Кроме манеры одеваться, ничего вычурного в Луизе не было. Ее положили в больницу за несколько недель до Эммета. Как-то в четверг вечером она съела флуоресцентную лампочку, которую сняла с потолка в общежитии колледжа. Когда соседка по комнате подоспела с подмогой, Луизу нашли на кровати с обгрызенной лампой, зажатой в руке, словно корочка хлеба.

Луиза была твердо убеждена, что она умнее всех докторов и медсестер, какие ей годами встречались в больницах. Объясняя медикам причины своего отчаяния, она быстро теряла терпение. Когда охранники колледжа доставили Луизу в палату, она очень буднично рассказала доктору, что съела лампочку, потому что хотела почувствовать физическую боль, равнозначную ее душевному страданию. Больше ей нечего было сказать на эту тему. Когда Луизе сделали рентген, в желудке не нашли осколков, так старательно она их разжевала. На губах, деснах и между зубами торчала стеклянная крошка, словно мутные драгоценные камешки.

Луиза рассматривала свое пребывание в больнице как унижение. Как политическое заключение, организованное социальными работниками в сговоре с ее родственниками, которые только и мечтают промыть ей мозги, разубедить в истинном понимании реальности.

— Давай, упрячь меня, — дразнила она мать, когда та отправила ее в больницу. — Ты не сможешь держать меня здесь вечно. Когда-нибудь я выберусь и закончу начатое.

Как другие люди клянутся отомстить врагам, Луиза угрожала жестоко расправиться с собой. Она планировала самоубийство, точно идеальное преступление.

— Я прекрасно поняла, что жизнь может мне предложить, и это не то, что мне нужно, — говорила Луиза всем, кто соглашался слушать.

Ее ярость лишала сил докторов и медсестер. Луиза кого угодно могла переговорить. Она пересыпала речь цитатами, подтверждавшими ее правоту, — цитатами из книг, которых никто не читал. Ее непреклонный гнев делал любой ответ докторов вялым и неискренним. Медперсонал часто обсуждал на собраниях поведение Луизы, в особенности ее издевательства над врачами. Она заставляла их чувствовать себя идиотами. Некоторые делали попытки достучаться до ее сознания. Но чаще ее просто игнорировали и мечтали, чтобы она поскорее исчезла.

Заботливые доктора пытались воззвать к здравому смыслу Луизы, но как раз его у нее не было. Вместо логики ею руководили дикая паника, бесстрашный ум и вера в собственную непогрешимую проницательность.

— Спасибо, что не подставил меня, — сказала она Эммету, когда оба стояли в коридоре, покинув собрание.

Эммет жалел, что ушел. Теперь все сочтут его бунтарем. Ему хотелось вернуться, но страх поссориться с Луизой был сильнее страха перед любым наказанием. Эммет надеялся объяснить потом врачам, что не так категоричен, как Луиза, и все же надеется на их помощь. Но теперь, раз уж Эммет поставил на Луизу, он только и сказал:

— Н-н-не за что благодарить, — стараясь, чтобы звучало убедительно.

— Пошли ко мне в комнату, — сказала Луиза и провела Эммета в небольшой коридорчик, очень похожий на его собственный. Раньше он его не замечал. По пути они миновали еще две проходные комнаты. Отделение оказалось больше, чем думал Эммет. Может, в этих просторных коридорах жили те, кто вообще никогда не видит дневного света. Может, здесь проводят какой-то специальный отбор пациентов и самых непокорных отправляют жить с кошмарными пациентами, какие Эммету и не снились.

В комнате Луизы все вещи были огромной кучей свалены на кровати. На полу чемоданы, обвешанные чулками и нижним бельем. Будто Луиза только что примчалась домой из путешествия. Вторая кровать была без постельного белья.

— Они никого не хотят ко мне подселять. Я слишком трудная. Намотай на ус, если собираешься надолго здесь оставаться. Игра в простачка не очень-то помогает. Мой девиз: бери их за горло любым путем.

— Как ты узнала м-м-мое имя? — спросил Эммет.

— Угадала. Видел коробку с медицинскими картами у дежурного поста? Когда мне скучно, я пробираюсь туда по ночам и читаю. До прошлой ночи я твоего имени там не видела. А сегодня и ты первый раз появился. Я сопоставила два этих факта, и получился Эммет. Между прочим, увлекательное чтение, твоя карта.

