Третья часть

Я приехал к Адольфу Бетке и иду с вокзала. Дом я узнаю сразу, там он часто мне его описывал. Фруктовый сад. Еще не все яблоки собраны, многие валяются в траве под деревьями. На пятачке перед домом огромный каштан. Землю под ним плотно укрывают красно-коричневые листья. Каменный столик, скамейка. В опавшей листве заметны лопнувшие игольчатые скорлупки красновато-белого цвета и блестящие коричневые пятнышки выпавших орехов. Я поднимаю несколько каштанов и разглядываю лакированную, пронизанную прожилками, будто из красного дерева, оболочку и светлый плод под ней. Чего только не бывает, думаю я, осматриваясь; и в самом деле, такое тоже бывает: разноцветные деревья, лес в голубой дымке – лес, а не выкорчеванные гранатами пни, ветер в полях – без запаха пороха и газовой вони, эта вывороченная, жирная земля, которая так сильно пахнет, лошади, запряженные в плуг, а не в телеги с боеприпасами, и за ними, без винтовок, вернувшиеся домой землепашцы, землепашцы в солдатской форме.

Солнце над лесочком спряталось за облака, но из-под них выбивается серебристый сноп лучей; в небе парят разноцветные воздушные змеи, пущенные детьми; дышат легкие: прохладный воздух наполняет их и выходит обратно; ни орудий, ни мин, на грудь не давит ранец, брюхо не оттягивает тяжелый пояс с гранатами; на затылок не давит тянущее чувство: нужно быть осторожным и бдительным, двигаться полуползком, и все это в любую секунду может превратиться в необходимость упасть на землю, замереть, превратиться в ужас и смерть. Свободно, с поднятой головой, беспечно распрямив плечи, я иду, ощущая всю силу мгновения: я приехал навестить своего товарища Адольфа.

Входная дверь приоткрыта. Справа кухня. Я стучу. Ответа нет. Я громко здороваюсь. Тишина. Я иду дальше и открываю еще одну дверь. За столом сидит какой-то человек. Он поднимает глаза. Одичавший вид, старая форма, взгляд – Бетке.

– Адольф! – радостно восклицаю я. – Ты не слышал? Спал, наверно?

Не меняя положения, он протягивает мне руку.

– Решил навестить тебя, Адольф.

– Мило с твоей стороны, Эрнст, – мрачно отвечает он.

– Что случилось, Адольф? – изумленно спрашиваю я.

– Ах, Эрнст…

Я подсаживаюсь к нему.

– Господи, Адольф, что с тобой?

Он отмахивается.

– Да все нормально, Эрнст, брось. Просто здорово, понимаешь, здорово, что кто-то из вас пришел. – Он встает. – А то одному с ума можно сойти…

Я осматриваюсь. Жены не видно. Адольф довольно долго молчит, затем повторяет:

– Хорошо, что ты пришел.

Он ставит на стол шнапс и кладет сигареты. Мы выпиваем. Рюмки из толстого стекла с розовой вставкой на донышке. За окном сад и дорожка к деревьям. Ветер. Стучит садовая калитка. Бьют напольные часы, травленные темной морилкой.

– Будь здоров, Адольф.

– Будь здоров, Эрнст.

По комнате бесшумно проходит кошка. Она запрыгивает на швейную машинку и мурлычет. Через какое-то время Адольф говорит:

– Они все приходят, говорят, родители, тесть, и при этом ни они меня не понимают, ни я их. Как будто совсем другие люди. – Он опускает голову на руки. – Вот ты меня понимаешь, Эрнст, и я тебя, а тут как будто стена между нами выросла.

И я узнаю все.

Бетке возвращается домой: ранец на плечах, мешок хороших продуктов – кофе, шоколад – и даже шелковый отрез на целое платье.

Он хочет зайти тихо, чтобы сделать жене сюрприз, но собака начинает лаять как сумасшедшая, чуть не опрокидывая будку, тут уже хорониться бесполезно, и он бежит по дорожке между яблонями, по своей дорожке, между своими яблонями, к своему дому, к своей жене, сердце молотом стучит в горле, он распахивает дверь, переводит дух, заходит:

– Мари…

Он видит ее, охватывает взглядом всю целиком, его распирает, полумрак, дом, тиканье часов, стол, большое кресло, жена – он бросается к ней. Но жена, уклоняясь от объятий, смотрит на него как на привидение. Он еще ничего не понимает.

– Испугалась? – смеется он.

– Да, – настороженно отвечает она.

– Все хорошо, Мари, – говорит он, дрожа от возбуждения.

Теперь, в комнате, его просто знобит. Слишком давно все это было.

– Я не знала, когда ты придешь, Адольф. – Жена отходит к шкафу и смотрит на него большими глазами.

Что-то холодное наваливается на него, стискивая легкие.

– Ты не рада? – неловко спрашивает он.

– Конечно, рада, Адольф…

– Что-нибудь случилось? – задает он еще один вопрос, забыв про поклажу.

