Книга: Повесть о моей жизни
Назад: Приезд братьев
Дальше: Европейская гостиница

В Питере

Петя с видом знатока вывел меня на площадь, и мы пошли с ним по Невскому проспекту. Все меня удивляло. И масса извозчиков, и конка, и большие красивые дома, которые я даже не смел называть домами, а то и дело спрашивал Петю:
— А это что за здание, а это что за здание?
— Какое там здание, просто дом и дом, — отвечал равнодушно Петя.
По Владимирскому мы пришли на Загородный проспект и вошли в небольшой четырехугольный двор дома № 4. Стены двора были окрашены желтой краской, и в них было много окон. Мы поднялись в квартиру на пятом этаже. Здесь жили два родственника — Орлов и Дорофеев, имевшие мясные и зеленную лавки, их родня и работники — взрослые молодцы и ученики-мальчики. Хозяева с семьями занимали в квартире две комнаты. Все работники, человек двенадцать, помещались в третьей комнате и спали по два человека на одной кровати без простыней. Обои на стенах возле кроватей были густо покрыты следами раздавленных клопов, которые я сначала принял за узоры. Я поел вместе с молодцами и ночевал в этой квартире. На другой день вечером мой родственник, один из этих молодцов, повел «ставить меня на место» в мясную лавку в другом конце Загородного проспекта. Хозяин этой лавки, плотный мужчина средних лет, с бородкой и усами, пытливо осмотрел меня, нажал мне на плечо рукой и заявил:
— Этот мальчик, Василий Степанович, мне не годится, мне надо мальчика покорпуснее, а этот разве может возить тележки и носить тяжелые корзины на голове?
У меня упало сердце. Я остался ни с чем. Еще не успев поработать, я уже стал безработным.
Неделю прожил у Пети на его харчах. Из Кронштадта приехал брат Вася, у которого была отдельная комната, где он жил с женой и ребенком. У Васи я прожил целый месяц, гуляя по улицам или помогая в чем-нибудь сестричке Маше. Мне выходило место мальчиком-поваренком в ресторане Морского офицерского собрания. Я был совсем не прочь ходить в белом колпаке, но наказ отца был поставить меня только в мясную лавку, и Вася не посмел не исполнить его желания.
Наконец из Питера пришло письмо. Мне нашлось место в мясной лавке. Меня взял родственник Петиного хозяина, Александр Лукич Орлов, у которого были мясная лавка на Большой Московской, д. 1/3, и зеленная на Загородном, д. 4. Он и его жена Любовь Васильевна были еще молодые и имели двоих детей: Леньку пяти лет и годовалого Володьку. Из-за этих детей у меня было немало неприятностей, потому что кроме работы в лавке приходилось быть им еще и нянькой, при этом не всегда угождая хозяевам.
— Ну, Федор, беру тебя на три года в мальчики, — сказал мне хозяин. — Смотри старайся, не балуйся. Будешь баловаться — буду наказывать, а то и совсем выгоню, — пригрозил он.
Меня взяли в ученье на условиях: заплатить мне за три года 90 рублей, выплачивая их частями по мере надобности; харчи, квартира, стирка и баня хозяйские. Через три года я должен был получать уже по 5 рублей в месяц и уметь кое-что рубить и продавать. А пока мои обязанности были: утром убирать лавку, ходить с чайником за кипятком для чая молодцам и за булками к завтраку, затем до часу дня разносить на голове корзины с провизией по квартирам покупателей. В час дня обед. После обеда — снова убирать лавку, разносить корзины с провизией или развозить их на тележке более крупным покупателям вроде ресторанов, столовых, чайных. Вечером — ошпарка и чистка телячьих голов и ножек, размолка сала на ручной мясорубке и перетапливание его на плите в соседней чайной. Кроме того, приходилось бегать за водкой для молодцов в соседнюю казенку и проносить водку тайно от хозяина или старшего приказчика. Приносить водку молодцам в лавку строго запрещалось, и за это мальчиков крепко бил хозяин. За отказ приносить водку мальчиков не менее крепко били молодцы. Вообще мальчиков здесь били ежедневно по малейшему поводу и без повода. Пощечины, затрещины, зуботычины и просто избиение были обычным явлением.
И вот я сплю на одной кровати с другим мальчиком, из зеленного отдела, Федькой Чачиным, худеньким, ниже меня ростом. Мы с ним дружим, но и часто деремся по пустякам. Живем мы в той комнате, где обои испачканы раздавленными клопами. Вместе с Федькой мыкаем наше горе, хотя воспринимаем это как полезную необходимую науку. У меня сразу завелись вши в голове и в белье; от тесноты в комнате вшей было довольно и у мальчиков и у молодцов. По вечерам перед сном все снимали с себя рубахи и при свете керосиновой лампы давали беспощадный бой паразитам.
Спать ложились после ужина, в десять часов, вставали в шесть. Если какой мальчик не сразу просыпался, его кто-нибудь из молодцов будил ремнем.
— А ну, живо вставай, не у мамки разнежился! — говорил он беззлобно.
Случалось, пробовал ремня и я. Хорошо помню полученный мной первый подзатыльник. Все сели за стол обедать и ждали меня, а я немного замешкался, и вот хозяин встал из-за стола и, встретив меня в коридоре, поддал как следует. И за дело, потому что есть не начинали, пока все не сядут за стол, — такой был обычай.