Эммет ее ни разу не читал. На встречах с психиатром он видел, как тот что-то быстро записывает, почти синхронно с речью. Однажды Эммет попросил почитать свою карточку, но доктор ему отказал. «К вам это отношения не имеет, правда, — сказал он. — Это всего лишь мои заметки, мой взгляд на ситуацию. Имеет значение лишь то, как вы на нее смотрите, а не я».

Эммет часто пробовал заглянуть в бумаги доктора. Иногда беспокойно ходил по комнате, притворяясь, будто погружен в подсознание. На самом деле он пытался выбрать удобный угол для наблюдения. Всякий раз, когда Эммет заходил доктору за спину, тот прикрывал записи рукой. За все время лечения Эммету удалось выхватить только одно слово: «лукавит». Он не понял, к чему оно относится, в какой момент доктор решил, что Эммет солгал.

— И что там написано? — спросил он Луизу.

— О, куча всего. Я знаю, где ты живешь. Кстати, неплохой район. Я знаю, чем ты занимаешься. Какие пьешь лекарства. С лекарствами ты поосторожнее. Тут будут пичкать всем подряд, и через некоторое время уже не сможешь отличить, где симптом болезни, а где побочный эффект от таблеток. Врачи все на свете считают симптомами, и о побочных эффектах им говорить нельзя. Если хочешь совет, прячь таблетку под языком и выплевывай, как только останешься один.

Эммет все еще верил, что таблетки помогут ему преодолеть изнуряющую тревогу. Без лечения его видение мира может исказиться окончательно. Но чем дольше он принимал таблетки, тем чаще оживали предметы, словно он принимал галлюциногены. Эммет жаловался докторам, и те решали, что его болезнь обострилась. Они увеличивали дозы. Состояние Эммета ухудшалось. Он подозревал, что его травят, но боялся выбросить таблетки и позволить разуму жить бесконтрольно.

— А что еще там было, в медкарте?

— Что-то было, но у меня не хватило времени прочитать. Много чего о твоей матери, о том, что она выбросилась из окна. Ты поэтому здесь?

Эммет никогда не мог догадаться, какой из его секретов доктора посчитают причиной болезни. На сеансах они будто старались выяснить, от какого события прошлого Эммета тянется ниточка к проблемам сегодняшним. Но Эммет не знал. Он был таким же странным задолго до смерти матери. Иногда он вспоминал, как тревога захватывала его в тиски, когда он лежал в подушках на бабушкиной кровати. Может, болезнь настигла его еще в чреве матери, как бывает у людей с шумами в сердце или недоразвитыми конечностями.

— Я не знаю, — помолчав, ответил он Луизе, — возможно, так и было, но я не очень хорошо знал мою мать.

— Вот бы моя мамаша прыгнула, — отозвалась Луиза. — Может, я бы тогда отсюда выбралась.

Преодолев первую неловкость, Эммет с Луизой разговорились. Эммет заметил, какая у Луизы бледная кожа — будто она никогда не выходит на солнце. Он рассмотрел грязь у нее под ногтями и потрескавшиеся губы.

— Ты не очень разговорчивый, да?

— Да. Я обычно понятия не имею, о чем нужно говорить. Мне неловко, потому что я за-за-заикаюсь. — Эммет покраснел, стыдясь своей лжи.

— Да ну, забудь. Просто посигналь, если что.

Эммет вопросительно уставился на нее.

— Посигналь. Ну, пошли мне знак. Повесь в окне белую тряпку. Кивни. Подмигни. Плюнь. Мне все равно. Просто давай о себе знать время от времени. Вот и все.

Всю жизнь Эммет не знал, что говорить незнакомцам. Нередко он смотрел на собеседников в упор, так пристально, что они терялись. В голове в таких случаях обычно не появлялось ни одной дельной мысли. Луиза Эммету нравилась, но он понятия не имел, как это выразить. Он вынул красный носовой платок и помахал.

— Так сойдет?

— Для начала нормально, — сказала она. — Слушай, а ты ходил в школу? В карте не написано.

— Да.

— Я тоже, но доучиться, боюсь, уже не удастся. Меня вряд ли примут назад, после того, как я дважды пускала себе кровь. Не так уж это полезно для моральной атмосферы в общежитии. А ты никогда не пробовал?

