Глава 6
Король шутов, но не шут королей. Букмекер – профессия опасная. Свиньи тоже умеют шутить. «Бур» побеждает «шике». Мужчины дерутся не только из-за денег. Ресторан – это всегда дорого, но чего не сделаешь ради любви. Ох уж эти земляки!
В обед Поддубный сидел в цирковом дворике, на шее у него висели две двухпудовые гири, связанные ремнем. Иван ритмично нагибался, поднимая их и опуская. Дубовое кресло под ним жалобно кряхтело от такой тяжести. Другие артисты, проходя мимо него, перешептывались, обсуждая вчерашнее «недоразумение» с владельцем цирка.
Наконец-то появился и сам синьор Труцци. Выглядел он бледнее обычного, под глазами темнели круги от бессонной ночи. Однако держался он с достоинством. Поддубный с искренним интересом следил за ним краем глаза. Итальянец поколебался несколько секунд, затем «приклеил» на лицо свою обычную любезную улыбку и все же подошел к Ивану.
– Доброго дня, Иван Максимович, – поприветствовал он лучшего атлета цирка так, словно вчера между ними ничего особенного и не произошло.
– Доброго здоровья, синьор Труцци, – отвечал Поддубный, не прерывая своих силовых упражнений.
– Я не стану спрашивать, передумали ли вы. Вижу, что нет.
– Тут вы угадали.
– А вот сказать кое-что скажу. Помните того букмекера, которого вы в моем кабинете застали?
– Это когда? К вам часто букмекеры заглядывают, – хитро ответил Иван.
– Вчера вечером. Так вот, полиция нашла его сегодня утром повешенным в квартире, которую он снимал. Прохожие через окно веревку заметили.
Поддубный остановился, снял гири с шеи.
– Вот как, значит?
– Уж не знаю, сам ли он голову в петлю сунул или помогли ему. Думаю, дружки, которые с ним работали, его и повесили. Он, между прочим, больше всего ставок на вашу победу принимал. Но деньги таинственным образом из квартиры исчезли. Сейчас с этим полиция разбирается. Хорошо, что хоть я успел с ним рассчитаться.
– Жаль человека, – искренне вздохнул Поддубный. – Вот поэтому я и не хочу в эту грязь лезть. Пусть все будет по-честному.
Проходившая мимо цирковая дива сверкнула Ивану глазами и тут же отвернулась.
Кроме борца Паппи из Одессы приехал выступить и знаменитый клоун и дрессировщик Анатолий Дуров. О нем Поддубный был хорошо наслышан. Дуров много путешествовал по городам Российской империи, и везде его выступления пользовались огромным успехом. Он не был похож на других дрессировщиков, сама дрессура животных его мало занимала. Анатолий называл себя «королем шутов, но не шутом королей». Животные в его выступлениях играли лишь вспомогательную роль. Он сам писал для себя блистательные монологи в жанре политической сатиры, с которыми обращался к залу и к животным, разыгрывал перед публикой целые спектакли. На острого на язык шута точили зуб многие облеченные властью люди, но связываться с ним из-за его популярности боялись.
Поддубный не раз видел афиши Дурова, а потому сразу узнал щеголеватого молодого мужчину в строгом сюртуке и галстуке-бабочке, когда тот выбирался из пролетки. В Севастополь он прибыл вместе с борцом Паппи, а из дрессированных животных прихватил с собой всего одного поросенка, причем вез его не в клетке, а нес на руках. Так, словно он был декоративной собачкой или котиком.
Дуров с Паппи пошли устраиваться в гостиницу, а Иван продолжил тренировку. Однако вскоре его вновь потревожили. Итальянский борец вместе с «королем шутов» подошли к нему сами, представились, назвался и Иван.
– Должен снять перед вами шляпу, – Анатолий Дуров по-театральному снял несуществующую шляпу и, размахивая ею, глубоко поклонился.
– А в чем дело? – поинтересовался Поддубный.
– Нам рассказали о вашем поступке. Очень достойно, – расплылся в улыбке Дуров. – Это, наверное, лучший номер, поставленный в здешнем цирке: «Пожирание контракта».
Дуров намеренно говорил громко, будто стоял не во дворике, а на манеже. «Король шутов» со своей популярностью мог себе такое позволить. Ведь синьор Труцци сам пригласил его на выступление, и знаменитого паяца еще долго пришлось уговаривать приехать в Севастополь.
– Я бы хотел пожать вам руку, – заговорил Паппи, протягивая Поддубному мощную ладонь.
Когда мужчины сжали пальцы, каждый из них как бы хотел показать свою силу. Итальянский борец продолжил:
– … Мне не всегда хватает решимости на подобные поступки. Хотя иногда так хочется такое сделать! Итак, сегодня у нас «шике» ли «бур»?
– Только «бур», – предупредил Иван.
– Это я и ожидал от вас услышать.
– Посмотрите мое сегодняшнее выступление. Обещаю, что будет весело, – предложил Дуров, напяливая поросенку на голову фуражку, подозрительно напоминающую головной убор полицейского чина. – Ну-ка, маленький мой, побегай немного.
