Глава 9

В Киев Иван приехал из Одессы уже поездом. На вокзале его встречал один Анатолий Дуров. Этот город Поддубному еще предстояло завоевать, покорить своим мастерством здешнюю публику. Носильщики бегали по перрону, стремясь заполучить самых состоятельных пассажиров.

– Барин, позвольте багаж донести, – приостановился возле обнимавшихся Поддубного и Дурова один из них.

Иван хотел отказаться, но Анатолий остановил его.

– Позволим, позволим.

Иван поднялся в вагон вместе с носильщиком. Последний уставился на двухпудовые гири, уже жалея, что остановил свой выбор на этом пассажире.

– Ты чемодан бери и саквояж, а это я сам понесу, – Иван подхватил гири и направился к выходу.

Люди провожали Поддубного веселыми взглядами, когда он шел со своим «багажом» к стоянке извозчиков.

– Мы сразу к Артему Александровичу поедем на квартиру, – предупредил Дуров. – Так он просил.

– Неудобно как-то сразу с дороги к самому Никитину.

– Это ему решать, что удобно, а что неудобно, – улыбнулся Анатолий. – На то он и Никитин. Нас с тобой ждут.

Фамилия братьев Никитиных была на слуху не только в Киеве, но и во всей Российской империи. Они создали настоящую цирковую империю. Трое братьев: старший Дмитрий Александрович, средний Артем Александрович и младший Петр Александрович – знали о цирковом искусстве не понаслышке. Их отец Александр Никитин, будучи крепостным крестьянином, в 1850 году получил от помещика вольную и стал шарманщиком. Сыновья повсюду сопровождали его, как говорилось в те годы, «газировали» с отцом. А потому к началу их собственных выступлений в цирке у каждого из братьев уже сложилось собственное артистическое амплуа. Дмитрий был атлетом и солировал на балалайке, Артем был жонглером и одновременно выступал как клоун в маске Иванушки-дурачка, Петр – антиподистом, шпагоглотателем, гимнастом на трапеции. Все заработанное они вкладывали в собственное дело, понимая, что в России нет цирка в классическом понимании, а есть только балаган. Владельцы цирковых трупп и заведений, а были они в основном иностранцами, по большому счету, стремились лишь урвать прибыль, не вкладывались в строительство зданий, подготовку артистов. Делали так, поскольку потом – в старости – планировали вернуться в родные края. Никитины же сами были из России и никуда уезжать не собирались.

До них цирковые здания представляли собой простой шатер, сколоченный из самых дешевых необрезных досок, так называемой «лапши», которые оббивали фанерой от чайных ящиков, а покрывали в лучшем случае парусиной или же старой мешковиной. Манежа в прямом смысле не существовало, имелась примитивная сцена. Освещали ее «лампами-молниями», они же служили и для обогрева, на них же артисты готовили себе еду.

Именно братья Никитины, развернувшись, организовали в России настоящий цирк по западному образцу, даже в чем-то превзойдя его. К 1900 году, когда Поддубный приехал в Киев, они уже являлись владельцами каменных и деревянных цирковых зданий в самых крупных городах Российской империи: Москве, Иванове, Киеве, Астрахани, Баку, Казани, Нижнем Новгороде, Харькове, Тифлисе, Одессе, Минске, Орле, в других городах. Они лично набирали труппы, при их цирках существовали школы по подготовке артистов. Конечно же, делали они это не только из-за любви к искусству. Деловая жилка была у них еще та. Но эти люди думали на перспективу, не жили одним днем. Благодаря цирковым школам они могли выбирать себе самых одаренных молодых людей. Киевским цирком, являясь его директором, руководил Артем Никитин. Вот к такому легендарному человеку и ехал на встречу Поддубный. Следовало произвести на него впечатление, от этого зависело будущее Ивана Максимовича.

Но оказалось, что Артем Александрович уже отлично знает обо всех успехах атлета из севастопольской труппы синьора Труцци. Никитин встретил Дурова с Поддубным в гостиной, где прислуга уже начинала сервировать стол, познакомил со своей женой.

– Юлия Михайловна, – представил он супругу и тут же перешел к делу. – Пока накрывают стол, прошу пройти в мой кабинет, Иван Максимович. Или же, если вы сильно устали с дороги, то можем перенести разговор на завтра?

– Лучше сегодня, – ответил Дуров. – В поезде не от чего уставать. Едешь и спи себе. Жаль, что тесно, с гирями не позанимаешься.

Дуров еле заметно приободрил друга, подмигнул, мол, все будет хорошо. Весь кабинет Никитина был увешан цирковыми афишами, на стенах не оставалось свободного места. На столе высились стопки деловых бумаг. Чувствовалось, что кабинет нужен Никитину не для престижа – представительности, а именно для напряженной работы.

– Присаживайтесь, – предложил Артем Александрович.

Поддубный осторожно опустился в резное кресло.

– Не бойтесь, не развалится, – усмехнулся директор киевского цирка. – Ко мне всякие посетители приходят, мебель надежная. Любого вашего брата-атлета выдержит. На заказ делал. Итак, приступим.

– У меня рекомендательное письмо к вам от синьора Труцци, – поспешил Иван и вынул из кармана пиджака конверт.

– Я очень уважаю мнение этого синьора и с удовольствием почитаю письмо в другое время. Но у меня уже есть сложившееся мнение о вас.

