Чудное это было пирование в ресторане «Ноев ковчег». Отдельный номер с коврами и царской лежанкой у стены, освещенный толстыми стеариновыми свечами в позолоченных канделябрах, и за столом нас трое: Георгий Саввич Огоньков, хозяин фирмы «Факел», Иван Иванович Гаспарян, простой министерский клерк, праведным трудом и упорством сколотивший небольшое состояньице (по прикидкам Огонькова, на уровне арабских шейхов), и аз, грешный, с непоправимо утраченными мечтами о лучшей доле. На столе изобилие, как при Лукулле. Дела мы уже обсудили (Гаспарян: «Три месяца псу под хвост. Придется наверстывать, друзья. Уложитесь в прежние сроки — двойные премиальные!»), похлебали осетровой ушицы и осушили бутылку виски, упакованную в кожаный чехол.

Третьего дня я получил срочный вызов от шефа. Он так был взвинчен, что не поинтересовался, как мои дела и где я скрывался: жив — и ладно, значит, могу дальше ишачить. Оказывается, Гаспарян вернулся и теперь еще более крепок, чем прежде. По слухам, ногой открывает дверь в кабинет самого премьера, которому якобы оказал неоценимую услугу: что-то связанное с приватизацией газопроводов. В свою очередь премьера, тоже, правда, по слухам, за океаном готовят в отцы нации, на место часто хворающего Борика. Судя по тому, как энергично накачивают премьера, смена декораций может произойти буквально в ближайшие месяцы.

— Ты хоть понимаешь, — спросил шеф, — какие перед нами открываются перспективы?

— Понимаю, — ответил я механически, хотя думал совсем о другом. Как раз в это утро Катя впервые после налета (восьмой день) самостоятельно причесалась и чуть-чуть подкрасила губы.

— Что от меня-то требуется, Георгий Саввич?

Он велел к семи часам быть в «Ноевом ковчеге», дал адрес. И вот пьем виски, ужинаем, беседуем. А Катя одна в пустой квартире, сидит там, наверное, забившись в угол…

— О чем замечтался? — Шеф дернул меня за рукав. — Иван Иванович к тебе обращается.

— Виноват, — извинился я. — Чего-то не помню, выключил ли газ, когда уходил.

Гаспарян поднял рюмку:

— За тебя, дорогой! За твой талант… О приключениях твоих наслышан, но все позади. Не беспокойся, затраты компенсирую.

Все трое мы чокнулись, выпили.

— Вы даже не понимаете, братцы, — размягчен-но продолжал Гаспарян, — какое нынче удивительное время, сколько открылось возможностей для свободного творческого человека. Об одном жалею — годы! Скинуть бы годков двадцать, ах, какие можно дела вершить! Кто нас теперь остановит?

Шеф почтительно спросил: с

— Как, интересно, там у них к нам относятся?

— Там, — Гаспарян ткнул пальцем в небо, где, видимо, в его представлении находилась Америка. — Да там тоже не все одной краской мазаны. Есть сомневающиеся. Не верят, что сдюжим. Надеются, но не верят. Слишком напуганы за десятки лет нашим краснозвездным рылом. Но против цифр не попрешь. С цифрами в руках я любому Фоме неверующему в два счета докажу, что возврата нет.

— Ага, — заметил я ворчливо, — так и Гитлеру казалось, когда стоял под Москвой.

Шеф поглядел неодобрительно, а Гаспарян в секунду завелся:

— Чепуха! Вздор! Да если быдло еще разок ворохнется, двух танков хватит, чтобы доломать ему хребет. Саня! С нами лучшие умы человечества. У нас капитал. Но в одном ты прав. Баррикады еще повсюду. Выродки прежнего режима еще цепляются за бесплатный паек. Твои сомнения понятны, но они опасны, разрушительны. Ты художник, так и будь им! Не лезь в политику. Твори от всей души. Дерзай, пробуй! А уж я не обижу, заплачу, как тебе и не снилось. Но — не халтурь, понял! Этого не потерплю. Гитлер! Ишь, вспомнил. Видно, не до конца, Саня, одолел ты в себе рабскую психологию. Не для сегодня живем, для будущего. Что о нас потомки, дети наши, скажут — вот единственный критерий.

— Он еще молодой, — заступился за меня шеф. — У него мозги набекрень. С другой стороны, конечно, есть некоторая опаска. Уж больно быстро все завертелось. Опять же дряни много на поверхность выплыло.

Синеватые белки Гаспаряна полезли на лоб.

— А ты на что надеялся, Гоша? Семьдесят лет по шею в дерьме сидели, куда же ему сразу деться? Швырнули камень в дерьмо, оно и забулькало. Ничего, отмоемся.

На этой бодрой ноте я их покинул, пообещав, что завтра соберу бригаду.

С улицы из автомата позвонил Кате. Как услав-ливались: подождал до трех гудков, положил трубку и снова набрал номер. Ее голос прошуршал едва слышно:

— Саша, уже ночь?

— Не совсем. Скорее вечер.

— Почему же так темно?

— Так ты включи свет.

— Но я же не знаю, где выключатель.

— Катя!

— Что?

— Мы же договаривались, ты не будешь больше придуриваться.

— Я не придуриваюсь. Я правда не нашла выключатель.

— Хорошо, сейчас приеду. Посиди в темноте.

