«Я послал всех к сатане и живу…»
...
«Мама считает меня сумасшедшим и уже хотела было везти к психиатру, но я послал всех к сатане и живу, хотя некоторые опасаются моего приближения. Ты понимаешь, как это тяжело, однако приходится мириться с этим и отдавать предпочтение и молиться за своих врагов. Ведь я сделал бы то же самое на месте любого моего соперника по отношению к себе, находясь в его условиях…»
Сергей Есенин – Григорию Панфилову
23 апреля 1913 г.
– Алик, вы уж, пожалуйста, не опаздывайте на собрание.
– Да-да, конечно, я помню, – кивнул аспирант Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, про себя ругнувшись: черт, ведь это же два часа как минимум коту под хвост! Ну ладно, стоит ли расстраиваться из-за пустяков? Возьму тетрадку со своими записями, поработаю, мешать, надеюсь, особо не будут.
Он ошибся – тема собрания оказалась столь замечательной, что Алик тотчас забыл о своих былых благих намерениях поколдовать над загадками аксиоматической теории множеств, принимаемых без доказательств. Секретарь партбюро механико-математического факультета товарищ Огибалов гневно клеймил некую группу студентов, которые, называя себя «Братством нищих сибаритов», ведут себя крайне вызывающе, держатся особняком, чураются других товарищей и уклоняются от участия в общественной жизни. Все мы, говорил Петр Матвеевич, тяжело глядя в зал, заполненный преподавателями, аспирантами и студентами, усматриваем в этом так называемом «братстве» все признаки создания тайной организации с неизвестными целями и считаем, что названным студентам не место в Московском государственном университете. Эти неучи…
Алик поднял руку: «Простите, можно вопрос?»
– Пожалуйста, – секретарь партбюро даже обрадовался паузе и проявлению активности участников собрания.
– Что заставило вас, Петр Матвеевич, сделать вывод, что организация этих студентов является тайной?
– Тот факт, что я не знал о ее существовании, – твердо заявил Огибалов.
– Извините, – невозмутимо продолжил аспирант, – но до сегодняшнего дня я не знал о вашем существовании, однако это не заставляет меня прийти к выводу, что вы существовали тайно.
Огибалов оторопел от столь замысловатого логического построения. Да и большинство присутствующих тоже…
Идя домой после собрания, Алик усмехался, вспоминая выражение лица Огибалова, и повторял эту фамилию на все лады: «Огибалов… Огибалов… Огибалов…», силясь понять, чем это она его так зацепила и какие вызывает ассоциации. Что-то знакомое, но что?.. Стоп, стоп. Знакомое созвучие… Ну, конечно! – Прон Оглоблин из есенинской поэмы «Анна Снегина». Дома он раскрыл томик отца, начал читать «Снегину». Ага, да вот же живой портрет деревенского революционера, криушанского мужика, нацелившегося пошалить-пограбить барское имение:
И нагло в третьем годе,
Когда объявили войну,
При всем честном народе
Убил топором старшину.
……………
У них там есть Прон Оглоблин,
Булдыжник, драчун, грубиян.
Он вечно на всех озлоблен,
С утра по неделям пьян…
А что, конечно, за таким все толпой, без разговоров пойдут. Герой, «первый парень на деревне»… Александр Сергеевич опять ухмыльнулся, вспомнив ошарашенную физиономию Огибалова. Хотя нет, конечно, на «булдыжника и драчуна» Петр Матвеевич никак не тянет, калибр не тот. Правда, бандитские повадки те же.
Неделю спустя после того памятного собрания Алик лицом к лицу столкнулся в институтском коридоре с Огибаловым. Раскланялись как ни в чем не бывало. Только Алик все же не сдержался и уже в спину удаляющемуся секретарю партбюро вполголоса пробормотал:
Таких теперь тысячи стало
Творить на свободе гнусь.
