(XV)
Сапфо

Слушай: сейчас ли, письмо прилежной руки увидавши,
Ты не замедлил его взором за наше признать,
Или, когда б не прочел ты имени автора Сапфо,
Ты бы не знал, от кого краткое это письмо?
Может быть, спросишь и то, к чему же в двустишиях песня,
Если привычнее я к строю лирических строф.
Горестна наша любовь, элегии горестна песня,
И не подходит к слезам нежная лира моим.
Сердце пылает, точь-в-точь, в огне необузданных Евров,
Жатв опаленных полно, тучное поле горит.
Дальние пашни Фаон проходит Тифоевой Этны;
Пламенней Этны самой страсть сожигает меня.
И не помогут уж мне те песни, какие на стройных
Я сочетала струнах, вольного сердца плоды.
Уж не веселье душе – Мефимны и Пирры девицы
И на Лесбосе родном девушек прочих толпа.
Уж Анактория мне презренна и бледная Цидно,
Так уж, как встарь, не мила взорам Аттида моим,
Да и сотня других, в былом не безгрешно любимых.
Гадкий, один завладел ты достоянием всех.
Есть у тебя красота и склонные годы к забавам,
О красота – для моих взоров погибель и смерть!
Лиру возьми и колчан, – и станешь прямым Аполлоном;
Кудри рогами прикрой, – Бахусом будешь прямым.
Дафну Феб полюбил, и Бахус-Кносскую деву,
Хоть незнакомы лады лиры ни той, ни другой.
Мне ж Пегазиды мои диктуют прелестные песни,
И по вселенной по всей имя певицы гремит.
И не больше Алкей, отчизной и лирой товарищ,
Славы достигнул, хотя он величавей поет.
Если же мне в красоте отказала злая природа,
Гением я возмещу все недостатки лица.
Ростом мала я, но все наполнило страны – певицы
Имя, и мерят меня мерою славы моей.
Пусть не бела я лицом, любил же Персей Андромеду,
Дочерь Кефея, под цвет смуглую нивам родным.
Белых голубок не раз и с пестрыми страсть сочетает,
Птице зеленой мила горленки темной любовь.
Если ж ищешь одной достойной тебе красотою,
Суженой нет по тебе, суженой нет по тебе.
Наши читая стихи, прекрасной меня находил ты,
Клялся – одна я ною так, что красивой кажусь.
Помню, я пела тебе, – ведь все влюбленные помнят, —
А с рассеивающих уст ты поцелуи срывал.
Ты расхваливал их, и всем я нравилась другу,
Но особливо, когда дело свершалось любви.
Тут несравненно тебя манили резвые ласки,
Быстрых движений игра, смелая шутка речей,
И, когда у двоих сливались в одно наслажденья,
Долгой истомы часы в наших усталых телах.
Новой добычей теперь манят Сицилийские девы.
Что мне в Лесбосе родном! Стать Сицилийкой хочу!
Только вы беглеца отпустите нашего к дому,
Жены Низийской земли, девы Низийской земли,
Не польститесь и вы на нежные, лживые речи.
Что напевает он вам, ранее мне напевал.
Мать Эрицина, и ты холмов Сиканских царица,
Сжалься, певицу свою, – ибо твоя я, – спаси!
Или безжалостный рок хранит изначальную силу
И пребывает в своем беге жестоким вовек?
Шесть мне исполнилось лет с рожденья, и матери тело
Пало в безвременный гроб, слезы испивши мои.
Бедный брат запылал, побеждаемый страстью к продажной
Деве, и с горьким стыдом враз разоренье понес.
Нищий, проворным веслом обходит он синие воды,
Горько потерянных им горестно ищет богатств,
И ненавидит меня за много благих наставлений, —
Это мне вольность дала, это сердечная речь.
И, как будто бы нет душе бесконечной печали,
Тяжкой заботе венец дочка малютка моя.
Ты последней пристал причиною жалобам нашим.
Ветра попутного нет в плаванье нашей ладье.
Видишь, по шее лежат небрежно разбросаны косы,
Камень прозрачный моей не украшает руки,
