НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

На самых разных фильмах последних военных и первых послевоенных лет сиял празднично-радостный отсвет победы. Огней ее салютов, улыбок, встреч и радости возвращения к миру.

Еще шла война, а зрители увидели весенний вечер Победы с фейерверками салюта над Красной площадью в фильме Ивана Пырьева «В 6 часов вечера после войны». И огни салюта над Невой в честь прорыва ленинградской блокады в финале фильма Виктора Эйсымонта «Жила-была девочка»…

Еще шла война, а под последние ее залпы, под последние, теперь уже такие радостные сводки Совинформбюро Сергей Юткевич начинал снимать празднично-мажорное молодежное ревю «Здравствуй, Москва!»… Торжественное шествие гренадеров и гусар, героев войны 1812 года, в «Старинном водевиле» Игоря Савченко шло на экране тогда, когда Москва встречала первые эшелоны воинов-победителей 1945-го.

Отсвет Победы озарял и те послевоенные фильмы, которые были адресованы детям. Если в 1944-м они вместе со взрослыми зрителями переживали увиденную на экране героическую трагедию Зои и драму жестокого блокадного бытия двух маленьких ленинградок, то в фильмах 1945–1947 годов даже слово «война» уже не произносилось — ни в фильмах-сказках «Каменный цветок» и «Золушка», ни в парадно-лирическом фильме о подростках-ремесленниках «Здравствуй, Москва!». Но в самой атмосфере этих фильмов, таких непохожих друг на друга, в их тональности — настроение и дух радостного ощущения долгожданного, наступившего наконец мира.

Печать просветленности, праздничности чувствуется даже на буднях пятилетней московской девочки Лидочки из фильма Ильи Фрэза «Слон и веревочка», вышедшего на экран в начале 1946 года.

У героини первого фильма Фрэза, как у всех мальчишек и девчонок, свои извечные радости и заботы. С утра до вечера виртуозно прыгают девочки через скакалку, хвастаясь своим искусством: «Я и прямо, я и боком, с поворотом и прискоком, и с разбега, и на месте, и двумя ногами вместе!..» И только одна Лидочка прыгать не умеет — «не доскачет до угла». Как ни пытается она, отойдя в сторонку, чтобы никто не видел, терпеливо и настойчиво обучиться этому просто необходимому в ее возрасте искусству, ничего у нее не получается. Но помогают ни домашние «тренировки» с бабушкой, ни связанные ею красивые прыгалки с помпонами. И легко ли Лидочке, если все ребята во дворе смеются над ней, дразня «настоящим слоном» и «неуклюжей»…

Почему же эту незамысловатую историю Лидочкиных будней собрались рассказать послевоенным маленьким зрителям Агния Барто и Илья Фрэз? И известная детская писательница и режиссер-дебютант, открывший для себя, что детский мир не менее богат и сложен, чем взрослый, одинаково понимали: война не отменила, а, скорее, даже наоборот — усилила потребность разговаривать с детьми об их повседневных радостях и огорчениях, о трудолюбии, о дружбе и взаимопомощи. Не потому ли и режиссеры Н. Кошеверова и М. Шапиро обратились в эти же годы к «Золушке» Е. Шварца, словно бы испытывая потребность скорее вернуть детям отнятую у них четырьмя годами войны полноту обыкновенных радостей и естественного счастья детства. Вернуть их в мир сказки и в мир обычных ребячьих увлечений, забот и проблем, чтобы языком искусства доступно и просто вести с ними речь о жизни…

Но каким должен быть этот язык, чтобы его поняли адресаты фильма — малыши четырех-пяти лет?

И Барто и Фрэз решили, что лучше всего вести разговор со своими маленькими зрителями в процессе какой-нибудь игры — скажем, со скакалкой. Ведь известно, что детская игра — это не просто забава. По словам А. С. Макаренко, для ребенка она «имеет то же значение, какое у взрослого имеет деятельность, работа, служба». В играх и развлечениях естественно, ярко проявляется характер ребенка, просматриваются черты будущей личности. И воспитание детей происходит непринужденнее, органичнее всего именно через игру. Вот почему «талантливый детский кинематографист, придумывая для ребенка на экране игру или сказку, отнюдь не балуется со своим юным зрителем, не просто развлекается, а через игру приобщает к серьезным поступкам, к серьезным раздумьям о радостях и трудностях жизни».

Как ни странно, однако, но работа по воплощению этого, казалось бы, столь непритязательного сюжета на экране сопровождалась бурными дискуссиями между автором сценария и режиссером. Споры вспыхивали не только из-за развития сюжетных ходов, но и по поводу каждого слова в сценарии, если оно с трудом воспринималось и произносилось маленькими исполнителями. Об этом вспоминала редактор студии С. Рубинштейн: «Почему же каждый день на моих глазах из-за картины этой шли такие ожесточенные бои? Да, бои! Приезжала талантливая поэтесса Агния Барто, тут же являлся ставший тогда худруком студии Леонид Давыдович Луков и режиссер-постановщик Фрэз, из-за каждой буквально сцены и реплики шли споры! Каждая сцена переписывалась по нескольку раз, менялись фразы, диалоги, хотя смысл сохранялся тот же… В книжке, в сценарии каждое слово было удачно, на месте. Но когда на съемочную площадку являлись те, кому следовало произносить эти слова с экрана, — дети, малыши пяти-шести лет, — вот тут-то я и поняла, за что сражались Луков и Фрэз с Барто! Хорошо не то слово, которое остроумно, литературно точно по смыслу, а то, которое поймет и сможет осмысленно произнести маленький герой… Само название фильма долго искали и не могли найти. Сценарий назывался просто «Веревочка». Кому-то показалось недостаточно выразительным, думали-думали, вспомнили, что в сюжете где-то сбоку припеку поминается слон. Весь режиссерский и редакторский состав одобрил название».

В результате этих «ожесточенных боев» весь текст фильма — песни и диалоги, стихи и проза — стал так безыскусствен и прост, что очень легко, без малейшего напряжения, как свой, произносился детьми. Больше того, стихи стали восприниматься с экрана, скорее, как ритмизованная речь. Некоторые зрители, не раз смотревшие фильм, порой даже и не замечали, что в фильме часто звучат стихи… Обращается ли Лидочка к пеликану в зоопарке: «До свиданья, пеликан, пеликан-великан!» или говорит сама с собой: «Я веревочку верчу, я ведь прыгать не умею, научиться я хочу», — кажется, что наивные эти слова подслушаны у детей. Простота и детская бесхитростность, легкость восприятия словесного ряда фильма — одно из главных его обаятельных свойств.

Но сразу удалось Фрэзу найти себе творческого союзника и в лице оператора. Поначалу на фильм пришел маститый профессионал, никогда не работавший раньше с малышами. Он панически боялся детей, ребячьего шума и гама. Смешно сказать, но он, пожалуй, даже заискивал перед юными участниками съемок, пытался «подкупить» конфетами, чтобы установить какой-никакой контакт. Дети, конечно, чувствовали фальшь и за спиной передразнивали его. В такой атмосфере работать было, разумеется, невозможно. Тем более что и к фильму оператор этот был абсолютно безразличен, не проявлял никакой заинтересованности и инициативы. От режиссера он требовал лишь конкретных, чисто технических указаний. «Ну-с, режессер, вам какой объективчик?» Этим вопросом начиналась каждая съемка. Пытка была взаимной, пока наконец его не сменил молодой оператор Гавриил Егиазаров, сразу же сумевший найти общий язык с детьми. В трудные минуты, когда ребята уже утомлялись от съемок, теряли к ним интерес, Егиазаров мог растормошить их, развлечь шуткой, занимательными фокусами, оказывая тем самым режиссеру, впервые работавшему с детьми, не имеющему опыта, огромную помощь.

Но главное было в том, что Егиазаров проникся настроениями режиссера. Их работа шла в атмосфере полного взаимопонимания. Безыскусно просто сняты Егиазаровым интерьерные и уличные эпизоды Лидочкиных будней. Ненарочитая динамика камеры естественно рождается из движения детей в пространстве кадра, их игр, песен, музыки. И так же, как органично для детей соединение реальной жизни и фантазии, так же естественно и просто воображение и явь переплетались на экране.