Наш хозяин кормил нас просто и однообразно. Утром в лавке до ее открытия он выдавал молодцам по пяти, а мальчикам по три копейки на завтрак. Молодцы обычно покупали по булке или по фунту ситного, мальчики — по двухкопеечной булке, по полфунта ситного или по фунту хлеба. Из трех копеек по копейке экономили на стакан семечек или ириску купить в воскресенье. Приносили большой медный чайник горячего чаю, и в этом состоял наш завтрак. Сахару хозяин выдавал мальчикам по маленькому кусочку из своих рук.
Иногда и нередко хозяин за какую-нибудь провинность оставлял мальчиков на несколько дней без завтрака, то есть не выдавал утром трех копеек и, таким образом, голодом наказывал нас.
На обед мясные щи или суп с мелкими кусочками обычно третьесортного мяса. Ели все деревянными ложками из общей большой эмалированной миски. На второе сваренная в мундире картошка, покрошенная на железный противень, заправленная топленым говяжьим салом и подогретая в духовке; ели ее прямо с противня ложками. Ужинали остатками этой же картошки, уже изрядно засохшей. Запивали квасом. Спать ложились в десять часов вечера. По воскресеньям и праздникам на второе к обеду пекли пирог или жарили телятину, которую в лавке было уже не продать.
Хозяин редко отпускал мальчиков гулять по воскресеньям или по праздникам, потому что в эти дни лавка торговала от восьми до двенадцати часов. Полностью выходных дней в году было только два — Рождество и Пасха. Но и в эти дни хозяин сначала заставлял мальчиков гулять со своими детьми и лишь ненадолго разрешал уйти повидаться с родными, а то и просто заставлял сидеть дома и караулить квартиру.
Хочу рассказать о неприятностях, случившихся со мною в праздники Рождества подряд в три года.
В 1907 году мне было всего двенадцать лет, и моему товарищу, тоже Федьке, было столько же. В первый день Рождества мы попросили хозяина:
— Александр Лукич, позвольте нам сходить повидаться с родными.
— Успеете, навидаетесь, — сказала хозяйка, — сначала погуляйте с Ленькой.
Она одела сына, и мы вышли на улицу. Был мороз. Гулять не хотелось. На счастье, нам попал навстречу мой родственник, ученик столяра Витька Мараханов. Ему было четырнадцать лет, он жил в Питере уже два года и кое-что понимал в городской жизни.
— Айда, ребята, в чайную, да возьмем бутылочку портвейну, — предложил он.
Мы согласились, сели в чайной за стол и стали пить портвейн и угощать им пятилетнего Леньку. Скоро все опьянели и пошли домой, шатаясь и держась за стены. Я крепко держал Леньку за руку, боясь потерять. Когда пришли домой, Ленька бормотал что-то несуразное, а мы, глядя на него, глупо смеялись. Хозяин при виде этого пришел в бешенство и с бранью начал бить нас по щекам. К родным мы, конечно, не пошли. На другой день он добавил нам еще.
Прошел год будничной жизни с частыми оплеухами и подзатыльниками. И вот снова Рождество. Мы с Федькой снова попросились гулять, и снова хозяин отправил нас гулять с ребенком, на этот раз с трехлетним Володькой. Мы пошли и через полчаса вернулись.
— Что так мало гуляли? — закричал на нас хозяин. — Погуляйте еще, негодяи!
— Да вот еще санки возьмите, — добавила хозяйка.
На улице мы посадили Володьку в санки и стали возить по улице, любуясь витринами магазинов и совсем забыв про маленького пассажира. А мороз крепчал. Когда мы догадались его спросить, не хочет ли он домой, он даже не мог разжать губы. Мы поняли, что хочет.
Когда хозяйка приняла из моих рук Володьку, она увидела, что он окоченел, а когда стала его отогревать, он закричал что есть силы, а мы с Федькой сидели рядышком на своей постели и чуяли беду… И вот она! К нам влетел хозяин и с криком «Негодяи, мерзавцы, заморозили ребенка!» стукнул нас головами друг о дружку и стал бить по лицам и по плечам, задыхаясь от ругани. И так несколько раз. Володька затихнет — хозяин убежит к себе, снова заплачет — хозяин снова бежит бить нас. Наконец, уткнув в мокрые полотенца разбитые в кровь лица, мы уснули на своей постели.
Это Рождество 1908 года запомнилось мне на всю жизнь. Но следующее Рождество 1909 года опять не обошлось без происшествия. Опять хозяин не пустил нас к родным, а, дав на троих пятнадцать копеек, велел идти с Ленькой в кино. Кино было близко, на Загородном проспекте, д. 1, на втором этаже. У двери кино мы остановились, доставая деньги на билеты. Вдруг перед нами появился пьяный швейцар.
— Вам что здесь надо, шкеты, а ну, марш отсюда! — закричал он и толкнул Федьку Чачина с лестницы. Я стал объяснять, что идем в кино, но он и меня с Ленькой спустил с лестницы, вытолкал из парадной двери и через стекло стал грозить кулаком. Мне было противно его пьяное лицо, я схватил подвернувшийся под руку кусок льда и запустил им в швейцара. Зазвенело разбитое стекло. Швейцар выскочил и погнался за мной. Меня тут же поймал постовой городовой и по требованию швейцара хотел отправить в полицейский участок, моих слов он не слушал. Собралась толпа. Кто за меня, кто против. Один офицер, выслушав меня, потребовал, чтобы городовой меня отпустил. Таким образом, это Рождество обошлось для меня без участка и без побоев хозяина, хотя поволновался я достаточно, чтобы запомнить и его.

