2
Протягивая Эммету руку, к нему подковылял очень маленький человек, почти гном. По внешнему виду сложно было судить, кто он — пациент или работник больницы. Но когда человечек подошел ближе, Эммет заметил именную карточку на кармане и пейджер на поясе.
Голова мужчины едва доходила Эммету до пояса. У него были короткие кривые ножки в ковбойских остроносых сапогах из серой змеиной кожи, с неимоверно длинными и острыми носами. Из резинки, стягивающей волосы в конский хвост, выбивались непослушные кудри, паутинкой клубясь на голове. Усы аккуратно огибали рот и свисали вниз полумесяцем. В левом ухе болталась серьга-распятие, а на шее висел тонкий серебряный «ошейник» с бирюзой. Медбрат будто хотел привлечь внимание к своей огромной голове, чтобы рост не так бросался в глаза. Эммету он показался постаревшим ковбоем, чью голову пришили к телу больного ребенка.
— Я Крис, — сказал медбрат, — то есть Кристиан. Я провожу вас в вашу комнату.
Эммет промолчал. Он не знал, чего ожидать от клиники, но такой прием показался ему чересчур простым, словно он в первый раз пришел в общежитие колледжа.
Крис провел его мимо комнаты отдыха с двумя столами для пинг-понга, на которых лежали белые шарики, прижатые ракетками к столу. В центре комнаты располагался стол для игры в пул, с киями в передвижном деревянном ящичке. Такая же пустая комната вполне могла находиться в начальной школе или в подвале церкви маленького городка. По стенам развешены яркие примитивные картинки, над каждой цветными мелками выведены имена авторов. Эммет видел подобные картинки в воскресной школе, где учились его крестники, но сюжеты рисунков сильно отличались. Многие картины на этих стенах были жестокими: персонажи Священного Писания с искаженными лицами и открытыми ртами и много людей, совокупляющихся прямо на земле.
В вестибюле около комнаты отдыха Эммет заметил освещенный отсек со стеклянными стенами. Дверь закрыта. Во всем остальном отделении света не было. За звуконепроницаемым стеклом сидели на табуретках четверо дежурных — смеялись и что-то пили из кружек.
Палаты для пациентов находились в отдельном крыле, и там же вдоль коридора на равных расстояниях друг от друга тянулись раковины и зеркала. Слева — тяжелая белая дверь, похожая на подвальную. В центре двери небольшой иллюминатор, затянутый проволочной сеткой. Эммет вопросительно посмотрел на дверь. Пока только она и страшноватые рисунки на стенах портили его впечатление о больнице.
— Это изолятор, — пояснил Крис. — Для буйных. Вы вряд ли к ним относитесь, но если начнете безобразничать, то я вас туда отведу, если хотите. Сейчас там никого. Спокойная выдалась неделя.
Эммет удивился, как непринужденно этот человек с ним разговаривает, почти как с приятелем. На этой экскурсии Эммет словно знакомился с новой квартирой, где собирался жить.
Крис снял с кольца на поясе толстый медный ключ с желобками. Повернул ключ в замке и нажал кнопку в стене, дав знак дежурным, сидящим за стеклом на посту. Что-то зажужжало, и дверь открылась.
В изоляторе было четыре комнаты. По две справа и слева от коридора. Крис показал Эммету одну. Начитавшись книг о психиатрических больницах, Эммет представлял себе палаты, обитые войлоком, но эта комната была совсем обычная, только белая. От такого жилища не отказался бы монах.
Крис включил свет, и Эммет заметил грязные пятна и отпечатки пальцев, тянущиеся вверх по одной стене, будто кто-то пытался ее ободрать. Комнатка была такой маленькой, что Эммету и Крису пришлось закрыть дверь, чтобы она им не мешала. Дверь закрылась, идеально встав в проем, и стала почти незаметна. За их спинами появилась сплошная стена с небольшим овальным окошком для наблюдения за пациентом из коридора.
Из мебели — только небольшая металлическая кушетка с тонким матрасом, покрытым белой простыней. В ногах — аккуратно сложенное белое хлопчатобумажное одеяло, на нем плоская квадратная подушка. Цементный пол тоже белый.
— Мы за то, чтобы тут все было просто, — сказал Крис. — Чтобы ничто пациентов не смущало и не огорчало.
Эммет прошел к грязной стене и попробовал дотянуться до черных отпечатков над головой.