…Уже первые кадры солнечного утра в московском дворе сопровождаются радостной песенкой о весенней Москве с яркой зеленью листвы, трамвайными звонками, которые заливаются как птицы. Поют в этой картине все, в ней нет места унынию и грусти. Мамы — добродушно жалуясь друг другу на дефицит бельевой веревки, «потому что в нашем доме скачут девочки с утра»; сапожник — радуясь тому, что благодаря этому детскому увлечению у него всегда много работы — дырявых ботинок; Лидочкина бабушка — вспоминая, как и она когда-то девочкой «выбегала с прыгалкой весной в зеленый сад». И даже скучный Лидочкин сосед ворчливо напевает, жалуясь, что у него «от этой прыгалки нету больше сил» и что он бы «эту прыгалку просто запретил».

В мире детства, который создан Ильей Фрэзом в фильме «Слон и веревочка», все узнаваемо и все необычно. Знакомое словно преображено детской фантазией в процессе игры и передано тем образным языком, который дети создают, самозабвенно и живо импровизируя в воображаемом мире предложенного им сюжета. Но на какие-то моменты они как бы выходят из образа, чтобы «нормальным», бытовым языком договориться о «правилах» дальнейшего развития игры… Отсюда и тот способ, тот главный художественный прием, который определил стиль и язык картины: это фильм о детях и их играх — и это фильм-игра.

Поющие дети — и поющие в одиночку и хором взрослые; не только скачущие без устали девочки, но и с не меньшим увлечением прыгающая через скакалку Лидочкина бабушка; ничем не примечательные рыбки в аквариуме, которых мальчик Толя выпускает «на свободу», потому что «им тесно», — и удивительные звери из Лидочкиного сна, говорящие знакомыми голосами мальчика Юры, соседа, бабушки… Мир достоверно-реальный и мир детской фантазии, игры соединены режиссером легко и органично. Не чувствуется никаких монтажных «швов» в переходах от одного к другому, как не чувствуется насильственных переключений от стихов к прозе, от прозы к песням. Фильм, обращенный к малышам, и сам воспринимается как игровая детская песенка.

Ощущение это создается благодаря тому безукоризненному чувству ритма, в котором сменяют друг друга эпизоды, и благодаря шутливо-ироничной музыке композитора Льва Шварца, стремительно-активно вторгающейся в действие либо комментирующей его. Музыка то «страдает» и «жалуется» вместе с соседом на неуемное прыгание девочек, то «засыпает» с уставшей бабушкой, то звучно «шлепается» на землю вместе с не умеющей прыгать Лидочкой.

Как в лучших детских песенках непременно заключена мораль, так и в этом фильме авторы придумали интересный для малышей ход, чтобы объединить задачи развлечения и воспитания.

…Однажды Лидочке приснился сои, в котором большой и мудрый слон голосом бабушки раскрыл тайну: она научится прыгать, если совершит добрый поступок…

Чтобы чего-то добиться в жизни, чтобы сбылись все желания, человек должен не только настойчиво трудиться, но и творить добро. Вот это и хотят внушить авторы фильма маленькому зрителю.

…Благодаря тем добрым поступкам, которые Лидочка совершила, она научилась прыгать через веревочку. Фильм венчает радостный и озорной апофеоз Лидочкиного ликования — с музыкой, пением, скаканием девочек на всех этажах, во всех квартирах. Дрожат и раскачиваются люстры, сыплется штукатурка, с кухонных полок опрокидывается в какао перец. И в общий хор взрослых, восхищенно поющих о том, как отлично скачет Лидочка, вливается даже восторженный голос прежде ворчливого соседа-моралиста.

Простая и ясно выраженная мысль фильма о воспитании в детях терпения, настойчивости в достижении цели, доброты, воплощенная в легкой, шутливо-комедийной форме, получила, пожалуй, и несколько расширительное звучание — о радости делать добро, о радости бытия вообще. Искусство педагога и искусство режиссера органично соединились в кинодебюте Ильи Фрэза.

Талант педагога режиссер проявил и в работе с маленькой кинозвездой Наташей Защипиной. Наташа, к этому времени сыгравшая в фильме В. Эйсымонта «Жила-была девочка» трехлетнюю Катю и, таким образом, имевшая уже некоторый «актерский опыт», ничуть не боялась камеры. Многим походила она на свою героиню Лидочку. Ей также было пять лот, она тоже не умела прыгать через скакалку и очень переживала это. Но, в отличие от сценарной героини, девочки довольно плаксивой и не очень решительной, Наташа была веселой и в то же время серьезной и самостоятельной. Вызвать у нее слезы, необходимые по сюжету, было почти невозможно. Из самоотверженной любви к своей актерской работе она даже предлагала режиссеру ударить ее по щеке: ей будет больно, и тогда она заплачет. Однако был найден, конечно же, другой, более приемлемый путь. Будучи убежденным в том, что ребенок не способен к перевоплощению в процессе работы над фильмом, Фрэз предложил автору сценария несколько изменить характер героини — приблизить ее к индивидуальности маленькой актрисы, наделив Лидочку чертами самой Наташи Защипиной — упорством, находчивостью, смелостью.

А кроме того, И. Фрэз отдавал себе отчет в том, что даже весьма одаренные маленькие исполнители могут действовать естественно на съемочной площадке, лишь если удастся создать во время съемок атмосферу как бы игры в игре. Ребенок способен самозабвенно отдаваться игре, безоглядно веря в то, что в данный момент он — это не он, а шофер, либо автомобиль, либо мама, либо доктор. Эту особенность детской психологии и использовал режиссер. Вместе с драматургом они предложили девочке действовать в ситуациях, столь органичных и увлекательных для ребенка, вступать в диалоги со взрослыми актерами и произносить реплики настолько простые, доступные ее пониманию, что в результате образ Лидочки в Наташином воплощении предстал живым, лишенным наигрыша и фальши.

Ее Лидочка с искренним восхищением и удивлением гуляет по зоопарку, смело протягивает руку большой красивой «киске» — леопарду, садится на ногу слону или разговаривает с пеликаном. Она просто и естественно, как делала бы это в жизни, общается с ребятами, снимавшимися в фильме, с ранеными в госпитале, с бабушкой и соседом, к которому приходит делать «уборку». При этом Наташа проявляет в этой сцене изрядное чувство юмора и лукавство, свойственные ее возрасту и характеру: в сцене уборки, например, она забавно пытается отвлечь внимание соседа от нечаянно залитой чернилами рукописи намеренно громким и беспечным пением, развешивая на веревочке «выстиранные» бумаги…

Много лет спустя, вспоминая о своей работе с Наташей Защипиной, Илья Абрамович писал: «Удивительная собранность, воля, настойчивость и терпение уже тогда отличали эту маленькую труженицу. Она никогда не жаловалась на усталость, хотя часто ей бывало тяжело… Обычно дети рассеянны — она была удивительно собранна и внимательна. Наташа на редкость точно выполняла технические задания и могла повторять их по многу раз… ничуть не теряя непосредственности. Обычно дети стесняются, могут легко растеряться. Наташа никогда не стеснялась и никогда не была смущена и растерянна… С Наташей я работал не так, как со всеми другими девочками, а так, как работают со взрослым актером — «по системе Станиславского». Не только разъяснял ей все, вплоть до «задачи», «зерна», но даже вместе искали «подтекст». И она все понимала, конечно, в меру своих ребячьих возможностей. Внимательно слушала, когда ей читали сценарий. Помнила его почти наизусть. Перед каждой сценой ей нужно было подробно объяснить, что происходило до этого момента, что произойдет после него. Ей необходимо было знать все. Тогда девочка работала осознанно, ясно понимая, чего от нее хотят. Что и как нужно делать. Много привносила своего».

