ГРОБОВЩИК
г. Астрахань
Весь день я зубрил, готовясь к зачету, так что к вечеру в гудящей голове рецептуры и всякие холиномиметики и холиноблокаторы спутались в какой-то липкий комок неразличимых и бессмысленных звуков. Я уже решил плюнуть на все и завалиться спать, чтобы хотя бы выспаться…
Но на полпути к дивану меня остановил телефонный звонок.
Я снял трубку и услышал взволнованный, задыхающийся голос Володьки Краснова.
— Ром, можно я сейчас забегу к тебе?
— А что случилось? Я уже ложиться думал…
Володька прервал мои возражения:
— Слушай, я все равно уже здесь. Звоню из автомата на углу. Так я зайду?
На самом деле он скорее утверждал, чем спрашивал.
— Ну хорошо. Раз так… Поднимайся. Четвертый этаж, квартира…
— Я помню! — снова перебил он меня и повесил трубку. Голос у него звенел. Если б я хуже знал Володьку, решил бы, пожалуй, что он… напуган.
Но мы проучились с этим человеком вместе четыре года в Медицинской академии, и ни разу за все это время я не заметил в нем не то что страха, но даже тени сомнения или неуверенности в себе.
В 1997 году Володька приехал учиться в город из области, из Черноярского района. Комната в общежитии, вечно шумная и проходная, его не устроила. Поэтому он подрабатывал вечерами грузчиком в магазине, помогал людям при переездах, чтобы иметь возможность оплачивать собственное отдельное жилье. Время от времени родители присылали ему деньги, но он стеснялся висеть на шее у стариков и всячески избегал этого.
Ему удалось отыскать дешевую квартирку в доме на улице Бабушкина. Бывший богатый особняк сразу после революции переделали под коммуналки.
Вот в одной из таких коммуналок мой приятель и снял себе жилье.
Вся квартирка представляла собой кухню, совмещенную с прихожей, и пенального типа комнатушку с унылым индустриальным пейзажем за окном.
Тем не менее Володька был счастлив: в общаге шум стоит иной раз такой, что собственных мыслей не услышишь. А здесь — убого и тесно, зато полное уединение.
Володька нравился мне своим трезвым мышлением и по-крестьянски здоровыми привычками. Он говорил, что всякие страсти — это зависимость, а он не желает ни у кого и тем более ни у чего быть в подчинении.
Я уважал его принципиальность и, поскольку из нас двоих он был старше, часто советовался с ним и привык считаться с его мнением. Мы подружились.
Он никогда не суетился и не волновался попусту.
Поэтому меня так удивил этот звонок.
Когда Володька явился, я впустил его в квартиру и тут же почувствовал, что с ним творится что-то неладное: на бледном лице лихорадочно горели красные сухие глаза с кровавыми прожилками в белках, а руки заметно подрагивали. Он был весь на взводе, как последний торчок. Или как зверь, которого преследует хищник.
— Послушай, — сказал он мне. И замолчал, нервно дрогнув подбородком.
— Слушаю, говори! — Я пытался подбодрить его.
Привел на кухню, усадил, поставил на огонь чайник и приготовился слушать.
— Мы с тобой уже давно знакомы, — сказал он и затрещал пальцами. — Худо-бедно, но все-таки четыре…
— Говори, что случилось! — Я уже и сам разволновался и начал торопить его. Но он не спешил.
— Ты знаешь: я не пью, наркотой не балуюсь. Вообще, в целом… человек тверезый.
— Знаю. Знаю, конечно. Так что ты натворил, тверезый человек?
Усмехнувшись, я отвел глаза — чтобы не видеть, как он дрожит. Чайник выбросил победную струю пара на плите, и я приподнялся, чтобы снять его и достать чашки, как вдруг Володька побледнел еще сильнее — буквально как простыня — ни с того ни с сего. Он схватил меня за руку и удержал на месте.
— Я ничего не натворил. Но… в моей квартире что-то… не так, — сказал он с натугой. Будто язык у него распух и, утратив гибкость, лежит мертвым валиком, не помещаясь во рту. — Не думай, что я сошел с ума. Пока нет, во всяком случае. Но потом… если это будет повторяться… Не исключен, наверное, и такой вариант.