Пропала Расея, пропала…
Погибла кормилица Русь…
Петр Матвеевич нервно оглянулся: «Что вы сказали?» – «Да так, ничего. Стихи отца вдруг вспомнились. «Анна Снегина», не читали?» – «Почему же, читал…»
Да бог с ним!
Ребят-«сибаритов» Алик довольно неплохо знал – толковые, талантливые мальчишки. И Юра Гастев, и Коля Вильямс, и Слава Грабарь… Ну, собирались вместе, читали стихи, спорили, за девушками ухаживали, что в том дурного?.. Несколько раз приглашали его к себе в компанию, просили почитать стихи, о которых слышали и даже читали «в списках». Что он им читал? «Ворона», «Никогда я не брал сохи…», кажется, еще что-то. Ах да, «В зоопарке» им понравилось:
…И решил я заделать окно кирпичами,
Но распался кирпич от оживших лучей,
И, как прежде с Землей, я порвал с Небесами,
Но решил уж не мстить, а спокойно заснул.
И увидел, разбитый, с больными глазами,
Задрожал, заскулил и в воде утонул…
…Над домами взыграло вечернее пламя,
А когда, наконец, поглотила их мгла,
Я проснулся и долго стучался глазами
О холодные, жесткие стены угла…
Ну, поругивали они между собой то, что видели вокруг, посмеивались. Но и себя ведь тоже вышучивали. Да, не пускали в свой круг недостойных, сторонились, презирая бездарей, подхалимов, доносчиков, подлецов. Тоже грех? Что за глупые фантазии…
* * *
Оказавшись в Хлебном переулке, Надежда Давидовна подвела сына к старому дому:
– А вот здесь, Алька, я жила в начале 20-х, снимала комнату у хозяйки. Здесь мы часто встречались с твоим отцом. Моя комната ему очень нравилась, он даже говорил: красивая…
Потом, когда они добрели до Тверской, мама указала сыну на подъезд одного солидного дом: «Тут в те годы располагалось знаменитое кафе поэтов «Стойло Пегаса»… Собирались люди, читали стихи, затевали диспуты, пели, ну и кушали, конечно, выпивали… Там на стене, между двух зеркал, Якулов контурно изобразил портрет Есенина, а под ним были строки:
Срежет мудрый садовник-осень
Головы моей желтый лист…
Увидев отсутствующее лицо Алека, Вольпин спросила: «Тебе неинтересно?» Мальчик пожал плечами, промолчал.
Окончательно перебравшись из Питера в Москву в 1932 году, Надежда Давидовна время от времени совершала такие ностальгические прогулки по улицам города своей юности, иногда встречалась со старыми знакомыми. Поначалу непременно тянула за собой сына. Он подчинялся, но ее начинали тревожить его замкнутость, сосредоточенность на каких-то потаенных думах, вечное стремление уединиться в своем мирке, на некоем необитаемом острове, куда он никого не приглашал и не пускал. На всякий случай консультировалась со специалистами, показывала Алика лучшим столичным врачам. Один из маститых психиатров ей откровенно сказал: «Знаете, милейшая Надежда Давидовна, я не могу поставить мальчику окончательный диагноз. И никто не сможет. Шизоидный компонент, безусловно, наличествует, но, поверьте моему опыту, исключительно как следствие общей одаренности, граничащей с гениальностью». Мама гордилась тем, что в 16 лет Алек поклялся – никогда и ни при каких обстоятельствах не врать, даже по мелочам. И никогда не нарушал свой зарок.
Вне всяких сомнений, мощным, невидимым фактором состояния его души был особый «есенинский комплекс». Альке был год и семь месяцев, когда Сергея Александровича не стало. Много позже Есенин-Вольпин скажет: «Мои детские обиды уже не имеют большого значения. Ведь сейчас я понимаю, что папа всегда был самостоятельным человеком. До самой своей смерти он кормил нашу семью и не вел себя по отношению к нам как чужой. Хотя я, конечно, не могу похвастаться воскресными выходами всей семьей в парк или еще куда-нибудь. Прежде всего, я мамин сын… В моем метрическом свидетельстве записано: «Гражданин Вольпин Александр Сергеевич. Отец – Есенин Сергей Александрович, мать – Вольпин Надежда Давидовна».