Давно известно, что играть рядом с детьми — задача сложная для актера. Николай Черкасов, снимавшийся в детском фильме «Счастливого плавания», говорил режиссеру фильма Н. Лебедеву: «Как трудно с ними! Они хоть и шалуны, ветер в голове, но такие неподдельные, такие настоящие, что я иногда чувствую у себя фальшивые интонации, чего не заметил бы, играя с актерами».

Игра вместе с детьми требует от актера не только профессионализма, способности к перевоплощению, но еще и дара искреннего сопереживания детским заботам и волнениям, нерастраченной способности души удивляться миру. И в этом плане Фаина Георгиевна Раневская в роли бабушки и Ростислав Янович Плятт в роли соседа были идеальными партнерами Наташи Защипиной.

Признанные мастера, они, согласившись сниматься в небольшом по метражу, незатейливом детском фильме режиссера-дебютанта, не просто хорошо сыграли свои роли. Как и в широко известном уже тогда фильме Т. Лукашевич «Подкидыш», где партнером Раневской и Плятта также была маленькая девочка, эти актеры общаются с ребенком с удивительным уважением к нему, с полной душевной отдачей, с настоящей, ненаигранной увлеченностью. Их работа, как всегда, отмечена печатью той одержимой преданности роли, партнеру, сюжету, которой хватило бы на серьезный психологический образ в сложном фильме. Бабушка Раневской и сосед Плятта в этой легкой кинокомедии стали не просто живыми людьми, но, не утратив присущей жанру меры условности, воплотили в себе доброту и мудрость мира взрослых, сообщив фильму обаяние нравственной красоты и человечности. Тем самым они возвысили в глазах детей и в то же время доверительно приблизили к ним этот взрослый мир.

Бабушка Раневской так искренне проникается заботой своей внучки, что без тени снисходительности, очень серьезно, терпеливо учит девочку прыгать, привязав веревочку к стульям, объясняет ей ошибки, вяжет ей красивые прыгалки с помпонами. Она даже сама увлекается этой детской забавой и с упоением тайком от Лидочки — пока та, как ей кажется, спит — тоже прыгает через скакалку, вспоминая юные годы, озорно приговаривая: «Совсем не так плохо для моего возраста, черт возьми! Дай бог каждому».

«Это «взаправдашнее», совершенно серьезное отношение к важной проблеме пятилетнего человека актриса принесла в наш фильм, — рассказывал Илья Абрамович. — Она была блестящим партнером девочки, потому что сама как ребенок верила во все происходящее. Она вела с девочкой не снисходительный, а вполне серьезный разговор».

В своей статье «Признания старого сказочника» К. Чуковский писал: «Когда-то в своей книге «От двух до пяти» я опубликовал заповеди для детских поэтов, но только теперь догадался, что ко всем этим заповедям следует прибавить еще одну, может быть самую главную: писатель для малых детей непременно должен быть счастлив. Счастлив, как и те, для кого он творит… Горе тому детскому писателю, кто не умеет хоть на время расстаться со своей взрослостью, выплеснуться из нее, из ее забот и досад и превратиться в сверстника тех малышей, к кому он адресуется со своими стихами».

Вот в этом умении создателей фильма «Слон и веревочка» «выплеснуться» из своей взрослости в сферу детского мироощущения и заключена была, пожалуй, тайна его притягательности для маленьких зрителей.

Пронизанный радостью, светом, добрый и увлекательный фильм был прекрасным подарком детям войны. Он словно бы возвращал им их мирные игры, а взрослым — то привычное чувство дома и семьи, которое не омрачено больше горем потерь и детскими слезами. «Картина… привлекает внимание, потому что говорит с детьми на их языке… Ряд детских сцен в фильме проходит естественно и непринужденно, что является бесспорной удачей молодого режиссера… Он не затрагивает глубоких тем и сложных вопросов. Но, когда слышишь искренний детский смех в зрительном зало, радуешься тому, что наши дети получили наконец новый комедийный фильм», — писала «Вечерняя Москва» в момент выхода картины на экран (январь 1946 г.). «Дебют И. Фрэза и Г. Егиазарова нам кажется многообещающим… Самые маленькие зрители получили хорошую, веселую картину», — отмечала другая газета, «Советское искусство» (25 января 1940 г.).

Критика тех лет прошла, однако, мимо несколько необычной кинематографической формы режиссерского дебюта Ильи Фрэза. Глядя же из дня сегодняшнего, интересно отметить, что ведь фильм «Слон и веревочка» был поставлен в жанре новом для своего времени. Музыкальный, с песнями, танцами, стихами и разговорной речью, он нес в себе приметы жанра, близкого к тому, что теперь мы называем «мюзиклом».

Мюзикл — жанр, родившийся на сцене музыкального театра и пришедший затем и в кинематограф, синтезирует в себе возможности музыки, драмы, хореографии, оперы, позволяет оригинально использовать для разностороннего раскрытия драматургии различные стилистические приемы — водевиля и трагедии, эксцентрики и тонкого психологизма. Нередко в основе мюзикла оказываются подчас весьма сложные жизненные проблемы. И, будучи воплощенными столь разнообразными художественными средствами, они приобретают особую, яркую выразительность, которая делает их легкодоступными и эмоционально-доходчивыми для восприятия. Это особенно важное для детского искусства качество не могло не привлечь к мюзиклу мастеров кинематографа для детей.

Когда уже подрастали дети первых зрителей этого фильма, появились на экране детские мюзиклы. «Айболит-66» Р. Быкова, помнится, очень удивил и зрителей и критику и вызвал поначалу весьма бурные споры о правомерности этого очень условного по своей природе «синтетического» жанра на экране. Позднее были его же «Автомобиль, скрипка и собака Клякса» (1974), а так же «Усатый нянь» (1977) и «Руки вверх!» (1981) В. Грамматикова и др.

Ностальгию по праздничной зрелищности своего первого фильма почувствует и Фрэз. Спустя четверть века, в 1970 году, по сценарию С. Прокофьевой он поставит удивительно молодую по темпераменту, современную киносказку «Приключения желтого чемоданчика». И в ней, как в «Слоне и веревочке», будет много песен, зверей и, как положено в сказке, фантастических превращений. Будет царить та же атмосфера детской наивной веры в происходящее, которую внесут исполнители — дети и взрослые актеры. И вот что еще важно: так же, как «Слон и веревочка», фильм будет учить развлекая.

…Атмосфера чудес, озорной эксцентрики создана Фрэзом уже в первых кадрах «Приключений желтого чемоданчика» — своего рода прологе. Под шутливую песенку Яна Френкеля о резвом, шаловливом ветре летят над крышами домов и улицами срываемые им шляпы и газеты, белые воздушные занавески и разноцветные шары, бегут удивленные прохожие, кружатся подгоняемые ветром ажурные причудливые флюгера. И во всем этом красочном, кружащемся, летящем хороводе, снятом оператором Михаилом Кирилловым празднично, ярко, динамично, — обещание радости и веселого волшебства. И оно не обманывает зрителя. В таком же стремительно увлекающем ритме пойдет в дальнейшем рассказ об удивительных приключениях желтого чемоданчика, в котором хранятся, оказывается, редчайшие лекарства, излечивающие детей от «злости и коварства, от зависти, от глупости, от трусости, от грубости, от грусти и вранья». Авторы фильма, С. Прокофьева и И. Фрэз, знакомят нас и с изобретателем чудодейственных лекарств — милым, забавным и эксцентричным доктором, который пишет работу — труд всей его жизни — на тему «Роль драки в нормальном развитии мальчишек», а также с главными его пациентами — трусливым мальчиком Петей и плаксивой, никогда не улыбающейся девочкой Томой. Пете очень страшно жить на свете, потому что «всюду слышатся шаги, всюду прячутся враги». Он даже суп ест только из мелкой тарелки, чтобы «в глубокой не утонуть». А маленькой Томе все на свете кажется грустным. «Ходят грустные звери и дети. Даже наш директор школы тоже ходит невеселый. Вы поверьте, я не лгу — я смеяться не могу», жалуется Тома, пораженная недугом царевны Несмеяны.