Он нахмурился и озабоченно потер лоб.
Лицо у него в этот момент сделалось уже серым с прозеленью, а лоб покрылся испариной. Судя по его пришибленному виду — он что-то вспоминал сейчас. Что-то ужасное стояло у него перед глазами, не давая возможности отвлечься. Передохнуть.
— Скажи, видеть призраков — это как бы… Ну… К смерти считается? — пробормотал Володя, криво ухмыляясь.
Мне стало не по себе от его стеклянного взгляда.
— Не мели чепухи. Рассказывай! Что за манера?! — не выдержал я.
— Расскажу. Для того и пришел. Только договоримся сразу: я говорю правду. Все видел своими глазами. Не знаю, как это объяснить, но это было.
Он взъерошил пятерней волосы надо лбом. Пока он молчал, я налил ему чаю. Он посмотрел сквозь протянутую чашку как через стекло и сказал:
— Имей в виду — это не какие-то выдумки. Это факт.
Все было… сегодня. Я сидел у себя, учил эту чертову фармакологию. Вдруг — какой-то шорох. Я даже не понял где — рядом или на улице что-то? Глянул в окно — а уже стемнело. Надо же, думаю, ночь на дворе! Ложиться пора, а я еще и не поужинал. Вспомнил — и жрать захотелось, сил нет.
Встал, пошел в кухню. Достал из холодильника что у меня там было — макароны вчерашние… Думаю, разогрею сейчас, сыром посыплю сверху и наверну. Не успел до плиты дойти — накатило на меня что-то. Какой-то резкий холод, в глазах потемнело, я чуть кастрюлю с макаронами на пол не вывалил. Еле успел за стол схватиться, чтобы не упасть. Как будто пол из-под ног поплыл.
А ко всему еще и свет погас. И не так, как, бывает, лампочка перегорела или пробки выбило невзначай, — а так тихо-тихохонько… гаснет. Уходит. Как последний лучик за горизонт.
И холодно прям до чертиков — аж зубы у меня застучали. Стою, дрожу, а на стене напротив — там штукатурка какая-то древняя, лохматых годов, и вот она начинает вдруг темнеть, как будто ее намочили с другой стороны. Проступает отчетливое пятно и принимает очертания человеческой фигуры в полный рост. Такой вроде бы пустой внутри — контур один.
Лампочка под потолком окончательно погасла. Я стою во мраке и вижу: от стены летит белесый силуэт человека — тот самый, который я видел на штукатурке. Словно бы из тумана соткан, и каждая его деталь различима, вплоть до мизинцев на руках — четко и ясно. И летит эта фигура прямо на меня. Я, конечно, — бежать. Но только в моей конуре бегать особенно некуда, ты знаешь.
Я думал, у меня волосы поседеют, как у Хомы Брута, — вжался в дверной косяк возле комнаты… А призрак — мимо меня и утек в стену с другой стороны. Я набрался смелости — подошел и потрогал это место. Оно было такое горячее, что я ладонь обжег! Вот, смотри.
Володька вытянул правую руку, и я увидел, что верхние фаланги четырех пальцев у него красные, как будто их кто-то горячим утюгом прогладил.
Я поймал себя на том, что чешу в затылке, вытаращив глаза на Володьку и открыв рот. Вид у меня был, наверное, вполне идиотский. Одумавшись, я закрыл рот и опустил руку.
— Да-а-а. Даже не знаю, что тебе сказать. Призраков… вообще-то они не существуют… — запинаясь, проговорил я. Кажется, ничего обидного не сказал, но Володька вспылил:
— Послушай! Я, как и ты, материалист. Во всяком случае, был до сих пор. Мы с тобой оба будущие медики, четыре года учимся вместе. Так что не надо меня… лечить!
— Да я и не это… Я так только, вслух думаю, — промямлил я. — Просто…
— Ромка, я все понимаю! — вскрикнул Володя, прижав руки к груди. — Понимаю, как это звучит. Если б ты мне что-нибудь подобное рассказал — я б, наверное, тоже… Представляю, что ты обо мне думаешь!
