1943 год. Война. Ташкент. Поздняя осень. Холодно и сыро. Просто очень холодно. И всегда хочется есть. Пусть это чувство голода и не так мучительно, каким оно было в том, осужденном на расправу Крыму, но голод был всегда, он присутствовал как само дыхание, он был дыханием.

Здесь, в Ташкенте, высланными из Москвы оказались очень многие поэты, артисты, актеры. Фаина Раневская узнает, что где-то в доме на тесной грязной улочке живет Анна Ахматова.

До этого времени они были знакомы, Фаина Раневская полюбила эту великую поэтессу. Первая их встреча состоялась, когда Фаине было всего 17. Однажды (это было в Санкт-Петербурге) она пришла в дом Ахматовой с букетиком цветов. Анна Ахматова очень удивилась этому визиту, узнав, что цветы — ей и «просто так, моему поэту». Она спросила, пишет ли сама Раневская. На что Фаина ответила, что нет и писать вовсе не собирается. «Почему же?» — удивилась даже Ахматова.

«Поэтов не может быть много», — ответила Фаина Раневская, и эта фраза настолько удивила Ахматову, что очень долго она вспоминала и вспоминала ее при встречах.

В тридцатые годы они часто вместе гуляли уже по Ленинграду — Раневская навещала свою подругу. В Москве она следила за ее жизнью, она знала о ней почти все, что можно было знать постороннему человеку. Она понимала Анну Ахматову и понимала ее как никто другой — не только как поэтессу, но и как женщину. «Анна Ахматова была бездомная, как собака», — вырвалось как-то у Фаины Раневской.

Обратите внимание на эти слова — в них нет жалости. Это удивительно, но это так: как признавалась сама Раневская, у нее никогда не возникало чувства жалости к Ахматовой. Она просто понимала ее — понимала величину и величие ее души и таланта. Их дружба стала очень глубокой и взаимной. И спустя время Анна Ахматова попросила одну свою знакомую, которая часто заходила к ней, впредь у нее не бывать — потому что она плохо высказывалась о Раневской. Анна Ахматова даже за спинами была очень верной, преданной своей дружбе.

Фаина Раневская в тот день выпила немного вина — его почему-то, в отличие от хлеба, найти было вовсе не трудно в этом южном городе. И, слегка хмельная, Раневская отправилась искать Анну Ахматову.

Нашла. Анна Ахматова сидела в своей комнате, которую ей выделили. Дом был старый и сырой. От небольшой печки, давно не топленной, пахло глиной. Поэтесса чувствовала себя очень неважно — она болела. Сидела на кровати, завернувшись во что было — в серое солдатское одеяло, усталая, задумчивая.

Такой ее и увидела Раневская. Сама Анна Ахматова из-за своей слабости даже не узнала свою подругу и спросила: «Кто это?» Фаина Раневская назвалась и предложила истопить печку и приготовить чай.

Анна Ахматова даже весело как-то, отчаянно улыбнулась — у нее не было ни полена дров. Раневская среагировала быстро — сказала, что дрова сейчас вот будут, и вышла из комнаты.

Недалеко стояло несколько сарайчиков. На дверях всех — замки. Но вокруг — ни души, и Раневская смело двинулась в сторону этих сарайчиков. Она дергала все двери подряд раз и другой и отступала только тогда, когда уверялась, что пробой сидит крепко. Чудо случилось — замок на одной двери крепился скорее для отвода глаз. В этом сарае Раневская увидела то, что ей было как раз и нужно — огромное полено твердого, как железо, саксаула. Это было прекрасно, это было хорошо, но не затолкать в печку это полено целиком!

Раневская бесстрашно поволокла это полено прямо на улочку, вглядываясь в прохожих.

Чудо случилось во второй раз — вдруг вдалеке показался мужчина, и не простой, а какой-то мастеровой! Он шел с ящиком за спиной, а в этом ящике были инструменты и среди прочих — топор.

Раневская подошла к нему и сказала, когда он остановился перед ней:

— В этом вот доме, сыром и холодном, сидит одинокая, больная женщина. Ее нужно согреть, обязательно. Вы можете разрубить это полено?

Мужчина немного удивился — конечно же, он запросто может разрубить на мелкие кусочки этот несчастный саксаул!

Тогда Раневская простодушно предупредила, что ей нечем заплатить — у нее нет ни копейки денег. И даже больше того: это суковатое огромное полено она только что украла из одного сарайчика.

— Все может быть, — философски ответил мужик, снял с плеча свой ящик, достал топор. — Ну что ж, денег нет и не надо. Можно и без денег…

В считаные минуты он легко и ловко разрубил полено на такие части, чтобы их удобно было класть в печку. Раневская собирала эти дрова прямо в свою разостланную на земле шубу.