Сказочно-комедийной драматургии сюжета и характеров соответствует полное выдумки изобразительное решение фильма, вся обстановка, в которой происходит действие: Так, детская клиника, которой заведует симпатичный доктор и куда приходят за помощью родители Пети и Томы, сразу располагает к себе шуточно-успокоительными надписями на дверях кабинетов — такими, например: «Здесь ласково, негрубо ребятам лечат зубы», «Не капризничай, не плачь, здесь лечит самый главный врач»…

Страхи Пети и неизбывную грусть Томы режиссер «материализует» в забавно-«устрашающих» зрительных образах. К примеру, Пете, которому всюду мерещатся фантастические чудища, обыкновенный шнур от пылесоса представляется коварно подкрадывающейся гремучей змеей, висящее на вешалке пальто — великаном с огненно сверкающими глазищами, а уютные домашние шлепанцы — вообще бог весть чем, невообразимо жутким… Тихо и непрерывно льющиеся из глаз Томы слезы наводят тоску даже на цветы, так что они никнут и темнеют, когда девочка находится в комнате, и вновь оживают с ее уходом.

Случайно желтый чемоданчик с «конфетами храбрости», предназначенными для трусливого Пети, попадает к отцу Томы — летчику Веревкину. Вдруг бесстрашный Веревкин перед вылетом съест такую конфету и, находясь в воздухе, потеряет всякую осмотрительность!.. Чтобы спасти его от возможного несчастья, вдогонку за ним кидаются доктор, Петя, Тома и ее бабушка. Местом невероятных погонь и приключений становятся крыша пятиэтажного дома и забитая транспортом автострада, аэродром и арена цирка, а действующими персонажами — дети и взрослые, огромные тигры и маленькие цирковые собачки, съедающие в конце концов все «конфеты храбрости».

В соответствии с легкой, сказочно-эксцентрической стилистикой фильма живут в нем — именно живут, а не играют — исполнители, в особенности Евгений Лебедев в роли доктора и постоянная участница фильмов Фрэза 60—70-х годов, одна из самых любимых его актрис — Татьяна Пельтцер в роли Томиной бабушки. Как и положено герою сказки, в докторе Е. Лебедева все характеризующие его качества присутствуют в преувеличенных степенях: он сказочно добр, фантастически рассеян и бесконечно увлечен изобретением чудодейственных лекарств. Но благодаря неподдельной искренности, юмору и лукавому озорству, с которыми живет в образе удивительный этот актер, все эксцентрические выходки его милого, обаятельного героя воспринимаются как вполне естественные, сами собой разумеющиеся, «взаправдашние». «Колдует» ли он в своей лаборатории над колбочками и пробирками, при этом про себя пробалтывая вперемешку и буквы алфавита, и таблицу умножения, и скороговорки вроде «на дворе трава, на траве дрова», или бежит по городу забавно семенящей походкой, чтобы успеть предупредить о путанице с чемоданчиком, — во всем чувствуется упоенность актера игрой. В атмосфере сказки Лебедев живет как в родной стихии. Детской веры в естественность, закономерность чуда в нем ничуть не меньше, чем в исполнителях-детях.

Непринужденна, искренна и достоверна в этом фильме и Т. Пельтцер. Она играет здесь как бы две роли: тихой, интеллигентной, застенчивой бабушки, настолько робкой, что даже не может решиться сурово и требовательно поговорить с домоуправом — халтурщиком и хамом, и бабушки «буйной», решительной, разудалой, когда она случайно съедает «конфету храбрости». Метаморфоза, происходящая с ней, столь разительна, что даже домоуправ пугается и клянется немедленно выполнить ее просьбу — отремонтировать крышу дома. Эта «новая» бабушка отважно передвигается по карнизу на высоте пятого этажа, вызывая испуганно-удивленные стоны и вздохи соседей, ловко карабкается по пожарной лестнице на крышу и там, лихо выбивая чечетку и по-разбойничьи свистя, еще и залихватски поет: «Первый подъезд, пятый этаж, нас затопляет — на абордаж!» Чего только не выделывают бабушка и доктор: они мчатся по улице в погоне за желтым чемоданчиком, едут на крыше троллейбуса, взбираются на высоченный забор, на котором бабушка вдруг повисает в испуге в тот самый момент, когда кончается действие «конфеты храбрости»… На протяжении всех этих приключений Е. Лебедев и Т. Пельтцер действуют в образах своих эксцентрических героев увлеченно и заразительно, органично вписываясь в сказочно-веселую эксцентриаду фильма.

Забавляя и развлекая, фильм Фрэза воспитывает в детях чуткость и отзывчивость, помогает им самим, без помощи удивительных «конфет храбрости» избавиться от своих недостатков. Защищая Тому от дворовых хулиганов и стремясь вовремя предупредить Веревкина об опасности, Петя забывает о страхе. Чувство ответственности, забота о других излечивают его от эгоизма и тем самым от трусости. А Тома, приобретя в лице Пети настоящего друга, становится общительной и жизнерадостной девочкой…

Несколько лет назад, в 1981 году, на экраны вышел фильм молодого режиссера В. Грамматикова «Руки вверх!», сюжетные ситуации которого напоминали ситуации «Желтого чемоданчика», использованные, правда, как бы с обратным знаком. И в фильме Грамматикова события развиваются благодаря неким удивительным пулям под названном «болдин». Но в отличие от «конфет храбрости» «болдин» оболванивает ребят, делает их бездуховными и бездушными существами. В обоих фильмах присутствуют бабушки, роли которых исполняет одна и та же актриса — Т. Пельтцер. Только в фильме Грамматикова ее героиня под воздействием «болдина» становится агрессивной и хулиганистой…

— Фильм Грамматикова мне в целом правится. Он современный, живой, и дети, говорят, смотрят его взахлеб, — сказал в одной из наших бесед Илья Абрамович. — Владимир Грамматиков не только талантлив, но и любит детей. А легкости, с которой он работает, я даже завидую, потому что для меня работа над сценарием, фильмом всегда связана с мучительными колебаниями, сомнениями. Но драматургически и режиссерски фильм «Руки вверх!», на мой взгляд, все же недостаточно точно выстроен, в нем перебор выкрутасов. Хотя замысел интересен…

«Шпионский» мюзикл В. Грамматикова поставлен и в самом деле с фантазией, увлеченно, легко — на одном дыхании. Но он настолько перенасыщен погонями и стрельбой, что за всем этим подчас теряется не просто чувство меры, но и смысл, идея, ради которой все это должно происходить. Порой он становится чисто развлекательным зрелищем, в котором трюки существуют уже ради самих трюков. Эта тенденция к чистой развлекательности характерна сегодня, кстати сказать, отнюдь не только для этого фильма. Вот почему работа Фрэза почти пятнадцатилетней давности представляется даже сейчас одной из интересных попыток создания современной музыкальной киносказки для детей, удачного соединения дидактики, незаметно, но обязательно присутствующей в детских фильмах, и комедийной эксцентричности.

К жанровым традициям эксцентрических комедий «Слои и веревочка» и «Приключения желтого чемоданчика» Илья Фрэз вернулся в своем последнем фильме — «Карантин». Возможно, известную побудительную роль сыграло в этом то обстоятельство, что эксцентрическая комедия для детей, наиболее ярко представленная в творчестве Р. Быкова и В. Грамматикова, стала в последнее десятилетие одним из часто встречающихся на афише детского кинорепертуара жанров.

Тем не менее если взять творчество Фрэза в целом, то при всех немалых достоинствах его фильма «Слон и веревочка» и значительно более позднего «Желтого чемоданчика» наиболее крупные творческие удачи, принесшие режиссеру зрительский успех, связаны, как показывают его дальнейшие работы, не с фильмами музыкально-эксцентрическими. И так как в пристрастии к тому или иному жанру в значительной степени выражается и мироощущение художника, то очевидно, что человеческой и художнической индивидуальности Фрэза ближе все-таки не праздничная зрелищность или сказочная эксцентрика, а лирическое повествование об обыкновенных буднях наших ребят, в процессе которых происходит их моральное, нравственно-этическое воспитание.