Анатолий опустил поросенка на землю, тот принялся резво и бесцеремонно шнырять по цирковому двору, вынюхивая съестное и радостно попискивал, выпрашивая еду у артистов.
– Пока это еще маленький свин, – Дуров не сводил глаз со своего четвероногого помощника в полицейской фуражке. – Но уже такой наглый. Представьте, что из него получится, когда он вырастет?
Показав еще несколько удачных шуток-постановок с поросенком, Дуров отправился погулять по городу, а Паппи заперся у себя в номере, чтобы размяться после дороги.
Эмилия, как и большинство женщин, не отличалась последовательностью, она сама на глазах у всех подошла к Ивану и, чувствуя его волнение перед схваткой, решила подбодрить – поцеловала в лоб и пожелала победы…
Поскольку соревнование борцов предусматривалось во втором отделении, за первым Поддубный мог спокойно наблюдать, стоя в проходе, через который артисты выходили на манеж. Каждого из них напутствовал синьор Труцци. Выступили клоуны, жонглеры, ходила по натянутому канату и рассылала воздушные поцелуи Эмилия, факир творил чудеса. И наконец коверный объявил выход Дурова. Анатолий подмигнул Ивану, как доброму приятелю, помощник передал ему поросенка. Поддубный не успел разглядеть, во что одето животное, но это явно была не полицейская фуражка. Под восторженные крики зрителей Дуров вышел на манеж и, подняв руку, низко поклонился. Двое ливрейных тут же вынесли письменный стол и стул с высокими ножками. Анатолий выпустил поросенка, предварительно надев ему кучерявый черный парик. Тот пробежал пару кругов, а затем ловко вскочил на стул и устроился за столом, как человек, упершись в столешницу передними копытами. В зале на некоторое время воцарилась тишина, а затем артисты, стоявшие в служебном проходе, стали перешептываться.
– Да ведь это же синьор Труцци!
– Точно, он. Вылитый!
Вскоре пошли смешки и в зале. В поросенке однозначно угадывался владелец цирка. Достаточно было двух штрихов: характерной шевелюры и известного всему городу темно-синего сюртука, обшитого золотистыми галунами. Синьор Труцци стал нервно оглядываться на своих артистов, которые давились смехом, зажимая себе рты. Однако вскоре понял, что лучшей тактикой будет рассмеяться и самому.
Дуров выждал, пока публика успокоится, и поинтересовался у поросенка:
– Ты нам обещал, что во втором отделении будет соревнование борцов – Патти и Поддубного?
Свин часто-часто закивал, чуть ли не упираясь рыльцем в стол.
– Видите, он подтверждает! А еще говорят, что многие в городе сделали ставки на победу Поддубного.
Свин и с этим согласился, повинуясь незаметному похлопыванию Дурова, вновь закивал и даже хрюкнул.
– А нельзя ли, уважаемый, сделать так, чтобы Поддубный, на которого я не ставил, проиграл итальянцу? – понизив голос до театрального шепота, стал искушать Дуров.
На этот раз свин дал отрицательный ответ – повертел головой по сторонам, но при этом подозрительно захрюкал, словно делал встречное предложение. Дуров приставил ладонь к уху и сделал вид, что прислушивается.
– О, эта маленькая свинья напоминает мне, что ничего в этом мире просто так не случается, – он полез в карман и положил перед поросенком пачку денег.
Свин тут же принялся подгребать их к себе копытами и радостно хрюкать.
– Он говорит, – объявил дрессировщик, – что ему под силу сделать так, чтобы выиграл итальянец Паппи. Он с борцами договорится, заплатит им вдвое-втрое больше обычного. Можно ему верить, он же свинья? Вдруг обманет?
Публика ответила гулом, мол, свиньям, даже если они одеты в сюртуки, шитые золотистыми галунами, верить на слово нельзя.
– Ну что ж, – развел руками Дуров. – Придется нам подписать контракт. Вы берете у меня деньги, за что обещаете верную победу Паппи.
Он положил перед свином лист бумаги, тот мелко застучал по нему копытами, то ли писал, то ли печати ставил.
– Готово! Те, кто ставил на победу Поддубного, могут забыть о своих ставках. До свидания! – подняв руку над головой, Дуров зашагал к выходу.
Свин при этом хрюкал так, что казалось, он смеется над залом. Публике это не слишком понравилось. Раздались выкрики:
– На что он намекает?
– Схватка куплена?
– Это жульничество!
Не дойдя до занавеса, Дуров резко повернул назад, но теперь его походка изменилась, как изменилось и выражение лица. Да, он был мастером перевоплощений. Ему удалось всего лишь несколькими движениями, насупленными бровями подсказать публике, кто имеется в виду. Зрители, несомненно, угадали в нем Поддубного. Последние сомнения развеялись, когда Дуров зычным голосом поинтересовался у свина:
– Что это за бумага?
Поросенок хотел удрать, но Анатолий схватил его за воротник и поднял над столом. По залу полетел отчаянный поросячий визг.
