«Белым саваном искристый снег…»

– Уф, жара, не могу уже больше! – взмолился Есенин, остановился посреди Тверской и вытер ладонью обильно выступивший пот со лба.

Мариенгоф огляделся, увидел свободную скамейку:

– Присядем?

– По сенью Пушкина? – Есенин кивнул на близкий памятник.

– А что?! – тут же воодушевился Мариенгоф. – Наш Бальмонт бы не преминул отметить: «Весьма символично».

– Да пошел он!

Когда уселись, Мариенгоф продолжил начатый на ходу разговор. Обращаясь к Наде Вольпин, он со всегдашней своей иронией вопрошал (именно вопрошал тоном занудного гимназического учителя):

– Ну что, Надежда, теперь вы его раскусили наконец? Поняли, что такое есть Сергей Есенин?

Надя Вольпин, упрямо не глядя на спутника и словно не замечая сидевшего рядом Есенина, негромко говорила:

– Этого никогда до конца не понять ни вам, Анатолий Борисович, ни мне. Он много нас сложнее. Вот вы для меня весь как на ладони, да и я для вас, наверное, тоже… Мы с вами против него как бы только двухмерны. А Сергей… – Она задумалась. – Думаете, он старше вас на два года, а меня на четыре с лишком? Да нет, он старше нас на много веков!

– Как так? Извольте объяснить, – хмуро предложил Мариенгоф.

– А так. Нашей с вами почве – культурной, я имею в виду – от силы лет полтораста, наши корни – совсем неглубоко, где-то в девятнадцатом веке. А его… – она посмотрела на Есенина, который молчал, как бы улетев взглядом в иное пространство. – Его вскормила Русь, и древняя, и новая. Мы с вами – россияне, а он – русский. Понимаете?..

Есенин, словно очнувшись, в одно мгновение вернулся к друзьям, на Тверскую и принялся их всех тормошить, особенно окончательно помрачневшего Мариенгофа: «Ну что, Толя?! А ты сам-то ее раскусил, а? Нет? То-то же». Повеселевший, он встал и бодро предложил: «А вот теперь можно и освежиться! Айда в СОПО, в «Стойло»! Там Кусиков [10] , должно быть, нас уже заждался».

Пока шли по Тверской, к «Стойлу Пегаса», к компании присоединился милый друг Иван Грузинов. Потом случайно встретившаяся Мина Свирская, которая, как обычно, спешила куда-то по своим партийным делам, даже не глядя по сторонам.

– Э-э, эй, девочка-эсерочка! – окликнул старую подружку Есенин. – Пойдемте-ка с нами. Я вам частушки петь стану.

В кафе, покуда устраивались за столом, Грузинов, уже посвященный в суть спора Нади Вольпин и Мариенгофа, попытался увести разговор в сторону «Руси» и «русских»: «Русь» – это не «русские», вернее, не только русские. Это кто-то или что-то, от чего невозможно оторваться душой. Но и разгадать невозможно». Но на него уже мало кто обращал внимание.

– …Сергей Александрович, не надо, – Надя тронула Есенина за рукав. – Скандал будет.

– Да-да, – поддержала ее Мина. – Не стоит вам петь, Сережа…

– А-а, ерунда… Никто не пикнет. Пусть только попробуют. – Есенин легонько отмахнулся от них, хлопнул ладонью по столу и во весь голос затянул, скоморошествуя:

– А вот и помидорочки красненькие! – пытался в тон каламбурить Кусиков, возрадовавшись появившейся на столе закуске.

Грузинов, сидя рядом с Вольпин, доверительно ей нашептывал: «Надя, я вижу, вы полюбили Есенина». Не дождавшись ответа, настойчиво принялся советовать: «Забудьте, Надя, забудьте. Вырвите из души. Ведь ничего не выйдет».

– Но ведь уже все вышло, Иван Васильевич, – усмехнулась Надежда.

– ?! А Сергей уверяет, что…

– …что я не сдаюсь? Так и есть, все верно. Не хочу «полного сближения». Понимаете… Я себя безлюбой уродкой считала, а тут вот полюбила. На жизнь и смерть! Вы, Иван Васильевич, немецкий знаете?

– Учился…

– Вот послушайте. Это Гёте:

Перевести? Пожалуйста. Ну, примерно так: однако, какое счастье – быть любимым! А любить, о, боги! – еще большее счастье! Простите за убогость подстрочного перевода. Я же только учусь…

Тут же Кусиков встрепенулся: «Нет, Наденька, эти слова Гёте для меня звучат как тост!» За столом оживились. А Есенин попросил:

– Спой нам, Сандро.

Кусиков потянулся к гитаре, стоявшей у стены, взял один аккорд на пробу, второй и тихо начал свой знаменитый романс:

До чего же хорошо! Браво, дружище Кусиков, кавалерист ты мой ненаглядный. Да за одни эти «Бубенцы» в тебя же влюбиться можно, коня подарить или к ордену представить!.. Эх, сейчас бы из всей этой жары, из вонючего дымного чада – и вправду нырнуть с головой в твой искристый снег…