На Пасху мы ждали большой радости. Из Питера должны были приехать мои братья Иля и Ваня. Я каждый день с нетерпением поглядывал на юг, на дорогу, по которой должны были приехать со станции мои братья. И вот в скором времени я увидел из окна тройку. Через минуту я был уже в поле. Навстречу мне, звеня бубенцами, неслась тройка сытых лошадей, подгоняемая ямщиком в картузе со светлым козырьком, в суконном кафтане, подпоясанном красным кушаком. В тарантасе сидели два молодых, чисто одетых парня, два «питеряка», как называли в деревне своих живших в Питере земляков. Увидя меня, питеряки заулыбались, что-то крикнули, тройка остановилась, и я оказался рядом со своими братьями и с их чемоданами и корзинами, а еще через несколько минут тройка остановилась у нашего крыльца, на котором стояли отец, сестричка Маша, Саня и Леня. Как я был счастлив! Во-первых, я знал, что братья приехали на все лето, а я их очень любил, значит, я все лето буду радоваться, что они вместе с нами. Во-вторых, мне так хорошо удалось их встретить еще за селом и прокатиться вместе с ними на тройке с бубенцами. Кроме того, я хорошо знал, что они помогут мне уложить в поленницу дрова. Я с гордостью поглядывал на сбежавшихся к нашему дому других ребятишек, ожидавших угощения от питеряков.

Но что это? Едва мы вошли в избу и братья помолились на иконы, как они оба горько заплакали, заплакал и отец, крепко прижав их к своей груди и поочередно целуя. Я сразу догадался о причине этого общего плача — это отсутствие в доме матери, которая не дождалась своих ясных соколов.

Когда все успокоились и братья, умывшись и переодевшись с дороги, стали развязывать корзину, чтобы достать вино и закуски к столу, в избу вошла куча сельских ребятишек, чтобы поздравить Илю и Ваню с приездом. Прибывшие тотчас достали из корзины связку баранок и кулек с конфетами и начали оделять ими каждого ребенка по очереди. При этом отец спрашивал о некоторых детях, узнают ли они их, и тут же говорил: «Да ведь это твой крестник, Илюша, — Митюшка Попков!» Или: «А это твоего двоюродного брата Ивана Васильевича дочка Нюра, а это Ванюшка Афанасьев». Получив гостинцы, ребята говорили спасибо и сейчас же убегали показать матерям свое лакомство. Дети, оказавшиеся родными, получали вдобавок от обоих братьев поцелуй и несколько ласковых слов.

Таков был обычай. Приехавшие с заработков из города, особенно молодые парни, должны были показать шик и прикатить со станции в родную деревню на тройке с бубенцами, которая, кстати, стоила не так дорого: за расстояние в двадцать пять верст от станции до нашего села ямщик брал пять рублей. Оделять гостинцами всех ребятишек своего села или деревни — а села и деревни в нашем краю небольшие, — тоже считалось обязательным. Ведь в то время деревенские дети так редко видели конфетку, пряник или баранку. Но об этом я расскажу немного дальше, а сейчас вернусь к своим милым братцам Иле и Ване.

Вот мы сидим всей семьей в горнице за чаем. Кроме нас за столом несколько человек самых близких родственников: две тети, дядя, вволю наплакавшаяся, пришедшая из Поляны старшая сестра Рая. На столе вареные яйца, домашнее сливочное масло, колбаса, консервы, печенье, бутылочка вина, графин водки. Но много в нашей семье никто не пьет. Выпили по рюмочке и слушают, что рассказывают братья. Я сижу за столом и не свожу с них восторженных глаз, впитываю каждое их слово, запоминаю каждый жест, манеру разбивать ложкой яичко, намазывать масло на хлеб, пить чай из чашки. Особенно мне нравятся в их разговоре словечки «конечно», «неужели» и другие.

Брату Илье двадцать лет. У него красивое овальное лицо, серые спокойные глаза, крупный, правильной формы нос с чуть заметной горбинкой, на верхней губе чуть пробились усики. Он улыбается мягкой, ласковой улыбкой. Русые волосы зачесаны на косой пробор над большим умным лбом. Фигура у него стройная, тонкая.

Брат Ваня на два года моложе его. Это крепкий веселый юноша. У него смелый, озорной взгляд, живая бойкая речь. Так и кажется, что он сейчас скажет что-нибудь такое, от чего все прыснут со смеху. Русые, как и у брата Или, волосы тоже с пробором на боку, но с каким-то залихватским зализом над красивым юношеским лбом.

Брат Илюша работал перед приездом в деревню помощником буфетчика в Европейской гостинице. Этой осенью ему предстоит призыв в армию, поэтому он рекрут или «некрут», как говорят по-местному. Все уверены, что его примут в солдаты, потому что он «лобовой», то есть не имеющий никаких льгот для освобождения от военной службы. Брат Ваня работал в колбасной мастерской. Он закончил там срок обучения и теперь приехал отдохнуть, погулять с молодежью и помочь вместе с братом Илей отцу в деревенской работе.

Брату Иле по работе требовалось знание иностранных языков. Он привез с собой самоучитель французского языка и часто занимался им. Хозяин, у которого работал брат Ваня, был немец. Поэтому он знал немного немецких слов и лихо сыпал ими передо мной, забавляясь моим удивлением его ученостью. Мне захотелось его догнать. Я стал брать и зубрить самоучитель французского языка. Через день-другой я уже бойко считал по-французски до десяти: он, дю, труа, катр и т. д., и знал несколько французских слов. С этого времени у меня появился интерес к иностранным языкам, которому впоследствии довелось сильно развиться.

Пасха в 1904 году была поздняя. Стояли ясные теплые дни. Давно прилетели строгие черные грачи, хлопотали у скворешен скворцы, оглашая воздух своими трелями. Набухли почки на деревьях. От тополей, окружавших церковь, крепко пахло тополиным клеем.

Отстояв пасхальную заутреню и освятив кулич, мы все прошли на кладбище, на могилу к матери, и, недолго пробыв там, пришли домой разговляться. Отец похристосовался с каждым из нас, говоря: «Христос воскресе!» Каждый отвечал: «Воистину воскресе!» — и троекратно целовался с отцом, который каждому дарил красное яичко. Потом мы каждый поздравили друг друга с праздником и перехристосовались. После этого сели за стол и разговелись куличом и творожной пасхой, поели праздничных блюд и напились кофею. Затем легли отдыхать.

Вскоре на колокольне раздался разноголосый звон всех колоколов. Это молодежь и ребята забрались туда и кто во что горазд начали показывать свое мастерство в звоне. Получалось хотя и нескладно, да здорово. По существовавшему тогда обычаю вся пасхальная неделя считалась праздником. Никто не занимался работой, а каждый отдыхал, готовясь к весенним полевым работам. Всю неделю готовили праздничную еду, мужики собирались посидеть на бревнах у чьей-нибудь избы, женщины собирались группами на крылечках или скамейках, иные с детьми на руках, и обсуждали предстоящие свадьбы и сватовства. Мальчишки в церковной ограде или на лужайках играли в бабки или, как у нас говорили, в «бузанки». Девочки в ярких платьицах стояли и следили за игрой ребят или веселыми стайками расхаживали по улице. И над всем этим целую неделю гудели колокола, то заливаясь звонкой дробью под рукой опытного звонаря, то нехотя звякая под руками неумелого мальчишки, то вдруг начинал бухать большой колокол весом 209 пудов 12 фунтов, как было написано на нем по опоясывающему его медное тело кругу. Это был самый большой колокол среди десятка остальных, из которых самый маленький весил не более 20 фунтов. Все вместе они представляли определенную звуковую гамму.

По утрам в церкви всю неделю совершалась служба с очень веселыми песнопениями. Весенний воздух, праздничная еда, пасхальные перезвоны, то и дело получаемые от родных красные яички создавали у ребят, да и у взрослых отличное настроение.

И вот в один из дней той памятной для меня Пасхи мое настроение было сильно омрачено неприятным происшествием.

Я и мой друг Митька Попков, оба в новых рубахах и штанах, набив полные карманы бузанками, принялись играть в них на лужайке у Попкова дома. Игра состояла в том, что, поставив на землю на расстоянии один от другого по 4–5 сантиметров в затылок друг другу по два или три бузанка с каждого, мы далились, то есть намечали расстояние, кто с которого хотел бить в кон, то есть в стоящий рядок бузанков. Чье расстояние было дальше, тот и был вправе бить первым. Били валовиьсом, то есть большой костяной бабкой, в которую для тяжести было налито олово. Сколько бузанков собьешь с переднего конца кона, столько и твои. Сбитые в середине или на заднем конце ставились обратно на кон.

Мне с самого начала не повезло. Митька срезал кон за коном, я же либо мазал мимо, либо сбивал один-два бузанка, которые зачастую приходилось ставить обратно на кон, так как они были из середины. Бузанки в моих карманах катастрофически таяли, а Митькины карманы все больше отдувались. Наконец Митька подвязал потуже пояс и стал класть выигрыш за ворот рубахи, отчего вскоре у него сильно оттопырилась рубаха на животе. И хотя грязные бузанки прижимались прямо к телу (нижних-то рубах мы тогда не носили), Митька был отменно весел, я же был хмур и зол до крайности. Мне было тем обиднее, что вообще-то Митька был игрок слабее меня. И вот, когда я проиграл последний бузанок, меня вдруг охватило чувство несправедливости судьбы в лице Митьки, так быстро овладевшим моим мальчишеским богатством.

Я твердо перенес этот удар судьбы и не заплакал, что, несомненно, сделал бы любой другой на моем месте. Но примириться с проигрышем не мог. Грозно насупясь, я подступил к Митьке.

— Отдай обратно бузанки, — потребовал я.

— Не отдам, теперь они мои, — резонно ответил он.

— А я говорю отдай, а то у меня их нисколько не осталось, и будем снова играть, — сказал я.

— На-ка, выкуси, — огрызнулся Митька и показал мне известную фигурку из пальцев.

— Не отдашь?

— Не отдам! — И Митька бросился к своему крыльцу.

— Ах так! — Я схватил его за ворот рубашки на груди и с силой рванул к себе. Кумач не выдержал и разорвался до подола. Бузанки посыпались на землю, Митька с ревом бросился домой, а я дал стрекача под защиту родного крова.

Через минуту в наш дом явилась разгневанная мать Митьки — Попиха. Захлебываясь от волнения слюной, она стала требовать, чтобы отец примерно наказал меня. Но отец был в хорошем настроении и только поругал меня, а стегать не стал, сославшись на Пасху и на то, что он никогда не жалуется, когда его детей обижают другие дети. Попиха ушла от нас недовольная, грозясь расправиться со мной по-своему. Я ей поверил и стал опасаться ходить мимо Митькиного дома, хотя с Митькой и помирился уже на другой день. Но Митькин отец, старик Никифор, мне все же отомстил за разорванную рубаху.

Было уже лето, когда в один день наш теленок, которого я должен был загнать в свой двор, вдруг повернул к дому Попковых и подбежал к крыльцу. В этот момент из-за угла вышел дядя Никифор с охапкой дров в руках. Увидя меня, он бросил на землю дрова и схватил одно круглое тонкое полено. Видя это, я бросился бежать прочь, но полено догнало меня и стукнуло по спине. Теленок тоже получил от сердитого старика пару ударов и быстро подбежал к своему двору. К счастью, удар по моей спине поленом был не очень сильный и не повредил мне позвоночник.

А вот с моим маленьким братом Леней случилась беда. Оставшись без матери под присмотром таких нянек, как я и шестилетняя Саня, он где-то ушиб себе спинку, и у него стал расти на спине и на груди горб и появились мучительные боли, на которые он все время жаловался и тем очень докучал нам, своим нянькам.

Наш отец около двух лет переживал очень трудное время. У сестрички Маши родился ребенок, она собралась уехать к мужу в Питер. Женщины, которых отец нанимал на время самых тяжелых работ, не были надежными хозяйками дома, и отец женился. Таким образом, в нашу семью пришла мачеха Анна Григорьевна. Это была некрасивая старая дева, но наш отец был лет на двадцать старше ее. Мачеха была небольшого роста, с нескладной фигурой и короткими ногами. У нее был вспыльчивый характер и резкий крикливый голос, особенно когда она сердилась — тогда она кричала такие грубые ругательные слова, каких мы никогда не слышали от родной матери.

Конечно, нашему вдовому отцу трудно было найти себе новую жену, имея на руках трех малолетних детей, но я не сомневаюсь, что он искал не только работящую хозяйку, но и хотел, чтобы она была с детьми ласкова и нас не обижала. И я помню, как я, Саня и Леня ласкались к этой женщине, называя ее мамой, и старались ее полюбить. Она тоже первое время нас не обижала и спокойно и ловко управлялась со своими делами: готовила еду, пекла хлеб, стирала и работала в поле.

Так прошло около года, и вот в одну зимнюю ночь наш маленький Леня умер. После его похорон я долго тосковал о нем. Мне стали вспоминаться те мелкие обиды, которые я причинял ему больному, и мне становилось так горько и больно, что я не мог удержаться от слез и начинал плакать даже на уроке.

— Ты чего, Федюшка? — удивлялась учительница Александра Александровна.

— Мне жалко Леню, я его обижал.

— Ну, теперь ты его не сможешь больше обижать, — успокаивала меня учительница, — но у тебя еще есть маленькая сестра Саня, не обижай ее.

Я обещал не обижать, но иногда забывал об этом.

В третий класс нас перешло всего шесть мальчиков. Остальные мальчики и девочки перестали ходить в школу после первого и второго классов, потому что их темные родители считали, что их детям грамота не нужна.

В том году к нам приехал новый учитель Николай Александрович, совсем еще молодой веселый человек. Он не ругал нас за баловство и иногда сам баловался с нами. Помню, один раз весной, когда снегу уже не было и лед на реке и в ручье, что за школой, уже растаял, но вода была еще очень холодная, учитель повел нас к ручью. Возле глубокого места он велел нам всем раздеться. Мы разделись и задрожали от холода, а когда попробовали воду, не только задрожали, а даже посинели, так она была холодна.

— А ну, прыгайте все в воду! — скомандовал учитель. Мы не послушались и, стуча зубами и ежась, стояли на месте, толкая друг друга.

— Ах вы меня не слушаетесь! — закричал учитель и, как котят, побросал нас в воду. Нам было по одиннадцать лет. Холодная вода, как огнем, обожгла тело, захватило дух, и мы, побарахтавшись несколько минут, выскочили из ручья. Потом побегали на лужайке возле школы, согрелись, и учитель отпустил нас домой. Такие купания были еще несколько раз, но я не помню, чтобы кто-нибудь простудился и заболел.

Помню один случай нашего баловства, когда мы сильно подвели нашего учителя. Он зачем-то залез в подполье, вход куда был в нашем классе. Балуясь, мы захлопнули крышку люка и на нее надвинули парту. Стали смеяться и топать ногами, распевая: «Ах, попалась птичка, стой, не уйдешь из сети!..» Учитель тоже смеялся и просил его выпустить, но наша игра затянулась, и вот учитель начал громко петь на церковный лад молитву: «Изведи из темницы душу мою, исповедатися имени Твоему, аллилуйя!»

В это время дверь в класс отворилась и вошел попечитель школы, местный лавочник. Мы все притихли, а учитель продолжал петь: «Изведи из темницы…»

— Это еще что за безобразие! — закричал попечитель, велел открыть люк и полез в подполье, там в потемках он попал в яму с жидкой глиной, из которой его вытащил учитель. Оба, испачканные глиной, вылезли наверх.

Учитель от нас вскоре уехал, и нам было его жалко.

Раз в начале лета мы с отцом поехали в лес на болото теребить мох для постройки нового дома. Набрав полную телегу седого мху, мы поехали домой. Отец велел мне вести под уздцы лошадь. Я повел, да не так, телега застряла в грязи, и отец жестоко отругал меня, называя дурацкой охлябиной. Это было самое сильное выражение отца, когда он был в гневе на кого-либо из детей-мальчишек.

Когда приехали домой, гнев отца на меня еще не простыл. Но тут мать подала ему письмо. Он прочитал его, внимательно посмотрел на меня, взгляд его смягчился, и он сказал мне вдруг потеплевшим голосом:

— Ну, Федька, собирайся в Питер, Петя пишет, что тебе есть место в мясной лавке, надо поскорее ехать, а то займут.

У меня от радости затрепетало сердце. Значит, исполняется моя мечта увидеть Питер, о котором я слышал от старших братьев, да и от самого отца, который, рассказывая о нем, часто добавлял: «Да, брат, Питер бока вытер», — и объяснял, как несладко там живется мальчикам, приехавшим из деревни в ученье в лавки, в трактиры или в мастерские. Этим он подготавливал меня к общей судьбе учеников, которых просто называли мальчиками.

Я не боялся этой судьбы, был к ней морально подготовлен и нисколько не жалел деревенской жизни. Сборы были недолги. Через день, сложив смену белья, пару запасных портянок и новые валенки в деревянный сундучок, я простился с родными, поцеловал мать, сестренку Саню и недавно родившегося братишку Колю и, получив от отца родительское благословение, был отвезен им на станцию Родионово. По пути отец давал мне последние наставления: не забывать деревню, то есть оказывать ему посильную помощь, когда вырасту, быть старательным и бережливым, а главное — не баловаться в городе, то есть не приучаться курить, пить вино и играть в карты или на бильярде. Я слушал его и обещал не баловаться.

Отец купил мне билет. И вот подошел поезд, отец посадил меня в вагон, попросил какого-то дядьку-попутчика присмотреть за мной в пути, со слезами на глазах перекрестил меня, поцеловал и вышел. Поезд тронулся и унес меня навстречу новой увлекательной самостоятельной жизни.

Я не только впервые ехал в поезде, но и в первый раз видел поезд и железную дорогу. Весь вечер и всю ночь я не спал, все глядел на мелькание меняющихся картин за окном. Мимо меня проносились какие-то огни, дома, станции, все было интересно, но немного и жутко. А когда замелькал окнами и загрохотал колесами мимо нашего поезда первый встречный поезд, он меня так оглушил и изумил, что я долго не мог прийти в себя.

Ночь прошла. Рассветало. Поезд вкатился под крышу петербургского вокзала. Я с попутчиком, длинноусым мужчиной, вышел из вагона и на платформе увидел брата Петю. Мы расцеловались, он взял мой сундучок и повел меня сквозь толпу к выходу из вокзала. Так в воскресенье 7 сентября 1907 года началась моя жизнь в Питере.