– И что мне теперь с ним делать? – вопросил голосом Ивана Максимовича Дуров.
– Зажарить! – подсказали из зала.
– Не будем спешить, – Анатолий поднял лист, изображавший злополучный контракт. – Даже свиньи хотят жить. А ну, любезный, жри свой контракт!
Под хохот публики поросенок покорно сжевал и проглотил бумагу.
– А теперь пошел вон! – выпустил его Дуров.
Поросенок принялся метаться по манежу, будто бы не мог найти выход, а затем прошмыгнул через проход, пробежав копытцами по начищенным до зеркального блеска башмакам синьора Труцци.
– Теперь, я думаю, – вновь своим природным голосом произнес Дуров, – никто уже не сомневается, что схватка Поддубного и Паппи будет честной!
Он откланялся и покинул манеж под громкие аплодисменты и крики «браво!».
Синьор Труцци поглядел на Дурова осуждающе и покачал головой.
– Злой вы очень, господин Дуров. Можно было и помягче.
– Я всего лишь делаю то, что нравится публике, – улыбнулся дрессировщик. – Тем и знаменит. О вас теперь несколько дней весь город говорить будет. Это же реклама, за которую вам денег не придется платить.
Труцци натянуто улыбнулся. В душе он понимал, что Дуров прав. Главное, что его имя как владельца цирка будет на слуху у людей, все остальное – мелочи жизни. Плохое забудется, хорошее останется. Итальянец не любил наживать себе врагов, если можно было без этого обойтись. Он подошел к Поддубному и примирительно обнял его. Иван Максимович не стал противиться.
Поддубный определил для себя сущность цирка. Главное, на что идет зритель, – это борцы. Все остальные артисты лишь развлекают и разогревают публику перед главным действием. Борьба – это настоящее, тут реальные страсти, а не притворство. Ведь, по большому счету, когда пришедший поглазеть на гимнастку под куполом задерживает дыхание, он тайно надеется увидеть, как она сорвется и разобьется. Боится этого момента, но в глубине души жаждет его – вот это тоже будет настоящая жизнь, а не притворство. То же самое он испытывает, когда смотрит на дрессировщика, усмиряющего львов и тигров. Для искусства дрессировки не должно быть разницы, укрощен страшный хищник или безобидный хомячок. Но лев и тигр могут растерзать своего укротителя, и это снова станет настоящей жестокой жизнью. Борьба как зрелище пришла из глубины веков. Недаром в Древнем Риме так популярны были бои гладиаторов. В те времена еще дрались до гибели противника. Публика жаждала видеть настоящую кровь. Времена слегка смягчились, теперь достаточно уложить противника на лопатки.
Поэтому к каждой борцовской схватке Иван Максимович готовился основательно, не допуская показушных. Все должно было происходить «по правде». Особенно серьезно он отнесся к встрече с Паппи. Борцы сперва традиционно продемонстрировали публике силовые упражнения, но особо не выкладывались, берегли силы. Иван видел, что противник достался ему достойный, такому и проиграть не будет позором. Однако настраивал себя на победу.
И вот они сошлись. Никто в амфитеатре не сомневался, что видят настоящий бой, отчаянный, а не проплаченное заранее представление. Естественно, сочувствие публики оставалось на стороне Поддубного, все-таки он был своим – «севастопольским». Сперва борьба шла на равных. Паппи даже удалось пару раз повалить Поддубного на ковер, но всякий раз судья фиксировал, что лопатки борца не коснулись земли. Ивану Максимовичу удавалось выворачиваться из-под противника. Вскоре Паппи стал выдыхаться, а в Поддубного словно черт вселился, силы его росли. Возможно потому, что из прохода за ним следила Эмилия. Иван встретился с ней взглядом, ощутил прилив сил и опрокинул итальянца на ковер. Тот выгибался мостиком, пробовал перевернуться, но Иван уже оседлал его.
Амфитеатр взорвался криками, когда судья дал отмашку, фиксируя прикосновение лопаток к ковру. Вот только радостный гул понемногу стал смешиваться с криками негодования. Люди, делавшие ставки на Поддубного, справедливо рассчитывали получить выигрыш. А букмекер исчез. Требовали выхода на манеж синьора Труцци и дачи им объяснений. В зале появилась полиция. Где-то в верхних рядах завязалась драка. Трещали стулья, полетела оторванная спинка. Зазвучал женский истерический визг. Через манеж пробежал мужчина с окровавленным лицом, за которым гнались двое ливрейных. При этом продолжал играть оркестр. Владелец цирка так распорядился, надеялся, что это успокоит публику и не позволит ей разнести здание к чертовой матери.
Поддубный, как каждый настоящий мужчина в такой ситуации, готов был вмешаться, но его остановила Эмилия, схватила за руку, потянула за собой.
– Иван, туда нельзя соваться. Уже никто не смотрит, кого бьют. Это как пьяная драка в трактире. Идем отсюда поскорее.
Они переоделись в закутке между клетками. Животные, слышавшие шум, крики, вели себя нервно. Дрессировщик пытался их успокоить. Не хватало еще, чтобы в зал ворвались тигры.