Надежда Давидовна совершила, казалось, невозможное – болезненную часть личности сына она смогла обратить ему во благо. Окончив школу, Алек подал документы в Московский университет. До начала войны оставалось два дня. Играючи, с блеском сдал вступительные экзамены, и был принят. Мобилизации в армию он не подлежал в силу юного возраста. Но через неделю после начала учебы его все-таки вызвали на приписку в военкомат. «Даже не в военкомат, – уточнял Алек, – а на медицинскую комиссию… По всем статьям прохожу: годен-годен-годен. Я глазастый, запросто читал написанное даже вверх ногами. И вдруг вижу: написано «негоден, шизофрения». Я задаю врачу вопрос, что это значит: «Слушайте, но я хочу стать ученым». – «Это вам не помешает». Не помешает – прекрасно, это я усвоил…»
Потом психиатр все-таки пригласила маму и сказала, что у сына, «конечно, этого диагноза нет. У него есть черты шизоидной личности, но он не болен. Однако в армии он мгновенно погибнет». О состоявшемся разговоре сын тогда, естественно, не знал. Когда мама все-таки призналась, Алек говорил: «Формально меня признали шизофреником. Почему, этого я не знаю. Одна из тайн моей жизни. Кто-то, наверное, для этого что-то делал…»
Играючи поступил, играючи учился, а в 1946-м он с отличием окончил механико-математический факультет МГУ.
К 1949 году Алик уже завершал работу над диссертацией по топологии (в научных кругах его работа по сей день считается классической). А еще писал стихи, не без имажинистского акцента. Кстати, в материалах следственного дела «Братства нищих сибаритов» фигурировали в качестве «вещественных доказательств» тексты дерзких стихотворений Есенина-Вольпина. Провинившихся студентов тогда из университета, естественно, исключили. Позже судили, приговорив к немалым срокам. И только слезные ходатайства сиятельного папаши одного из них – Игоря Грабаря, придворного живописца и лауреата Сталинской премии, несколько облегчили строгую кару. Впрочем, папины регалии вряд ли помогли бы юным оболтусам. Сработали неформальные связи, честно обретенные Игорем Эммануиловичем в лихие послевоенные месяцы, когда ему было доверено руководство группой экспертов так называемой «трофейной бригады». Лучшие советские искусствоведы, живописцы и скульпторы шустро фильтровали и оприходовали эшелоны с произведениями искусства из лучших музеев Европы.
Словом, история «нищих сибаритов» самого Есенина-Вольпина коснулась лишь краешком. Обошлось, пожалели, пожурили и освободили от ответственности. В материалах дела Алек проходил как не вполне здоровый человек с поэтическими задатками. Честно глядя в глаза следователю, молодой, многообещающий ученый говорил: «В связи с официальной версией о моей невменяемости советую судить о моем интеллекте по моим научным работам и стихам. «Невменяемость» не помешала мне защитить кандидатскую диссертацию…»
Вскоре кандидат математических наук Есенин-Вольпин был направлен на преподавательскую работу в украинский город Черновцы. Но уже в конце июня 1949-го был арестован местными органами МГБ по обвинению в антисоветской агитации и под конвоем препровожден в родной город Ленинград. «Арестовали, главным образом, за стихи, – полагал Александр Сергеевич. – Допросы, шантаж, особое совещание… По тем временам я отделался довольно легко, просидев около года в сумасшедшем доме на Арсенальной…» Но – продолжение следовало, и постановлением Особого Совещания Есенин-Вольпин был отправлен в ссылку в Карагандинскую область как социально опасный элемент.
Кстати, о своей двойной фамилии Алик говорил: «Я никогда не привлекал бы фамилию отца в целях защиты, но меня на Лубяночке стали об этом спрашивать, и я понял, что помешать мне это не может… От рождения я Вольпин. Но меня все равно окликали «товарищ Есенин».