— Думаю, надо бы это закрасить иначе кто-нибудь подумает, что там выход. — Крис потянул Эммета к двери. — Пойдемте, я покажу вам вашу комнату.
В коридоре Крис говорил шепотом, чтобы не разбудить пациентов.
— Вот ваша палата. Соседа зовут Уинстон. Он безобидный, только не оставляйте свои вещи без присмотра.
В темноте комнаты Эммет заметил, что на дальней койке у стены кто-то спит. Ровно посередине койки одеяло неестественно вздулось.
— Уинстон далеко не худышка, — сказал Крис. — Но он вас не обидит. Завтра я целый день на дежурстве. В две смены. Приходите, если что понадобится.
Эммет в знак благодарности погладил Криса по руке и присел на кровать, поставив сумки у ног. После происшествия с котом нервы Эммета были в таком состоянии, что он уже не мог разговаривать, не заикаясь. Вернувшись домой из приюта, Эммет увидел, что собака так и уснула, лежа связанной на матраце. Когда он подошел к кровати, чтобы ее отвязать, она открыла один глаз, вздохнула и отвернулась носом к стене.
Эммету хотелось все забыть. Чтобы отвлечься от ужасов этого вечера, он позвонил Джонатану. Хотел поговорить с ним просто, как всегда. О погоде, о книге, которую читал. Он хотел сказать: «Это я», но буквы запрыгали, задрожали и стали повторяться снова и снова, пока не превратились в сплошной поток. «Это ад-ад-ад», — повторял Эммет, словно только это и мог выговорить.
Позже он пробовал говорить один, сам с собой. Пытался читать стихи, которые когда-то помнил, произносил вслух строчки из газет. Но его словно ударяло током, который заталкивал слова обратно в горло.
Эммет ни разу не проговорился доктору о газированной воде, которую пил, о пище, к которой испытывал отвращение. Он никогда не раскрывал брату своих секретов. Но ему не удавалось спрятать ужас, что взял в плен его речь. Джонатан посоветовался с доктором Эммета. Они вдвоем убедили его лечь в больницу.
— Ты так долго не протянешь, — сказали ему оба. И Эммет сдался. Он отдал собаку Джонатану и собрал оставшиеся вещи.
Сидя в темноте на новой незнакомой кровати, Эммет пытался рассмотреть очертания немногочисленной мебели. У одной стены — два маленьких комода, похожие на детские. У каждой кровати — тумбочка с лампой.
Эммет откинулся на подушки, словно он в отпуске, в незнакомом отеле осваивается и привыкает к новому месту.
— Комната, — прошептал он. — Комната, — повторил он, смакуя звук. Впервые за несколько недель голос не задрожал. Слово прозвучало ровно и мягко. Эммет заходил вокруг кровати, напевая от удовольствия: — Мурмур, — мурлыкал он. — Мармелад. Хунта. Пелопоннес. Гончарный. Терракота. Маккавей.
Эммет вдруг почувствовал себя непобедимым. Он попробовал сказать предложение, повысив голос на децибел, но так, чтобы не разбудить Уинстона.
— Карл у Клары украл кораллы, — пожав плечами, бегло проговорил он, четко произнося каждое «к» и «л». — Что еще, что бы еще сказать, — думал он, дрожа от радости.
Он вспомнил скороговорку, которой его в детстве научил логопед:
— Не руби дрова, на дворе трава. На траве дрова, не руби дрова.
«Ну вот, все прошло. — На секунду ему захотелось ринуться к телефону и поделиться новостью с Джонатаном. Он запустил руку в карман за монетой, но остановил себя. — Нет, нельзя, иначе я так и не пойму, что со мной творилось весь год. Ничего не изменится. Они подумают, что я уже излечился».
Эммет испугался, что его выпишут, не успеет он и ночи провести в больнице. Ему хотелось передышки, он боялся возвращаться в свою жизнь так скоро. Брат и доктор с таким энтузиазмом ухватились за его заикание, будто раньше не замечали его истощения и отшельничества.
Да и самому Эммету стало легче. Ему теперь не нужно объяснять свое поведение всем и каждому. В ту минуту, когда исковерканные слова мучительно срывались с губ, мозг будто исторгал все бремя, что так долго лежало на сердце. Теперь же Эммет опасался, что без заикания снова попадет во власть своих внутренних кошмаров.