Иван с Эмилией выбежали на улицу, поймали пролетку и покатили.
– Чего там случилось? – поинтересовался извозчик, поглядывая через плечо на иллюминированное разноцветными огнями здание цирка.
– Дерутся, сильно дерутся, – ответил Иван, обнимая Эмилию.
– Из-за женщины? – прозвучал вопрос.
– Из-за денег, – ответила цирковая дива и прошептала на ухо Ивану: – Вот видишь, люди всегда считают, что мужчины дерутся из-за женщины. Вот она наша сила. Вы друг друга готовы поубивать из-за нас.
– А вы, господин, не Поддубный часом будете? – присмотрелся к пассажиру извозчик.
– Он самый, – не стал скрываться Иван.
– Будет о чем ребятам рассказать! – обрадовался возница. – Самого Поддубного возил с дамой.
Впереди призывно светились ярким огнем окна ресторана. Эмилия взглянула на Поддубного, тот думал явно о чем-то другом, потому ей и пришлось предложить самой, сделала она это без застенчивости:
– Давай заедем. Отпразднуем твою победу.
Извозчик остановился, подкатив к самой двери.
– Жди нас здесь, – небрежно произнесла женщина, хотя поймать пролетку потом не было проблемой.
Иван смолчал.
– Как скажете, барыня, – отозвался радостный возница.
Поддубный раньше не бывал в ресторанах. Зачем лишние деньги тратить, когда есть заведения подешевле? Но теперь этого хотела «его женщина», а красивых женщин принято баловать. Швейцар с готовностью распахнул широкую стеклянную дверь, мелодично тренькнул подвешенный к притолоке колокольчик. Эмилия вошла ровно, будто шагала по канату, сбросила на руки швейцару накидку. Метрдотель встретил посетителей, на ходу спрашивая, где они предпочитают сидеть:
– У окна или за ширмой?
Выбор Иван вновь предоставил Эмилии, ему было важно не где сидеть, а с кем. С ней – где угодно. Естественно, выбор пал на столик за ширмой. Поддубный и сам не заметил, как из грозного борца превратился в дамского угодника. Эмилия уже могла вить из него веревки. Ей искренне нравился Иван, но опытная в амурных делах дива уже имела свою тактику обращения с мужчинами.
Эмилия раскрыла меню, произнесла по-французски несколько названий блюд. Ивану они ничего не говорили.
– Я плохого не посоветую, – поспешила она его утешить. И тут же стала заказывать.
Окажись с кем другим, Поддубный бы по сельской привычке обязательно предварительно уточнил, что сколько стоит. Решил бы, что заказывать так много не стоит, но он смотрел влюбленными глазами, а потому расточительность Эмилии казалась ему милой.
Услужливый официант зажег на столе свечи. Отблески огня заиграли на лицах мужчины и женщины, появился тонкий аромат воска. На сервировочном столике возникло серебряное ведерко со льдом, из которого торчало горлышко бутылки шампанского. В умелых руках коротко выстрелила пробка. Официант поднес ее к лицу Поддубного. Эмилия, подперев голову рукой, взглядом показала, что следует делать. Иван знак понял, мол, надо убедиться, что на пробке нет плесени, и дать согласие налить пенящееся вино в высокие бокалы. Он втянул воздух носом и кивнул. Но на этом ресторанное священнодействие не окончилось. Официант плеснул шампанское лишь на дно и вопросительно глянул на посетителя. Поддубный, боясь опростоволоситься, отпил и согласился с тем, что шампанское отличное.
– Только хлеба побольше принеси, любезный, – напутствовал официанта Иван. – Тонко не режь.
– Как будет угодно.
Наконец они остались одни. Из-за ширмы слышались приглушенные голоса посетителей. Никто не говорил здесь громко. Изредка раздавался женский смех, но и он звучал сдержанно. Ножи и вилки слегка позванивали. Негромко играл небольшой оркестрик.
– Что-то долго еду не несут, – забеспокоился Поддубный. – Ты же голодна.
– В ресторанах всегда приходится долго ждать, – мягко улыбнулась Эмилия. – Они начинают готовить только после заказа. Сюда ходят не столько поесть, сколько посидеть, поговорить… – Она замолчала.
Иван почувствовал, чего хочет сейчас женщина, он положил свою ладонь на ее. Рука цирковой дивы исчезла под его могучими пальцами, он нежно пожал их.
– Ты такой сильный и… нежный.
Отвыкший от спиртного, Поддубный немного захмелел. Эмилия пила больше него. Ее забавляло то, как много хлеба ест Иван. Он отправлял его в рот целыми ломтями. Дива не пыталась учить своего обожателя правилам этикета, хотя некоторые он усвоил еще в свою бытность в Феодосии от учеников мореходных классов. Во всяком случае, вилку держал в левой руке, нож – в правой, не откусывал мясо от куска, а отрезал.