 

Были у меня и другие приключения, плохие и хорошие.
Раз шел я по улице с пустой корзинкой на голове. Идти было далеко, на глухую пустынную улицу. Мимо ехал легковой извозчик. Я изловчился и вскочил на заднюю перекладину между рессорами коляски. Таким образом бесплатно катались многие мальчишки. Из-за откинутого верха извозчику было меня не видно, а мне сидеть было удобно. Зато каждый извозчик, который обгонял мою коляску, успевал стегнуть меня раз-другой кнутом.
В этот раз дело обошлось без кнута, но с другим приключением. Когда я шел через пустырь, то увидел грязного мальчика в лохмотьях. Он был примерно такой же, как я, ростом, да и лет ему на вид столько же. Оборвыш что-то искал в траве.
— Ты чего потерял? — спросил я.
— Пятачок потерял, а без него меня не пустят в ночлежку, — ответил он.
Ночлежный дом был недалеко; солнце клонилось к вечеру, возле ночлежки уже собирался народ, такие же бездомные оборванцы, как и этот мальчик. Я стал помогать мальчику искать пятак и заметил, что у него под рваной кофтой грязное голое тело. Мне стало еще больше жаль мальчика, этого бездомного сироту. На мне под курткой кроме нательной рубахи была еще жилетка. «Обойдусь и без нее», — подумал я, снял с себя жилетку и отдал несчастному. Пятак нашелся, и мальчик побежал в ночлежку, а я пошел своей дорогой, довольный тем, что сделал доброе дело.
В другой раз я стоял у витрины фруктовой лавки и любовался лежащими на ней лакомствами. «Эх, была бы у меня копейка, сейчас бы купил ириску», — мечтал я, но копейки у меня не было. И вдруг стоявшая рядом со мной нищая старушка уронила на панель несколько монеток и торопливо стала их подбирать. Я увидел одну монетку возле самого моего сапога. Незаметное движение ногой, и я прикрыл монетку, затем незаметно поднял. Это была копейка, и я тут же угостил себя ириской. Потом мне было стыдно перед самим собой, и, когда я сэкономил на завтраке копейку, я рассчитался со старушкой, а значит, и со своей совестью.

