БЕЛАЯ МАСКА, ИЛИ ТЕАТР СМЕРТИ
Литейный пр., 51
«Лиц со слабыми нервами просим не входить», — предупреждало объявление у подъезда нового петербургского театра. Уголок афиши отклеился и, трепеща, бился о стену. Злой январский ветер напал, оторвал бумажный лоскут, утащил в темноту.
Публика, торопясь с мороза в тепло, быстро околачивала обувь у порога и, дыша паром, скапливалась перед дверьми фойе. Внутри, за стеклом, затуманенным снежной изморозью, колыхались неясные тени.
Петр Войтеховский, студент Санкт-Петербургского практического технологического института, волнуясь, ожидал у дверей своей очереди.
Странный случай привел его сюда.
Утром двенадцатого января мальчишка посыльный доставил ему на квартиру запечатанный конверт. Вообразив, что это, должно быть, очередной чек от отца, Петр принял конверт и отпустил посыльного, ни о чем не расспросив его.
Но в послании оказался не чек. Там лежал билет — приглашение в театр острых ощущений на Литейном проспекте, о котором столько слухов и разговоров ходило у петербургской публики.
«Сенсация театрального сезона! Одноактная пьеса „Чудеса гипноза“. Представление и настоящие магнетические опыты доктора Робера Гуссе», — гласила типографская надпись на билете. И будущая дата отпечатана чернильным штампом: 13 января 1908 года. К билету некий аноним приложил также лаконическую записку: «Приходите непременно. Вас ждет сюрприз».
Почерк показался Петру смутно знакомым. Кто-то из приятелей решил подшутить? Но студент Войтеховский ни с кем не был особенно близок в Петербурге. Может, родственники? Кузен Алеша из Гатчины?
Петр перечитал адрес на конверте: все верно. И улица, и номер дома — его: «В третьем этаже комната 9, Петру Войтеховскому».
Сладкий флер тайны очаровал студента. В назначенный день и час он был у входа в театр.
Волнуясь, Петр готовился разгадать загадку.
В фойе ничего необычного не оказалось. Публики явилось много. Целая толпа прохаживалась по вестибюлю, обсуждая интерьеры и постановки нашумевшего нового театра.
— Полагаю, господин Казанский нас не обманет, — донесся справа чей-то возглас. — Мне приходилось бывать на лекциях Шарко в Сальпетриере. Надеюсь, получится не хуже.
Студент повернул голову: поблизости разговаривали две дамы и пухлый господин в английском костюме.
— На мой вкус, все это… несколько… brutalite? Зверство-с, я думаю, — шепотом сказала одна из дам, озираясь.
— Ах, бросьте! Гуссе — ученик Шарко. Один из выпускников его неврологической школы, — возразил пухлый господин. — К тому же, примите во внимание: все эти люди больны. Нет никакого сомнения, что здесь им, во всяком случае, лучше, чем ежели пожизненно запереть их в приюте. И потом, это вполне в духе парижского «Гран-Гиньоль», Наталья Тихоновна.
— Вы все шутите, Лев Кондратьевич! — прошипела дама. Ее собеседник рассмеялся.
— Разумеется! При моей тяге к науке электрофотографические чудеса, которые демонстрируют в «Модерне», мне, конечно, куда любопытнее, и все же…
— Перестаньте, Лев Кондратьевич, вам самому хотелось. Вы любите новинки. Да и профессиональный интерес, я думаю…
Вновь подошедшая компания зрителей оттеснила беседующих, и конец загадочного разговора утонул в кашле, шарканье ног, репликах публики.
Петр стоял, задумавшись, слегка сбитый с толку. Окружающая толпа слилась перед его глазами в одно яркое пестрое пятно, озвученное гулом невнятных, бессмысленно-отрывистых фраз.
И вдруг кто-то тронул его руку. Студент вздрогнул, обернулся и ахнул: перед ним стояла Аннинька. Как будто кто-то сдернул занавес реальности, открыв потусторонний мир.
Слабая улыбка и румянец на девичьих щеках… Если б не они, Петр, несомненно, решил бы, что перед ним призрак. Уже несколько лет никаких известий не было от той, к кому он был так привязан и о ком не переставал думать.
Когда-то Аннинька жила по соседству с Петром. Их разлучило несчастье: мать Анниньки заболела чахоткой и умерла. Родственники забрали осиротевшую девочку и увезли.
Расставаясь, Аннинька обещала писать своему другу каждый день.
Но впоследствии пришла от нее всего одна открытка откуда-то из-под Варшавы — поздравление с днем ангела. На большое письмо, посланное в ответ, отклика не было. Письма все возвращались с пометкой: адресат выбыл.
Со временем боль от разлуки притупилась, но не изгладилась вовсе.
И вдруг — вот она! Взрослая барышня, по-новому красивая, похорошевшая; тоненькая, с матово-прозрачной кожей, напоминающей драгоценный костяной китайский фарфор, с синими прожилками вен на запястьях, с дымчато-серыми глазами, обрисованными, словно тушью, густыми ресницами, — такая родная и близкая и в то же время — совсем иная, незнакомая, восхитительная.
У Петра перехватило дыхание. А девушка сказала:
— Петя, ты не забыл меня? Это я послала билет. Я знала, что ты придешь.
— Как? Откуда… Ты?!
Он хватал воздух ртом, словно рыба, выхваченная переметом из реки.
А светлая радость на ее лице сменилась вдруг испугом.
— Прости, Петя, надо идти. Дождись меня после представления. Нужно поговорить, очень! Ведь ты не забыл меня?
Тонкими пальчиками девушка пожала руку Петра и, наклонившись ближе, прошептала:
— Я тоже тебя не забыла.
Ее дыхание обожгло кожу возле уха; горячая волна плеснула в лицо. Он протянул руку, намереваясь обхватить, обнять… но Аннинька была уже недосягаема. Рука схватила воздух.
— Прости! Меня ждут.
Белозубая улыбка порхнула как светлячок над толпой и пропала; остались засыпанные снегом пальто и шали, краснощекие чужие лица, меховые шапки и горжетки, смех и разговоры обывателей.
Восхищенный, восторженный, весь натянутый изнутри как струна, Петр смотрел в ту сторону, куда скрылась Аннинька.
Студента толкали; он все стоял. Прозвенел звонок, приглашающий зрителей в зал.
Он прошел вслед за всеми и занял свое место в пятом ряду.
Раскатисто прозвучал гонг за сценой, верхний свет погас.
Представление началось.
Из кулис пополз дым, пахнущий мокрой елью.
При свете синих мигающих огней рампы на сцену взошли актеры. Высокий и представительный бородач был, очевидно, сам доктор Робер Гуссе. Рядом с ним, в униформе сестры милосердия, стояла безобразная старуха, голову которой, наподобие испанского плоеного воротника, подпирала целая кипа подбородков. Горбун с заячьей губой — уродливая карикатура на влюбленного Пьеро — размахивал длинными рукавами смирительной рубашки. Юноша с грубым лицом дегенерата стоял у края сцены. А потом появилась она — девушка в простом белом платье и маске без украшений и узоров. Аннинька.
Петр даже под маской узнал ее — по тонким запястьям с голубыми прожилками и серебряным ободкам браслетов, которые тихим звоном сопровождали ее шаги.
— Уважаемая публика! — обратился к залу чернобородый Гуссе. Говорил он почти без акцента. — Нынче я демонстрирую вам чудеса целебного гипноза. Наукою доказано: во сне человеческое сознание открыто внушению, и это позволяет медику благотворно воздействовать на людей с расстроенными нервами и помраченным рассудком.
Выстроив участников представления в ряд, доктор встал напротив них и принялся выполнять пассы обеими руками, заглядывая в глаза и бормоча что-то вполголоса.
Отдельных слов из зала было не разобрать, слышалась только общая интонация. От этого вся картина производила впечатление пугающей ворожбы.
Гуссе дотронулся узловатым пальцем до лба каждого актера, и все они, один за другим, с кукольной послушностью закрыли глаза.
— Вот стадия первая — погружение в гипнотический обморок, называемый летаргией. Сейчас последует стадия вторая: каталепсия! — возвестил магнетизер. Он ткнул рукой одного, другого, третьего — замершие в загадочном сне повалились на пол с деревянным кегельным стуком.
Вздох испуга прокатился по залу.
В синем свете рампы лежащие на сцене так напоминали мертвецов, что у Петра от страха челюсти свело судорогой. Не может живой человек так упасть, испуганно подумал он.
Доктор Гуссе объявил, что теперь готов продемонстрировать необыкновенные свойства каталепсии. А именно: полную бесчувственность.
— Смотрите внимательно и не говорите, что не видели, — заявил Гуссе, прищурив глаза. Старуха-помощница протянула доктору длинную стальную спицу-иглу. Гуссе взял ее и, подойдя к беззащитному телу горбуна, — на глазах у всего зала воткнул по очереди в его ладони, лодыжки и предплечья. Суровая нить, вдетая в иглу, прошила насквозь человеческие ткани, и медсестра обрезала нитку. Конец ее, пропитанный кровью, остался висеть на плече горбуна. Горбун даже не шевельнулся.
Здесь какой-то хитроумный фокус, убеждал себя Петр. Ему сделалось не по себе.
Тем временем Гуссе так же прошил ладони и плечи некрасивого юноши-дегенерата — обильно потекла кровь, но юноша не проснулся.
Шум в театре нарастал.
Робер Гуссе назидательно заметил, глядя со сцены в зал:
— Состояние каталепсии подобно смерти.
Приблизившись к Анниньке, он занес иглу над ее сердцем.
— Эта девушка совершенно ничего не почувствует, — заявил мучитель.
И, не обращая внимания на роптание публики, резко вскинул вверх руку со спицей и ударил. Было слышно, как лязгнула сталь, скользнув по кости ребра, и, пройдя насквозь мягкое тело, со стуком вонзилась в деревянный настил.
Тело Анниньки конвульсивно дернулось и обмякло. По белому корсажу побежал ручеек крови.
Убил?!
Петр вскочил и кинулся к сцене, но крепкие руки служителей театра остановили его в проходе.
— И, наконец, последняя, самая интересная стадия управления человеческой волей: сомнамбулия. Музыка!
Гуссе поднял руку — резко взвизгнули скрипки, грянули литавры, дым пеленою окутал сцену, а когда немного развеялся, стало видно, что «мертвые» восстали.
В своих окропленных кровью платьях они двигались сумбурно и странно, повинуясь взмахам рук Гуссе, изгибали тела самым невозможным и диким образом. Чернобородый доктор, взобравшись на возвышение на сцене, управлял их танцем, потрясая узловатыми растопыренными пальцами — и спящие слушались его, дергаясь на нитках, как слушаются кукловода марионетки.
Когда доктор издал резкий гортанный крик — очевидно, это была какая-то команда, — сомнамбулы сделались вдруг агрессивными. Со злобным клекотом они набросились на старуху-помощницу и принялись бить ее, по-прежнему не открывая глаз и не просыпаясь.
Кто-то из них выхватил нож; блеснуло лезвие — горбун всадил его в горло старухе. Обилие кожных складок на шее ее не спасло: яркая артериальная кровь брызнула фонтаном.
Зрители завизжали; первые ряды повскакали с мест. Возникла паника. Музыка продолжала громыхать, сводя с ума нарастающей какофонией, заглушая крики в зале.
Старуха, очевидно, была уже мертва, но сомнамбулы продолжали трепать бесчувственное тело. И тут кто-то включил прожектор в глубине сцены.
В обжигающем луче света Петр увидал вокруг себя разъяренные, безумные лица зрителей, забрызганные кровью; черные рты, распахнутые в яростном беззвучном крике. Где-то на сцене мелькало белое платье Анниньки, пляшущей среди убийц.
Голова Петра пылала, в ушах стоял звон, в груди разливался жар… Несчастный студент чувствовал себя близким к помешательству и едва держался на ногах.
Как вдруг все исчезло: театр мгновенно погрузился в первозданную непроглядную тьму без единого источника света…
* * *
Петр открыл глаза. Вокруг него стояли люди и хлопали в ладоши. Верхние люстры горели ровным желтым электрическим светом; доктор Робер Гуссе на сцене, самодовольно усмехаясь, кланялся зрителям, сложив руки на груди.
Все это было странно, но Петр не пытался разобраться в происходящем: он вспомнил, что Аннинька просила его ждать у выхода из театра.
Испугавшись, что время, должно быть, упущено, он кинулся наружу. Растолкав по пути студентов-медиков, рукоплещущих гипнотизеру, он выскочил из зала, мимо очереди влетел в гардероб, выхватил у служителя поданную по его номеру шинель и, покинув театр, занял позицию напротив входа.
Зимний пронизывающий ветер остудил ему лоб. Поземка взбила колючую ледяную пыль и запорошила глаза; щурясь и смаргивая слезы, Петр смотрел, опасаясь упустить Анниньку.
Из ночной синевы на освещенный пятачок у театра медленно въехал экипаж. Двери распахнулись: коренастый человек, закутанный в плащ, вышел из здания. Он держал на руках что-то тяжелое, укрытое черной материей.
Ступив на подножку коляски — кучер сошел с облучка, чтобы помочь, — пассажир не без труда поместил в транспорт свою ношу, после чего запрыгнул туда сам и махнул кучеру: трогай!
Петр безучастно наблюдал со стороны, как вдруг — из свертка черной ткани показалась и бессильно повисла женская рука. Тонкая, с синими прожилками и серебряными браслетами.
— Стойте!!! — закричал Петр.
Кинулся за отъезжающим экипажем, но не догнал.
* * *
Без пользы пробежав два квартала, он решил вернуться.
У подъезда театра было пустынно: публика давно разошлась, а двери театра заперли. Студент постучал. Он колотил в двери до тех пор, пока на стук не выглянул какой-то сморщенный старик.
— Что вам? — недовольно спросил сторож, кутаясь в вытертую беличью душегрейку.
— Мне нужна актриса вашего театра, Анна Полякова.
— Нет у нас никаких актрис, — проворчал старик и хотел закрыть дверь, но Петр остановил его.
— Как так нет?! — вскричал он. — Ты хотел сказать — актеры уехали. Куда? Где они квартируют? Укажите мне адрес Анны Поляковой. Я требую! Кто антрепренер этого театра?!
— Я ничего не знаю, молодой человек, — испугавшись напора, залепетал сторож. — Ни актеров, ни актерок в этом театре нет. Вот ей-богу! А вы мне помещение выстужаете. Позвольте-ка! — И, выдавив студента наружу, старик захлопнул дверь перед его носом.
Делать было нечего.
Голодный и продрогший Петр отправился домой.
Там он лег в постель и два дня метался в жару.
Его мучили кошмары. Один и тот же сон: чернобородый доктор Робер Гуссе, таинственно ухмыляясь, преподносит ему подарок.
Петр, любопытствуя и радуясь, снимает крышку с нарядной коробки, развертывает папиросную бумагу. Внутри, под траурными лентами, лежит в кипенно-белом саване мертвая Аннинька.
Грудь ее окровавлена. Но подходит Гуссе, щелкает пальцами, и — Аннинька открывает глаза, застывшие и белые. Мертвая тянет руки к Петру, он отшатывается в ужасе. Страшный доктор Гуссе смеется; в руках его оказываются нити, которыми он успел прошить руки и ноги студента. Доктор хохочет и тянет за нити, все ближе… Сопротивляться невозможно, но на пути вдруг оказывается зеркало. Петр налетает лбом на стекло, видит свое отражение и не узнает: на лице его — белая маска.
* * *
Болезнь окончилась так же внезапно, как и началась. Спустя четыре дня, в пятницу, раздался стук в дверь. Петр очнулся и, пошатываясь, встал открыть.
На лестнице стояла его квартирная хозяйка, Агриппина Евграфовна. Потрясая толстыми розовыми щеками, она сочувственно расспросила студента о здоровье и передала доставленную для Петра почту.
Там были два письма. В одном какой-то незнакомый поверенный сообщал Петру, что его тетка, богатая дальняя родственница по отцу, лежит при смерти и требует срочно навестить ее, имея к нему важное дело. Другое письмо было от Анниньки.
Скоро и невнимательно пробежав глазами первое послание, Петр жадно впился глазами во второе.
«Единственный друг мой, Петр Александрович! Петенька! — быстрым спотыкающимся почерком писала Аннинька. — Почему же вы не дождались меня в тот день? Впрочем, я уверена, у вас была на то веская причина, и я заранее вас прощаю.
Плохо, однако, что теперь мой опекун запретил мне видеться с вами. А ведь мне так нужна ваша поддержка и совет.
Мой опекун — господин Робер Гуссе. Скоро три года, как он забрал меня из благотворительного пансиона, где я умирала от чахотки — болезни, сгубившей мою мать, — и еще больше — от тоски.
Родственники по отцовской линии, забравшие меня к себе, недолго были ко мне добры. Когда бумаги на мамино наследство оформили, мне объявили, что я больна, и без всякого сожаления отправили в пансион, где со мной обходились весьма дурно. Почти все попавшие туда люди умирают не столько от болезни, сколько от недостаточного ухода и ужасной пищи.
Я выжила только благодаря месье Роберу.
Он забрал меня оттуда и вылечил.
Лечение было основано на его собственном психологическом методе.
Месье Робер надевал мне на лицо белую маску и просил представить, что маска — это моя болезнь. Он внушал мне, что в любой момент, как только я того пожелаю, я могу снять ее и тем самым освободиться от болезни.
Господин Гуссе многих вылечил с помощью гипноза, и в отношении меня его терапия была также вполне успешна. Совсем недавно врачи признали меня практически здоровой.
Но, когда мы приехали в Петербург, опекун, опасаясь тяжелого здешнего климата, решил возобновить сеансы лечебного гипноза.
Пока актеры готовятся к представлению, он приводит меня в свою гримерку, усаживает на стул, и я надеваю белую маску. С этого момента весь мир для меня исчезает застилаясь непроницаемой белой мглой.
Последнее, что я вижу: глаза Робера Гуссе, горящие сквозь прорези в маске — они видны мне с обратной ее стороны, а за ее пределами нету ничего.
Я сижу в комнате одна, в полной неподвижности, словно каменная статуя; руки и ноги мои затекают, вскоре начинают ныть все мышцы. В этот момент я почему-то воображаю себе театральный зал, полный зрителей, которые кричат и свистят. Вероятно, я делаю это от скуки: ведь это так тоскливо — сидеть одной в пустой комнате, не двигаясь и ни с кем не разговаривая.
Почему мои фантазии так ужасны? Этому я не нахожу ответа.
В полумраке комнаты мне мерещатся какие-то уродливые лица. Они глумятся и гримасничают, кривятся и вопят. Люди эти одержимы, они как будто готовы растерзать меня на куски, но, что страшнее всего, я сама мечтаю убить кого-нибудь из них! Это так жутко, так непереносимо, что я дрожу, рвусь с места и задыхаюсь; все безрезультатно — я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, не могу произнести ни слова.
Пытка прекращается, когда, наконец, возвращается месье Робер — он снимает белую маску с моего лица и двумя словами выводит меня из оцепенения.
Поднимаясь, я чувствую усталость и бешеное биение сердца, как будто только что пробежала не одну милю. У меня кружится голова, и я едва сознаю, кто я и где нахожусь. Последний раз, в тот день, когда вы пришли на спектакль, очнувшись, я ощутила такую слабость, что упала, потеряв сознание.
Я уверена, что сеансы с белой маской уже не приносят мне никакой лечебной пользы, но, когда я заикнулась об этом месье Роберу, он ужасно рассердился — сказать по правде, он пришел в ярость. Я вряд ли осмелюсь когда-нибудь возобновить с ним этот разговор.
Дорогой Петя! Узнав, что вы здесь, рядом, в двух шагах от меня, я испытала истинное облегчение. Я привыкла к своему сиротству и одиночеству, но все же… мне часто бывает тоскливо при мысли, что ни единая душа в мире… Увидев вас, я впервые за долгие годы почувствовала себя счастливой. Потому что вы не забыли меня. Я знаю, надеюсь и верю: теперь и у меня есть человек близкий, который не сочтет меня безумной, поверит моим словам и даст совет, как поступить.
Если ваша Аннинька все еще дорога вам — приходите к театру вечером в воскресенье. Постарайтесь найти меня до представления.
Преданная вам всем сердцем и горячо любящая А. П.»
Письмо это привело Петра Войтеховского в такое смятение, какого он не испытывал, пожалуй, ни разу в жизни.
«Вечером в воскресенье», — написала Аннинька. Но ведь воскресенье — сегодня! Как безумный, Петр схватился за часы: уже пять! Еще полчаса — и в театре начнется представление.
Бедная Аннинька. Она ничего не понимает; она не знает о беспредельной власти ее опекуна над нею и остальными актерами и о том, как он этой властью пользуется. «Нет у нас никаких актеров», — вспомнил студент слова театрального сторожа. Подлец доктор, пользуясь своими выдающимися способностями к животному магнетизму, называемому иначе гипнозом, никаких актеров не нанимает — к чему транжирить лишние деньги?! Он заставляет собственных больных, или слуг, или вообще — случайных людей — работать у него на представлениях.
Он выставляет Анниньку напоказ, словно ярмарочную обезьянку!
В бешенстве Петр схватил шинель и выбежал из дома. Сердце его кипело от гнева, разум лихорадочно искал ответы на множество невыясненных вопросов.
Почему гипнотизер заставляет Анниньку выступать в маске? Ведь остальные выходят на сцену с открытыми лицами. Хотя — кто знает? Возможно, эти люди просто хорошо загримированы.
Но все-таки — почему маска? Опекун Анниньки явно боится, что кто-то в городе сумеет опознать жертву его преступного произвола.
Что ж… В таком случае месье Гуссе просчитался.
Мстительно усмехаясь, Петр Войтеховский ворвался в помещение театра. В фойе уже толпилась публика.
— Что вы так переживаете, Наталья Тихоновна? — донеслось до студента. — Ведь это так в духе «Гран-Гиньоль», в точности, как в вашем обожаемом Париже!
— На мой вкус, все это… несколько… brutalite, — прошептала дама.
Петр замер: ощущение дежавю усилилось, когда, обернувшись, он увидел среди посетителей театра уже знакомую компанию — двух дам и пухлого господина в английском костюме.
Они смотрели ему вслед и громко шептались.
— Зверство-с, — прошипела одна из дам.
Петр дернулся, но, вспомнив, что торопится к Анниньке, помотал головой, сбрасывая наваждение, и устремился ко входу в служебное помещение театра.
— Мне необходимо повидать господина Гуссе. Срочно. Я от господина Казанского, — по внезапному наитию заявил он служителю, который вцепился в рукав его шинели, вознамерившись не пускать.
— От Казанского?
Случайно пришедшая в голову фраза сработала как пароль. Служитель отпустил рукав Петиной шинели и, открыв дверь, вежливо пригласил войти.
— Прошу вас. Комната с табличкой… Следуйте прямо и налево, пожалуйста.
Усмехнувшись, Петр вошел.
Длинный узкий темноватый коридорчик с голыми некрашеными стенами продували сквозняки. По обеим сторонам здесь стояли прислоненными какие-то деревянные конструкции — вероятно, декорации — громоздились предметы, использующиеся как инвентарь, и бутафория для спектаклей.
Пробравшись до конца коридора, Петр свернул налево и увидел белую крашеную дверь с табличкой «доктор Робер Гуссе».
Что-то в этом показалось Петру странно знакомым, но думать было некогда, и он, резко рванув на себя ручку двери, ввалился в комнату.
В центре совершенно пустого помещения с голыми стенами стоял стул, на котором сидела девушка в белом платье и в белой маске на лице.
Простая маска, без узоров и украшений.
— Аннинька! — закричал Петр. — Скорее! Сними маску.
Мгновение девушка сидела в неподвижности, но, когда Петр схватил ее за руки, она вздрогнула, отняла маску от лица и как будто очнулась.
— Мне снова снился страшный сон, — слабым голосом сказала она.
Петр видел, какая бледность разливается на худеньком личике Анниньки, и боялся, что она может потерять сознание.
— Тебе нужно на воздух, бедная. Идем со мной! Ты должна покинуть этот театр смерти и своего ужасного опекуна, — торопясь, говорил Петр и тряс Анниньку, растирал ей руки, тормошил за плечи, чтобы поскорее вывести из состояния сонной апатии.
— По закону, Робер Гуссе — мой опекун. Он обязан отпустить меня, если я выйду замуж, — бормотала Аннинька. — Но этого он никогда не позволит мне. Он никуда меня не пускает.
— Пойдем со мной. Быстрее! — Петр потянул Анниньку за руку, укутал ее своей шинелью. — Поторопимся!
Они выбежали из театра через служебный вход. На улице Петр кликнул кстати подвернувшегося извозчика и велел ему немедленно ехать к церкви Спаса Нерукотворного, что на Волковском кладбище.
На Волковке была похоронена мать Анниньки. Пусть это будет как ее последнее благословление дочери, растроганно думал Петр, торопя извозчика, который, как ему казалось, слишком слабо погоняет лошадь.
Примчавшись в церковь, они застали у алтаря одного служку, гасившего свечи. Сунув ему три рубля, Петр просил его немедля позвать батюшку и, когда тот явился, рассказал священнослужителю о судьбе несчастной сироты Анны Поляковой и сговорился с ним о сиюминутном венчании.
Аннинька, бледная и поникшая, казалось, ожила, услышав о возможности такой перемены в ее судьбе. Увидав ее счастливые глаза и честное и доброе лицо Петра, священник не мог не согласиться.
Венчание состоялось; сделали запись в храмовой книге, Петру и Анне выдали венчальную справку.
— С этого момента твой опекун ничего не может сделать с тобой против твоей воли. Ты жена моя! — торжественно сказал Петр своей новоиспеченной супруге, целуя ее.
— А ты — мой муж, — тихо сказала Аннинька.
Двери храма распахнулись.
— Остановитесь! — закричал человек в черном плаще. Выйдя из темноты к свету, он быстро и сердито заговорил с иностранным акцентом: — Я — Робер Гуссе, подданный Франции, опекун этой девицы. Она была похищена из-под моего надзора и должна быть немедленно возвращена мне.
— Поздно, господин Гуссе! Мы обвенчались, — сказал Петр.
— Вы с ума сошли, молодой человек! Эта женщина больна. Она не владеет собой. Она — буйно помешанная.
— Вы плохой врач, если ставите такой диагноз совершенно здоровому человеку.
— Думаете, я ошибся? А как насчет вас, молодой человек? Вы-то сами в себе уверены? Посмотрите, кого вы называете своей женой. Анна, сними маску!
Петр обернулся: Аннинька, только что стоявшая перед аналоем со своим бледным фарфоровым личиком, подняла руки и… сняла маску. Простую белую маску без узоров и украшений.
— Анна?!
Нет, под маской оказалась уродливая старуха с головой, выложенной на блюдо испанского воротника из множества подбородков.
Увидав ее, Петр закричал, отшатнулся и упал… в оркестровую яму.
Очнувшись, он увидел себя в театре, возле сцены.
Вокруг него, освещенные белым лучом, метались разъяренные зрители, красные от кровавой росы, черные рты рвались в беззвучном крике. Где-то вдалеке на сцене мелькнул тонкий белый силуэт — Аннинька плясала среди буйствующих убийц.
Взревев, Петр бросился на сцену, пытаясь добраться до ненавистного Гуссе. Сомнамбулы рвали на куски тело мертвой старухи, а ужасный доктор, заметив Петра, кинулся за кулисы. Студент, не обращая внимания на руки, хватавшие его за рукава и полы одежды, чтобы остановить, бежал за преступным доктором.
Проскочив сцену и миновав холодный коридорчик, заставленный деревянными декорациями, он рванул на себя дверь.
Робер Гуссе был в комнате не один — с каким-то человеком, одетым с головы до ног в черное. Когда Петр вошел в комнату, оба собеседника повернулись и с удивлением уставились на студента.
— Господин Войтеховский, если не ошибаюсь? — сказал человек в черном.
— Да, я, — чувствуя себя странно и глупо, ответил Петр.
— Я — поверенный вашей тетушки. Она скончалась вчера, и, стало быть, все ее имущество и состояние теперь за вами. Соблаговолите принять и расписаться в получении.
Поверенный протянул Петру какую-то бумагу, указав место, где следовало поставить подпись.
Петр взял со стола перо, обмакнул в чернила и расписался. Он ничего не понимал. Голова его, будто ватой набитая, сидела на плечах как чужая, и все вокруг казалось ненастоящим.
— Господин поверенный! — произнес Петр, слыша свой голос как бы со стороны, гулким, исходящим будто из пустой бочки. — Вы юрист. Я прошу вас воздействовать на этого человека. Он преступным образом подвергает опытам и обманывает людей.
— О ком вы изволите говорить? — вежливо осведомился поверенный.
— О моей невесте, Анне Поляковой. Этот человек — ее опекун. Он мучает несчастную девушку и не позволяет ей выйти за меня замуж.
Петр и сам чувствовал, что во всем, что он говорит, как будто отсутствует логика, но остановиться не мог.
— Это мой обычный случай, господин Антонов. Я предупреждал вас, — сказал Робер Гуссе и, встав, подошел к Петру Войтеховскому поближе. Заглянул ему в глаза — Петр шарахнулся в сторону, но Гуссе крепко схватил студента за плечо.
— Не вырывайтесь, — ласково сказал француз. — Я понимаю ваши чувства. Но, видите ли… Дело в том, что вы очень ошибаетесь. С вами произошло несчастье — вы ударились на представлении головой. И все, что вы видели, — это всего лишь ваши фантазии. Болезненные игры вашего мозга. Анна Полякова действительно была моей подопечной. Но она умерла. От чахотки, четыре года назад. Аннинька, которую вы видели, существует только в вашем воображении. Это ваш навязчивый бред. С юношами, у которых умирают возлюбленные, такое часто случается, поверьте мне. Я знаю. Вы должны мне верить, потому что с моей стороны нет никакой корысти…
Завороженный его голосом, Петр стоял посреди комнаты каменным истуканом. Душа его ныла, истерзанная горем, голова пылала. Неожиданно краем глаза он подметил какое-то движение: оказывается, поверенный в черном костюме, ни слова не говоря, не попрощавшись, что казалось совершенно невежливо, собрал со стола подписанные студентом бумаги и приготовился улизнуть с ними.
Петр насторожился. А почему, собственно, поверенный принес мне эти бумаги от тетушки в театр, подумал он вдруг.
Да и вообще — что, собственно, это были за бумаги, которые я только что подписал здесь, не читая, не глядя, не понимая, что происходит?
Вспышкой мелькнуло воспоминание: безобразная старуха перед аналоем в церкви, он держит ее за руки. Тонкие руки, словно из костяного китайского фарфора, с синими прожилками…
— Я готов помочь вам. Я готов многое сделать, чтобы вылечить вашу болезнь, — Гуссе все еще разливался соловьем, заглядывая Петру в глаза.
— Я вам не верю. Аннинька жива, — глядя в лицо доктору, твердо заявил Петр.
— На самом деле вы мне верите, молодой человек, — грустно сказал Гуссе. — Вы просто не можете иначе.
Петр рванулся вперед, скинув тяготившее его тяжелое оцепенение. Француз отскочил в сторону, кинулся влево; Петр за ним, но вдруг натолкнулся на препятствие — прямо перед ним встало зеркало. Он поднял взгляд на свое отражение и не узнал его: лицо человека по ту сторону стекла укрывала маска. Простая белая маска без узоров и украшений.
Сияющая белая мгла наплывала со всех сторон. Петр застонал…
* * *
О происшествии, случившемся в театре спустя два дня, говорил весь Петербург и писали все газеты — хотя и по-разному.
«Невский обыватель» с возмущением обличал нравы:
«Предприятие господина Казанского перешагнуло уже всякие границы. Третий созданный им театр, что разместили на Литейном, является прямым подражанием парижскому театру „страшных пьес“ господина Анри де Лорда. Вероятно, основатель и предшественник и сам пожалел бы о таком „детище“, увидав столь грубую и пошлую подделку под созданный им стиль. В новой постановке „Злодеяние художника, или Белая маска“ господин Гуссе — человек с поистине извращенным вкусом — изобразил убийство художником своей натуры, юной девушки. Прямо на сцене, перед зрителями, актер, изображающий художника, желающего навсегда запечатлеть красоту возлюбленной, наложил на лицо актрисы белую маску из гипса.
Каково же было потрясение зрителей, когда девушка, оставленная на время, чтобы маска эта затвердела, внезапно начала задыхаться и, дергаясь в смертельных конвульсиях, в кровь раздирать себе шею и грудь, пытаясь сорвать маску и глотнуть воздуха!
Какими же поистине зверскими чувствами обладает человек, допускающий подобные „увеселения“!
Ужасно, что такая безвкусица развлекает наших обывателей. Но вряд ли стоит удивляться, когда безнравственные идеи в искусстве подсказывают безнравственные поступки в жизни.
Некий молодой человек, вероятно, с уже сломленной и нездоровой психикой (полиция уверяет, что он был студент-химик), почему-то решил, что на сцене театра была на самом деле убита его знакомая. И, дабы отомстить за ее убийство, он изготовил бомбу и швырнул ее в карету француза-гипнотизера, когда тот покидал театр после представления. Иностранец убит, молодой человек покалечен и при смерти, извозчик и лошадь ранены. Пострадали несколько случайных прохожих.
Вообразите же, сколько еще подобных студентов-химиков имеется в Петербурге?!
Многие из них, как известно, увлечены новомодными и весьма вредными европейскими веяниями, такими как спиритизм, магизм, нигилизм. Молодые люди затевают у нас тут клубы самоубийц. Они стреляются и вешаются. Они склонны к унынию и больны неверием. И вот этих-то маломощных бледных детей новорожденного XX века господин Казанский намерен развлекать ужасами, окончательно сводя с ума несчастных безумцев!»
«Криминальный листок» пытался расследовать дело в собственном ключе:
«Бомбист умер, не приходя в сознание. Лицо и руки его так изуродованы, что до сей поры никто не опознал его личности. Его похоронят на средства города, как бродягу.
Смерть эта — большая потеря, в том смысле, что теперь мы можем никогда не узнать истинной подоплеки всей трагедии.
Через Министерство иностранных дел мы навели справки о погибшем Робере Гуссе. Известно, что он учился у знаменитого доктора Шарко в школе Сальпетриер. Два года назад взял из польского дома призрения какую-то сиротку и удочерил ее. Впоследствии оказалось, что за девушкой имелись права на богатое российское имение под Калугой. Но к тому моменту, как ей можно было бы вступить в наследство, девица — весьма слабого здоровья — уже скончалась от чахотки.
Больше ничего разузнать об участниках чудовищного происшествия не удалось».
Но самые удивительные и далеко идущие выводы сделала, как ни странно, финансовая газета — солидные «Биржевые ведомости»:
«Мы должны признать, что цивилизованное человечество заскучало, — писал известный аналитик-обозреватель. — В условиях новой эпохи развлечения — наиболее востребованный предмет коммерции.
Театры господина Казанского — прогрессивное начинание. Сложное искусство увеселения поставлено в них на успешную коммерческую ногу. Театры его действуют с точностью механизмов и мало чем отличаются от процветающих фабрик: спектакли с актерами — тот же конвейер, обслуживаемый квалифицированными рабочими.
Прагматичный подход позволяет быстро и с легкостью удовлетворять любые, даже самые изощренные запросы публики. Имеется богатый ассортимент развлекательного продукта: ужасы, трагедии, комедии с танцами и без, легкие юмористические балеты, пьески в стихах — одноактные, типовые, исполняемые одной и той же труппой.
Английский выдумщик Уэллс как-то описал театр будущего, который станет взбадривать вялые нервы дряхлеющего в достатке человечества, достигшего уже сейчас немыслимого уровня комфорта.
По фантазии писателя все будет выглядеть так: человек, сидя на диване в собственном доме, нажмет кнопку — и все изощренное искусство, рожденное трудами актеров, музыкантов и танцоров всего мира, само предстанет перед ним.
Разумеется, это только вымысел.
Но наши коммерсанты в соперничестве друг с другом действительно отваживаются на многие революционные новшества.
У театра на Литейном случилась трагедия оттого, что молодой человек перепутал реальность с иллюзией. Но и сам автор иллюзий, погибший господин Гуссе, судя по всему, перепутал созданные им художественные образы с объектами для психических экспериментов. В этом, надо признать, он, безусловно, переступил границы нравственного. Люди приходили в театр наблюдать опыты, а опыты производились над ними?!
И все же нельзя не отметить, что мы живем в любопытное время торжества науки и промышленного прогресса. Какие же еще сверхсовершенные иллюзии изобретет человечество в погоне за развлечениями? Вообразите, дорогой читатель!»
Грянувший в обществе скандал продержался на слуху не больше недели. Происшествие вскоре заслонили другие события эпохи, с избытком наполненной кровавыми призраками.
От всего происшествия осталась лишь одна памятная метка — простенький барельеф на стене театра в виде маски: вечный символ имитаций, иллюзий, фантазии и обмана.