…На второй день после налета Гречанинов прислал врача, которому, как он сказал, можно доверять во всем. Врач мне понравился, пожилой, корректный, независимый. С Катей провозился больше часа, выставив меня на кухню. Резюме было однозначное: требуется госпитализация, тщательное всестороннее обследование. Я уточнил: куда госпитализация? В психушку? Врач ответил уклончиво: есть, дескать, разные места, но и в слове «психушка» не надо обязательно искать инфернальный, роковой подтекст. При надлежащем присмотре… Я его не дослушал. Я знал про Катю больше, чем все врачи на свете. Без меня ей каюк. Рассказал доктору про курс иглотерапии, который, увы, не довел до конца милейший Андрей Давыдович. Посланник Гречанинова скептически кривил губы. Он принадлежал к направлению медиков-фундаменталистов и не верил ни в какие новомодные штучки. Сказал, что все эти экстрасенсы и прочие шаманы вызывают у него раздражение. Обезьянничать не надо, сказал он. Что хорошо на Востоке, то на Севере просто нелепо. «Почему?» — спросил я. Потому что, ответил он, там питаются рисом и водорослями, а мы жрем щи с тухлым мясом. И климат разный. Но не только это. Тем, кого ждет геенна огненная, не грозит переселение душ. Последний аргумент убедил меня в том, что имею дело с человеком незаурядным, оригинально мыслящим, но от госпитализации я вся равно отказался. Врач пожал плечами:

— Глупо, но возможно, вы правы.

На всякий случай оставил свой телефон.

— Попробуйте ее чем-нибудь заинтересовать, отвлечь.

— Чем?

— Не знаю. Увезите куда-нибудь. В деревню, например.

— Уже увозил.

Каждый день звонил Гречанинов. Валерия пока жила у него, и, судя по недомолвкам, отношения у них складывались точно такие же, как и у любого мужчины, пробывшего с ней наедине более пяти минут. Постепенно Григорий Донатович склонялся к мысли, что человек она неплохой, хотя и путаный. В его голосе проскальзывали незнакомые стыдливые нотки.

— В сущности, чем она виновата, если выросла на помойке?.

— Ничем, — согласился я, ощутив укол ревности. — Но будьте все же осторожнее. Ей ничего не стоит перерезать вам ночью горло.

— Это как раз понятно, — ответил он задумчиво.

С Катей мы жили мирно, никуда не выходили и гостей не принимали, если не считать соседа Яшу, с которым Катя подружилась. Старый ловелас заглядывал по утрам на чашечку кофе с непременным букетом гвоздик. Катя его не боялась, уверовав, что он всамделишный Буба Касторский, явившийся из Одессы, чтобы ее рассмешить. Как нельзя лучше они подходили друг другу: ненароком протрезвевший кумир семидесятых годов, испивший всю горечь минувшей славы, и беременная отроковица с вывихнутыми мозгами. Слушать их веселый обмен двусмысленностями невозможно было без слез. Яша не на шутку вознамерился отбить ее у меня. Однажды вызвал в коридор и прямо спросил:

— Саша, ответь, только честно, ты считаешь меня своим другом или нет?

— Может быть, даже единственным.

— Тогда скажи, у тебя с Катей серьезно?

— С чего ты взял? Обыкновенная случайная связь.

Хмурое морщинистое лицо актера просветлело.

— Значит, не обидишься, если между нами?..

— Напротив, буду рад. Я же вижу, как она тянется к тебе, как мотылек на огонь.

— Ты заметил, да?

— С первой вашей встречи. Помнишь, возле дома? Я еле ее увел.

Озабоченный, Яша уехал в ночной клуб.

Лучше всего нам было вдвоем. Дни были полны блаженного безделья. Утром я вставал первым, умывался, делал зарядку, готовил завтрак, будил Катю и помогал ей одеться. Часы летели незаметно, хотя ничем особенным мы не занимались. Я подолгу читал ей вслух, и она слушала с таким напряженным вниманием, точно пыталась понять что-то чрезвычайно важное. Вместе готовили обед — какой-нибудь суп или мясное блюдо, — с таким расчетом, чтобы хватило на ужин. После обеда ложились отдохнуть и частенько не вылезали из постели до вечера. Смотрели телевизор, но не все подряд, а если только попадался какой-нибудь нестрашный мультик или кино, из тех, которые были сделаны еще до крысиного нашествия. Многое из того, что случилось с нами, Катя забыла напрочь, но это не значило, что она превратилась в идиотку. В ее карих глазах, постоянно устремленных на меня, светилась таинственная, всепокоряющая мудрость, перед которой я натурально терялся. Да и замечания ее, пусть невпопад, бывали столь глубоки, что я поневоле вздрагивал. Словно заразясь от нее, я и сам все чаще погружался в то странное состояние, когда исчезало прошлое и не разгаданный никем смысл жизни обнаруживался с убедительной младенческой простотой. Он как раз заключался в том, чтобы никуда не спешить, не рваться наружу из уютного городского склепа, куда заключила нас судьба, и, взявшись за руки, в тихом томлении ждать появления неведомого гостя, который обязательно скоро придет и объяснит, зачем мы родились и почему так рано утратили все надежды. Больная, желанная девушка была для меня средоточием последней истины, как и я, вероятно, для нее. Полагаю, если есть на свете любовь, то именно она нас посетила.

Я искренне удивился, как легко звонок шефа вырвал меня из этой сладкой сновиденческой прострации и лишил едва-едва обретенного покоя.