– Но вы же, Артем Александрович, ни разу не были на моих выступлениях, – заметил Иван.

– Мне и не нужно было этого делать, – Никитин поискал взглядом, вытащил из стопки папку с завязками, на которой было выведено каллиграфическим почерком «Иван Поддубный. Атлет. Севастополь».

Артем Александрович раскрыл ее. Внутри Поддубный увидел газетные вырезки, некоторых статей он и сам в глаза не видел.

– Удивлены? – почти по-приятельски усмехнулся Никитин. – Я давно слежу за вами, и не за вами одним, – он указал взглядом на другие папки. – Естественно, не сам. Для этого есть специально обученные люди, которые просматривают всю российскую и частично европейскую прессу, делают, сортируют вырезки. Я только читаю. Вот здесь, – он похлопал ладонью по папке, – история всех ваших побед и поражений.

– Поражений не было, – вставил Иван.

– На ковре не было, – загадочно уточнил Никитин. – Именно поэтому я остановил свой выбор на вас. Я готов подписать с вами контракт. Мне известно, сколько платил вам синьор Труцци, и могу сказать, что условия были просто кабальными. Борец вашего класса должен получать куда больше. Также мне известно, сколько синьор Труцци вам обещал, чтобы вы остались в Севастополе. И, учитывая, что вы отказались, готов вам предложить…

Никитин говорил быстро, то ли просто ценил свое время, то ли стремился напором взять Поддубного, как тот сам делал во время схваток. Ивану казалось, что в его жизни нет ничего тайного для Никитина.

– Я согласен, – произнес он.

– Контракт подпишете завтра в конторе, – пообещал Артем Александрович. – Плюс жилье за счет цирка. Многое в своей карьере вы делали правильно, но главное-то упустили.

– Вы о чем? – напрягся Поддубный.

– Вы в первую очередь борец и только во вторую – артист.

– А как же иначе?

– Должно быть наоборот.

Поддубному не понравился разговор, он уже имел подобный с синьором Труцци, а потому сразу же заявил:

– Никаких договорных схваток не будет. Только честная борьба. Это мой принцип. И попрошу это указать отдельным пунктом в моем контракте.

– Укажем, укажем. Но я не это имел в виду, – примирительно произнес Никитин. – Артист – прежде всего узнаваемый образ. Зритель должен лишь мельком бросить взгляд на афишу и тут же узнать вас. Вы должны быть узнаваемым с первого взгляда, уникальным.

– Меня в Севастополи узнавали на улицах, – возразил Поддубный.

– Даже ваш силуэт должен стать узнаваемым. А посмотрите сюда, – Никитин стал выкладывать вырезки из газет. – Вы выглядите, как и сотни других борцов, в вас нет изюминки. Нет образа.

– Что же делать?

– Создать его, чем мы сейчас с вами и займемся. Я уже сделал наброски. Для начала вам следует отрастить усы. Вот такие. Ведь вы потомственный казак. А какой же казак без усов, – Никитин карандашом пририсовал на небольшой афише с изображением Поддубного лихо закрученные усы. Нравится?

– Я никогда не носил усов, – засомневался Иван, он смотрел на подновленный портрет и не узнавал себя.

– Отрастите и привыкнете, – поспешил успокоить его Никитин. – Именно такие, как я вам нарисовал. В чем вы выходите на ковер?

– В трико, как и положено.

– В трико вы боретесь и выступаете, а перед этим что на вас надето?

– Как и у всех, халат.

– К черту халат. Теперь вы станете выходить в бурке с галунами, а на поясе у вас будет висеть кинжал. Мой художник уже сделал эскиз, – с этими словами Никитин развернул скрученный в трубку лист бумаги.

На нем был изображен Иван в образе казака, с лихо подкрученными усами, в бурке с кинжалом и в папахе.

– Согласитесь, так будет лучше. Вас уже ни с кем не спутаешь.

Поддубному было сложно что-либо возразить. Никитин был прав.

– Попытаюсь измениться.

– Даю вам две недели на то, чтобы отрастить подобающие усы. Бурку с кинжалом найти – не проблема, а потом я устрою вам встречу с газетчиками. О вас напишут, и только потом выйдете на манеж. Успех гарантирую. Я умею зажигать звезды, – пообещал Никитин. – Предупреждаю, у нас много гастролей, постоянные поездки по большим городам. Скучать вам не придется. А теперь попрошу к столу.

За едой немного поговорили о делах, о предстоящих выступлениях, но затем беседа перешла в другое русло. Жена Никитина, Юлия Михайловна, поинтересовалась, откуда родом Поддубный. И он принялся рассказывать о своей Красеновке. Немолодая умная женщина слушала внимательно, улыбалась.

– … я чувствую, вы очень любите родные места, – сказала она.

– Я туда обязательно вернусь жить, – произнес Иван.

Он сразу же ощутил доверие к этой женщине, она умела не только говорить, но и обладала более ценным даром – умела слушать и понимать собеседника.

На прощание она поинтересовалась, кто любимый писатель Ивана. Тот, к своему стыду, вынужден был признаться, что почти не читает книжек, только специальную литературу по атлетизму.

– Помилуйте, но это не правильно. Вы просто не пробовали читать хорошие книжки.

В этих словах не прозвучало превосходства образованного человека над самоучкой, в них не было ничего обидного.