Бедный на теле покров, никакого золота в косах,
Не умащает вода дальней Аравии кос.
Ради кого щеголять, кому полюбиться стараться?
Повод единый моей роскоши, ты далеко.
Нежной сердце в груди, мучительны легкие стрелы,
Вечно причина во мне вечной найдется любви.
To ли в рожденьи такой закон положили мне Сестры,
И не дана для моей жизни суровая нить,
To ли занятья во нрав вошли, и в уроках искусства
Талия мягкое мне сердце вложила в груди.
Диво ли, если меня и пуха первого возраст
Столько завлек, и лета, милые даже мужам.
Я трепетала, чтоб ты не похитила друга, Аврора,
Вместо Кефала, – не будь первой добычи, взяла б!
Если бы только его узрела всезрящая Феба,
То приказала б во сне долгом Фаону лежать.
И в небеса вознесла б Венера в своей колеснице,
Только и Марсу ее он полюбиться бы мог.
Юноша вскоре, уже не мальчик, о возраст прелестный,
О красота, и твоих слава великая дней,
К нам воротись и на грудь склонися, красавец, на нашу.
Уж не молю, чтоб любил: только любить разреши!
Пишем, а наши глаза в слезах орошаются быстрых:
Видишь, как много легло пятен на этих строках.
Если уж так порешил уехать, скромнее бы ехал,
Хоть бы одно мне сказал: «Добрая Сапфо, прощай»!
Не понес ты ни слез с собою, ни наших лобзаний,
Да и не думала я, как доведется страдать.
Только со мною твое одно лишь – обида; залогов
Милой ты не взял с собой, чтобы запомнить о ней.
Я не давала тебе советов; а, впрочем, дала бы
Разве один: чтоб меня ты не хотел позабыть.
Нежным Амуром клянусь, вовек не кидающим сердца,
И божеством девяти муз, покровительниц нам:
Только, не помню уж кто, сказал нам: «Уходит твой милый»,
Ни говорить не могли долго, ни плакать уста.
Не было слез на глазах, и слово к устам не просилось,
Оцепенела душа в холоде вся ледяном.
После смягчилася боль, и, грудь ударяя руками,
Я не стыдилась завыть, пряди волос растрепав,
Точно, как нежная мать, когда почившего сына
Прах бездыханный несет на погребальный костер.
Радостен брат мой Харакс и нашею тешится скорбью,
И на глазах у меня ходит и бродит кругом,
И, чтоб позорна моей казалася грусти причина,
«Что же тоскует? Ведь есть дочь у нее» – говорит.
Но не сольется в одно и стыд, и любовь; все народу
Видимо было, и грудь я растерзала при нем.
Ты мне забота, Фаон; тебя сновиденья приводят,
И сновиденья светлей сердцу прекрасного дня.
Там я тебя нахожу, хоть ты и в странах отдаленных,
Только недолги и вы, лживые радости сна!
Часто привидятся мне твои на шее объятья,
Или приснится, что я шею твою обвила.
То поцелуи ловлю, какие вверял языку ты
И горячо так умел и принимать, и дарить.
С нежностью тою порой подобные истинным речи
Тихо шепчу я, уста бодрствуют в чувствах моих.
Далее стыд не велит поведать, но все довершаю.
Сладко душе и со мной снова ты точно, Фаон.
А когда же Титан восходит и все озаряет,
Плачу, что радостных снов скоро душа лишена.
В рощу, в пещеру бегу, как будто помогут пещеры,
Сладким восторгам любви нашей знакомые встарь,
И без сознанья туда, как будто томимая буйной
Силой Эрихто, несусь, гриву волос раскидав.
Видят пещеру глаза, неровным повисшую туфом,
Что Мигдонийским для глаз мрамором раньше сверкал
Снова тот лес нахожу, который так часто дарил нам
Ложе любви и густой тенью листов осенял.
Только нигде не найти господина леса и сердца.
Скудной пустыней бреду; он был пустыне красой.
Дерна знакомого мне примечу помятые травы
И наклоненный от тел наших ковер муравы.