Немногословный Иван больше слушал, чем говорил. Эмилия рассказывала ему про свою жизнь. Про то, как, рожденная в цирковой семье, она не могла выбрать себе иной профессии. Мол, с детства ее жизнь была «отравлена манежем». Про то, как пришлось покинуть родную Венгрию и перебраться в Россию. О своих прежних увлечениях, мужчинах, она не рассказывала, чувствовала, что Поддубному это будет неприятно.
Наконец пришла пора расплачиваться. У Ивана чуть не вырвалось возмущенное: «Сколько?» Однако он сдержался, ведь был с дамой. Пришлось дать еще и швейцару «на чай». А тем временем у крыльца припозднившуюся парочку терпеливо поджидал извозчик.
– Покатаемся с ветерком? – Эмилия запрокинула голову и, кокетливо прищурившись, посмотрела Ивану в глаза.
Он не мог ей отказать.
– Гони! – крикнул он вознице.
Тому наверняка уже не в первый раз приходилось катать подвыпившую публику, а потому о маршруте он не спрашивал.
Подковы высекали искры из мостовой. Пролетка мягко раскачивалась на рессорах.
– Дорогу! – кричал извозчик зазевавшимся поздним прохожим и щелкал кнутом не хуже циркового укротителя.
Эмилия заливисто смеялась, когда экипаж заносило на поворотах, и она буквально вцеплялась в Поддубного, чтобы не вылететь на дорогу. Центр города оказался позади, мостовая сменилась каменистой дорогой, вдоль которой растянулись неприглядные домишки окраин. Вскоре кончились и они. Дорога пошла вдоль моря, по высокому обрыву.
Эмилия перестала смеяться, она сосредоточенно смотрела на неспокойную воду, на волны, рассыпавшиеся брызгами в лунном свете.
– Ты о чем думаешь? – спросил Иван.
– О тебе, – серьезно ответила женщина. – Ты слишком добрый для меня и доверчивый.
– Не понимаю, – удивился Поддубный. – Что ты такое говоришь?
– Я не хочу приручать тебя потому, что в любви иногда бывает очень больно.
– Я это знаю.
– Ладно, не будем больше об этом, забудь. Меня ничто не изменит, – Эмилия прильнула к своему спутнику. – Поедем назад, уже поздно.
Пролетка остановилась у цирка. Иван расплатился, отметив в мыслях, что истратил за сегодня значительно больше, чем зарабатывает за день. И на эту ночь он остался у Эмилии. Его безудержно тянуло к ней, хотя предыдущая ночь вспоминалась ему со стыдом. Все повторилось. И страсть, и торопливое прощание на рассвете.
Вскоре о романе Поддубного и Эмилии уже шептались артисты в цирке, провожали их многозначительными взглядами. Синьор Труцци даже как-то раз попытался заговорить с Иваном на эту тему. Момент выбрал удачный, как раз пришла пора рассчитываться за неделю.
– Иван Максимович, мне кажется, вы забросили тренировки. А это неправильно – это ваша профессия. Ваш хлеб, – стал поучать он, отсчитывая деньги. – Женщины, они такие существа, что никогда нельзя знать заранее, что у них внутри. Уж я вам говорю это ответственно. Сам не раз обжигался.
– Я еще не проиграл ни одной схватки, – напомнил Иван.
– Все когда-нибудь случается впервые, – усмехнулся итальянец. – Я хотел бы предупредить вас насчет мадемуазель Эмилии…
– Она моя невеста, – тут же оборвал владельца цирка Иван.
Сказано это было с такой убежденностью, и при этом в глазах Поддубного горел такой решительный огонь, что синьор Труцци не стал развивать тему. Ему сам собой вспомнился малоприятный эпизод с поеданием контракта. Иван бывал страшен в гневе.
– Ну, раз невеста… простите великодушно. Не знал. А деньги вы все же пересчитайте, так принято, – напомнил итальянец.
– Пересчитывай, не пересчитывай, больше их от этого не станет, – беспечно произнес Поддубный, засовывая ассигнации в карман пиджака, он уже знал наперед, что долго они там не залежатся, время дешевой жизни для него окончилось.
Посчитав, что разговор на этом окончен, Иван поднялся.
– Погодите, – остановил его синьор Труцци, по выражению его лица можно было подумать, что новая мысль только что пришла ему в голову. – Как вы смотрите на то, чтобы на недельку-две поехать в Одессу и выступить в тамошнем цирке?
– Нормально смотрю. А что? – пожал плечами Поддубный.
Он не сразу связал вместе предыдущее с последующим. Не понял, что владелец цирка желает на время разлучить его с Эмилией. Расчет был неглупым. Уж кто-кто, а синьор Труцци прекрасно знал повадки цирковой дивы, знал, что засыпать одна она не привыкла.
– Ну и отлично. Отправитесь на следующей неделе, – потер ладони владелец цирка. – И вам будет полезно схватиться с другими борцами. И публика вас посмотрит. И мне прибыль.