– Погодите, я сейчас принесу, – Юлия Михайловна ненадолго вернулась в комнату и принесла оттуда томик Гоголя. – Вот, почитайте. Николай Васильевич из ваших мест. Вам должно понравиться. Начните с «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Наша библиотека всегда к вашим услугам.

Юлия Михайловна угадала с книжкой. Поддубный прочитал ее залпом, благо у него были две свободные недели на отращивание усов, и не стоило беспокоиться о том, что завтра придется рано вставать. Жена Никитина вскоре стала кем-то вроде духовного наставника Ивана. Она умела очень просто растолковать ему мудреные вещи, вовремя подсовывала книжки, которые ложились ему на душу. Поддубный теперь с удовольствием слушал, как она музицирует. Артем Никитин был рад такому неожиданному сближению, ведь умный артист – лучше, чем просто талантливый.

Идея изменить облик Поддубного удалась на славу. Накануне первого выступления в киевском цирке – Никитин, как и обещал, устроил Ивану Максимовичу встречу с газетчиками. Конечно же, за будущие статьи платил директор цирка. Большинство вопросов были предварительно согласованы, Ивану дали примерные тексты ответов. Но в ходе общения Поддубный разговорился, стал импровизировать. Это было примерно то же, что выйти на манеж. Общая канва выступления ясна, но всегда найдется место и неожиданному повороту.

– Иван Максимович, – поинтересовался один из газетчиков. – Это правда, что нет человека сильнее вас?

– Есть, – ответил Иван, не задумываясь.

– Кто же?

– Мой отец.

– И вас никто никогда не смог уложить на лопатки?

– Сколько раз укладывали, – рассмеялся Иван. – Бабы сильнее меня. Ничего не могу с ними поделать.

Эта шутка потом была напечатана во всех газетах, и к выходу Поддубного на киевский манеж уже создала ему славу ловеласа, что было очень кстати. Женщины любят ходить в цирк, приводят туда мужей и детей.

Первое выступление Поддубного стало триумфальным, о нем вновь написали в газетах. Теперь уже Никитину не пришлось платить, газетчики сами готовы были заплатить за то, чтобы встретиться с Иваном и взять у него интервью.

Жизнь втягивалась в новую колею. К доброму другу Дурову добавился еще один – дрессировщик Турнер, работавший со львами. Был он полной противоположностью Поддубному – выпивоха, гуляка, картежник, но очень добрый, остроумный и отчаянный человек. Супруга дрессировщика все время пыталась пресечь пагубные привычки мужа. Особенно пьянство. Случалось, и била его, когда тот возвращался поздно и навеселе, а сам он не мог на нее поднять руку. Спасаясь от разъяренной жены, Турнер нередко прибегал в цирк, где залезал в клетку к своему любимцу – льву по кличке Цезарь. Оттуда он показывал ей фиги, кричал: «Накося-выкуси, тут ты меня не достанешь!» – а потом укладывался спать рядом со львом. При всем при этом Турнер оставался очень милым человеком. Льва своего он безумно любил, и тот отвечал ему взаимностью.

Однажды, когда загноилась пораненная во время выступления лапа, Цезарь никого в себе не подпускал. Ветеринар же сказал, что необходимо удалить гноящийся коготь, иначе животное может погибнуть от заражения крови. Турнер рискнул, он сам ножничками, без заморозки, вырезал поврежденный коготь с куском мяса и прижег рану йодоформом. Лев даже не вздрогнул, хотя до этого готов был растерзать любого, кто рисковал прикоснуться к его лапе.

Каждое свое выступление Турнер заканчивал коронным номером, клал в раскрытую пасть Цезаря голову. Когда его спрашивали, не страшно ли ему это делать, он неизменно отвечал, что, если потребуется, он может и заснуть в таком положении.

Поддубный пообещал себе, что больше никогда не будет влюбляться. Это не значило, что он стал вообще избегать отношений с женщинами. Скорее наоборот. У него появились любовницы, но он относился к ним неглубоко, легко сходился, легко расставался, ни одной из них он не сказал заветное: «Я люблю тебя». А посматривали на него многие, находились даже знатные дамы, стремившиеся вступить с ним в связь. Ивану казалось, что он навсегда избавился от влияния женских чар, стал смотреть на прекрасную половину человечества трезвым взглядом. Но вот однажды… а любовь случается именно «однажды», когда ее совсем не ждешь, произошло это чудо.

Поддубный и раньше видел невысокую, миловидную девушку – гимнастку Машу Дозмарову, выступавшую под куполом цирка на трапеции, но не обращал на нее внимания. Есть на Земле такая, ну и пусть себе. Он даже не смотрел на ее выступления. А тут случилось так, что из-за болезни одного из жонглеров пришлось поменять очередность номеров. Маша выступала перед самым выходом Ивана, и ему поневоле пришлось следить за ней из прохода.

Дозмарова потрясла его. Она порхала под куполом цирка, словно была невесомой, будто была не девушкой, а ангелом с крыльями, с которым ничего плохого случиться не может, она ничуть не боялась высоты. Публика, затаив дыхание, следила за ее полетами. В финале коверный объявил «смертельный номер» – прыжок из-под самого купола цирка.