Эммет провел пальцами по столу из «формайки». Он поставил стул к стене. Убрал пушинку с подушки. Он не хотел уходить. Он сжал пальцами горло и сосредоточился, пытаясь вернуть заикание.
— К-к-кот, — сказал он, тренируясь выплевывать «к», а потом выдирать из себя слово целиком. — К-к-кот.
Он пожалел, что не прихватил с собой фотографию кота. Теперь у него ничего с собой не было, дабы при случае доказать, что он не выдумал кошачью ярость. «Как же я мог подумать, что собака меня предала?» Он покраснел, вспоминая, как убегал из приюта для животных. Теперь, когда у него не было ни кота, ни собаки, его терзала утрата — как давным-давно, когда закончился его роман: Эммет даже сомневался, что тот человек вообще существовал. Осталась лишь какая-то беспричинная тоска.
Эммет откинул покрывало и лег на простыню. Подушка была жесткой и плоской, совсем не похожая на пуховые холмы, сваленные дома на кровати. Он потянулся к комоду и открыл дверцу. Она так пронзительно заскрежетала, что Уинстон заворочался под одеялом. Эммет побоялся распаковывать сумки — шорох мог побеспокоить Уинстона. Эммету не хотелось при первом же знакомстве портить отношения с соседом.
Он на цыпочках вышел в коридор, словно проникая в запретную зону, и крадучись пошел к дежурным. Он понятия не имел, что им скажет, но хотел кого-нибудь увидеть, прежде чем лечь спать. Ему хотелось убедиться, что это место обитаемо.
В коридоре раздраженно ворчала какая-то женщина:
— Ага, ага, давай лучше в прачечной рассказывай свои слезливые байки, сестренка. Я не двинусь с места, пока не выкурю сигарету, так что дай лучше спичку.
Эммет замер в углу. Он никогда не слыхал такого нахального голоса. Насмешливого и мощного, напряженного, не терпящего возражений. Затем послышалось бормотание и щелчок зажигалки.
— Спасибочки, — гавкнул голос, и кто-то зашагал к комнате отдыха.
Вернувшись в палату, Эммет услышал, как Уинстон кричит во сне. Эммету совершенно не хотелось знакомиться с демонами, что мучили соседа. Он пошел в самый конец коридора, решив постоять в темноте у стены. Но, проходя мимо последней комнаты, он услышал голоса и приостановился. Две женщины и мужчина сидели на кровати вокруг пепельницы, курили и разговаривали.
Не успел Эммет отступить в тень, как одна из женщин поймала его взгляд. Она помахала ему, приглашая зайти. Ее рука была в браслетах до самого локтя, и, когда женщина опустила руку, браслеты со звоном сползли вниз, сплошным золотым кольцом обхватив запястье.
— А, новичок, — улыбнулась она. — Мы о тебе слышали.
Эммет застенчиво присел на кровать напротив и притворился, что завязывает шнурки.
— Я Дафна, — сказала женщина, — а это Брюс. А это Эмили.
Эммет оторвался от ботинок и поднял голову. Он приветливо помахал им рукой, и у Эмили затряслась шея, будто ее что-то душило изнутри. Она выглядела лет на сорок пять, седые волосы пострижены под горшок. Кожа рябая и бледная, словно Эмили уже много лет не выходила на улицу. Торчащие зубы в застывшем волнении приподнимали верхнюю губу. Ногти аккуратно заострены, каждый ровно на дюйм. Эмили улыбнулась Эммету и поскребла ногтями щеку; на запястье посыпались струпья кожи. Оставшиеся на щеках розовые полосы были единственным ярким пятном на ее бледном лице.
Брюса Эммет инстинктивно испугался. Брюсовы глаза бездумно вращались, кожа плотно обтягивала лицо, горячая и красная, точно высохшая от постоянного жара. Волосы торчали колтунами. Когда Брюс встал и подошел к кровати, чтобы пожать Эммету руку, джинсы его приспустились, и на два дюйма вылезла эластичная резинка трусов. Эммет увидел зеленых динозавров на голубой ткани — обернувшись, они зубасто скалились.
— Знаю тебя, — лукаво сказал Брюс и грубо схватил Эммета за запястье.
Эммет умиротворяюще улыбнулся и назвал свое имя.
Брюс подмигнул и сказал:
— Ладно, я твою игру раскусил.