Таким лирико-поэтическим рассказом о школьных буднях самых маленьких школьников и стал следующий фильм Фрэза после «Слона и веревочки» — «Первоклассница», созданный им по сценарию выдающегося советского драматурга Евгения Шварца.

Первоначально сценарий Шварца назывался «Первая ступенька» и был совершенно далек от ставшей потом широко известной и всеми любимой «Первоклассницы». Это была сказка — жанр, характерный для творчества драматурга. Героиня ее, семилетняя девочка Наташа — хвастунишка и всезнайка, — считала, что уже много видела и все знает и потому может учиться «так себе». Но, встречаясь со многими интересными людьми разных профессий, Наташа в конце концов убеждалась, что все они, прежде чем стать мастерами своего дела, прошли через «первую ступень» — первый класс. В сценарии было много всевозможных приключений: в квартире у старого ученого Наташа видела удивительные, большие красивые цветы, оживающие игрушки. По ходу действия она попадала то в чудесный сад, то на необыкновенное кукольное представление, то в недавно выросший новый шахтерский город. Были в сценарии сильнейшая гроза и наводнение, во время которых девочка терялась и объявлялись ее поиски…

Однако столь сказочно живописно разработанная фабула не очень привлекала Фрэза. И наряду с предложениями о многочисленных поправках в сценарии он посещал разные школы, чтобы наблюдать маленьких героев своей будущей картины, так сказать, в натуре: присутствовал на уроках, разговаривал с первоклассниками, их учителями и родителями. До сих пор у Ильи Абрамовича хранится черная тетрадь, датированная маем 1946 года, в которой мелким, убористым почерком записаны сделанные им тогда живые наблюдения из жизни первоклассников. Например, такие: «Вначале учительницу называют «тетей». Посредине урока заявляют: «Я пойду домой, я больше не хочу, я играть хочу». По малейшему поводу поднимают руки. Любят пожаловаться друг на друга» и т. д. Когда материала набралось достаточно, Фрэз показал его Шварцу. Шварц пришел в восторг: «Ведь это же гораздо ярче, чем сказка. Это готовый сценарий. Зачем выдумывать?» И буквально за две недели написал на основе записей-наблюдений Фрэза совершенно новый вариант сценария, по которому и был поставлен фильм.

В отличие от «Первой ступеньки», изобиловавшей действием, внешними яркими событиями, в «Первокласснице» нет сюжета в привычном для того времени понимании. Сюжетом в нем стала история развития внутреннего мира ребенка, история о том, как растет человек, как формируется будущая личность.

Надо сказать, задача, стоящая перед драматургом и режиссером, была совсем не из легких — снять целую картину о буднях школьной жизни, лишенных, казалось бы, какой-либо значительности и занимательности, о том, как дети ходят в школу, учатся читать и писать, дежурят в классе, ссорятся и мирятся, да так снять, чтобы зрителям было не скучно. И мудрый сказочник Евгений Шварц нашел драматургическую форму, единственно, пожалуй, возможную для повествования об истории души маленького человека. Вроде бы ничем не примечательный, неброский материал о скромных повседневных заботах, переживаниях и радостях первоклассников он выстроил как ряд эпизодов, новелл, в каждой из которых раскрывается, во-первых, какая-нибудь черта характера маленькой героини, а во-вторых, она сама открывает для себя что-то новое. В результате десять новелл, в основу которых положены реальные жизненные наблюдения, в целом сложились как хроникально-поэтический рассказ о жизни и воспитании характера первоклассницы Маруси Орловой.

Помня о том, что фильм предназначен в первую очередь детям, маленьким детям, и потому должен быть доступен их пониманию, Шварц дал каждой новелле название, начинающееся словом «как»: «Как Маруся начала учиться», «Как Маруся получила первую отметку», «Как Маруся помогла подруге» и т. д. В этом многократно повторяющемся «как» чувствуется, с одной стороны, сказочно неспешная интонационная ритмичность, с другой — близость к детскому синтаксису, к детской конструкции разговорной речи. (Вспомним рассказ Веры Инбер, который назывался «Как я была маленькая», и много других подобных примеров). Разбивка фильма на небольшие новеллы дала возможность всякий раз как бы заново сконцентрировать внимание ребенка, напомнить ему — а вот сейчас начнется новая история… Нанизывая таким образом разные поучительные «истории про то, как…», авторы фильма помогали детям усваивать нравственные ценности, такие, как трудолюбие, скромность, чувство товарищества, преданность в дружбе.

Каждая новелла начинается своеобразной скромной изобразительной заставкой — лист из школьной тетради, разлинованный в косую линейку, на котором старательным детским почерком выведено ее название. Причем названия эти с расчетом и на тех зрителей, которые еще не умели читать, произносились вслух актером Борисом Чирковым. Тем самым режиссер как бы подчеркивал зрительский адрес фильма — кому он был направлен.

«Как Маруся первый раз пошла в школу» — так называется первая новелла. Материалом для нее послужили заметки из дневника Ильи Фрэза о девочке, которая пришла записываться в школу сама, без родителей и принесла с собой все документы, которые ей удалось найти дома: облигации, бабушкину метрику, квитанции за уплату телефона и т. д. Героиня фильма Маруся Орлова тоже отправляется поступать в школу одна, без мамы, и приносит с собой коробку с разными документами. Так узнаем мы, что она девочка очень самостоятельная, любознательная, что ей не терпится, как это и бывает обычно, стать скорее первоклассницей.

Постепенно, от эпизода к эпизоду раскрываются и другие черты характера Маруси, приближенные авторами фильма к индивидуальности самой исполнительницы — Наташи Защипиной. К примеру, в новелле «Как Маруся начала учиться» девочка проявляет не только свою самостоятельность, но присущую ей справедливость и натуру «бойца».

…Каждая из этих маленьких анархисток пока что привыкла считаться только со своими желаниями и потому садится там, где ей правится. «Совсем уходи! Это теперь будет моя парта», — говорит эгоистичная и бойкая Галя другой первокласснице — тихой, застенчивой девочке. «Сиди! — приказывает той Маруся и смело наступает на Галю. — Ты что к ней пристаешь?.. Не приставай, а то как дам!»

По точности, зоркости наблюдении это одна из лучших новелл в фильме, в которой авторы очень тонко, с юмором, с глубоким пониманием детской психологии показали несориентированность малышей в этой новой для них школьной жизни. Так, Маруся, впервые приходя в школу, например, уверена, что она уже «сегодня сделается настоящей школьницей». А маленькая Нина среди незнакомых девочек очень скучает по дому и собирается уйти с урока домой, к маме. «Из всех уроков мне больше всего понравилась перемена», — говорит она после окончания школьного дня…

Глядя на детей с высоты своего жизненного опыта, забывая о своих детских годах, взрослые нередко даже не представляют себе, как сложен и драматичен мир ребенка, какая борьба чувств и страстей порой бушует в юной душе.

«Мир ребенка, входящего в жизнь, гораздо более конфликтен, чем у его прочно обосновавшегося, упорядоченного родителя… Каждый ребенок — это личность. Это потом они становятся людьми: потом они обкатываются, оглаживаются, обминаются, а в детстве они все характеры, очерченные определенно и ярко. И способность выражать свою индивидуальность в предлагаемой среде и обстоятельствах у них встречается гораздо чаще, чем у их родителей… В детских конфликтах и переживаниях содержатся завязи и почки всех жизненных конфликтов». Это заметил много лет спустя кинорежиссер другого поколения — из тех, кто, конечно же, в детстве тоже смотрел «Первоклассницу», — Александр Митта, сам снимавший, уже в 60-е годы, фильмы с детьми и для детей. Но это хорошо понимали и Евгений Шварц и Илья Фрэз, работая над «Первоклассницей».

Они не умиляются детской наивностью своей маленькой героини, не делают из нее образцово-показательного ребенка. В живой, сообразительной девочке они подмечают и такие неприятные черты, как высокомерие, желание быть первой среди подруг.