Эмилия, узнав о скором отъезде Ивана в Одессу перед самым вечерним выступлением, восприняла это спокойно. Честно говоря, Иван несколько утомил ее. Как она сама выразилась, его стало слишком много, так тщательно он ее опекал и так сильно старался угождать ее капризам. Венгерская циркачка была из той породы женщин, которых принято называть коллекционерками. Они коллекционируют поклонников, никогда и никого впрямую не отвергая.
– Вот и отдохнешь немного от меня, – только и сказала она.
Уже находясь на манеже, после того как продемонстрировал свой «коронный» номер с телеграфным столбом, Поддубный заприметил среди зрителей знакомое лицо. Это был его односельчанин – Тарас Чирк. Было видно, что он приехал в Севастополь ненадолго, а не работает здесь. Может, продать чего-то решил, может, наоборот, купить. Сельского жителя легко распознать по повадкам, по настороженному взгляду, боязни сделать что-то не так, пусть он даже и оденется в фабричную одежду и вместо казацкой люльки примется курить папиросы.
«Наверняка Тарас уже слышал о моих успехах, – подумал Поддубный. – Вот и решил на цирк потратиться. Будет ему потом о чем в Красеновке рассказать».
Иван повернулся к сектору, в самом верху которого на самом дешевом месте сидел Чирк, и поднял руку, словно приветствовал его одного. Тарас понял, что Иван заметил его, и отчаянно замахал ему руками.
Поддубный прошептал на ухо коверному:
– Не забудь объявить, что всякий желающий может со мной схватиться.
В последнее время о таком объявлении уже забыли по ненадобности. Бороться с Иваном Максимовичем никто не рисковал – себе дороже. Поддубный с улыбкой наблюдал за тем, как после объявления Тарас пару раз дернулся, но так и не отважился выйти на манеж. А ведь в Красеновке они не раз сходились в борьбе на кушаках.
После выступления Поддубный задержался на выходе. Публика уже расходилась, а вот Тарас мялся. Наконец он решительно направился к артистическому выходу на манеж. Дорогу ему, как и полагается, тут же перекрыл один из ливрейных.
– Сюда не положено. Вам, господин хороший, туда, – он указал на выход.
– У меня земляк здесь, Иван Максимович Поддубный. Оба мы из Красеновки, – сбивчиво принялся объяснять Тарас Чирк. – Повидать хотел.
Ливрейный на секунду задумался, явно выбирая между двумя решениями: сказать, что, мол, передаст Поддубному о желании земляка и, если тот пожелает, то выйдет сам, или же сразу отправить земляка восвояси. Но ливрейный так и не успел выбрать. Поддубный появился сам, выйдя из-за тяжелого бархатного занавеса.
– Каким ветром занесло? – обнял он Тараса.
Тот радостно ответил на объятия.
– Приехал молотилку покупать, – сказал он с преувеличенным чувством собственного достоинства, словно речь шла о покупке особняка на берегу моря.
– Ну что ж, дело хорошее, – на Поддубного повеяло родным и близким, все-таки он не сильно оторвался от родных мест. – Пошли, посидим где-нибудь, поговорим.
Приобняв земляка за плечи, он повел его прямо за занавес. Чирк удивленно озирался, явно не таким представлял он себе убранство служебных помещений. Наверное, ему казалось, что здесь должно царить такое же великолепие, как и в зале. На поверку же выходило иначе: облезлые стены, закопченные потолки, клочья сена и соломы под ногами.
– Чудноватый на тебе наряд, – Чирк оглядел Ивана. – Ноги голые. Словно одеться забыл и в исподнем на глазах у людей ходишь.
– Это трико называется. У атлетов в цирке так принято, чтобы видно было, как мышцы работают, да и потом же прошибает.
– А-а-а-а… Трико, значит.
– Иван, – окликнула Поддубного Эмилия. – Когда ты за мной зайдешь? Поедем сегодня развеяться.
Любопытный Тарас пару секунд разглядывал эквилибристку. А затем смущенно отвел глаза. Все-таки одно дело – видеть артистку на манеже во время выступления, и совсем другое – пялиться на ее обнаженные ноги, когда Эмилия стояла совсем рядом.
– Не могу сегодня, – виновато произнес Иван. – Земляка встретил. Давай завтра прокатимся, а?
– Завтра так завтра, – небрежно бросила обиженная Эмилия и, нарочно сильно покачивая бедрами, удалилась.
– Эта та, которая сегодня по канату ходила? Красивая… – Чирк проводил женщину взглядом.
– Она моя невеста, – не удержался от признания Иван.
Тарас часто заморгал.
– Так она же… того, старая для тебя. Ей поди годков тридцать пять будет?
Иван не стал уточнять, что Эмилии уже перевалило за сорок. А в таком возрасте в селе женщину все уже считают старухой. Вместо этого он привел, на свой взгляд, убийственный аргумент.
– Красивая же?
– Красивая, – согласился Тарас.