— Думаю, от меня этого все ожидали, поэтому я не пробовал. — Эммет задумался на мгновение. — Я не так уж хочу умереть, просто иногда становится страшно, что будет дальше, так страшно, что не можешь п-по-пошевелиться. Но я не теряю надежды, что это закончится когда-нибудь.

— Нам не узнать. Я бросила об этом думать. Я всегда представляла себе человека и его жизнь как супружескую пару. У меня в этом браке несовместимость. Хочу развода. Никто не верит, что я серьезно, но ты ведь поверишь, если я скажу, что мне хочется освободиться?

Эммет часто в страхе представлял себе, как кто-нибудь из друзей позвонит ему и признается, что собрался покончить с собой. Эммет боялся, что предаст его, если не попытается описать ему прелести жизни, которых сам не чувствует. Но он боялся, что равно предаст самоубийцу, если убедит его тянуть лямку дальше.

Луиза, судя по всему, давно определилась, и ему ничего другого не оставалось, как сказать:

— Знаешь, я до этого еще не дошел. — Он подумал о матери. — Когда ты пробовала, ты думала о ком-нибудь еще? В смысле, тебе б-б-было и-интересно, как отреагирует семья, или ты просто обо всем забывала?

— Я ни о чем не думала, просто не хотела жить. Вроде глупо, но действительно было, как во сне. Я сняла с потолка лампочку и ее погладила. И вот уже лежу на кровати, живая, и думаю: «Луиза, сжуешь эту малышку и станешь мертвой». Мне хотелось, чтобы все происходило медленно. Я понимала, что это самый важный момент в моей жизни, и хотела им насладиться, понимаешь, почувствовать, как смерть наползает на меня, заплатить ей сполна, — короче, в полной мере ощутить все, что в мечтах ощущала. Но, конечно, невольно приходят мысли — ну, от них же не отвяжешься, — мысли о том, что дальше будет? Может быть, сияние, цветочные луга, или кто-нибудь с бородой протянет руку в узком проходе? Или бесконечный черный сон? Честно говоря, я бы сон выбрала.

— И ты уже точно решила это сделать? Как только выйдешь отсюда?

— Сейчас да. Но я еще могу передумать. Поживем — увидим, как здесь любят говорить. — Она хмыкнула. — Знаешь эту странную медсестричку с кучеряшками? Рут, кажется. В тот вечер, когда меня сюда доставили, я сидела на кушетке и курила. И весь фильтр сигареты был красным, только не от помады, а от крови. После моего флуоресцентного обеда. А эта телка подходит ко мне и говорит: «Не возражаете, если я присяду рядом?» Я возражала, но она все равно уселась. И давай меня лечить, как мне жить. Хватит, говорит, жалеть себя. Но я-то себя не жалела. Я хотела умереть. А разница есть, сам понимаешь. Она составила список действий, от которых мне станет лучше. Съездить на Гавайи, делать зарядку, написать письмо любимому актеру. И непременно вложить в письмо конверт с обратным адресом, чтоб он отослал мне фотку с автографом. Ну не дурь ли?

— Я н-не-ненавижу составлять списки, — засмеялся Эммет. — Я люблю гулять с собакой и ходить в прачечную. Но если перечислять вещи, которые держат на плаву, они сразу кажутся такими глупыми.

— А они и есть глупые — вот в чем дело. Я ничего не имею против старушки Рут, но на ее месте я бы по-быстрому бросилась под первый попавшийся грузовик. — Она помолчала. — Однажды меня отвел в сторонку матушкин проповедник и сказал, что милость божья меня оставила. Я не знаю, с чего он взял, но он прибавил, что время для спасения души еще есть. Я подумала и поняла, что не хочу спасать душу. Я ни к чему не привязана и больше не могу себя дурачить.

— Мой доктор сказал бы, что у тебя депрессия, — заметил Эммет. — И тебе требуется всего лишь правильная доза лекарств. Было время, когда я с ума сходил по одному человеку. Я ночами ездил вокруг его дома на машине. Я звонил ему по двадцать раз на дню, только чтобы услышать, как он говорит «алло», и повесить трубку. Я неделями не спал. Никогда в жизни не был так несчастен. Доктор решил, что у меня маниакально-депрессивный психоз, и назначил мне литий. От лития меня рвало. Доктор сказал, это потому, что я влюблен, но ведь раньше меня не рвало. Доктор увеличил дозу. Я стал терять сознание. Доктор решил, что я не желаю принимать реальность такой, какая она есть. Он довел меня до такого состояния — сам я бы вряд ли до такого докатился.