Эммет не понял, что это значило. Он хотел было спросить, но Дафна его опередила:
— Заткнись, Брюс, — и, повернувшись к Эммету, пояснила: — Брюс думает, у всех кругом секреты, а он их все знает. Придется тебе научиться не обращать на него внимания. Такой уж он есть, наш Брюс.
— Чокнутый, — добавила Эмили, и все засмеялись.
Брюс тоже засмеялся и наклонился к Эммету, почти касаясь губами его уха:
— Позже поговорим. — Он потрепал Эммета по щеке и многозначительно добавил: — Джон.
Эммет отодвинулся от него как можно дальше. Он уже сейчас боялся и минуту провести с ним наедине. Эммет судорожно придумывал ответ, но боялся разозлить Брюса. Тяжело дыша, он без особой надежды посмотрел на женщин, сидящих в другом конце комнаты.
— И что же привело тебя сюда? — добродушно обратилась к нему Эмили.
Эммет пожал плечами и показал пальцем на свой рот.
— Н-н-нервы, — признался он. Теперь ему придется имитировать заикание, как человеку, который изображает иностранный акцент.
Эмили кивнула с одобрением.
— Тебе нужно познакомиться с Майклом. Он не может двигаться, а разговаривать и подавно. Мы его зовем Квадрат. Когда к нему приходят родители или кто-нибудь из докторов задает вопрос, который ему не нравится, он мочится. Это он так говорит «привет».
— Со мной он разговаривает, — сказал Брюс. — Только ночами, когда вы все спите.
— А как же, — сказал Дафна. — Смотри, не успеешь оглянуться, с тобой Иисус и его мамаша заговорят. Они вон уже с Маргарет разговаривают.
Брюс притворно ухмыльнулся, всем своим видом показывая, что Дафна просто не в состоянии понять глубинной тайны, лежащей в основе его жизни.
— Меня ищут, — сказал он. — Comprenez?
— Ты в первый раз? — поинтересовалась Эмили, поворачиваясь к Эммету. Эммет кивнул, недоверчиво озираясь. До этого он не замечал замков на оконных рамах и армированного стекла, которое даже пуля вряд пробьет.
— А у меня всю семью упекли, — вдруг очень просто сказала Эмили. Тем же тоном она могла бы сообщить, что все ее родственники окончили один университет. — Ну нас, конечно, не миллион. Только трое, не считая каких-то там двоюродных, которых я не знаю. Только брат попробовал пожить, как нормальный человек. Женился. Несколько лет вытерпел, а потом устал. Однажды ночью убил жену, ее мать и их ребенка, пока они все спали на полу в гостиной. Потом вышел на улицу и сел на скамейку, прижимая к груди топор.
Эмили пожала плечами и запустила пальцы в волосы. Сигарета опалила волосы, несколько прядей съежились, как догорающие фитили.
— Это даже облегчение в своем роде. То есть ничего хуже быть уже не может. Сам подумай. Представь худшее, что может случиться. И вот оно случается. Куда это тебя приведет? Сюда, наверное, — сказала она, отмахиваясь от дыма. — Хотя должна признаться: и до того, как он их убил, я сюда попадала регулярно. Доктора говорят, у нас у всех не хватает какой-то хромосомы, а без нее в голове туман.
Эммет недоверчиво мигнул.
— Я знаю, это звучит, как будто я все выдумала и хочу оправдаться, — продолжала Эмили. — Как толстые люди, которые утверждают, что проблема в гормонах, но ведь это действительно так. У людей ведь бывают проблемы с гормонами, правда? Это генетика, и ничего тут не поделать. Я не говорю, что жизнь была бы намного лучше, если бы не эта хромосома. Уж точно не с моей матерью. Но с этой болезнью просто не остается шанса бежать, себя-то никуда не денешь. И этот отсутствующий ген, так ведь? Его не видно, но он — самая большая часть меня.
Брюс вертелся по комнате кругами и рычал, как мотор. Раскинув руки, будто крылья, он принялся «пикировать» на всех присутствующих.
— Брюс терпеть не может, когда кто-нибудь произносит больше одного предложения за раз. Кроме него самого, конечно, — сказала Эмили. — У меня мама такая же больная. А твоя? Какая она у тебя?
Эммет еще ни разу не встречал людей, которые так беспечно болтали бы о своих бедах. Им как будто все равно, кто и что о них знает.
Не думая, он ответил:
— М-м-м-моя мать умерла. Она убила себя. Но я не люблю о ней говорить. Ненавижу людей, которые жалуются на своих родителей.