 

В 1908 году в Петербурге началась сильная эпидемия холеры — болезни очень опасной и заразной. В день заболевало по пятьсот человек и больше. Очень многие умирали в тяжелых мучениях. Заболевали большей частью простые люди. На улицах была расклеена масса плакатов, говорящих, как уберечься от холеры, каковы ее первые признаки и что надо делать при их появлении. Холерой заражались через пищу и немытые или гнилые фрукты и овощи. Я все это читал и запоминал; слушал, что говорят старшие, а они говорили, что лучшее средство от холеры — это перцовая настойка.
В один день жадюга хозяин, вместо того чтобы выбросить загнивший арбуз (дело было осенью), предложил нам с Федькой купить его вместо двадцати копеек за пятак. Мы согласились и тут же его съели. И тут я вспомнил про холеру и вдруг почувствовал ее признаки. «Скорей надо выпить перцовки», — подумал я и попросил у хозяина денег на сороковку.
— Александр Лукич, — сказал я дрожащим голосом, — меня забирает холера, уже холодеют руки и ноги…
— Ах ты, стервец такой! — заругался испугавшийся хозяин. — Поди скорей на квартиру, хозяйка даст тебе лекарства лучше перцовки! — И выгнал меня из лавки.
Когда я шел домой, навстречу мне попался брат Петя. Я издали закричал ему:
— Не подходи ко мне, я холерный!
Петя подумал, что я шучу, и хотел подойти, но я бегом убежал от него.
Дома хозяйка, ругаясь и пряча от меня детей, дала мне выпить стакан какой-то кисло-горько-солоноватой жидкости, но я не поверил, что она меня спасет, и у хозяйки попросил перцовки.
— Ложись в постель, падера этакая! — прикрикнула хозяйка.
Я лег, согрелся и уснул. К обеду я проснулся, у меня ничего не болело. После обеда я вместе со всеми пошел на работу.

 

Всего у этого хозяина я проработал четыре года. Терпя в торговле убытки, хозяин закрыл лавку, а меня за четвертый год вместо пяти рублей в месяц рассчитал по четыре, не доплатив мне двенадцать рублей.
Мне снова пришлось искать место.
Осень и зиму 1911–1912 года я проработал у мелкого торговца дешевой телятиной на Кузнечном рынке, на таких же условиях, как и у Орлова, но харчи были лучше — каждый день жареная телятина — и жалованье шесть рублей в месяц. Кроме того, здесь я имел больше свободы, так как не нянчил по воскресеньям хозяйских детей, не чистил картошку и не получал подзатыльников, так как сам хозяин не дрался, а молодцов у него не было, кроме второго мальчика Кости.
Кузнечный рынок тогда состоял из мелких открытых палаток под открытым небом. Торговля в нем велась с восьми утра до двенадцати дня. И продавцы и покупатели испытывали дождь, ветер, жару, мороз и вьюгу, смотря по времени года. После закрытия рынка шли обедать на квартиру в Казачий переулок, д. 5. Другую половину дня, после обеда, мы работали в кладовой, в подвале, где принимали товар — резаных телят — и готовили его к продаже: чистили головы, ножки, снимали с телят шкуру. Моим товарищем теперь был Костя Сизов — парень года на два старше меня. Мы с ним тоже часто дрались, не столько по злобе, сколько для развлечения, быстро мирились и зла друг другу не помнили.

 

Закончив часов в пять-шесть работу, мы шли в чайную пить за счет хозяина чай. Просиживали в чайной по полтора-два часа, слушая игру органа — похожего на платяной шкаф музыкального инструмента, представлявшего целый оркестр. Слушали соло или дуэты бродячих песенников под гармонь или балалайку. Иногда в чайную заходил человек с ширмой и разыгрывал похождения Петрушки. Артистами были две куклы — сам Петрушка и какой-нибудь городовой, богач или черт, с которыми простоватый Петрушка довольно остроумно расправлялся, и они спасались от него позорным бегством. Там же в чайной обязательно имелись и свежие газеты.
Но приносить в чайную водку и пить ее здесь не разрешалось, да ее никто и не приносил. Для этого были дешевые трактиры с распивочной продажей водки. Поэтому посетители чайных были самый простой и трезвый люд. Кроме чая в чайных подавались и недорогие обеды или отдельные горячие блюда.
Как приятно было, намерзнувшись на улице или наработавшись в кладовке в промозглом сыром подвале, прийти в такую чайную погреться чайком в компании таких же рыночных зябликов, как сами с Костей. А как пышно назывались тогда такие чайные! «Ясная Поляна», «Эдем», «Эллада», «Лебеди» и т. п. И оттого что в чайных можно было спокойно отдохнуть и всласть погреться зимой, я и по сей день вспоминаю эти чайные, хотя та чайная, куда мы ходили в ту зиму 1991–1912 года, и носила простое название «Щербаки», оттого что находилась в Щербаковом переулке.
Зимний ветер, лютый мороз, тяжелая работа не нравились мне. И вот в феврале 1912 года произошла резкая перемена в моей жизни к лучшему, перемена, немного похожая на Золушкину.
Назад: Приезд братьев
Дальше: Европейская гостиница