Эммет забылся и заговорил плавно, как раньше.

— А где твое заикание? — спросила Луиза, разглядывая его.

— Иногда я не заикаюсь. Когда мне комфортно.

— Это со мной-то комфортно? — Она рассмеялась. — Парень, ты бредишь. Обычно я кого угодно до маразма доведу. Я вообще никогда не чувствую себя комфортно. Не могу расслабиться, даже когда сплю, понимаешь? Мне кажется, моя проблема в том, что у меня художественный темперамент, но нет таланта. Нет этого особого взгляда на вещи. Но я слишком умная, не могу делать плохо и тем довольствоваться, как эти ребята, которые поют в мотелях. Я только и делаю, что читаю, и в итоге даже вставать по утрам не могу. О таких все и пишут, только вот я сама писать не умею. Может, мне стоит открыть салон для художников. Пусть приходят, если им охота познакомиться с человеком, у которого депрессия еще глубже, чем у них. Я гений отчаяния, но средства его выражения отсутствуют. Понимаешь, о чем я? Я стала кем-то вроде ходячей инсталляции. То, что я с собой делаю, и есть мое творчество.

— Врачи нам не верят, когда мы осознаем такие вещи, — сказал Эммет. — Им вставать по утрам не в тягость, и они не верят, что мы говорим правду. С ними ведь такого не случается. Зачем же я тогда сюда пришел? Я начинаю подозревать, что тут мне будет еще хуже, потому что я ощущаю себя все более странно. Нет, с тобой нормально, но в целом я здесь как будто тону, и надежды выплыть уже нет.

— Эй, мне тут последователей не нужно, — сказала Луиза. — То, что подходит или не подходит мне, тебе примерять совсем необязательно. Слушай, хочешь, расскажу историю? Только не смейся. Обещаешь?

— Конечно.

— Когда я была младше, я мечтала стать балериной. Я годами ходила на занятия. Я старалась не толстеть. Да, и получалось у меня не то чтобы ужасно. Даже одна компания с запада взяла меня в балетную труппу. Потом танцовщица вдруг заболела за час перед выступлением, и режиссер попросил меня ее заменить. Не очень большая партия, просто дуэт с другой девушкой. Мы должны были делать одни и те же движения в разных концах сцены. Я миллион раз видела этот балет, но смотрела не очень внимательно. Знаешь, когда ездишь на машине по одному и тому же маршруту десять раз, а когда тебя спрашивают, как проехать, не можешь сказать ничего путного. Я ужасно психовала и сказала об этом режиссеру. Он ответил, что мне надо просто краем глаза следить за Алисией, той, второй девушкой. Он посоветовал ни о чем больше не думать. И потом сказал: «Луиза, что бы ты ни делала, продолжай двигаться. Не останавливайся и не отвлекайся»… Конечно, я все провалила. Меня шатало по сцене, как розового слона. Интересная вещь, но раньше, когда я еще не состояла в труппе, я легко ловила и копировала движения балерин, стоящих рядом или напротив. Мне хорошо удавалось, даже когда я не знала танца. А в тот раз я видела только Алисию, она так кружилась в углу, и я знала, что в сравнении с ней выгляжу деревянной, но ничего не могла с собой поделать. Пришлось домучиться до конца. Вскоре я бросила танцевать. Кто захочет танцевать у черта на куличках, задевая платьем декорации, и знать, что ближе к сцене тебе никогда не попасть. Это был билет в никуда. А потом я оказалась тут. Но это «продолжай двигаться» — это такая метафора. Я пыталась, как могла. Со мной не сработало. А ты умный. Может, у тебя получится.

— Вот мы тут сидим, — сказал Эммет, — и очень трудно вспомнить, что в жизни было не так. Как будто мы на свидании в ресторане, например.