Маша встала на трапецию, которая стремительно вознесла ее в высоту. С земли она казалась совсем крошечной. Блестки платья сверкали и переливались в свете прожекторов, будто рождественские снежинки. Дозмарова подняла руки над головой, некоторое время балансируя на трапеции, а потом стала клониться вперед. Девушка нырнула, как ныряют в воду. Летела вниз, сверкающая, неземная. У Поддубного перехватило дыхание, этот полет казался ему бесконечным. Он-то, проработавший в цирке не один год, прекрасно знал, чем иногда кончаются такие полеты, знал, что словосочетание «смертельный номер» – не просто красивые слова.

Маша упала на еле заметную из зала страховочную сеть, тут же пружинисто поднялась и с сияющей улыбкой поклонилась публике. Поддубный уже не слышал аплодисментов, он все свое внимание отдал этому порхающему существу. Он за секунды по уши влюбился в Дозмарову. С замирание сердца ловил на себе легкий ветерок, когда гимнастка пробегала около него, чтобы выйти на очередной поклон.

Для того чтобы влюбиться, много не надо. Для Ивана было достаточно однажды испугаться за жизнь Маши, пережить с ней в мыслях этот безумный, отчаянный полет из-под купола.

Уже после выступления, поздно вечером, Иван вернулся в цирк. Раньше ему и в голову не могло бы прийти забраться на конструкции для летающих гимнастов. Просто у каждого артиста имелось свое место, к которому он был «приписан». Ивану принадлежал борцовский ковер, гимнастам – цирковое «небо» – купол. А теперь он стоял в темном пустом зале и смотрел вверх на поднятую трапецию и небольшой мостик рядом с ней. Ему хотелось понять гимнастку, глянуть на зал ее глазами, в конце концов, проверить себя. Он не собирался прыгать, лишь хотел подняться на головокружительную высоту. Веревочная лестница призывно раскачивалась рядом.

Поддубный поплевал на ладони и полез по ней. Сперва было неудобно, лестница ужасно раскачивалась, выворачивалась из-под ног. Но Иван тут же вспомнил, как ловко взбираются по ней гимнасты, вспомнил, в чем секрет. Они поднимаются, держа перекладины перпендикулярно туловищу. Дело пошло быстрей. Поддубный не смотрел вниз. Его манили перекладина и мостик под самым куполом.

Насчет того что гимнастическое снаряжение может не выдержать его веса, Иван не беспокоился. Безопасности в цирке братьев Никитиных уделялось должное внимание. Поддубный сам видел, как раз в месяц испытывались лестницы и трапеции. К ним подвешивали груз, вдесятеро превышающий вес человеческого тела. Ну а сам Иван весил не больше, чем два среднестатистических гимнаста.

Наконец он добрался до заветной трапеции, коснулся ее рукой и почему-то тут же подумал, что именно тут стояла Маша, касалась ее своим телом. Прежде чем перебраться на мостик, Иван глянул вниз, даже дыхание перехватило. Огромная высота. Сверху страховочная сетка казалась малюсенькой, словно почтовая открытка. Было непонятно, как можно надеяться попасть в случае падения именно на нее. Поддубный ощутил, как мгновенно вспотели от волнения ладони.

– Она может, смогу и я, – пообещал себе Иван.

Колени подрагивали, когда он перебирался на мостик. Дощатый настил тревожно поскрипывал. Иван выпрямился, его голова почти касалась перекрытия купола. Зал казался сверху незнакомым, никогда прежде Поддубный не смотрел на него под таким ракурсом. Иван представил себе, как выглядит амфитеатр в свете софитов, прожекторов, как несется, сходится к одной точке гул зрительских голосов. Иван отпустил руки, поднял их над головой, закрыл глаза.

Снизу донесся шорох шагов. Иван открыл глаза и увидел на манеже фигурку Маши. Дозмарова стояла, запрокинув голову, и удивленно смотрела на забравшегося под самый купол Ивана.

– Что вы там делаете? – спросила она. Звонкий, как хрустальный колокольчик, голос, казалось, звучал совсем рядом. – Туда без подготовки, без страховки нельзя. Вы с ума сошли. Спускайтесь немедленно.

Поддубный чувствовал себя полным идиотом.

– Я сейчас, не волнуйтесь… – проговорил он, перебираясь на веревочную лестницу.

Наконец тяжело дышавший Иван ступил на опилки манежа. Виновато взглянул на Машу.

– Хорошо, что вас никто другой не застал за этим занятием, – уже слегка улыбаясь, произнесла гимнастка. – Артем Александрович устроил бы вам за такие дела взбучку.

– Но вы же ему не скажете?

– Не скажу. Зачем вам это понадобилось?

– Просто захотелось. Видел ваше сегодняшнее выступление и подумал себя испытать.

– Вы и прыгнуть хотели? Страховочная сеть не выдержала бы.

– Я бы и так спустился по лестнице, но тут вы вошли. Извините, если напугал. Больше не буду.

– Я за вас испугалась. Подумала, решили счеты с жизнью свести.

– С какой стати мне сводить счеты с жизнью? – напряженно улыбнулся Иван, он волновался, стоя так близко к Маше.

– Мало ли чего? Бывает и такое, из-за неразделенной любви например. Хотя это не про вас. Некоторые женщины ваши портреты из журналов вырезают и на стенку вешают. Сама видела. Женщины вас любят.

И тут Поддубный понял, что если не скажет этого сейчас, то, возможно, не скажет уже никогда.

– А я люблю вас, – произнес он.

– Что вы такое говорите? – покраснела Маша.

– Я вас люблю, – повторил Иван.

– И что я должна с этим делать? – прошептала Дозмарова.

– Сказать, любите ли вы меня. Могу ли я на это хотя бы надеяться?

– Так сразу? Прямо сейчас?

– Значит, не любите? И не полюбите? – Иван прикусил губу, а не дождавшись ответа, поставил ногу на веревочную лестницу. – Ну, тогда я полез под купол. Сами же говорили, что из-за неразделенной любви…

Не успел он взобраться и на высоту собственного роста, как Маша крикнула ему:

– Слезайте, я вам кое-что должна сказать.

Иван вновь стоял рядом с Дозмаровой, выжидающе смотрел на нее.

– Это очень странная история, – сказала девушка шепотом. – Когда вы впервые появились в цирке… Тогда у вас еще усов не было, но они вам очень к лицу… – торопливо добавила она. – Мы с подругой вас обсуждать начали, ну, как это обычно у женщин бывает. Говорили-говорили, а потом я ей почему-то сказала: «Вот увидишь, этот мужчина будет моим мужем». Только вы об этом никому не рассказывайте.

Признание ошеломило Ивана, оно показалось ему знаком судьбы. Он взял Машу за руки.

– Так любите или нет?

– Я должна подумать.

Уже на следующий день Иван с Машей вместе гуляли по Киеву. Дозмарова казалась Поддубному такой миниатюрной, как будто ее можно поставить на ладонь или носить в кармане. Маша рассказывала ему историю Киева, показывала древние церкви. Они вместе катались на лодке по Днепру. Иван сидел на веслах, течение ему было нипочем. Маша смотрела на него восхищенным взглядом.

Вскоре их постоянно видели вместе. Иван уже называл Дозмарову не иначе как своей невестой, души в ней не чаял. Они старались вместе отправляться на гастроли. При этом у них так и не было настоящей плотской близости, лишь поцелуи, объятия. Иван берег ее, боялся к ней прикоснуться, следуя старомодному сельскому принципу «только после свадьбы».

На Рождество он даже рискнул свозить ее на родину, в Красеновку, чтобы познакомить с родней. Отец сразу же воспринял Дозмарову настороженно, все еще помнил об Эмилии. А ведь и та и другая были циркачками. Но Маша с достоинством исполнила отведенную для нее роль. Оделась скромно. Вместе с семьей Поддубных сходила на богослужение в церковь. А потом и вовсе растрогала родителей, когда попросила постелить им с Иваном в разных комнатах, поскольку они «еще не венчаны». Максим Иванович просветлел лицом и перед самым отъездом стал называть Машу «донечкой».

Все шло к свадьбе, возможно, ее бы и сыграли, если бы не напряженный график гастролей. Сменялись города. И вот в Тифлисе, куда приехала киевская труппа, прозвенел, как принято говорить, «первый звонок». Нет, Маша Дозмарова по-прежнему оставалась любимой и любила сама. Случилось то, что, к сожалению, иногда случается в жизни цирковых артистов.

В Тифлисе очень любили цирк. На представлениях никогда не оставалось свободных мест. Здание цирка было возведено из камня, стояло оно на Головановском проспекте. Посещали его в основном небогатые люди, занимавшие галерку. Вернее, две галерки – большую и малую. Но и партер не пустовал, хоть стоили туда билеты недешево. Во время схваток борцов именно галерки вели себя шумно. Иногда даже можно было слышать нецензурную брань раскрепостившихся любителей борьбы. И тем не менее Поддубный выступал с удовольствием. Темпераментные южане, а город в основном был населен грузинами и армянами, обожали борьбу. Вскоре Иван стал местным кумиром. Огорчало одно. Дрессировщик Тернер, как он любил выражаться сам, был «человеком подверженным», а потому не мог отказать себе в удовольствии. Вкуснейшего дешевого вина в Тифлисе плескалось целое море, его можно было купить на каждом шагу в неограниченном количестве. А потому дрессировщик обычно с утра уже бывал пьян и прятался от разгневанной жены в клетке у Цезаря. Если кому-нибудь требовался Тернер, то в первую очередь шли искать его туда, а не в гостиницу.

В тот злополучный день все шло своим чередом, как обычно. Ничто не предвещало плохого. Артисты показывали свои номера, забавляли публику. Вышел и Тернер. Был он слегка навеселе, но программа у него была отработана до автоматизма. Он и мертвецки пьяным показал бы свои номера так артистично, что никто ничего и не заподозрил бы. К тому же работать в основном приходилось зверям, самому дрессировщику оставалось лишь щелкать шамберьером.

И вот настал момент, когда на прощание со зрителями Тернер вложил свою голову в раскрытую пасть льва. Цезарь сидел смирно, не дергался. Публика зааплодировала. И вдруг мощные челюсти животного конвульсивно сжались. Никто в зале еще ничего не понял, а Цезарь уже выплюнул окровавленную голову укротителя. Тернер еще с секунду стоял на ногах, а потом замертво рухнул на опилки. Цезарь жалобно зарычал, спустился с тумбы и принялся слизывать кровь с лица своего хозяина. Он делал это так, словно хотел оживить любимого дрессировщика – нежно и ласково. Только тогда до публики дошло, что Тернер мертв. Завизжали женщины. Началась паника. Лишь при помощи полицейских удалось очистить зал. Но зрители продолжали толпиться у цирка, надеясь услышать, что Тернер все-таки жив. Однако чудес не бывает. Укротитель лежал накрытый конской попоной, сквозь которую проступала кровь, рядом с ним дежурил безучастный полицейский.

Что заставило Цезаря убить своего хозяина, так и осталось загадкой. Наиболее вероятной казалась догадка, высказанная следователем. Цезаря пришлось временно усыпить, так как он никого не подпускал к себе. Тогда и осмотрели его пасть. На нижней губе с внутренней стороны обнаружили след укуса и припухлость. Скорее всего, в цирк залетела пчела или оса, она и оказалась в ненужное время в ненужном месте – в пасти у льва, когда туда доверчиво вложил свою голову дрессировщик. Укус заставил челюсти рефлекторно сомкнуться.

Гибель недавно приобретенного друга сильно впечатлила Поддубного. Это в самом деле было ужасно. Видеть человека, говорить с ним, а потом, всего через несколько минут, он лежит под конской попоной с раздавленной львиными клыками головой. Вот тогда и начинаешь по-настоящему бояться за близких тебе людей.

Иван и Маша медленно шли вдоль берега Куры. Вода неслась стремительным потоком, бурлила, брызгала. Дозмарова не поднимала головы, смотрела себе под ноги. Она понимала, что сейчас скажет Иван.

– Пообещай мне, что после того как мы обвенчаемся, ты уйдешь из цирка сразу, как только кончится твой контракт, и родишь мне сына, дочь… Неважно кого, родишь ребенка.

– Ты знаешь, что для меня значит манеж.

– Денег нам хватит. Я неплохо зарабатываю. Буду работать еще больше. Мы купим дом у теплого моря.

– Дело не в деньгах, – покачала головой Маша. – Я «отравлена» цирком. Это образ жизни.

– Ты станешь думать по-другому, когда сделаешься матерью. Подумай об этом. Пообещай, что уйдешь с манежа.

Поддубный буквально вырвал из нее это обещание и еще долго заглядывал ей в глаза, чтобы понять, выполнит ли она его.

– Я пообещала, слышишь? Чего ты от меня еще хочешь?

Гибель друга-весельчака легла черной тенью на душу Поддубного. Он был немного по-сельски суеверен, ему казалось, что судьба сделала ему предупреждение. Появлялись мысли и самому оставить цирк, доработав по контракту. Останавливала его только мысль о Маше. На что тогда он будет содержать семью? Привыкнув к хорошим заработкам, он бы легко от них отказался, вновь пошел бы в портовые грузчики. Но это в случае, если бы жил один. Теперь он не отходил от Дозмаровой ни на шаг. Маша даже смеялась над ним, считая, что Иван стал ревнивцем.

По возвращении труппы в Киев страх потерять и Машу немного поутих. Было много тренировок, выступлений. Публика истосковалась по любимому борцу. А борьбе Артем Никитин, впрочем, как и его знаменитые братья, уделял много внимания. Ну сколько раз человек сходит в цирк, чтобы посмотреть одно и то же представление? Один, от силы – два. Но, если будет присутствовать интрига, кто и как на этот раз победит в схватке, можно ходить и каждую неделю, регулярно при этом пополняя цирковую кассу. Вот и требовалось от Ивана выкладываться целиком, сколько хватало сил.

Он неизменно наблюдал за выступлениями Дозмаровой из-за занавеса. Каждый раз, затаив дыхание, следил за ее полетами, мысленно молился за нее, считал дни, оставшиеся ей по контракту. Чем меньше оставалось дней, тем слабее ему верилось, что Маша сдержит слово и оставит манеж. Она была создана для цирка, жила им. Поместить ее в четырех стенах значило бы то же самое, как если бы птицу, привыкшую к полету, заперли в тесной клетке. Сидеть дома, ждать его возвращения с гастролей это было не для нее. Однако Иван хотел быть спокойным за свою женщину.

– …ну, я пошла. Пожелай мне удачи, – попросила Маша.

– Удачно выступить, – сказал Иван.

– К черту, – Дозмарова сделала вид, что трижды сплюнула через левое плечо.

А затем Маша грациозно вскинула руки и выбежала на манеж. Ее наряд сверкал сотнями блесток. Туго зашнурованные сапожки облегали лодыжки. Иван вновь поймал себя на мысли, что думает о том, какая миниатюрная у него будет жена. И впрямь, хоть на ладони носи или в кармане. Поддубный знал наперед каждое ее движение, прыжок. Он бы сразу различил, если бы что-то пошло не так. Но все происходило как в хорошо отлаженном часовом механизме. Маша взлетала, отпускала руки и успевала ухватиться за пролетающую рядом с ней трапецию. Затем еще одно качание, поворот на сто восемьдесят градусов… И вот один из последних трюков перед «смертельным номером» – прыжком из-под самого купола. Иван особо не волновался. Этот трюк только выглядел опасным, но на самом деле все было хорошо просчитано и обеспечено с точки зрения техники безопасности. Зрителю казалось, что Дозмарова, вращаясь, несется по кругу на трапеции вниз головой, лишь слегка придерживаясь за нее кончиками сапожек, а трапеция взмывает выше и выше. На самом деле в носках сапожек, укрепленных сталью, имелись отверстия, в них надежно входили штифты, выступающие из трапеции. Самым сложным было незаметно для зрителей войти в это соединение и выйти из него. Но Маша всегда с честью справлялась с этой задачей. Она посылала публике воздушные поцелуи, махала ладошкой, а сама в эти мгновения незаметно закрепляла или высвобождала ноги.

– Все, никто не заметил ее хитрости, – прошептал сам себе, выглядывая из-за занавеса, Иван.

Трапеция понеслась по кругу. Сперва низко, почти над самым манежем, затем стала набирать высоту. Сноп прожектора сопровождал Машу. Смазанное сверкание блесток напоминало искристую метель. Вот уже трапеция нарезала круги под самым куполом. И тут Поддубный с ужасом увидел, как нога у Маши сорвалась с перекладины. Она продолжала держаться на одной. Домзарова не растерялась, делала вид, что так и надо, изящно изогнувшись всем телом. Побелевший ливрейный уже приготовился опускать трапецию, развязывал веревку. А ничего не подозревающая публика продолжала любоваться полетом.

«Не рисуйся, подтянись, схватись за перекладину руками!» – хотелось крикнуть Ивану, но это был номер Маши, и ей самой предстояло решать, как именно поступить.

Коротко скрежетнуло в вышине железо. Носок ноги сорвался с перекладины. Поддубный смотрел так, словно хотел и надеялся остановить падение взглядом. Но он уже знал, что чудес не бывает. Мелькнули блестки, послышался глухой удар тела о манеж. Маша пролетела мимо страховочной сетки. Когда Иван подбежал к ней, она еще была жива, но тело уже сотрясали конвульсии.

– Прости меня, – только и успела сказать Дозмарова, глаза ее закрылись, грудь приподнялась в последнем вздохе, жизнь покинула искалеченное тело.

Иван на руках вынес ее за кулисы.

– Врача, врача! – кричал он, уложив Машу на топчан.

Артисты и служители цирка, собравшиеся вокруг, только отводили взгляды. Было понятно, что Маша мертва и ничто уже не может воскресить ее, даже любовь Ивана.

Поддубный сел рядом с топчаном на пыльный пол и положил голову в ногах у любимой, плечи его вздрагивали. Он краем уха слышал слова пришедшего наконец врача. Медик говорил о том, что, вообще-то, к лучшему, что гимнастка сразу разбилась насмерть. При падении с такой высоты выжить практически невозможно, зато пришлось бы мучиться. А если бы и выжила, то наверняка потом осталась бы парализованной до конца своих дней.

Когда тело Маши увезли, Поддубный побрел, как пьяный, к выходу. Его поддерживал Анатолий Дуров. И впервые королю шутов не приходили в голову подходящие ситуации слова.

На похоронах Дозмаровой Иван впервые увидел ее родителей. Они показались ему абсолютно чужими, ведь он никогда раньше их не видел, да и Маша о них не рассказывала. Было странно видеть, что они почему-то имеют право идти сразу за гробом, а он – Поддубный – идет вслед за ними.

Когда на кладбище прощались с Машей, Иван подошел к гробу и поцеловал носки ее туфель, прикрытые белым тюлем. Поцеловал и сразу отошел в сторону – именно так было принято у них в селе прощаться с женщинами. Без разницы, умерли они молодыми или старухами. Этим земляки Поддубного словно хотели сказать, что будут помнить земной путь покойницы.

На удивление, Иван держался, на этот раз не ушел в себя. Он продолжал выступать, но уже без прежнего куража. В его комнате на тумбочке стояла фотография Маши в незатейливой деревянной рамочке. Он подолгу разговаривал с ней бессонными ночами. Доводил себя до того, что ему казалось, будто слышит тихие ответы:

– Ты просил меня оставить цирк. Вот я и оставила… Только теперь я не смогу родить тебе ребенка… Почему ты не взял меня за руку и не остановил?.. Ты же мог это сделать… И почему ты побежал так поздно? Можно было успеть поймать меня. Я же легкая и маленькая. Ты собирался носить меня на ладони…

Иногда среди ночи ему казалось, что Маша приходит к нему, раздевается и ложится рядом. Иван боялся открыть глаза, пошевелиться – боялся спугнуть видение. Он реально чувствовал, как Дозмарова лежит рядом с ним.

Когда Поддубный решился рассказать о своих ночных разговорах и видениях Дурову, тот насторожился:

– Тебе нельзя поддаваться фантазиям. Они могут затянуть тебя. Это же настоящие галлюцинации.

– Но я не могу ничего с собой поделать.

– Тебе надо больше работать. Тогда и сил на другое не останется. Мозг сам отключится.

– Легко сказать.

– Я же вижу, ты находишься на самой грани срыва, – заглянул в глаза Поддубному Дуров.

Слова короля шутов оказались пророческими. В самом деле, последняя соломинка может сломать спину верблюду, так сказано в Писании. И эта соломинка подоспела в ближайшие дни – умерла Юлия Михайловна. Это окончательно добило Ивана Максимовича, ведь с этой женщиной у него успела установиться тесная духовная связь. Он был в отчаянии, перестал узнавать знакомых, молчал, забросил выступления и тренировки. Даже подумывал наложить на себя руки. И, если бы рядом с ним не было верного друга Дурова, возможно, так бы и сделал.

Никитин и сам переживал потерю жены сложно, искал спасения в работе. Директор цирка понимал состояние своего лучшего борца, а потому и не беспокоил. Иван сам пришел к нему, когда горе слегка его отпустило.

– Артем Александрович, – сказал он в том самом кабинете, где принимал его Никитин в день приезда в Киев. – Не могу я больше здесь. Не могу выходить на тот самый манеж. Мне кажется, что я выступаю, а она все еще лежит там, но вижу ее только я.

– Я могу перевести вас в другой цирк, – предложил Никитин.

– Мне любой цирк ненавистен.

– Цирк вам многое дал.

– Многое дал, но забрал у меня все. Уйду опять в грузчики. Там проще.

– У вас контракт, – жестко напомнил Никитин. – И вы его не отработали. Потрудитесь завтра появиться на манеже. Иначе буду вынужден обратиться в полицию.

Иван удивленно посмотрел на Артема Александровича, не ждал он от него такой жестокости.

– Конечно, я для вас курица, которая несет золотые яйца.

– Считайте как хотите. Но завтра выходите на манеж.

Взгляды их встретились. И тут Поддубный понял, что деньги – не самое главное. Просто директор хочет спасти его – Ивана – от апатии. Желает с головой втянуть в работу и тем самым вернуть к жизни.

– Хорошо, я выйду выступать. Можете указать это в афишах.

– Непременно. И не держите на меня обиды…

Поддубный вновь стал выступать. Правда, теперь это превратилось для него в рутину. Он чувствовал, что «перерос» цирк, который уже не вытягивал его выше. Да и свободное время надо было чем-то занять. Иначе безумные мысли тут же возвращались, стоило Ивану остаться наедине с самим собой.

И тут вновь не обошлось без вмешательства судьбы. Одной рукой она забирала у него, другой – давала.

Время было такое, что борьба по всей Европе входила в моду. Она становилась королевой спорта. Атлетические клубы появлялись по всему Старому Свету, как грибы после теплого дождя. Не отставала в этом вопросе и Российская империя. Несколькими годами раньше атлетический клуб был создан и в Киеве. Основали его известный врач Евгений Гарнич-Гарницкий и знаменитый писатель и журналист Александр Куприн. Членами клуба была киевская элита: адвокаты, врачи, инженеры, промышленники, деятели искусства и науки. Культивировалась так называемая французская борьба. Она давала куда большую, чем борьба на кушаках, возможность маневра на ковре, требовала необычайной ловкости, владения приемами. Она позволяла выигрывать не только самому сильному, но и самому ловкому, требовала от борца интеллекта.

Поддубный как городская знаменитость легко стал членом клуба, зачастил туда, увлекся французской борьбой. Сойтись с ним в схватке почитали за честь многие влиятельные люди. Иван почувствовал, что попал в иной, ранее не доступный для него мир. Пригодились и прочитанные с подсказки покойной Юлии Михайловны Никитиной книги. Теперь он мог рассуждать не только о простых бытовых вещах и о борьбе, но мог поддержать и светскую беседу. Правда, его обидело, что Куприн в одном из своих газетных выступлений, где рассказывал о встрече с Поддубным, написал, что Иван Максимович насколько силен, настолько же и неотесан. При следующей встрече писатель извинился и объяснил, что хотел сделать своей публикацией:

– Иван Максимович, я просто желал поддержать ваш образ, сложившийся у публики. Они любят и ценят вас не только за то, что вы великолепный борец, но и за то, что вы человек из народа, такой же, как и они сами, но только сумевший выбиться в люди. Вы кумир дешевой галерки, а не дорогого партера. Если бы вы обращались к своим зрителям по-французски, то растеряли бы половину своих почитателей. На самом деле я ценю вас как атлета и как умного человека.

Возразить было нечего, Иван и сам знал своих основных почитателей. Дни шли за днями, казалось, что ничто в судьбе Поддубного уже не изменится. Получал он неплохие деньги, боль утраты немного притупилась. Но новый горизонт жизни не просматривался. И вот однажды, когда Иван Максимович пришел в цирк, ему вручили телеграмму, пришедшую на его имя из Петербурга.

Подписана она была известным в спортивных кругах человеком – председателем Санкт-Петербургского атлетического общества графом Рибопьером. Текст казался достаточно загадочным. Ничего конкретного. Поддубному лишь предлагалось прибыть в Петербург для важного разговора. О графе Иван был немного наслышан. Личностью тот являлся легендарной. Ему принадлежали два самых больших в Российской империи конезавода, многочисленные крытые манежи для выездки по всей стране. Он был очень богат, но прославился другим – был меценатом спорта. Потомок обрусевших французов многое сделал для своей родины. Он представлял Россию в Международном Олимпийском комитете. Правда, российские спортсмены так и не участвовали ни в Первых, ни во Вторых Олимпийских играх, но графу Рибопьеру единственному удалось создать команду профессиональных борцов и отправить их от России на промышленную выставку 1900 года в Париж для участия в спортивной программе. Он являлся инициатором и меценатом ежегодных чемпионатов России по тяжелой атлетике.

С этой телеграммой в руках Поддубный и отправился к Артему Никитину. Она казалась ему шансом вырваться из заколдованного круга, в котором он оказался. Артем Александрович не стал противиться отъезду Поддубного, хоть тот и не отработал до конца контракт. Наверное, чувствовал – Ивана уже не удержать.

– Если ничего не получится в Петербурге, возвращайтесь в Киев. Буду рад снова видеть вас.

Поддубный не мешкая взял билет и отправился в Санкт-Петербург.