— Да ничего такого я не думаю, — залепетал я. Но в искренность своих слов и сам не поверил. И потому замолчал.
Володька посмотрел на меня, ожидая продолжения, но, не услышав ничего, сказал с горечью:
— Попробуй просто поверить мне. А еще лучше вот что… Ты ведь местный? Можешь сказать, кто там жил, в этом доме, прежде?
— Во всем доме? Или в твоей квартире? — глупо переспросил я.
— Ну откуда мне знать! Было там… что-нибудь такое?
— Володь, я не знаю. Ничего не могу сказать, — признался я. Но спохватился: — Слушай, у меня тетка есть, двоюродная. Она старая, все про всех в городе знает. И к тому же в библиотеке работает. Могу ее расспросить. Хочешь?
— Отлично! Давай.
— Что, прямо сейчас? Двенадцать часов. Она небось спит давно. Ложится рано, а сон — как у пехоты на войне, пушками не поднимешь. Но завтра обязательно позвоню ей. Обещаю. Прямо с утра!
— Завтра так завтра, — сказал Володя. Вид у него сделался угрюмый и очень усталый. От его возбужденности не осталось и следа: он обмяк, обвис, как будто невидимые упыри высосали из него всю кровь.
— Ладно, договорились.
Он махнул рукой и встал.
— Да, конечно. Завтра. Я прям с утра… А на зачете увидимся.
Хотелось мне его как-то подбодрить, может, развеселить, но я растерялся.
Он попрощался и ушел, так и не выпив чаю.
Разумеется, на следующий день с самого утра я все на свете забыл. Никакой тетке звонить не стал, а, едва проснувшись, схватил ноги в руки и понесся на этот чертов зачет по фармакологии.
Все из моей головы улетучилось и кануло в никуда — причем вместе с половиной билетов, которые я зазубрил накануне.
Я проспал и примчался в аудиторию, когда половина группы уже получила оценки. Занял очередь за дрожащей как лист Машкой Лопуховой — отличницей. Она и в школе была золотой медалисткой, но почему-то больше всех тряслась на экзаменах, заливая свой ужас целыми пузырьками валерьянки. И, что интересно, неизменно получала пятерки, как будто валерьянка — это такой мозговой стимулятор.
На зачете мне повезло: попался подходящий билет. От радости я бойко отбарабанил все, что знал, и пустился в какие-то левые рассуждения уже не совсем по теме, пытаясь показать, какой я разносторонне образованный и культурный экземпляр студента…
Препод, соскучившись, остановил меня, вписав «хорошо» в мою зачетку.
Счастливый, я вышел из аудитории и тут-то вспомнил про свои обещания.
Поискал глазами Володьку — его не было. Я обрадовался, решив, что у меня есть время загладить промах.
Побежал в деканат, спросил у кураторши разрешения позвонить и тут же, схватив аппарат, укрылся вместе с ним за шкафом, в нише возле окна, и набрал номер тетки.
Она была дома и сразу взяла трубку.
— Теть Лид, скажи, кто раньше жил в доме на Бабушкина? — с ходу ошарашил я ее. — Ну, этот, бывший особняк. Из красного кирпича.
Тетка немедленно возмутилась моими манерами. Разворчалась: «Что это ты? Ни здрасьте, ни до свиданья?! Я что тебе, справочное бюро? Культура — это показатель цивилизованности. Имей в виду. Неужели ты настолько эгоист, что даже про мое здоровье не поинтересуешься хотя бы?»
— Здоровье? Теть Лид, у вас все в порядке со здоровьем! Я по голосу слышу. Я ж будущий медик! Диагност. Голос у вас бодрый, вполне такой…
— Да? Ну что ж… Приятно слышать, — неожиданно обрадовалась тетка. И деловито вернулась к вопросу: — Я поняла, про какой дом ты говоришь. Теперь там коммунальные квартиры, а раньше жил гробовщик. Он его и построил.
— Как это? Дом построил гробовщик?! — опешил я.