— Это всегда возвращается, — сказала Луиза. — Всегда. Ну, просыпаешься утром, какой-то миг сонно моргаешь, принимаешь все вокруг, и пару секунд думаешь: «Слава богу, мне хорошо. Все кончилось». А потом встаешь с кровати, начинаешь двигаться и понимаешь, что ничего не кончилось. Ужас продолжается… Я раньше думала, что, возможно, есть способ умножать эти мгновения счастья понемногу каждый день, пока не научишься растягивать их хотя бы на пару часов, чтобы передохнуть. Но сейчас я в это уже не верю. Думаю, эти секунды просто означают, что мозг не сразу просыпается. Это просто мертвая зона перед возвращением в реальность, и мы никогда не излечимся и никогда не сумеем забыть.

— Не представляю, как можно что-нибудь забыть, особенно что-нибудь ужасное, — сказал Эммет, — я читал о людях, у которых была травма; они якобы ничего не помнят, но я в это не верю. Это как бессонница: чем больше думаешь о сне, тем труднее уснуть. Я считаю, когда заставляешь себя что-нибудь забыть, оно только глубже въедается в мозг. Я не знаю. Мне все кажется нереальным в ту же секунду, когда случается, так что я никогда не уверен, что именно помню. Я боюсь, это во мне самое неправильное: я не вижу разницы, потому что какая-то часть сознания живет отдельно.

— Ну, странно было бы тебя винить, — сказала Луиза. — По сравнению со всей этой ерундой в наших головах реальный мир довольно ручной.

— Моя мать действительно выбросилась из окна. И я там был. Я все видел. Она это сделала у меня на глазах.

— Ого. Ты все видел? Обалдеть.

— Но мне уже кажется, что я все это выдумал. Я так и не понял, что она хотела сказать.

— Может, ничего не хотела. Такое не поймешь. Никто никогда не знает, что думает другой человек или почему он поступает так, а не иначе. Я однажды прочитала в газете про то, как чья-то мать залезла в посудомоечную машину, закрыла за собой дверцу и просидела так несколько часов. Она оставила сыну записку на столе: «Пожалуйста, вымой посуду, когда вернешься из школы». Он так и сделал: защелкнул дверцу и нажал на кнопку. Она захлебнулась в мыльной пене.

Эммет невольно засмеялся:

— Этого не может быть.

— Клянусь, так и было. Об этом писали в газете. Маленькая заметка. Я сначала сама подумала, что у меня галлюцинация, и дала прочитать заметку подруге. Оказалось, не галлюцинация. Вот видишь, что бы с тобой ни приключилось, с другими бывает и похлеще.

Месяцами Эммет не испытывал ничего, кроме страха и паники. И вдруг, появилась Луиза, а вместе с ней вернулся образ матери, как она летела вниз и шляпа неслась по воздуху рядом. У Эммета перехватило дыхание, так ясно он ее увидел. Луиза впилась в него взглядом, требуя подробностей.

Эммет встретил мать в Филадельфии, они приехали на выпускной вечер Джонатана. Остановились в отеле, в центре города, недалеко от музея. Мать сказала, что в музее есть картины Икинса, которые она хотела бы посмотреть.

Во время церемонии мать постоянно фотографировала. Она пригласила видеооператора, чтоб он заснял каждую секунду торжества. На вечеринке, когда гости собрались вокруг большого шоколадного торта с сахарными птицами, мать не отнимала фотоаппарат от лица. Каждая фраза была запечатлена щелчком камеры, все, что мать видела, уменьшалось и искажалось линзами. Как только Эммет прокашлялся, чтобы произнести тост, мать нацелила объектив на его бокал.

После ужина они разошлись по соседним номерам. Мать заперлась. Эммет проглотил снотворное и легко уснул. Посреди ночи он проснулся. Ему показалось, кто-то стучит в окно. Позже он вспомнил, что ему снилось, будто любовник матери в Колорадо достраивает сарай, вбивая в мягкое дерево гвозди, один за другим, берет их из коробочки, которую держит Эммет.

Он проснулся и без очков различил только белое расплывчатое пятно в окне, неотчетливое, как «метель» в телевизоре. Надев очки, он увидел фигуру, балансирующую на бетонном выступе стены. Когда он понял, в чем дело, город за окном исчез. Сначала потухли огни, потом серое небо, лотом замолк кондиционер, остался только белый женский силуэт, пошатывающийся за стеклом.