— Почему? — спросила Эмили. — У всех есть парочка. Так же, как два глаза или две ноги.
— Два глаза есть не у всех. И две ноги не у всех, — перебил Брюс, замирая на полушаге. — А еще не у всех есть отец. Бывает же искусственное зачатие. Лучше бы меня сделали в пробирке. Тогда бы у меня не было матери. Хуже ее не бывает. Она украла мой диван. Правда. Мне не на чем было сидеть, пришлось податься сюда.
— А ты не м-мо-жешь его забрать обратно? — промямлил Эммет.
Брюс покраснел и подскочил к нему.
— Нет, — взвизгнул он, — но я натыкал в него невидимые булавки. Теперь, когда она садится на диван, они в нее вонзаются. И я уверен, что они еще там. Она хромает. Говорит, что попала в аварию, но это вранье. Она просто слишком глупа, не замечает булавок.
— Тут матерям здорово достается, — сказала Дафна. — Все их обвиняют. А отцов — нет, если они не насильники. Вот увидишь на сеансах семейной терапии — мамаши сидят и рыдают, а детки на них орут. И так постоянно. Вечно мамаши виноваты. Плохо.
— Клянусь, что она его украла, — продолжал Брюс. — Это ведь не та вонючая оранжевая софа в гостиной. Мой настоящий. Серый шелк с разводами, это я там в детстве слюни пускал. Мать так говорит, но я не верю, что это я. Мой диван.
Брюс кружил по комнате, размахивая руками. Эмили тряслась и курила. Дафна смотрела в одну точку.
Эммета восхищала сдержанность Дафны. Возможно, она просто посетитель, зашла однажды в больницу и осталась здесь. Эммету хотелось заслужить ее доверие, попросить ее поделиться всем, чему она тут научилась. Однако ему было неловко из-за своего заикания, и он не был готов ровной беседой добиться благосклонности.
— Я у-у-устал, — сказал он, поднимаясь. Дафна ласково улыбнулась.
— Мертвый, — неожиданно сказал Брюс.
— Что? — Все трое подняли на него глаза.
— Я сказал «мертвый». Он никогда не выберется.
— Прекрати, — сказала Дафна.
— Прекратил бы, если б смог, — продолжал Брюс, — но я не могу. Есть вещи, которые не изменить. — Он ущипнул Эммета за щеку и притянул его лицо к себе. — Прости, парень, но ты выбрал не ту дверь и сделал шаг в пустоту.
— Хватит его запугивать, — сказала Дафна.
— Я не запугиваю. Я просто хочу, чтоб он знал, куда себя загнал. Пусть поймет, что я знаю, кто он. — Брюс отпустил лицо Эммета. — А ну-ка, дай я тебе по руке погадаю.
Эммет попытался спрятать руку. Он родился без линии жизни. Те, кто верил в линии на ладони, обычно пугались, словно перед ними вдруг возникло привидение. Сам Эммет так и не решил для себя, верит он в предсказания или нет, но успокаивал себя, надеясь, что, даже если в его ладони кроется рок, ему, Эммету, не дожить до его исполнения.
Брюс ухватил его руку и силой разжал пальцы. Он сразу заметил не рассеченное линией место — словно карта, с которой кое-где смыли изображение.
— Я знал. — Брюс запрыгал на месте. — Он мертв. Он мертв. Я это понял, как только он сюда вошел. Кто из нас теперь сумасшедший? — торжествующе обратился он к Дафне.
— Так всегда было, — быстро произнес Эммет. Он сжал кулак и сунул в карман джинсов. — Всегда.
— Конечно, всегда, — ухмыльнулся Брюс. Он достал из кармана монету, подбросил ее и поймал тыльной стороной ладони.
— Видишь? Ее сняли с трупа. Я знаю человека, который снял ее с черепа, она лежала в пустой глазнице. Мой друг украл эту монету, кажется, в Египте. Думаю, он проник в пирамиду. Эти древние верили, что такими взятками обеспечат себе место в раю. Эта штуковина принесет мне удачу.
Брюс бросил монету Эммету. Она была коричневая и неровная, почти как камешек. Эммет перевернул ее на ладони. На другой стороне на металле был выгравировано крыло.