* * *
– Алик, сегодня у Оли день рождения. Придешь?
– Конечно! А что подарим?
– Есть подарок. Потом сочтемся.
Каждый новичок, прибывавший на поселение, сразу возбуждал повышенный интерес. Разумеется, в первую очередь для надзирающих товарищей, но не в последнюю – для «аборигенов», которые ждали хоть каких-то вестей с Большой земли. Сами собой образовывались колонии ссыльных. Вертухаи тому не препятствовали – наоборот, так для контроля было удобнее: всегда знаешь, кто где, у кого и с кем.
Когда в школе рабочей молодежи появился новый преподаватель математики, поселенцы сразу занялись наведением справок. Судя по рассказам, молодой человек казался со странностями. Он приходил в класс, сбрасывал пальто, которое могло оказаться даже на полу, потом садился на стол, закуривал и начинал говорить какие-то сложные и мало кому понятные вещи. При этом лишь какие-нибудь две старательные, прилежные девочки, сидящие на первой парте, пытались его слушать, а все остальные занимались черт знает чем: могли перекидываться в картишки, бродить по классу, входить-выходить и бродить по коридору, могли даже выпивать, устроившись на «камчатке». А учителю все равно, без устали проповедует свои какие-то очень заумные теории, совершенно не обращая внимания на то, понимают его или нет…
Как зовут учителя? Ишь ты, Александр Сергеевич. После старожилы-«карагандинцы» узнали адрес загадочного преподавателя и запросто заявились к нему на квартиру в Тихоновку. Поднадзорные, как правило, быстро сближались, с доброй иронией и пониманием относясь к некоторым слабостям и странностям поведения или характера вновь обретенных друзей. У новичков же, со своей стороны, тоже особого выбора не было.
…В тот вечер у Ольги Львовны [13] собрались только свои, самые-самые: смешной очкарик, поэт Эмка Мандель [14] , неразлучная пара молодоженов – Юра Айхенвальд с Вавой-Валерией и, конечно, Вольпин. Украшением стола была бутылка портвейна «777» – редкость по тем временам для этих мест необычайнейшая. Первый тост, как водится, был за именинницу. Когда разлили по второй, с рюмкой поднялся Алик. Хозяйка с опаской посмотрела на него: Вольпину пить категорически было нельзя – хмелел с наперстка.
– Я пью, – своим скрипучим голосом громко провозгласил Алик, – я пью за то, чтобы подох Сталин!
– Алек, замолчи! – ахнула хозяйка. – Ты же погубишь и меня, и себя! Молчи!
– Я свободная личность, – надулся Алик. – Я говорю то, что хочу. Я пью за то, чтобы подох Сталин!
Он даже не обратил внимания, что никого из гостей за столом уже не было. Именинница попыталась зажать ему рот и как-то неловко, отнюдь не с женской силой двинула Алика по губам. Он покачнулся и, поскользнувшись, рухнул на пол. И вот же упрямец, даже лежа повторял: «Я хочу выпить за то, чтобы подох Сталин! Я свободная личность! И не смейте затыкать мне рот!» Потом кое-как поднялся, сказал:
– Я презираю вас, как все МГБ, – и гордо удалился.
К тому времени в комнату вернулись пропавшие гости, караулившие под окнами, опасаясь вертухаев, которые мигом появлялись там, где группками собирались ссыльные:
– Все в порядке. Никого. Алик домой побрел.
На следующий день Валерия по просьбе Ольги Львовны навестила Вольпина:
– Вавка, отнеси ему вчерашний пирог, он ведь его так и не попробовал, и попроси за меня прощения.
Алик страдал, прикрывая рукой синяк под глазом и разбитые губы. Вчерашней имениннице Ольге Львовне он передал свой подарок – томик Лермонтова с трогательными словами: «Дорогой Тигре Львовне, которая бьет не в бровь, а в глаз».