Его мать. В том же наряде, в котором она была на церемонии. Даже шляпка с цветами аккуратно пришпилена к волосам. Эммет не шевельнулся. Мать обернулась и заглянула в комнату, держась за кирпичи оконного выступа, словно боялась упасть. Эммету показалось, что в ее глазах появилось изумление, когда она увидела его, в очках, как он смотрит. Но позже он решил, что это было не изумление, скорее радость триумфа — ей было приятно, что он проснулся.

Эммет не помнил, потянулся ли за телефоном, откинул ли одеяло, собираясь встать. Помнил, как от предчувствия того, что сейчас случится, почти закружилась голова. Помнил, как подумал: «Как я буду теперь жить, без нее?» — как бабушка, увидев, что корабль ее мужа погружается в воду; но потом другая мысль: «Или мне все равно?»

Должно быть, он сделал какое-то движение, потому что мать отрицательно покачала головой и взглядом пригвоздила его к подушке. Она поднесла палец к губам, будто говоря: «ш-ш-ш, тихо». Палец, согнутый артритом, закруглился над губой. Потом мать отступила назад, но плавно, будто легко ныряя в реку, сейчас поплывет по течению, и там, где она стояла, больше не было ничего, кроме ночи и городских огней, что подмигивали Эммету из окна.

А потом Эммет сделал то, в чем никому никогда не признавался. Он испугался, что не сможет объяснить в полиции, почему не остановил мать. Через несколько минут, услышав вой сирен, он отвернулся к стене и уснул. Он хотел отдалить последнее мгновение, насколько возможно потянуть время, прежде чем он прочувствует изменения, которые принесет ее смерть. При матери не оказалось ни сумочки, ни паспорта. Лишь через несколько часов управляющий отелем и полицейский постучали в его дверь.

Годы спустя Эммет начал сомневаться во всем, что запомнил, даже в том, что она стучала в окно. Он не знал, разбудила его мать специально или то была лишь уловка памяти и вины. Он не знал, что заставило ее броситься вниз: хорошо продуманный план или минутный неконтролируемый порыв, неведомый ей раньше, желание, что охватило ее внезапно, когда она отдыхала после выпускного вечера.

Бывало, даже в самый спокойный и тихий день, когда Эммет выглядывал из окна, его разум кричал ему: «Прыгай!» А в метро, когда к станции приближался поезд, Эммет вжимался спиной в мраморную стену, чтобы не поддаться соблазну шагнуть навстречу летящим из тоннеля огням и упасть на рельсы. Что, если такое же исступление охватило и ее? Мозг заорал: «Сейчас!» — хотя она, возможно, и не собиралась, а тело последовало зову из темноты — такому же, какой слышен лунатику.

Но часто, во сне, ее стук и лицо, прижатое к стеклу, мучили его. С годами звук становился все требовательнее, порою громче стука из комнаты, где против воли заперт человек, а лицо гротескно прижималось к стеклу, и губы распухали, расплющивались. Однажды ему даже приснились отпечатки на стекле, точно поцелуи, нарисованные помадой.

Проснувшись, Эммет вспоминал, что в тот день стук в стекло был еле слышен, будто она постучала просто ради интереса, но все-таки дважды, а потом откинула голову — она могла быть кем угодно, ею остались только волосы и шляпка. Возможно, она постучала в окно, когда поняла, что сейчас упадет в одиночестве и никто этого не увидит. Может быть, она хотела, чтобы он увидел то, что она не могла выразить словами? Может, она хотела сказать, что весь мир для нее смешался и превратился в ничто? Или в последнюю минуту, когда она увидела, что сын смотрит на нее с кровати, он отпустил ее, позволил закончить то, чего она жаждала с той секунды, когда проснулась в ужасе много лет назад и захотела найти выход.

Эммет подумал было рассказать Луизе только это: как он лег спать, когда мать уже была мертва. Раньше его часто тянуло с кем-нибудь поделиться, освободиться от бремени неприятной тайны. Но он верил, что его последнее спасение — раздробить собственный образ, будто секреты обтягивают его, словно кожа. Эммет боялся, что, содрав эту кожу, совсем потеряет себя.

— Эй, эй, — сказала Луиза, яростно размахивая в воздухе красным носовым платком, — ты где? Мы же договорились. Не забывай сигналить. Возвращайся.