— У меня еще тряпка есть, — сказал Брюс, забирая монету. — Тот же самый приятель ездил на Ближний Восток и нашел ее там. В нее было обернуто лицо скелета. Знаешь как? Полностью, и глаза тоже, как будто его казнили. Тряпка намного лучше сохранилась, чем кожа того парня. Хотя, может, это была девица. Их же там расстреливали, да? Мой приятель хотел взять череп, но побоялся, что на таможне отберут, когда бомбы станут искать. Я ее тебе как-нибудь покажу, если ты, конечно, отсюда выберешься. — Он рассмеялся. — Может, в следующей жизни.
Эммет попятился к двери.
— Не обращай на него внимания, — сказала Дафна. — Брюс — единственный человек, которого выкинули из квакеров. Даже они не выдержали его на своих собраниях. Подумай об этом, когда он начнет выпендриваться. Они даже Никсона выдержали, а Брюса вышвырнули.
— Просто я сообщил им слишком много правды. Хер с ними. Хер с вами со всеми. Я ложусь спать.
Он подбросил монету и поймал ее одной рукой за спиной. Потом опять подкинул щелчком большого пальца и поймал ртом. Высунул язык. Монета подрагивала на кончике языка, будто насекомое.
— Найду тебя позже, — сказал Брюс Эммету. — Спорим, что когда ты думал о вечной жизни, то не представлял себе, что это буду я.
Брюс схватил воображаемую гитару и ударил по невидимым струнам. Направляясь по коридору к своей комнате, он запел:
— «Я так устал, что делать мне теперь, я так устал, все мысли о тебе». — Он выкрикивал: — Ла-ла-ла, лала-лала, — пока не сбился на истеричное хихиканье.
— Тут, что ли, все такие? — в воцарившейся тишине поинтересовался Эммет.
Эмили пускала табачные кольца. Четыре расплывчатых колечка подобрались к Эммету и заволокли его лицо.
— Да он неопасный. По крайней мере хоть умный. Подожди, вот остальных увидишь. Волосы дыбом встанут.
Дафна поднесла руку Эмили к губам и затянулась от ее сигареты.
— У некоторых, — сказала Дафна, — здесь все разваливается. Среди этих дебилов начинаешь подозревать, что ты и сам хуже, чем думал. И все тебя иначе видят. — Она откинулась на матрас, положила подушку на живот и обняла ее. — Тебе самому решать, насколько недосягаемым хочешь быть. Можешь прятаться, можешь идти напролом. Это место — чистый лист бумаги. Хочешь — размажь свое дерьмо по стенам в комнате. Эрнест это постоянно делает, и никто его не выгоняет. Вся остальная твоя жизнь ничего не значит. Это место ни на одно другое не похоже.
Обе женщины зевнули. Мгновенно скинули туфли и залезли под одеяла.
— Спокойной ночи, — сказал Эммет и зашаркал к двери.
— Не волнуйся, — вдогонку подбодрила его Дафна. Она снимала браслеты, один за другим и складывала их на стол у кровати. — Нас ты уже знаешь. А что до остальных — просто научишься правилам игры, и все.
— Спасибо, — неуверенно проговорил Эммет. Он не мог представить себе, каким будет следующий день. Неужели все остальные чужие люди, что спят сейчас в своих кроватях, вдруг проснутся и влезут в его жизнь, изменят ее? Эммету уже казалось, что Дафна и Эмили с ним навсегда. А ведь еще вчера их не существовало. Он часто думал о том, какие события привели его к тому или иному событию, и о том, как изменилась бы его жизнь, если бы он, скажем, переехал в другое место. Размышляя о бесконечных переездах матери, он решил, что, перемещаясь, она лишь стремилась подгадать к нужной случайности. А может быть, она рассчитывала сделать свою жизнь такой, какой хотела, просто не останавливаясь, непрестанно меняя направление, точно движущаяся мишень?
Иногда ночами Эммет прослеживал в уме свои отношения с людьми, прокручивая их назад, к началу. Если он мысленно убирал одного человека, цепочка рвалась, и порядок нарушался. А это значило, что вся его жизнь — непрерывная линия, но Эммет не мог вспомнить ни одного решения, которое когда-нибудь принял сам. Он долго бесцельно плыл по течению, его прибило сюда, к новому берегу, и он вроде знал, что находится на грани, за которой все изменится навсегда. Но как именно, не имел представления.
Эммет заставил себя ступить в темноту коридора. Он стал шарить руками по стене, переставляя ноги робко и осторожно, будто шел по выступу на отвесной стене невозможно высокого небоскреба.