Через несколько дней он появился в швейном ателье, где работала Ольга Львовна. Увидев, что следы боевых ран почти незаметны, Адамова обрадовалась:
– А-а! Пришел! Уже не сердишься на меня?
– Неужели вы, Оля, думаете, что этот подлец Сталин мог нас поссорить? – заорал Алик на всю мастерскую.
«Это конец», – решила несчастная поселенка. Но обошлось. Благоразумные девочки, работавшие в ателье, сделали вид, что ничего не слышали. Пронесло.
Старожилы опекали Алика, нередко выручая его в ситуациях, которые грозили всем немалыми неприятностями. Он же объяснял свои поступки уроками, полученными в психушке. Первый – полная свобода поведения. Говори, что думаешь, и обязательно туда угодишь. Потому в застолье он время от времени вскакивал и во все горло требовал: «Смерть бандиту Сталину и фашистскому Политбюро!» Как-то раз с хулиганской помпой, демонстративно сжег на заднем дворе большой портрет Сталина. А бывало, прямо на улице вдруг начинал выкрикивать:
– Да здравствует бактериологическая война!
Хорошо еще, что со стороны весь этот эпатаж казался просто пьяным бредом.
Коржавину, с которым они в ссыльные годы особенно сблизились, Есенин-Вольпин рассказывал о причинах своих злоключений: ареста, допросов в МГБ, перевода в психиатрическую лечебницу. Поэзии старался не касаться, говорил, что стихи он практически оставил,
«…пишу очень мало, и то лишь в тех случаях, когда атмосфера духовного гнета выводит меня из равновесия». Вот, например, в питерской тюремной психбольнице обстоятельства вынудили его написать такие строки:
Нам было пресно – петь псалмы на воле
И лить елей, порядку не вредя, —
И стыдно жить, гнилой урок твердя
В наш гнусный век о прежнем произволе.
И мы смеялись, как мальчишки в школе, —
А славящим всемирного вождя
Мы вторили, забавным находя:
– Хвала, хвала великому Лойоле!
…И вот мы доигрались: мы в тюрьме…
Крепки ли мы? Что нам грозит? В уме
Мелькают безнадежные догадки…
…Мы запирались в солнечные дни
Для самой беспокойной болтовни…
…Какая глупость – фронда без рогатки!
– Что касается посадки… Понимаешь, приезжала к нам в университет иностранная делегация (кажется, французских студентов, точно не помню), – вспоминал Алик. – Я увязался их сопровождать. Ну и многое показывал, а заодно и рассказывал…
При этом, чувствовал Коржавин, слово «рассказывал» Алик многозначительно подчеркивал. Естественно – рассказывал Алик именно о том, что скрывалось, а уж в том, что среди мыслей, которыми Алик делился при этом с иностранными гостями, не было ни одной дозволенной или терпимой начальством, вообще не может быть сомнения. Иных у него не было (кроме как в науке), а выражать не свои мысли Алик просто не умел. Так что ему было за что «залететь». Одного такого приключения по тогдашним временам было для этого достаточно. А было их не одно: строй, при котором мы жили, он и на дух не принимал – и выражал это открыто. И не только иностранцам. Кстати, иностранцы в деле даже не фигурировали (и немудрено – их же не вызовешь, как свидетелей), фигурировало только чтение стихов (в том числе знаменитого «Ворона») и высказывания, но что от чего пошло – кто может знать?..
Как там у него? «О сограждане, коровы и быки! /До чего вас довели большевики…»
Бессрочные ссыльные срока и странствия по сталинским «артекам» для Есенина-Вольпина, Коржавина, Айхенвальда и многих тысяч других прервались вместе со смертью вождя всех времен и народов. Матушке, Надежде Давидовне, оставалось только сетовать, что растерял Алек в треклятой Караганде свои золотые кудри из-за омерзительнейшей воды и пищи, а ведь в юности невероятно был похож на отца своей золотой головушкой…
