоздя.