Москва, Новинский бульвар, 32, 1921-й и другие годы
И, протискавшись в мир из-за дисков,
Наобум размещенных светил,
За дрожащую руку артистку
На дебют роковой выводил…
Борис Пастернак – Мейерхольдам
– …И безусловный долг каждого работника Наркомата каждодневно, ежечасно отстаивать чистоту и красоту великого и живого русского языка!
Едва женщина закончила свою пламенную речь, Мейерхольд первым зааплодировал и, склонившись к сидевшему рядом коллеге по ТЕО, спросил: «Кто такая?» – «О, это Зинаида Николаевна Есенина-Райх. Сотрудница канцелярии Крупской [11] . А что, понравилась?»
– Да-да, – рассеянно сказал Всеволод Эмильевич. – Речь просто изумительная. Я бы сказал, возбуждающая.
Коллега понимающе усмехнулся и на всякий случай повторил: «Зинаида Николаевна. В настоящий момент жена Сергея Есенина».
На молодую яркую красавицу трудно было не обратить внимания. Она действительно была хороша – классически правильные черты лица, загадочные темные глаза, матовая кожа, смоляные волосы, абсолютная женственность осанки и повадки. Даже строгая униформа совслужащей тех времен не была способна скрыть врожденную чувственность, сердцевину трудно объяснимого и драгоценного естества, которую западные психологи окрестили sex appeal, говоря по-русски, трепетный призыв, зов плоти.
Тогда, осенью 1921 года, Всеволод Эмильевич Мейерхольд, возглавляя ТЕО – театральный отдел Наркомпроса, основное внимание уделял преподаванию биомеханики как теории сценического движения, а также формированию своего будущего театра. Прослышав о наборе слушателей на курсы ГЭКТЕМАС – государственных экспериментальных театральных мастерских (вскоре они обрели еще более чарующее название ГВЫРМ – государственные высшие режиссерские мастерские), Зинаида Райх решила круто изменить судьбу. Точно так же, как три года назад, когда она без лишних раздумий, словно в омут головой, смело ринулась в отчаянное путешествие по Беломорью к Соловкам.
Терять ей было нечего. Сергей Александрович уже подал заявление о разводе, в котором оговаривал определенные обязательства сторон: «Наших детей – Татьяну трех лет и Константина одного года оставляю для воспитания у моей бывшей жены Зинаиды Николаевны Райх, беря на себя материальное обеспечение их, в чем и подписываюсь». В начале октября 1921 года Орловский народный суд заявление Есенина удовлетворил. Зинаиде Николаевне вернули девичью фамилию. Дети остались Есенины.
Райх тяжело переживала развод. Сергей в зените славы, рядом с ним мелькали другие женщины. А у нее на руках двое малышей, унизительная нищета и выжженная душа. Она чувствовала, что угодила в тупик. Обстоятельства казались сильнее, непреодолимее, но все-таки мириться с этим Зинаида не собиралась.
Об актерской карьере Райх совершенно не помышляла, объясняя всем своим любопытным знакомым: «Сегодня я учусь на режиссерском факультете под руководством Всеволода Эмильевича Мейерхольда… И собираюсь стать режиссером только массового действия… Актерская дорога есть только предвестие и необходимый этап в работе режиссера…» К тому же сам учитель ей сперва не понравился – нервный, импульсивный, требовательный. Он же выделил ее среди своих учениц сразу. Помог с получением комнаты в общежитии, которое располагалось в его же доме на Новинском бульваре. Чуть позже устроил в свой театр в качестве… монтировщицы декораций.
Человек гостеприимный, общительный, Мейерхольд нередко приглашал своих слушателей к себе домой. Там, уже в непринужденной обстановке, продолжались его свободные лекции. Он рассказывал своим молодым и исключительно талантливым ученикам – Сергею Эйзенштейну, Григорию Александрову, Игорю Ильинскому, Марии Бабановой и, разумеется, Зиночке Райх – о работе со Станиславским, вспоминал свои прежние актерские опыты – Пьеро из блоковского «Балаганчика», роли чеховских героев – Треплева, Тузенбаха, Астрова… Потом доставал с полок большие, переплетенные в холст папки с невиданными гравюрами, офортами, репродукциями, литографиями, демонстрировал искусно исполненные макеты декораций, приговаривая: «А теперь давайте посмотрим картинки!»
Его супруга – актриса Ольга Михайловна Мунд, с которой Всеволод Эмильевич дружил еще с детства и ставшая его женой в годы их студенчества в филармоническом училище, привечала гостей чаем с вареньем. Рассказывали, именно она (на свою беду) также выделила среди всех учениц мужа Зиночку Райх и оставила в своем доме то ли в качестве экономки, то ли компаньонки, возложив на нее большую часть забот, в том числе главную – уход за Всеволодом Эмильевичем. А когда спохватилась, было уже поздно. Мейерхольд влюбился в свою первую воспитанницу бесповоротно, словно в первый раз, совсем по-мальчишески потеряв голову.
«Часто после занятий, уже за полночь, мы шли от школы ко мне, – вспоминала сокурсница Зинаиды Стелла Огонькова. – Мейерхольд провожал Зину, и мы все вместе вваливались в мою комнату. И в этой жалкой комнате Всеволод Эмильевич… разыгрывал перед Зиной и передо мной целые спектакли, рассказывал о своих замыслах, о Станиславском, Чехове, Комиссаржевской, голос его гудел на весь дом, и соседи со всех сторон стучали в стены, в потолок, в пол, грозили вызвать милицию…»
Да что там Стелла, очень скоро многие слушатели курсов, которые спешили на занятия, петляя переулками между Тверской и Большой Никитской, замечали странную фигуру – присмотревшись, узнавали, что под распахнутой красноармейской шинелью скрывается не один, а два человека. Учитель обнимал их сокурсницу Зиночку Райх… Да, конечно, это был он. Из-под шапки выбивается знакомый седой вихор, из-за поднятого воротника торчит знаменитый сирано-дебержераковский нос. Он держит Зину за руку, что-то говорит. Она хохочет, а он хмурится: берегите горло на морозе…
Эта возмутительная демонстрация чувств будоражила всех, особенно девиц-ревнивиц. Они не прощали Райх любви мастера. Бросали ей в лицо обвинения в том, что она, коварная искусительница, соблазнила немолодого человека, который был старше на целых двадцать лет. Захотелось погреться в лучах его славы и успеха?
Что касается славы, то, конечно, масштаб ее был ошеломляющ. Имя Мейерхольда не сходило со страниц газет и журналов, красовалось на каждой афишной тумбе, звучало на диспутах, в студенческих аудиториях и общежитиях. Его псевдоним – Доктор Дапертутто – был на слуху всех театралов. Студенты декламировали на спектаклях: «Левым маршем всегда вперед, вперед! Мейерхольд, Мейерхольд – наш товарищ! Товарищ Мейерхольд!» Молодой турецкий поэт Назым Хикмет, которого приютила советская Россия, посвящал великому режиссеру стихи, которыми впору было украшать праздничные колонны демонстрантов, – «Да здравствует Мейерхольд!» Поэт Василий Каменский призывал: «Вперед двадцать лет шагай, Мейерхольд. Ты – железобетонный атлет – Эдисон триллионов вольт!» Что говорить, если сам наркомвоенмор товарищ Троцкий присвоил Мейерхольду звание «почетный красноармеец».
Но для Райх главным было то, что он ее бесконечно любил.
Приятели Есенина рассказывали, что на одной из вечеринок Мейерхольд якобы сказал Есенину: «Знаешь, Сереж, а я ведь в твою жену влюблен. Если поженимся, сердиться на меня не будешь?» Есенин же шутливо поклонился в пояс: «Возьми ее, сделай милость. По гроб тебе благодарен буду».
Опомнившись, жаловался приятелям: «Втерся ко мне в семью, изображал непризнанного гения… Жену увел…» Но с напускной улыбочкой распевал в компаниях озорные частушки:
Ох, и песней хлестану,
Аж засвищет задница,
Коль возьмешь мою жену,
Буду низко кланяться.
Пей, закусывай, изволь!
Вот перцовка под леща!
Мейерхольд, ах, Мейерхольд,
Выручай товарища!
Уж коль в суку ты влюблен, —
В загс – да и в кроваточку.
Мой за то тебе поклон
Будет низкий – в пяточку.
Актеры вспоминали, как в репетиционный класс вместе с Мейерхольдом вошла красивая женщина, коротко остриженная, в кожаной куртке и в сапогах. Ей было лет 26–27, но смотрела она на всех строго и выглядела, пожалуй, чуть старше.
– Знакомьтесь, Зинаида Есенина-Райх, мой новый ассистент по биомеханике…
Вскоре Всеволод Эмильевич расстался с семьей. Ушел от женщины, с которой прожил двадцать пять лет, оставил трех дочерей. Но поступил в духе своих представлений о долге: отсек прошлую жизнь и даже взял новую фамилию, отныне раздавая автографы как Мейерхольд-Райх. Они стали одним целым, и он обязался создать из Зинаиды великую артистку. Как позже скажет драматург Александр Гладков, «она еще ничего не умела, но у нее был исконный женский дар – быть на высоте своего любимого человека, дар, превращающий судомоек в императриц. Полюбив, он сделал ее первой актрисой своего театра с той же не знающей оглядки смелостью, с которой Петр I короновал Марту Скавронскую».
Она слегка кокетничала: «Всеволод Эмильевич, у меня двое детей. Я устала и никому не верю». А Мейерхольд обнимал ее и повторял: «Я люблю вас, Зиночка. А детей усыновлю. Все будет очень хорошо».
Ольга Мунд вынужденно вернулась в Питер, проклиная и мужа, и разлучницу: «Господи, покарай их!» В 1939-м ее проклятия их настигли.
Позже Зинаида Николаевна пыталась объяснить своим повзрослевшим детям, что хотела продлить великому мастеру отлетавшую молодость. Она говорила, что не допустила бы расставания Всеволода Эмильевича с его первой семьей, если бы не было ясно, что там он будет быстро чахнуть, стареть и гаснуть. В том женском царстве на Всеволода Эмильевича уже начинали смотреть как на деда, у которого все в прошлом. Неумение поставить себя, готовность переносить лишения и неудобства, да еще радоваться при этом малому – все это вызывало в ней жалость, сострадание, желание опекать, заботиться…
Ее расстроила и возмутила картина, которой она стала свидетельницей, навещая захворавшего мастера в больнице еще в начале их знакомства. Зинаида с ужасом наблюдала, как ее Мейерхольду на обед принесли размазанную на тарелке какую-то омерзительную кашу. Он мгновенно проглотил ее, откинул голову и блаженно пробормотал: «Вкусно». Зинаида Николаевна отправилась к наркому Луначарскому и сказала: «Мейерхольд погибает от голода». Душевный Анатолий Васильевич помог.
Согласившись выйти замуж за знаменитого режиссера, Зинаида Николаевна поставила себе целью полностью перестроить весь образ жизни Мейерхольда. Вопрос заключался не только в уровне комфорта. Главной ее задачей было внушить окружающим, в том числе и самому Всеволоду Эмильевичу, что его искусство, его занятия, его свободная от всего второстепенного голова, его настроение, состояние здоровья, строгий режим и отдых – uber alles!
Ты же еще не забыл немецкий, Севочка?..
* * *
Когда Мейерхольд впервые привел Зинаиду с Танечкой и Костиком в дом на Новинском бульваре, то неожиданно, стоя перед пятиэтажным зданием из темно-красного кирпича, он начал декламировать почти забытые стихи Евгения Баратынского:
Неделя светлая была
И под Новинское звала
Граждан московских. Все бежало,
Все торопились: стар и млад,
Жильцы лачуг, жильцы палат,
Живою, смешанной толпою,
Туда, где, словно сам собою,
На краткий срок, в единый миг,
Блистая пестрыми дворцами,
Шумя цветными флюгерами,
Средь града новый град возник —
Столица легкая безделья
И бесчиновного веселья,
Досуга русского кумир!
– А вот в том доме родился Грибоедов, – с гордостью показывал им Мейерхольд памятные места, – а там, дальше – владения Федора Ивановича Шаляпина. Напротив – дом Гагариных…
Старый дом, в котором им теперь предстояло жить, некогда принадлежавший знаменитому адвокату Плевако, после остоженских «хором» и Зинаиде, и детям представлялся сказочным дворцом.
Квартира Мейерхольда постепенно заполнялась новыми жильцами. Из Орла перебирались сюда родные Зинаиды. Мама, Анна Ивановна, поселилась вместе с дочерью, занялась внуками. Отец, Николай Андреевич, обосновался этажом ниже. Ему, как ветерану партии большевиков, выхлопотали неплохую пенсию, но жил он скромно. Внуков обучал игре в шашки и шахматы, а позже даже пристрастил к картишкам. Любил огорошить подрастающее поколение заковыристой загадкой, поиграть в шарады. Впрочем, в основном хлопоты о детях взяла на себя бонна, Ольга Георгиевна.
Мейерхольд сразу же усыновил детей Есенина. Костя первым назвал Всеволода Эмильевича папой. Мама тут же стала ему выговаривать: «Не называй его так, у тебя есть родной отец». – «Нет, он – папа», – упрямо стоял на своем мальчик.
Впрочем, от детей не скрывали, что где-то там есть настоящий, «первый папа», некая незримая, мифическая личность, имя которого взрослые волей-неволей часто упоминали в разговорах. Мейерхольд тепло и заботливо относился к детям Зинаиды, видя в них ее продолжение. Именно он внушал всем близким, в том числе любимому Андрею Белому, обращаясь с дружеской просьбой: «Никогда не забывать своего крестника Константина Есенина, моего горячо любимого пасынка, который появлением своим на свет повторил все прекрасное Зинаиды Райх – единственной, ради которой стоит жить на этой земле».
Жизнь менялась. Суровый аскетизм военного коммунизма уступил место нэпу, слабым проблескам зарождающейся советской империи. На прилавках появился ширпотреб, комфорт уже не считался постыдным, появился спрос на модисток, парикмахеров, престижным элементом быта стали патефоны. Усилиями Зинаиды Николаевны дом на Новинском постепенно превращался в настоящий светский салон, центр притяжения творческой интеллигенции, интеллектуальной элиты 20-х годов. В гости к Мейерхольдам-Райх частенько захаживают Сергей Прокофьев и Константин Петров-Водкин, Сергей Эйзенштейн и Николай Охлопков, Сергей Юткевич и Игорь Ильинский, отчаянные западные коллеги, увлеченные идеями революции.
При этом сам Всеволод Эмильевич всегда настаивал, что люди театра не должны жить в своем узком мирке. В их доме желанными гостями становились высокопоставленные чиновники, видные военачальники, прославленный герой недавней Гражданской войны Михаил Тухачевский, командующий военным округом Иван Белов, многие другие.
Само собой разумеется, и Таню, и Костю с малых лет, еще несмышленышами, начали водить в театры даже на «взрослые» спектакли – «пусть хоть что-то западет, а потом сами до всего дойдут». А в 1924 году они впервые увидели на сцене свою маму.
В течение нескольких лет Мейерхольд лепил из Зинаиды актрису, работая, как взыскательный скульптор, то есть работая резцом и зубилом, отсекая все лишнее. А завершив, – выпустил в роли Аксюши в спектакле «Лес» по пьесе Островского. Она очаровала зрителей и покорила знатоков, дебют стал триумфом. Начинающий актер Сергей Мартинсон любовался ею: «Чуть выше среднего роста. Слегка полноватая, но так, самую малость. Черноволосая. С чистой и нежной линией овала. Кожа ослепительно-белая, матовая. Глаза какого-то особого, я бы сказал, вишневого цвета. Одетая нарядно, даже броско. Яркая, эффектная…» Он любовался, но осторожно, издалека.
Потом у молодой актрисы были роли Фосфорической женщины в «Бане» Маяковского, донны Анны в «Каменном госте». Она не кокетничала, признаваясь: «Я очень туго «разворачиваюсь», но, может быть, это и хорошо. Мне очень трудно было работать все эти годы: свое собственное сомнение, самоедство и нескончаемый ряд «разговоров» и даже писаний в театре и вне театра, от которых увядали уши, а больше увядало желание бороться за свое право на работу в театре…»
При этом ее «работа в театре» не ограничивалась исключительно сценой. Ей аплодировали, вручали шикарные букеты, а за спиной злословили, что она выживает соперниц, влияет на выбор пьес и всю репертуарную политику театра.
– …Зиночка, ты не занята? – раздался голос Мейерхольда.
Она отложила новую пьесу Юрия Олеши и вошла в его кабинет: «Что-то случилось?»
– Да нет, с чего это вдруг? Ничего не случилось, ровным счетом ничего. Просто я тут одно прошеньице сочинил. А теперь вот думаю, не слишком ли подхалимский тон избрал?
– Кому адресовано?
– Председателю Реввоенсовета Республики товарищу Троцкому. Вот послушай…
«Глубокоуважаемый Лев Давидович. Ввиду того, что спектакль «Земля дыбом» и в этом сезоне собирает большое количество рабочих, красноармейцев и комсомольцев и так как снятие названной пьесы с репертуара поставит наш театр в крайне затруднительное положение (у нас в репертуаре всего 3 пьесы), просим Вас, Лев Давидович, подтвердить прежние приказы Ваши о снабжении нашего театра, никем кроме Вас не поддерживаемого, всем необходимым для спектакля «Земля дыбом».
Нам необходимы:
1) Три мотоцикла с лодочками (раза 3 в неделю на полтора часа (с 8 до 9 ½ ч. вечера; один на 2 ½ часа (с 8 до 10 ½ ч. вечера)).
2) Автомобиль легковой, как в прошлом сезоне.
Приношу извинение за беспокойство. От лица всего коллектива приношу Вам глубочайшую благодарность.
С коммунистическим приветом. Всеволод Мейерхольд. 29 октября 1923 года».
– Что скажешь?
– Полагаю, наш Лев Давидович сомлеет от удовольствия. Сам Мейерхольд коленопреклоненно… Все они любят лесть, которой не бывает чересчур. Их же легко обмануть подобострастием. Они ведь считают, что в свое время этого всего недобрали из-за злого царя, вот и нагоняют…
– Не смейте подтрунивать над старым больным человеком.
– Севочка…
Актрисой редкого дарования называл Зинаиду Райх Илья Эренбург. Андрей Белый был непременным зрителем каждой премьеры. Юрий Карлович Олеша свою нежность к ней пытался маскировать поэтическими признаниями и словами о несравнимых вишневых глазах и абсолютной женственности Зинаиды Николаевны. Борис Пастернак писал Мейерхольду: «Зинаида мне очень нравится. Она изумительная актриса и великолепная женщина. В первую очередь, конечно, красивая женщина, а потом уже талантливая актриса. Если Вы не против, то я хотел бы посвятить ей стихи и подарить букет цветов. Кстати, цветы я ей согласен дарить каждый день…»
Ах, кстати! На пылкое письмо Пастернака режиссер так и не ответил, а вскоре вообще перестал разговаривать с Борисом Леонидовичем.
Только вот приятелям Есенина Зинаида, разумеется, решительно не нравилась. Ни как актриса, ни как женщина. Впрочем, им не понравилась бы и любая другая, кто мог бы попытаться отнять у них самих хоть чуточку Есенина.
Анатолий Мариенгоф пытался изощряться в «комплиментах»: «Щедрая природа одарила ее чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги ее ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку». Злословил в тон приятелю и Вадим Шершеневич: «Ах, как мне надоело смотреть на раЙхитичные ноги!.. Конечно, очень плохо играла Зинаида Райх. Это было ясно всем. Кроме Мейерхольда. Муж, как известно, всегда узнает последним».
Неуклюже защищая Райх от нападок недругов, Маяковский на одном из театральных диспутов прямо заявил: «У нас шипят о Зинаиде Райх: она, мол, жена Мейерхольда и потому играет у него главные роли. Это не тот разговор. Райх не потому играет главные роли, что она жена Мейерхольда, а Мейерхольд женился на ней потому, что она хорошая артистка…»
* * *
Тем временем в Москве после долгих путешествий по Европе и Америке вновь возник Сергей Есенин. Он изменился: исчезло юношеское обаяние. Сломленный, больной человек стремительно катился вниз, менял женщин, пил, погибал – и сам стремился навстречу гибели. За ним тянулись слухи о диких скандалах, поговаривали об эпилептических припадках. Неожиданные успехи бывшей жены на сцене удивляют его; нежность и признательность, которые Зинаида публично демонстрирует в отношении к Мейерхольду, задевают и больно ранят. Сергей Александрович, пропадая, цеплялся за прошлое. Теперь ему уже не казалось, что Есенины черными не бывают.
«Самое первое, что сохранила память, – рассказывал Костя, – солнечный день, мы с сестрой Таней самозабвенно бегаем по зеленому двору нашего дома… Вдруг во дворе появились нарядные, «по-заграничному» одетые мужчина и женщина. Мужчина – светловолосый, в сером костюме. Это был Есенин. С кем? Не знаю. Нас с сестрой повели наверх в квартиру. Еще бы: первое, после длительного перерыва свидание с отцом! Но для нас это был, однако, незнакомый «дяденька». И только подталкивания разных соседок, нянь, наших и чужих, как-то зафиксировали внимание – «папа».
«Меня, – говорила Татьяна, – сначала поднесли к окну и показали на человека в сером, идущего по двору. Потом молниеносно переодели в нарядное платье. Мамы дома не было – она не стала бы меня переодевать…»
Войдя в дом, Есенин прежде всего осмотрел детскую. Комната ему понравилась – просторная, почти без мебели, для любых забав места предостаточно. «Потом начал расспрашивать, – помнил Костя, – о том, в какие игры играем, что за книжки читаем. Увидев на столе какие-то детские тоненькие книжки, почти всерьез рассердился:
– А мои стихи читаете? Вы должны читать и знать мои стихи…»
Обращался он по большей части к Тане, без обид замечал рассудительный Костя. Став взрослее, он расшифровывал те свои первые впечатления: «Как все молодые отцы, он особенно нежно относился к дочери. Таня была его любимицей. Он уединялся с ней на лестничной площадке и, сидя на подоконнике, разговаривал с ней, слушал, как она читает стихи. Я пользовался значительно меньшим вниманием отца. В детстве я был очень похож на мать – чертами лица, цветом волос. Татьяна – блондинка, и Есенин видел в ней больше своего, чем во мне».
Когда Сергей Александрович удалился, дежурившие у подъезда кумушки-соседки сразу кинулись выяснять, с какими же гостинцами он к детям пожаловал. Узнав, что никаких подарков не было, принялись возмущаться и ругать непутевого папашу последними словами. Зинаиде Николаевне даже пришлось выйти на лестничную площадку и суховато разъяснить: «Есенин подарков детям не делает. Говорит, что хочет, чтобы любили его и без подарков». «А вот мама, – рассказывал Костик, – как раз не придерживалась этого правила и часто баловала нас».
Память мальчика накрепко сохранила семейную сцену, невольным свидетелем которой он стал. Между отцом и матерью шел разговор на повышенных тонах: «Содержания его я, конечно, не помню, но обстановка была очень характерная: Есенин стоял у стены, в пальто, с шапкой в руках. Говорить ему приходилось мало. Мать в чем-то его обвиняла, он защищался. Мейерхольда не было. Думаю, что по инициативе матери…»
Потом Есенин стал появляться в доме на Новинском все чаще, и трезвым, и не совсем. Тарабанил в двери, требовал показать ему детей и не уходил, пока их к нему не выводили на лестничную площадку.
Перебрали как-то по случайному поводу в «Стойле Пегаса», вспоминал театральный художник Василий Командерков, и уже ночью Сергей Александрович вдруг заявил, что ему срочно необходимо повидать своих детей, прежде всего Костю. Уговоры и доводы, что уже ночь на дворе, были впустую. Шумной компанией добрались до знакомого дома на бульваре, отыскали нужную дверь, позвонили. Тишина. Есенин принялся стучать, дверь чуть приоткрылась, но цепочку предусмотрительные хозяева сбрасывать не стали. На вопрос Мейерхольда: «В чем дело?» – Сергей Александрович стал слезно объяснять, что ему необходимо срочно увидеть своих детей, посмотреть им в глаза и убедиться, что они живы и здоровы. Всеволод Эмильевич тщетно пытался увещевать, отнекиваться: мол, ночь на дворе, дети давно спят, не мешайте им своим шумом, а потом и вовсе захлопнул дверь. Напрасно приятели уговаривали поэта уйти, он вновь начал молотить по дверям кулаками.
– Он не уйдет, – шепнула мужу Зинаида Николаевна, – ни за что не уйдет, поверь мне.
Они осторожно взяли спящих детей на руки, вынесли в коридор и отворили дверь. Сергей Александрович сразу притих, заплакал, потом долго смотрел на Танечку и Костика. Наконец, поцеловал и тихо покинул квартиру. «Мы до утра, – вспоминал Командерков, – просидели на скамейке вблизи дома на бульваре. Есенин клялся в любви к своим детям и мучил нас вопросами, как же так могло случиться, что дети не с ним?.. Почему они этого зовут папой? А Зинка, как она могла…»
Бывало, Есенин навещал детей вместе с сестрой Екатериной. Потом однажды заявился в дом со своей очередной сердечной подругой Галиной Бениславской. В тот день он почему-то решил послушать, как Таня читает. Остался недоволен и принялся давать дочери уроки фонетики. При этом все кося глазом на бывшую жену.
Давно угасшая страсть к ней вспыхнула вновь, все закружилось, завертелось. Есенин кинулся покорять некогда уже взятые вершины и, казалось, одержал желанную победу. Зинаида, не в силах противостоять напору, согласилась на тайные встречи. Но вот где? – вот мучительный трагикомичный вопрос, сродни вечному «что делать?». Слава богу, пришла на выручку верная подруга Зиночка Гейман, уступая им для свиданий свою комнату в коммунальной квартире.
Рядом с Сергеем Зинаида Николаевна в полной мере ощущала себя женщиной – не властной и капризной, как со Всеволодом, а жадно желанной, покорной, зависимой, страдающей. Стоило ему только позвать ее, и она тотчас мчалась через весь город, забывая все и всех на свете – и мужа, и детей, и работу, не обращая ни малейшего внимания на шлейф слухов, сплетен, досужую болтовню. Райх разрывалась между мужем в прошлом и мужем в настоящем. Это был заколдованный замкнутый круг. Она понимала, что долго так продолжаться не может.
Добрые люди, естественно, осведомили Мейерхольда об этих секретных встречах, и он, вызвав Гейман на откровенный разговор, заявил ей в надежде найти понимание:
– Простите, но я знаю, что вы помогаете Зинаиде видеться с Есениным. Прошу вас, прекратите это: они снова сойдутся, и она снова будет несчастна. Если вы настоящая подруга и думаете о ней…
Опомнившись, Зинаида Райх сказала Есенину: «Параллели не перекрещиваются».
Вскоре он прислал ей письмо:
...
«Зинаида Николаевна!
Мне очень неудобно писать Вам, но я должен. Дело в том, что мне были переданы Ваши слова о том, что я компрометирую своей фамилией Ваших детей и что Вы намерены переменить ее.
Фамилия моя принадлежит не мне одному. Есть люди, которых Ваши заявления немного беспокоят и шокируют, поэтому я прошу Вас снять фамилию с Тани, если это ей так удобней, и никогда не касаться моего имени в Ваших соображениях и суждениях.
Пишу я Вам это, потому что увидел: правда, у нас есть какое-то застрявшее звено, которое заставляет нас иногда сталкиваться. Это и есть фамилия.
Совершенно не думая изменять линии своего поведения, которая компрометирует Ваших детей, я прошу Вас переменить мое имя на более удобное для Вас, ибо повторяю, что у меня есть сестры и братья, которые носят фамилию, одинаковую со мной, и всякие Ваши заявления, подобные тому, которые Вы сделали Сахарову, в семье вызывают недовольство на меня и обиду в том, что я доставляю им огорчение тем, что даю их имя оскорблять такими заявлениями, как Ваше. Прошу Вас, чтоб между нами не было никакого звена, которое давало бы Вам повод судить меня, а мне обижаться на Вас, перемените фамилию Тани без всяких реплик в мой адрес, тем более потому, что я не намерен на Вас возмущаться и говорить о Вас что-нибудь неприятное Вам.
С. Есенин».
А сам казнился, как на плахе:
Но ты детей по свету растерял,
Свою жену легко отдал другому,
И без семьи, без дружбы, без причал
Ты с головой ушел в кабацкий омут…
Зинаида Николаевна ограничилась тем, что отказалась от прежней второй фамилии – Есенина – и сделалась просто Райх.