Стоило Марусе «получить власть», став дежурной, как она уже приструнивает девочек, по каждой мелочи прикрикивает на них: «Девочки, почему вы бегаете? Нельзя… Галя, сиди прямо, разве можно так горбиться?.. Вера, смотри кляксу не поставь». А вечером дома Маруся устало-удовлетворенно сообщает маме: «Ты знаешь, мама, я ведь теперь вроде Анны Ивановны. Порядок в нашем классе на ком? На мне… А они меня слушаются». Марусе так понравилось командовать подругами, что на другой день она не хочет передавать дежурство Гале и предлагает первоклассникам слушать только ее, а не Галю. И лишь непререкаемый авторитет Анны Ивановны воздействует на девочку. «А ты сумей так себя вести, чтобы тебя уважали и слушались без нарукавной повязки дежурного» — такой нравственный урок получает от учительницы Маруся, а вместе с ней и маленькие зрители в новелле «Как Маруся помогла учительнице».

Но вот наступил долгожданный для первоклассниц момент, когда Анна Ивановна впервые разрешила им писать чернилами — всем, кроме Маруси и Гали. Однако у одной из девочек ручки не оказалось — забыла. После долгих и мучительных колебаний Маруся все же даст ей свою ручку. Но при этом какая сложная внутренняя борьба происходит в ней, какие разноречивые чувства обуревают это маленькое существо! На лице, в глазах Маруси — Защипиной — и искреннее желание помочь подруге, и зависть, и стыд за это, стремление преодолеть дурное чувство. Маруся чуть было не прячет ручку снова к себе в пенал. Но все-таки чувство товарищества побеждает в ней. И похвала Анны Ивановны звучит как еще один нравственный урок, усвоенный девочкой, — в новелле «Как Маруся первый раз помогла подруге». И когда в класс приходит новенькая, она уже с гордостью говорит ей: «Мы первоклассницы, мы друг за друга, а вся школа за нас, а мы за всю школу. Вот так и веди себя. Поняла?»

Создавая с юной кинозвездой Наташей Защипиной этот весьма сложный и неоднозначный характер, Фрэз, подробно, как и в предыдущей своей работе с ней, объясняя девочке, какой должна быть Маруся в начале и в конце сюжета, терпеливо искал вместе с ней «подтекст» и «зерно» роли. В результате Наташа не просто играет себя в предложенных обстоятельствах — она создает обобщенный образ девочки-первоклассницы, но с присущими ей определенными чертами характера — волевого, самостоятельного, вдумчивого, но и не лишенного зазнайства и тщеславия.

Однако фильм не был бы столь убедительным, живым и емким, если бы все пространство в нем занимала одна Маруся Орлова. Фильм Фрэза тесно заселен ее подругами-одноклассницами, разными по характеру, непохожими друг на друга: робкими, застенчивыми — и бойкими, даже агрессивными, развитыми, смышлеными, но путающими пока «подбородок» с «бородой», коллективистами по натуре — и детьми домашними, которые приносят еще с собой в школу любимую куклу. И все они вместе благодаря удивительному таланту Фрэза — таланту его любви к детям, его умению работать с ними — создают своеобразный коллективный портрет, оттеняя при этом более глубоко и ярко образ Маруси. Глядя на то, как естественно, без малейшего наигрыша и фальши живут на экране дети-исполнители, удивляешься, каким образом удалось режиссеру справиться с такой оравой ребятишек. Ведь опыт его работы с ними пока что ограничивался лишь одной картиной «Слон и веревочка».

Своими «секретами» Илья Фрэз сегодня делится с удовольствием, тем более что «Первоклассница» — одна из любимых его картин.

— К этому времени я уже понял, — рассказывает он, — что, работая с детьми, нужно стремиться так организовать обстановку, где происходит действие фильма, чтобы она напоминала им реальную, хорошо знакомую в жизни. Вот почему мы особенно добивались тогда, чтобы класс в съемочном павильоне походил на школьный. Нарисованное небо и макет улицы, которые видны из окна класса, были так удачно выполнены художником Людмилой Блатовой, что дети верили, что и небо и улица настоящие. Настоящими, не бутафорскими были разлинованная классная доска, мел, тряпка, новые чистые парты, свой собственный, «навечно» закрепленный за каждой девочкой портфель, аквариум с рыбками. И на уроке, во время съемки, девочки не просто водили перьями по бумаге, делая вид, что пишут, а, как это и полагалось тогда, писали настоящими чернилами. И, как на обычных уроках, учительница всем им обязательно ставила отметки…

Подлинного имени актрисы — Тамары Федоровны Макаровой, играющей роль учительницы, они не знали и были абсолютно уверены, что ее действительно зовут Анна Ивановна. Они любили ее, ходили за ней по пятам, задавали множество вопросов.

Дети так привыкли к нашему павильонному классу, что совсем не обращали внимания на осветительные приборы, на отсутствие четвертой стены, на белые накладные углы наверху вместо потолка. Подлинность атмосферы, воссозданная на съемочной площадке, помогла им вести себя свободно, естественно. Некоторым девочкам настолько полюбился наш класс, что, когда окончились съемки, они заявляли, что хотят учиться только здесь и у этой учительницы…

Стремление И. Фрэза к тщательному воссозданию подлинной атмосферы школьных будней, а не к внешним кинематографическим эффектам было, конечно, единственно верным для фильма, драматургической основой которого послужил материал такой, казалось бы, привычный, простой, жизненный. Однако и драматург, и режиссер, и оператор поверили в то, что сами эти жизненные первооткрытия, которые делают для себя семилетние школьницы, их поступки, эмоции, постепенные нравственные приобретения не только интересны, но и глубоко поэтичны. Потому так чутко улавливает малейшее душевное проявление Маруси камера оператора Г. Егиазарова. Кажется, будто вместо с девочкой медленно «входит» она в школу, как в сказочно таинственный мир, где все пока еще не понятно, но притягательно-интересно, восхищенно «любуется» вместе с ней просторными светлыми классами, цветами на подоконниках, свежевыкрашенными партами. Эффект присутствия камеры так силен, словно и мы, зрители, впервые переступили вместе с Марусей порог школы, пережили остроту и новизну ее восприятия.

Школа, класс, будни школьной жизни увидены в фильме как бы глазами Маруси. Вот почему при всей обыденности драматургического материала «Первоклассницы» атмосфера поэзии, волшебства и «чудного мгновения», характерная для творчества Е. Шварца, пронизывает весь фильм, жанровую природу которого можно определить, пожалуй, как современная реалистическая сказка. Не случайно и красивая, строгая Марусина учительница Анна Ивановна в облике Тамары Макаровой порой неуловимо напоминает добрую сказочную фею. И когда она говорит детям: «Я покажу вам школу, я проведу с вами перемену, я научу вас читать и писать. И на каждом уроке вы узнаете что-нибудь новое, интересное, и скоро-скоро вы станете настоящими школьницами», то само перечисление будущих школьных дел звучит у нее как обещание сказочно-удивительных вещей…

В фильме, поставленном на третьем году после войны, мы не увидели бытовых примет своего времени, как и в «Слоне и веревочке». Ни длинных очередей за хлебом (лишь за три месяца до мартовской премьеры фильма в 1948 году была отменена карточная система), ни многонаселенных коммунальных квартир, ни старых застиранных ученических платьиц, ни заплатанных пиджачков. Это потом, много лет спустя, когда залечены будут раны войны, когда улучшится материальное благосостояние советских людей, будут воссоздавать на экране трудный послевоенный быт. А тогда «хотелось дать детям светлую картину», как скажет И. А. Фрэз на обсуждении «Первоклассницы» худсоветом студии. Вот почему в фильме Маруся Орлова живет в просторной отдельной квартире, а в день ее рождения, на который она приглашает весь класс, стол обильно уставлен яствами: пирожками, конфетами, яблоками. И все девочки в фильме — в красивых форменных платьях и белых передничках, которые в те годы едва только (и далеко-далеко не везде) входили в школьный быт. Да и сама школа светла и великолепна — такую можно было разве что только представить, но вряд ли увидеть…

А весь добрый мир взрослых в фильме — мама, бабушка, учительница, милиция, бросившаяся на поиски заблудившихся в парке девочек, — все словно тем только и озабочены, чтобы сделать жизнь детей красивой, светлой, радостной.