Потом односельчане посидели в питейной. Правда, сам Иван пил только содовую воду, а вот Тараса щедро угощал водкой, за которую сам и платил. Хотелось ему показать, что зарабатывает теперь неплохо и может угостить знакомого. Говорили в основном о жизни в родном селе. Да и о чем другом мог бы рассказать Тарас? Куда он выезжал? Вот только в Севастополь теперь и выбрался. Как дела у отца с матерью и у братьев, Иван знал – переписывались, но все равно внимательно слушал. Ведь письма приходили «сухие», а в рассказе Чирка выплывали живые подробности.
Вот, например, рассказал, как брат Ивана – Митрофан – напившись, ходил по селу и рассказывал, что «его Иван» знаменитый борец и равных ему нет во всем мире. А потом за это его отец в хату ночевать не пустил. Поддубный только усмехался. А потом, совсем не к месту, Тарас упомянул и Аленку Витяк, о которой Иван старался не справляться в письмах к родственникам.
– …ждала она тебя, ждала, а потом и согласилась выйти замуж, – трагическим тоном проговорил Чирк. – За нелюбимого, зато богатого – Серегу Каленчица.
Иван напрягся, подался вперед, свет фонаря лег на его лицо.
– Так сразу и согласилась?
– Нет. Сперва два дня плакала. Ну а потом и согласилась. Что она против отца сделает? Родители Сереги за нее мельницу ветряную дают. Да ты и сам знаешь, мельники они всегда с чертом водятся. Чего захотят – добьются, – сказав это, Тарас тут же накатил рюмку водки, даже не дождавшись, пока Иван нальет себе содовой.
Поддубный прислушался к тому, что говорило ему сердце. Конечно, новость огорчила его. Раньше всегда было приятно вспоминать, что есть где-то девушка, которая выходит за околицу, смотрит вдаль, не идет ли ее любимый. Не возвращается ли он в село, чтобы богатым подойти к родительскому дому и снова посвататься в новом статусе. Странным образом в его сердце продолжали уживаться и Эмилия, и Аленка. Может, потому, что они были из разных «жизней».
Но тут же Иван вспомнил, что сам перестал писать Аленке, потому что она ему не отвечала. Можно было успокоить себя. Мол, не отвечает – видеть не хочет. Но в душе Поддубный понимал, просто его письма не доходили до любимой. Отец с матерью получали, да не показывали. Хотел бы, написал бы брату, тот непременно передал бы письмо лично.
– Ладно, что уж случилось, то случилось, назад не отвернуть, – проговорил Иван, рука его потянулась к шкалику с водкой, но он остановил себя, вновь налил содовой.
Говорили давно за полночь. Пока наконец их, оставшихся вдвоем в заведении, просто не попросили на улицу. Тарас взялся проводить Ивана до цирка, сказал, что недалеко остановился и не заблудится в темном городе.
Они шли по ночному променаду. На два голоса пели знакомые с детства украинские песни. Словно шагали не по относительно большому городу, а по своему селу. Шагнувший к ним было городовой тут же отступил в свет фонаря и сделал вид, будто ничего не видит, не слышит – узнал Поддубного. Ивану даже показалось, что рука блюстителя городского порядка рванулась к козырьку – честь отдать.
На ступенях цирка и распрощались. Тарас Чирк крепко обнял Ивана:
– Что родным передать? Все равно раньше твоего письма в Красеновке буду с новой молотилкой.
– Скажи, что скоро – на праздники – обязательно домой приеду и невесту свою привезу показать.
Тарас постоял, почесал затылок:
– Красивая-то она, красивая. Но только не думаю, что батька твой ее приветит.
– Это почему? – удивился Иван.
– А ты в глаза ей смотрел?
– И не один раз.
– А ты еще раз погляди, – посоветовал Тарас, затем расплылся в пьяной улыбке. – Была у меня одна такая из соседнего села, гулящая. Все у нас с ней шло черед-чередом, зачаровала, наверное, она меня. Знал, что и другие с ней до меня были, но, словно затмение на меня находило, как только сходились мы с ней. Все что угодно мог тогда ей пообещать, лишь бы позволила… Чего только она со мной не вытворяла и я с ней. Вспомнить и теперь стыдно. Когда к себе приучила, что без нее уже жить не мог, тогда артачиться стала. Жениться я ей обещал, лишь бы согласилась ноги раздвинуть. А потом я ей говорю: «Поехали, родителям своим покажу», – Тарас закашлялся, облизнул губы.
– А она? – спросил Иван.
– А она мне прямо так и сказала: «Не поеду, потому что твоя мать сразу по глазам узнает, что я…» – Чирк вновь закашлялся, явно не желая произносить то самое непристойное слово, которое услышал из уст своей возлюбленной, и прикрыл глаза ладонью.
– И что? – поинтересовался окончанием истории Иван.
– А ничего! – с вызовом произнес Тарас. – Так и не поехала к моей матери на глаза показываться. А ведь точно такая она и была. Как-то мне сказала, что ей все равно с кем, лишь бы хрен был…
Сказав это, Тарас махнул рукой и, даже не пожав руку на прощание, бросился в темноту. Иван стоял у громады циркового здания. Огни давно погасли. Фасад освещала лишь пара бледных фонарей. Трепетали флажки на ветру, но они, днем разноцветные, казались сейчас все одинаково серыми.