Лягу, касаясь земли, в ту сторону, где возлежал ты;
Милая прежде трава слезы впивает мои.
И представляется мне, что самые ветви тоскуют,
Листья склонив, и кругом нежных не слышится птиц,
Только печальная мать, супругу не мстившая свято,
Давлии птица поет, Итис Исмарский, тебя.
Итиса птица поет, а Сапфо – любви одинокой
Муки, и тихо кругом спит молчаливая ночь.
Есть светловодный вблизи и много прозрачней кристалла
Чтимый ручей, божество в нем полагает народ;
Сверху лотос над ним расстилает влажные ветви,
Дерево с лес, и земля в зелени нежной травы.
Только склонила я там от плача усталое тело,
Вдруг перед взором моим стала наяда одна,
Стала и молвила мне: «Неравной ты страстью сгораешь.
Знать, к Амвракийской стране надо тебе поспешать.
Феб от воздушных высот все море широкое видит;
Море Актейским народ или Левкадским зовет.
Здесь-то Девкалион, пылавший пламенем к Пирре,
Ринулся, и невредим тело в волну погрузил.
Вмиг изменилась любовь и кротко коснулася сердца
Павшему, вмиг отряхнул пламень свой Девкалион.
В местности этой таков закон. Поскорее беги же
К выси Левкады и вниз смело пади со скалы
Там говорит и пропала она. Дрожа, поднимаюсь
И на тяжелых щеках слез не могу задержать.
Милая нимфа, иду, бегу на показанный камень.
Ты же, безумная страсть, трепет души победи!
Что бы ни сталось, милей, нем ныне… О ветер, прими нас,
В теле несчастном большой тягости ты не найдешь.
Ты же, нежный Амур, простри под упавшею крылья,
Чтоб не винили в моей смерти Левкадской волны.
Фебу цевницу потом вознесу, нам общую жертву,
Й под цевницей, внизу, два начертаю стиха:
«Сапфо с молитвой, о Феб, тебе возложила цевницу;
Лира любезна тебе, лира любезна и мне».
Но для чего-же на брег Актийский несчастную гонишь,
Если и сам обратить можешь стопы свои вспять?
Ты бы мне сделаться мог целительней влаги Левкадской;
И красотой, и добром будешь ты Фебом моим.
Или ты силы найдешь, о вод холодней и утесов,
Если погибну, моей смерти виновником слыть?
Ах, насколько б милей могла сочетаться с тобою
Грудь у меня, чем со скал ринуться долу в волну.
Вот же та грудь пред тобой, которую часто хвалил ты
И гениальной не раз, милый Фаон, величал.
Тут бы речистою быть! Но горе – погибель искусству,
И под бедою моей весь пропадает талант.
И не ответствуют мне старинные в пении силы,
Плектр от тоски молчалив, лира немеет с тоски.
Толпы Лесбиек морских, и девы, и мужние жены,
На Эолийских струнах славные мной имена,
Девы Лесбоса, в любви бесславьем покрывшие Сапфо,
Полно на звуки моей лиры сбегаться толпой.
Все-то похитил Фаон, что ранее вас услаждало…
Бедная, бедная, я чуть не промолвила: «Мой»…
Девы, верните его, и ваша вернется певица,
Гению он придает силы, и гасит их он.
Что я достигну мольбой? Растрогано ль гордое сердце,
Иль беспощадно, и вихрь тщетную речь унесет?
Речи мои разнося, твои-бы принес паруса он!
Это б и сделал, когда б был ты, медлитель, умней.
Или придешь, и твоим кораблям объетные жертвы
Ты приготовил? Но что ж грудь ожиданьем томишь?
Якорь сорви, и моря откроет рожденная морем,
Ветер дорогу пошлет, только свой якорь сорви.
Сам Купидон направит корабль, присев над кормою,
Сам молодою рукой даст и сберет паруса.
Если ж отраднее вдаль бежать от Пелазговой Сапфо,
Хоть не найдешь и причин, из-за чего бы бежать, —
Пусть несчастной хоть то посланье жестовое скажет,
Чтобы в Левкадских волнах смертного рока искать.

 

 

---

notes

Отправить