Многое в фильме не так, как есть везде, сегодня (тогда!), а как хотелось бы, чтобы было в идеале. В контексте же своего времени фильм мог восприниматься не иначе как сказка. После показа фильма в послевоенной Германии газета «Нойе цайт» (19 августа 1948 г.) писала: «Детская часть публики поражается прежде всего… совершенно необычным очарованием прекрасно обставленного школьного помещения, удивляется удобной и большой квартире Маруси и сопровождает громкими «ах» и «ох» появление мехового пальто на семилетней девочке и в особенности сладости и яства на праздничном столе… Герои фильма живут в атмосфере мирной уютности, без нужды и забот, где есть только доброта и благополучие. Для нашего жестокого времени это почти сказка».

За рубежом фильм прошел, что называется, под бурные аплодисменты: «…волшебный фильм, излучающий чистоту и красоту, нежен, как сама душа ребенка», «поистине очаровательный», «притягательный» и т. д. Очень высокую оценку получила игра Наташи Защипиной, которую ставили «на первое место среди вундеркиндов, которых мы когда-либо видели на экране» («Польска збройна», 12 октября 1948 г.). «…Никто не должен упустить случай увидеть этот фильм», — призывала румынская «Нация» (21 сентября 1948 г.).

Дома судьба картины складывалась в те годы не просто. Несмотря на общую благожелательную оценку, фильму было брошено немало упреков.

Один из них — отсутствие занимательной фабулы, будничность, ординарность изображенных событий. Так, например, газета «Советское искусство» 20 марта 1948 года писала, что, мол, «школьник узнает в картине мало нового. Почти все, что он видит в фильме, ему уже известно, им уже пережито».

Но кто сказал, что для детей, как и для взрослых, эффект узнавания в экранных героях себя, своих знакомых сверстников менее привлекателен, чем интерес к занимательному, неизвестному, яркому. Ведь такие фильмы, как «Первоклассница», подобны зеркалу, в котором дети видят себя. А смотрятся в зеркало с одинаковым удовольствием и дети и взрослые. «Дети любят фантастику, но дети любят и простой рассказ про себя», — утверждала на премьере фильма в Ленинградском Доме кино известная учительница А. Адрианова, автор книги «Воспитание в первом классе», которая была консультантом И. Фрэза на «Первокласснице». Искренние, наивные письма первоклассниц и второклассниц, появившиеся вскоре после премьеры фильма в «Пионерской правде» (23 марта 1948 г.), нагляднее всего показали, что «рассказ про себя» детям интересен. «А наша учительница тоже самая лучшая», «Хорошо, что Маруся помогла подруге», «И я тоже, как Маруся, ходила храбро по улицам», — писали девочки, соотнося поступки Маруси со своими, а значит, увидев в экранной героине себя.

Взрослые рецензенты упрекали авторов фильма в излишней «зализанности», облегченности, «святости» показа жизни в «Первокласснице». «Реальных препятствий на пути героев» не хватало многим критикам.

Но особенно резкой, категоричной, несправедливой критике подвергли фильм Б. Бегак и Ю. Громов в своей книге «Большое искусство для маленьких». Фильм был объявлен авторами слащавым и сентиментальным, в нем они не нашли правдивого изображения советской семьи. По их мнению, из картины исчезла поэзия шварцевского сценария. В забавно лирическом эпизоде о трех заблудившихся в парке девочках (кстати сказать, действительно слабом, потому что элементы приключения неорганичны для драматургического построения всего фильма) критикам недоставало «напряжения реальной опасности, подстерегающей ребенка». Они усмотрели в фильме «тон иронической снисходительности по отношению к детям и любование ребенком с легкой усмешкой, характеризующие взрослых героев». Все это, по мнению авторов книги, придает фильму «инфантильный, псевдодетский колорит», а «интонации… Наташи Защипиной идут вразрез с жизненной правдой фильма о советских школьниках». Вкупе с «Первоклассницей» досталось на орехи и другому фильму Фрэза — «Слон и веревочка» с его якобы сомнительной философией и «столь детски наивной мотивировкой происшествия», которая, мол, не может удовлетворить детей.

Справедливости ради, следует отметить, что Б. Бегак и Ю. Громов не обошли «вниманием» не только фильмы Фрэза, но и такие фильмы, как «Подкидыш» Т. Лукашевич, «Золушка» Н. Кошеверовой и М. Шапиро, «Тимур и его команда» А. Разумного. Например, «Золушку» они обвинили в… «рафинированности, эстетичности, иронической подчеркнутости приема, преобразующего сказку в комедию-буфф», и т. д.

Конечно, «очищенность» сюжета от конкретно-исторической и бытовой реальности — явление само по себе «зловредное» в искусстве. Но упрекать в этом «Первоклассницу» было неправомерно, если учесть жанр, в котором создавался Е. Шварцем сценарий фильма, — жанр современной сказки.

Советская литература для детей знала и раньше произведения, созданные в подобном жанре. Так, многие поколения детей с увлечением читали книжку С. Розанова «Приключения Травки» (1928) о мальчике в мире современного города и «Рассказы о великом плане» (1930) М. Ильина — очерк для детей о первой пятилетке, получивший высокую оценку М. Горького. В 1939–1940 годах над сценарием фильма для юных зрителей «Сказка о Великане» вместе с М. Ильиным и Е. Сегал работал Дзига Вертов. Их фильм должен был рассказать детям о том, что «волшебные вещи, в том числе такие, о каких и в сказках не сказывается, существуют на самом деле…», открыть им «землю и небо от дна океана до самых звезд, показать, что лесное царство без лешего, подводное царство без водяного царя и русалок волшебнее самых волшебных сказок». Гидом, проводником детей в этой большой жизни, ее активной участницей должна была быть маленькая девочка.

В художественной ткани этих произведений традиции и приемы сказки в трактовке современного содержания использованы далеко не механически — для того чтобы помочь маленькому человеку постигать окружающую его действительность как мир чудесных открытий — сущности явлений и нравственной сущности человеческих отношений. В детском возрасте каждое, даже самое, казалось бы, незначительное столкновение с большой, «взрослой» жизнью обогащает ребенка новой и, как всякое новое для него, удивительной информацией. На эту особенность психологии детского восприятия и ориентируются подобные произведения, использующие сюжетные и стилистические приемы и способы эмоционального воздействия волшебной и бытовой сказки. Познавательно-поучительное начало облечено в них в поэтическую форму сказочного повествования.

Разве не то же самое в «Первокласснице» Е. Шварца — пусть в масштабах более скромных?..

Тут свой мир, открываемый маленькой героиней, — мир школы, на привычный взгляд обыденный, но для человека, впервые переступающего ее порог, полный неизведанного, необычного, с новыми вещами, новыми обязанностями, новыми отношениями между детьми и взрослыми. Пусть здесь нет ясных элементов чудесного, волшебного, но все, увиденное глазами ребенка-первооткрывателя, кажется поистине удивительным, причем это не просто удивление человека перед неожиданным, но удивление, сопутствующее познанию. Им освещен весь фильм — этим радостным удивлением юного человека перед открывающимся новым миром большой жизни.

Все композиционное устремление сюжета сказочно. Отдельные главы-новеллы с повторяющимися рефреном названиями «Как Маруся…» — это как главы-эпизоды сказки, в каждой из которых запечатлен очередной этап постижения жизни, людей, самой себя — постижения, приносящего нравственное обогащение.

В каждой новелле, как в сказке, есть своя мораль, органично вырастающая из ее содержания. Элемент дидактический неназойливо входит в фильм, возникая в самом движении драматургического действия, организованного по законам сказки.

Нет, не надо рассматривать «Первоклассницу» как фильм, отражающий современную жизнь детей, не надо искать там конкретных реалий быта 1946–1948 годов, хотя в чем-то они неизбежно и проявляются. Современность фильма непреходяща как раз потому, что речь в нем не о том, как именно в 1948 году пошла в первый класс конкретная девочка Маруся Орлова, а о том, как ребенок впервые вступает в мир школы, в мир большой человеческой жизни. Маленькая героиня этого фильма могла не иметь ни имени, ни фамилии, а быть вообще Первоклассницей.