– Ну, пошла Аленка замуж и пошла себе. Не дождалась, – пробормотал Иван, словно и сам не обещал жениться на Эмилии. – Жизнь идет.
На душе стало неспокойно. Огромная сила требовала выхода. Хотелось просто так, за здорово живешь, загнуть фонарный столб или разбить на кусочки афишную тумбу.
– Дай ей Бог счастья, – пробормотал Иван, вспоминая прошлое в деталях, будто сам сейчас был на давней встрече у Шведских могил.
С неба закапал монотонный дождь. Поддубный поднял воротник плаща и пошел ко входу в гостиницу, которая находилась на задворках цирка.
Пустой коридор встретил его тишиной. Все артисты уже улеглись. Веселые компании угомонились. Можно было только догадываться, кто и у кого остался в номере ночевать. Слышно было, как мелкий дождь стучит в жесть оконных подоконников. Иван прошелся до своей двери. Всего несколько шагов отделяло его от комнаты Эмилии. Он приблизился к ее двери и, как мог, деликатно постучал, прислушался.
Ему чудилось, что женщина в номере не одна, что там слишком тихо. Человек, когда в самом деле спит, дышит шумно, ворочается. Дважды он ударил костяшками пальцев в дверь. Снова тишина.
– Эмилия! – позвал он, надеясь, что цирковая дива просто обиделась на него за то, что предпочел ее на сегодняшний вечер беседе с земляком.
Имя эквилибристки было произнесено достаточно громко, чтобы разлететься эхом по пустому коридору.
– Эмилия, это я, – вновь постучался Иван.
Ему уже невыносимо было думать о том, что сегодняшнюю ночь придется провести одному. В соседнем номере щелкнул замок, показалась взлохмаченная голова:
– Нельзя ли тише? – проговорил недовольный паяц. – Три часа ночи!
– Извините, любезный, – попросил прощения Поддубный.
– А, это вы, Иван Максимович? Мадемуазель Эмилия у себя, сам видел, как заходила после душа. В халате. Выходит, что никуда больше не собиралась. Так что стучите посильнее, спит, наверное, – с ехидством добавил он и даже не стал закрывать дверь.
Иван еще раз ударил костяшками, дав себе обещание, что больше этого не сделает. Наконец за дверью послышалось движение. Щелкнул замок. Эмилия выглянула в узкую щелочку.
– Ты? В такое время? Что случилось? – она старалась загородить собой обзор, словно специально дразнила.
– Я вернулся. Поговорил с земляком, – растерянно произнес Иван.
– Извини. Я тебя долго ждала. Не спала. Ты все не приходил. А теперь я страшно устала. До завтра, – Эмилия послала Поддубному воздушный поцелуй и тут же закрыла дверь.
Он постоял, не веря до конца, что ему отказали. Ивану чудилось, что слышит за дверью шепот, какие-то странные движения, но гнал от себя плохие мысли.
«До завтра, – в мыслях сказал он себе. – Завтра мне в Одессу. Могла бы уж и пустить».
Не к месту вспомнилось о потраченных на Эмилию деньгах. Однако тут же Поддубный одернул себя, ведь тратил он их на женщину по своей воле, никто его не принуждал. Во всяком случае, ему так казалось.
Эмилия все же пришла провожать Ивана в порт. Несколько виновато посмотрела на него, но не стала вспоминать вчерашнее. Взяла под руку. Так и стояли. У ног Ивана примостился его плетенный из лозы саквояж. Черный пароход уже вовсю дымил трубами. Пассажиры поднимались на борт. Поддубный улыбнулся.
– Что-то вспомнил? – настороженно поинтересовалась Эмилия. – Или подумал?
– Вспомнил, как в биндюжники нанимался. Кобыла боялась по сходням на судно зайти. Так я ее на плечи поднял и понес. Вот тогда меня один грек и заприметил. Место предложил.
– Ты всегда умеешь удивлять, но не умеешь себя ценить, – маска напряженности исчезла с лица Эмилии. – Не хочу, чтобы ты уезжал.
– Что поделаешь, если так надо? Да и вернусь скоро, ты и заметить не успеешь, как я снова постучусь в твою дверь.
– Ты о вчерашнем? Я буду ждать. И обещаю, что со мной тебе никогда не будет скучно, – с этими словами женщина вытащила руку из-под локтя своего спутника. – Не люблю прощаний, особенно если они затягиваются. Все, иди, я тебя отпускаю.
Эмилия приподнялась на цыпочки, коротко поцеловала Ивана в губы, решительно повернулась на каблуках и пошла. Шагала она так, словно шла по манежу. Поддубный видел, как помимо воли другие мужчины поглядывают на стройную эквилибристку, любуются ею, наверняка в мыслях примеряя себя рядом с ней.
Иван поднялся на корабль. Вскоре отдали швартовы. Пароход дал длинный гудок и отошел от стенки. Провожающие на берегу махали, что-то кричали. Махали и кричали отплывающие, и лишь один Поддубный стоял молча.