— Ну да! Особняк этот строил Заварин, лучший мастер-гробовщик в городе. Он занимал этот дом до революции. Наверху была квартира, где он жил со своей семьей, а внизу — мастерская, контора и магазин с выставленными в витрине образцами. По слухам, хороший был и мастер, и человек хороший, работал честно, никого не обижал. Весь город его знал и относился с уважением.
Ну, а советская власть в классовые враги его записала. Как домовладельца и вообще частника. Времена тогда были самые ненадежные: всех, кто хоть что-то имел, грабили и бандиты, и власти… И не всегда между ними разница ощущалась. Имущество экспроприировали и те и эти.
Пришли к гробовщику однажды ночью по его душу какие-то… Просил он этих незваных гостей не убивать его в собственном доме, где всей их семье жилось так счастливо.
Не послушали. Расстреляли во дворе возле мастерской жену и сына-подростка, а самого гробовщика прямо в доме прикончили. Вот такие есть сведения об этом здании.
— То есть… чисто теоретически. Абстрактно и отвлеченно. Гробовщик мог сделаться призраком, чтобы мстить живым за свою смерть?
— Ну, знаешь! Для будущего врача это чрезвычайно глупый вопрос. Но если чисто теоретически и абстрактно… Наверное, мог. Особенно если учесть его прижизненную профессию… Гробовщики, как правило, все мизантропы. Они и живые-то общаются с людьми если только смерть рядом. Верно?
— Верно! — завопил я. Не попрощавшись с теткой, бросил трубку на рычаги, выбежал из деканата и понесся к аудитории, где последние в очереди с нашего курса сдавали зачет и уже толпились отстающие с других курсов, чтобы сдать тому же преподу задолженные «хвосты».
— Володька не появлялся? — спросил я у своих однокурсников.
Каждый недоуменно пожал плечами в ответ.
— А он вообще-то приходил сегодня?! — спросил я у старосты курса, Таньки Хромченко. Как лицо, ответственное за успеваемость, она помечала у себя в блокнотике — кто из наших сдал зачет и на какую оценку. Она пробежала глазами список.
— Нет, Краснова не было. А что такое? Где он?
— Понятия не имею, — ответил я, схватил с подоконника свой рюкзак и рванул к выходу — решил навестить Володьку. Надо было убедиться, что с ним все в порядке.
На дорогу не ушло много времени.
Взбежав по старой лестнице с выщербленными ступенями на второй этаж, я увидел, что дверь Володькиной квартиры приоткрыта: она слегка подрагивала от сквозняка и постукивала о пороги. Этот равномерный деревянный стук что-то напомнил мне.
Я застыл перед входом в квартиру, чувствуя, как у меня на голове под меховой шапкой зашевелились волосы. Но все же преодолел себя — открыл дверь и заглянул в полутемную прихожую.
— Володя! Володька, ты здесь? — спросил я вполголоса, перешагнул порог и вошел.
Внутри у меня все сжалось. Каждую минуту я ждал неприятностей. Даже не знаю, каких именно.
Пасмурный зимний день наполнял квартирку тусклым светом, отчего предметы внутри сделались плохо различимы, плоски — словно какой-то полуослепший художник размазал их контуры, окрасив все одинаково серой, грязной акварелью.
Я вступил в пустую комнату: у окна на письменном столе горела настольная лампа, не погашенная, видимо, с вечера. На разворошенной кровати лежали комом смятые простыни. Учебники и тетради валялись на столе и подоконнике в полном беспорядке.
— Володя! — снова позвал я. Звук собственного голоса напугал меня — такой он был одинокий и жалкий. Тишина давила на уши.
В прихожей раздался шорох. Я выглянул из комнаты и увидел, что в крохотном перешейке от ванной до кухни трепещут от легкого сквозняка старые обои. По свисающим со стен лохмотьям пробегают волны дрожи: что-то вроде тремора конечностей у стариков.
Я завернул за угол, чтоб взглянуть на ту часть квартиры, которую Володька называл кухней. Там тоже было пусто. На столе стояли две чашки с недопитым кофе, сахарница. Прямо по клеенке кто-то рассыпал соль.
Кругом. А внутри круга начертил пальцем косой крест. Что за ерунда?