Существуют категории нравственности, которые передаются из поколения в поколение. Никогда ни одна эпоха не отменяла доброты, порядочности, дружбы, уважения и любви к человеку. В их утверждении и заключается нравственная преемственность поколений. На «втолковывании», популяризации маленьким зрителям этих вечных ценностей, годных на все времена, и построены сюжеты первых фильмов Фрэза — «Слона и веревочки» и «Первоклассницы», изначально абстрагированные от временных и бытовых конкретностей, как абстрагированы от них бывают сказки, в какое бы время они ни рождались.

Впрочем, все сказанное можно отнести не только к первым фильмам Фрэза. Правда, приметы времени и быта будут присутствовать в его последующих картинах в значительно большей степени, но никогда не будут довлеть над сюжетом, не будут «заземлять» его. И юные герои большинства его картин тоже станут своего рода первооткрывателями нравственных законов жизни, человеческих отношений. Наедине ли с самим собой, в общении ли со сверстниками и взрослыми как чудо откроется им красота и непреложность вечных духовных ценностей. Таких, как любовь — для Романа и Кати в фильме «Вам и не снилось…», доверие и необходимость людей друг другу — для Бори Збандуто в «Чудаке из пятого «Б», взаимопонимание людей разных поколений, отзывчивость и чувство ответственности перед людьми — для героев фильма «Это мы не проходили»…

Фрэза и позже будут нередко упрекать в идилличности. Едва ли это справедливо, потому что доброта, свет надежды, которым согреты его картины, отнюдь не следствие беспочвенного прекраснодушия.

Нравственные и морально-этические ценности Илья Фрэз открывает детям в фильмах, построенных в образно-поэтическом ключе, возвышенных изначальной и априорной просветленностью мироощущения, полных необоримой веры в конечную победу человеческого духа. Его картины при большей или меньшей конкретности запечатленных в них реалий жизненного пространства и времени можно счесть и современными сказками и притчами. И потому, думается, лучшие из его фильмов — такие, как «Первоклассница», «Чудак из пятого «Б», «Это мы не проходили», «Я вас любил…», «Вам и не снилось…», — всегда остаются как бы над своим конкретным «календарным» временем.

Не случайно, что и в 60—80-е годы, когда на экране появился целый ряд исторически правдивых и точных фильмов о военном и послевоенном детстве, зрители по-прежнему с интересом смотрят «Первоклассницу». Хотя такие картины, как «Я родом из детства» (1966) В. Турова, «Подранки» (1976) Н. Губенко, «А у нас была тишина» (1977) В. Шамшурина, «Ночь коротка» (1981) М. Беликова, без прикрас показавшие материальные и моральные трудности первых послевоенных лет, приучили сегодняшнего зрителя к иной мере условности, к иной степени реализма, нежели в «Первокласснице». И тем не менее картина Фрэза наряду с «Золушкой», «Тимуром и его командой» живет до сегодняшнего дня.

Но вернемся в год 1948-й — год выхода «Первоклассницы» на экран. Критикам тех лет не хватало в ней бытовых трудностей и примет — так сказать, «реалистической реальности». Но дело, думается, не только в этом. И не в отсутствии занимательной фабулы. Дело в том, что драматургический материал в этом фильме организован Е. Шварцем по законам, непривычным для зрителей тех лет. В нем нет единого, внешне действенного сюжета, заключенного в канонические рамки завязкой, с обязательными элементами — кульминацией, развязкой. Каждая новелла сама по себе является законченным сюжетом. А все они вместе, объединенные лишь временем — годом жизни первоклассниц, раскрывают историю развития души ребенка, рассказанную почти с хроникальной достоверностью, но поэтически осмысленную.

Эта своеобразная, «бессюжетная», как потом определят ее, драматургия получит развитие в советском кино гораздо позднее, лишь в фильмах 60-х годов. Тогда же, в год выхода «Первоклассницы», драматургическое новаторство Е. Шварца, да еще в детском фильме, было не понято. Не случайно даже Ф. Эрмлер, в целом высоко оценивший картину, на обсуждении ее в Ленинградском Доме кино отметил как недостаток не только «святость», «зализанность» показа жизни в «Первокласснице», но и «ослабленность сюжета». Непривычный жанр современной сказки, к которому стремились Евгений Шварц и Илья Фрэз, к тому же заключенной в размытые рамки «бессюжетной» драматургии, не имел еще прецедента в кино, и именно это, вероятно, стало причиной столь двойственного — в лучшем случае — отношения к «Первокласснице» со стороны критики. Кстати сказать, очевидно, инерцией восприятия объясняется и тот факт, что некоторые критики не приняли образ учительницы, созданный Т. Макаровой, сочтя ее некую остраненность, дистантность за холодность и равнодушие к детям. От нее почему-то ждали нечто похожее на образ, созданный В. Марецкой в «Сельской учительнице» М. Донского, вышедшей одновременно с «Первоклассницей». Но это были совершенно разные и по замыслу и по своим художественным задачам фильмы. И, естественно, В. Марецкая создала образ сельской учительницы в иной стилистической манере, обусловленной жанром реалистической драмы-хроники, в котором сделан фильм М. Донского.

Сказочно-поэтический реализм «Первоклассницы» был немногими принят в те годы безоговорочно. Но среди этих немногих была поэтесса Ольга Берггольц.

«Это необычайно чисто, это полно каким-то светом и радостью. Может быть, в жизни это и не совсем так, такие прекрасные школы, такие длинноногие чистенькие школьницы, такие красивые папы и мамы, такие внимательные учительницы. Но это ничего не значит. Здесь есть правда искусства, и эта правда очень благородная, и она целиком вас покоряет». Так говорила О. Берггольц на обсуждении «Первоклассницы» в Ленинградском Доме кино.

Очень искренне и трогательно отозвались о фильмах Ильи Фрэза Эльза Триоле и Луи Арагон. Во время одного из их пребываний в СССР С. И. Юткевич спросил у Э. Триоле, какие советские фильмы больше всего ей правятся.

— Мы с Луи очень любим «Первоклассницу», — сказала она. — Миру нужны именно такие фильмы.

Луи Арагон добавил:

— А мне нравится — нет, простите, — очень нравится «Слон и веревочка». Эти картины мы полюбили за непосредственность и большую любовь к детям, за проникновение в искусство большого и сердечного гуманизма. Молодой режиссер Илья Фрэз замечательный художник, и я счастлив быть его современником.

Эти слова были переданы тогда французской редакцией Московского радио в передаче о пребывании Л. Арагона и Э. Триоле в Советском Союзе.

…Давно уже первоклассники не пишут ни карандашом, ни чернилами и нет в школах раздельного обучения. Давно забыты тетради в косую линеечку. И просторная квартира, в которой живет Маруся, обилие сластей на праздничном столе в день ее рождения не удивляют и не завораживают маленьких зрителей, как когда-то их мам и пап. Да и сами дети, выросшие в эпоху научно-технической революции, в эпоху телевидения и радио, стали куда более развитыми. Но по-прежнему их волнуют Марусины проблемы и заботы, радости и огорчения, ведь они одинаковы у первоклассников всех поколений. Вот почему ежегодно перед началом учебного года или в дни школьных каникул дети вновь и вновь с радостью встречаются на экранах кинотеатров с Марусей Орловой. Когда в 1973 году в московском кинотеатре «Космос» отмечался двадцатипятилетний юбилей фильма, на встречу с поседевшим режиссером и сильно повзрослевшими исполнительницами ролей девочек-первоклассниц пришли зрители нескольких поколений. И каждый из них увидел в фильме что- то свое, особенно близкое и волнующее его. Малыши узнавали себя в экранных героях, те, что постарше, удивлялись, какими смешными они были еще недавно, а их папы и мамы «грелись» возле своего детства, вспоминая с улыбкой и грустью, как это было…