Потом она радостная прибежала к Анне Ахматовой и рассказала ей о встрече: «Я встретила живого Платона Каратаева!» Рассказывала один и другой раз — об этом просила Ахматова, сама в это время растапливая печку, а Ахматова без устали повторяла: «Спасибо, спасибо», и было очевидно, что это спасибо она адресует тому самому незнакомому мужику.

Может быть, этот эпизод и не покажется вам очень уж значительным, но в то же время… Задумайтесь: обыкновенное проявление доброты и соучастия простым человеком вызвало у актрисы и поэтессы небывалый душевный подъем. Они вдруг обнаружили третье чудо — под кроватью Ахматовой нашлось несколько картошек, которые они тут же очистили и сварили на огне печки, потом вскипятили и заварили чай. Ели горячую картошку, пили несладкий чай — и все вспоминали, вспоминали неизвестного мужчину, который вот так запросто согласился им помочь, а в итоге принес в эту комнату тепло, уют, умиротворение и радость.

Чтобы понять всю глубину и искренность чувств этих двух женщин, нам нужно посмотреть на то, как играла Раневская в эти дни.

Да, в эти дни в Ташкенте театр работал и собирал аншлаги в холодных нетопленых залах.

…То, что задумал режиссер вместе с труппой, было похоже больше на капустник, чем на театр. И уже тем, что сам режиссер играл в постановке. Так вот, пьесы как таковой не было. Не было сюжета. Была просто идея. И идея заключалась в сплошной импровизации актеров на сцене.

Режиссер рисковал, это понятно. Но уже первый такой спектакль снял все опасения — публика восприняла постановку с таким восторгом, что в зале становилось тепло от хохота и рукоплесканий.

Почти каждый актер театра в разное время привлекался к съемкам в кино. И замысел режиссера был прост: театр будет показывать, как снимается кино.

И вот на сцене появлялись «рабочие», «режиссер», «ассистенты», «герои»… Это было очень увлекательно и для самих актеров — они, по сути, играли как бы сразу две роли. А зрителю предложили посмотреть на самую что ни на есть кухню: как делается кино. И действо пошло…

Выбегала девушка, щелкала своей щелкалкой, кричала что-то вроде: «Кадр… дубль», раздавались крики: «Свет! Камера! Мотор!» — начинались съемки одной сцены.

Фаина Раневская играла роль костюмерши, она то и дело, после каждой сцены, поправляла одежки на главной героине, в это время выговаривая ей то за пятно на платье, то за смятую полу. Вся суматоха, нервозность, а то и истеричность настоящей съемочной площадки были гиперболизированы, преувеличены актерами в разы, обряжены в комичность — и зрители хохотали до слез над рвущим на своей голове волосы режиссером, над незадачливыми работниками, над туповато-наивной героиней, и особенно — над невинными шутками «костюмерши»-Раневской. Фаина Раневская успевала придумать на каждый выход, на каждый новый спектакль новую шутку. В принципе, она ничего особенного не придумывала, она просто видела, знала, чем живет город в это время, и всю трудность людского положения показывала через призму смеха: «Стой, тут с тобой, стой, время зря теряю, а там очередь уже за молоком прошла…» — выговаривала она «героине», и зал смеялся, что называется, сквозь слезы. Этот спектакль стал настоящим триумфом для режиссера и актеров. И дело даже не в переполненных залах, а в той волне обратной энергии, которую они чувствовали все. Они сделали то, что интуитивно понимали — они смогли вернуть людям улыбку на лица, искренний и веселый смех. Они смогли хотя бы на чуть-чуть смягчить груз каждого в его душе, черноту дней.

Для Раневской эти постановки были настоящим праздником ее игры. Она, все время искавшая в уже готовых ролях новые и новые возможности для раскрытия своих героев, теперь находилась, что называется, в самом что ни на есть свободном полете — этот спектакль был спектаклем импровизаций! Актеру было позволено все. Игра каждого, его реплики, действия были для всех остальных совершенно непредсказуемыми. Например, в какой-то момент на сцене появляется актер, переодетый Гитлером, который будто бы в кино играет роль Гитлера. Никто ни о чем не договаривался, но вдруг два «рабочих сцены» хватают что под руки попадется и наступают на «Гитлера». «Режиссер» в ужасе, он пытается остановить рабочих, успокаивает их, уговаривает, утверждает, что это не настоящий Гитлер, а актер…

Кажется, зрители сами понимали, что актеры играют «с чистого листа», что нет заранее написанного сценария, что даже сюжет хоть насколько не обговорен — и все зрители с интересом ожидают нового яркого, неожиданного хода, остроумной реплики…

Ни один спектакль не мог повториться в такой ситуации — и это сделало его самым любимым в голодном и холодном Ташкенте (тогда шла зима).

Почему я свел воедино эти два, казалось бы, совершенно разных случая — игру актеров в необычном спектакле и историю с украденным поленом и Платоном Каратаевым?

Ответ, я уверен, кроется в том, что сама Раневская была тем Платоном Каратаевым для многих сотен и тысяч зрителей в Ташкенте.

Актеры не отрабатывают, они отдают. Говоря об актерах, Фаина Раневская как-то выразилась: «Человек, как свечка: или гореть, или в жопу засунуть».

Иного она не могла принять, будучи актрисой. Она не только не могла терпеть халтуру на сцене, она не только противилась «проходным» спектаклям и всячески отстранялась от таких же «проходных» ролей. Даже самую маленькую роль, всего-то с одной репликой Фаина Раневская не могла сыграть кое-как, лишь бы отбыть — она стремилась в каждом своем выходе на сцену донести до зрителя частичку своего таланта.

Как вы помните, из Театра Красной Армии Фаину Раневскую пригласили в Малый театр. Она поначалу отказывалась, но режиссер Малого Судаков уговаривал ее настойчиво, обещая много ролей и хорошие условия. Играть в Малом театре было, что говорить, почетно. И Раневская дала согласие. Из Театра Красной Армии она ушла со скандалом, режиссер театра даже написал в газете «Советское искусство» о том, как Раневская «погналась за длинным рублем». Хотя это было ложью — Раневской не обещали увеличения жалованья. В Малый театр, как я уже писал, она принята не была — труппа воспротивилась. Идти туда, заранее зная, что идешь на конфликт, — кому этого хочется?

Раневская осталась без работы. И без жилья — в это время она жила в гостинице театра. Идти назад и проситься к Попову, в Театр Красной Армии, она не смогла. Единственное место, куда она пошла без стеснения, — это кухня ее подруги Павлы Вульф. Там она и стала жить. И так длилось больше года: без работы, без всяких средств к существованию.

Раневская понемногу продавала свои вещи — при всем своем желании, Павла Вульф не могла содержать свою ученицу и подругу, она сама еле сводила концы с концами. В итоге у Раневской скоро осталось только то, что было надето на ней, все остальное она продала. Но жаловаться она никуда не пошла, хотя на то время она была уже известная актриса. Может быть, один-единственный поход во властные кабинеты изменил бы ее судьбу.

Но она никуда не пошла. Да, работу, конечно же, искала. Но не находила.

О ее бедственном положении все же узнали в Комитете по искусству. Тогда этот комитет был чем-то вроде сегодняшнего Министерства культуры. Михаилу Храпченко, который руководил этим органом, о положении Раневской рассказали актеры.

Храпченко немедленно вызвал Раневскую к себе. Принял он ее хорошо, расспросил о жизни и тут же стал упрекать: почему она не обратилась к нему раньше? А затем быстро написал что-то на листке и протянул Раневской прочитать. Она прочла и растерялась: это был приказ о ее зачислении в труппу Малого театра. Раневская взмолилась: она не могла идти туда, где ее неминуемо ждет всеобщая ненависть. Навязать приказом актера — что может быть хуже для труппы и самого актера?

Храпченко задумался на минуту, потом был вынужден согласиться с актрисой: да, силовое решение не могло пойти на пользу ни Раневской, ни театру. Через минуту он написал другой приказ.

Это был приказ о выплате жалованья актрисе Фаине Раневской за целый год. «За вынужденный прогул» — так обосновывалось решение.

Раневская прочла и… испугалась. Она стала говорить чиновнику, что никак не может взять эти деньги — она не работала в это время, она не играла. А получать жалованье она может только в том случае, если будет на сцене.

Храпченко был вынужден порвать и второй написанный им приказ.

После Раневскую, кто знал об этом случае с приказами Храпченко, упрекали: деньги нужно было взять. Ведь в самом же деле, прогул у актрисы получился вынужденный. Но она твердо считала, что поступила правильно. Деньги она могла только зарабатывать. И зарабатывать честно, настоящей игрой. А второе… Раневская всю свою жизнь пыталась изо всех своих сил уклониться от покровительства сильных мира сего. В какие бы условия она ни попадала, она не хотела ни в чем быть обязанной власти, не хотела быть одаренной. В конечном итоге не хотела быть признательной власти и зависимой от нее.

Нам неизвестно, как бы поступил настоящий Платон Каратаев в таком вот случае. Мне кажется — он бы отказался точно так же.

Отдавать искренне и безвозмездно — это было для Раневской легко и просто, естественно и понятно.

Брать незаработанное, пользоваться сомнительным опекунством власть предержащих — это было чуждо естеству Раневской, как чужда раковая опухоль здоровому организму.

«Меня бы угнетало одно сознание, что я воспользовалась высоким покровительством», — говорила потом Раневская.