Рядом с обеденным столом висела большая выцветшая фотография. Ее прикрепили к стене, воткнув в штукатурку портняжную булавку для наметки — я видел такие в коробке для рукоделия у моей тетки.
На фотографии крупным планом — какой-то пацан, стриженный ежиком. Приглядевшись, я понял, что мне знакомо это серьезное выражение лица. Глаза мальчишки смотрели с прищуром прямо на меня — конечно, это Володька. Снимок, наверное, сделали, когда он заканчивал школу, поэтому я не сразу узнал своего приятеля.
Раньше я не видал у Володьки никаких фотографий, так что меня слегка удивило присутствие этого снимка.
— Володя! — гаркнул я. Я начал сердиться. Хотелось ударить эту липкую душную тишину, поглотившую квартиру. Сломать ее. Раскрошить.
Что-то зашуршало — я оглянулся. На противоположной стене возник темный силуэт. Прямо на голой штукатурке. Появился ли он только что, или я просто не заметил его раньше — не знаю. В квартире как-то резко и неожиданно похолодало. Сквозняк усилился. Обрывки обоев в прихожей затрепетали, зашелестели, словно кто-то принялся обсуждать свежие сплетни у меня за спиной.
Я вздрогнул, обернулся на шорох и вдруг краем глаза заметил: мальчик на фотографии улыбнулся.
Всего лишь мгновение назад, когда я рассматривал его, лицо на снимке было серьезным, а тут…
Холодея, не веря самому себе, я повернул голову: да, так и есть. Мне не померещилось: мальчик на фотографии весело оскалил зубы… Или — ощерил их? Как собака перед нападением…
Меня словно острым по сердцу полоснули — я больше не мог находиться в этой квартире. Не чуя ни рук, ни ног, я выбрался на лестницу, спотыкаясь, побежал вниз по ступенькам, из подъезда на улицу…
Долго шел, не понимая, куда иду и зачем, пока не повалил снег, заметая целые сугробы мне за шиворот и на непокрытую голову. Тогда я надел шапку и, уже отрезвленный ветром и морозом, поднял воротник пальто и отправился домой.
Никогда больше я не возвращался в дом гробовщика.
Володя на факультете так и не появился. Весной, когда снег начал таять, его тело обнаружили бомжи возле путей на железнодорожной станции. К этому времени труп претерпел уже значительные изменения, и только студенческий билет, лежавший в кармане мертвеца, помог опознать моего друга. Но установить, что произошло с Володей и почему он оказался там, рядом с рельсами, было уже невозможно.
Я никому никогда не рассказывал о том, что случилось, только записал эту историю в своем дневнике.
Почему? Ответ, мне кажется, очевиден.
Я пытался найти какое-нибудь логичное материалистическое объяснение появлению призрака в квартире Володи. Одно время увлекся современной гипотезой о квантовой неразделимости.
Она подразумевает, что элементарные частицы могут быть связаны друг с другом, даже если их связь в настоящий момент времени и пространства разорвана. Это означает, что все, что во Вселенной взаимодействует друг с другом, — связано навсегда. И значит, нет случайных смертей и рождений, нет убийц и их жертв, нет брошенных жен, забытых друзей — все, что есть, — существует в единстве. Просто мы не способны его разглядеть.
Эта гипотеза объясняет все: судьбу, существование души, появление и поведение призраков…
Но до тех пор пока эта гипотеза не получила широкого распространения, пока ее не преподают в школах и она не сделалась общим местом, как теория Дарвина… Я лучше промолчу.
Ведь любой, кому я решился бы раскрыть тайну увиденного в старом доме, воспринял бы мою откровенность вполне однозначно. Как будущий медик, я достаточно осведомлен о возможностях и недостатках психиатрии.
Попытайся я рассказать кому-то о случившемся всерьез — я не помог бы этим мертвому другу. Зато себе уж точно навредил бы.
Поэтому я сделал разумный и прагматичный выбор на этот счет: я всего лишь рассказываю иногда своим знакомым занимательную байку.
О том, что, если уж к человеку приходит Гробовщик — все, такому уже ничем не поможешь. И, в принципе, в этом ведь нет выдумки. Разве не так?