И тут начинаются рыдания, она опускает голову на стол, о, наверно, лучше ему узнать сразу, другие все равно расскажут, у нее тут было с одним человеком, как-то так получилось, она вовсе не хотела, думала только о нем, а теперь лучше пусть он ее убьет.

Адольф все стоит, наконец вспоминает про ранец на плечах. Отстегивает его, начинает вынимать вещи, дрожит и только думает: этого не может быть, этого не может быть, – продолжает доставать вещи, только не успокаиваться, шелк шуршит в руках, он протягивает его жене – я хотел тебе привезти, – и дальше стучит в голове: этого не может быть, быть не может… Он беспомощно держит шелковый отрез, и в мозги все это никак не входит.

Но она плачет и слышать ничего не хочет. Он садится, пытается что-то сообразить и вдруг понимает, что страшно голоден. На столе яблоки из сада, прекрасные садовые яблоки, и он ест эти яблоки, поскольку нужно что-то делать. Но потом руки немеют, и он это осознает. В груди вскипает дикое бешенство, хочется что-нибудь расколотить, и он выбегает из дому искать этого урода.

Он его не находит и идет в пивную. Там с ним здороваются, но как-то опасливо, в глаза не смотрят, подбирают слова, значит, уже знают. Он, правда, делает вид, что все в порядке, но кто же это выдержит? Он залпом пьет и собирается уходить, как вдруг кто-то спрашивает: «Ты дома был?» – и в пивной, когда он выходит, воцаряется тишина. Он мечется по деревне, наконец становится совсем поздно. Тогда он возвращается домой. Заходит – а что делать? Горит лампа, на столе кофе, на плите в сковородке жареная картошка. Его как под дых ударили: как это было бы здорово, если бы было, как надо; даже белая скатерть на столе. А так только хуже.

Жена дома и уже не плачет. Когда он садится, она наливает ему кофе и ставит на стол картошку с колбасой. Для себя тарелки не ставит.

Он смотрит на нее. Бледная, худая. Все опять заканчивается бессмысленными причитаниями. Он не желает ничего знать, ему хочется закрыться, лечь в постель и стать камнем. От кофе поднимается пар, Адольф отодвигает чашку, потом сковородку. Жена пугается. Она понимает, что сейчас будет.

Адольф не встает, просто не может, только качает головой и говорит:

– Уходи, Мари.

Она не возражает. Набрасывает на плечи шаль, пододвигает ему сковородку, робко говорит: «Поешь хоть, Адольф» – и уходит. Уходит, уходит, легкими шагами, бесшумно, за ней закрывается дверь, во дворе лает собака, под окнами завывает ветер. Бетке остается один.

А потом ночь.

Несколько дней одиночества дома доводят вышедшего из могилы человека до полного изнеможения.

Он пытается добраться до этого урода, чтобы сделать из него еще и инвалида, но тот вовремя прокумекал и залег на дно. Адольф рыщет, ищет его везде, но найти не может, и это совсем выводит его из себя.

Потом появляются тесть с тещей, они говорят, что ему надо хорошенько подумать, что жена уже давно взялась за ум, четыре года, мол, не фунт изюма, это все тот парень виноват, да и вообще в войну чего только не бывало…

Адольф поднимает глаза.

– Что же было делать, Эрнст?

– Черт возьми, – говорю я. – Вот дерьмо.

– И для этого я вернулся домой, Эрнст!

Я разливаю, мы пьем. Поскольку в доме нет сигар, которые курит Адольф, а в пивную он не хочет, за сигарами иду я. Адольф курит крепкие, и с куревом ему будет легче. Поэтому я покупаю сразу ящик толстой коричневой «Лесной тишины» – правильное название. Тишина из чистой буковой листвы, но это лучше, чем ничего.

Когда я возвращаюсь, в доме женщина, и я сразу понимаю, что это жена. Она прямит спину, но плечи у нее мягкие. Женский затылок вообще трогательная штука, что-то в этом есть детское, и, наверно, всерьез на женщин злиться нельзя. Я, конечно, не про жирных, у которых сало сзади свисает. Я здороваюсь и вешаю фуражку. Жена не отвечает. Я ставлю сигары Адольфу, но он не берет. Тикают часы. На дворе ветер, иногда он прижимает к окну кружащиеся листья каштана, и тогда они, шурша, сползают по стеклу. Одна веточка с пятью коричневыми, землистыми листьями, похожими на растопыренные, цепкие руки – коричневые мертвые руки осени, – рвется в комнату. Наконец Адольф, поерзав на стуле, незнакомым голосом говорит:

– Ну, иди, Мари.

Послушно, как школьница, она поднимается и с отрешенным видом выходит. Мягкий затылок, узкие плечи… И как такое возможно?

– Вот так она приходит каждый день, сидит, молчит, ждет, смотрит на меня, – горько говорит Адольф.

Мне его жалко, но теперь жалко еще и жену.

– Поехали в город, Адольф. Какой смысл тут сидеть, – предлагаю я.

Он не хочет. На улице лает собака. Это жена идет через садовую калитку, к родителям.

– Она хочет вернуться? – спрашиваю я.

Он кивает. Больше я не задаю вопросов. Это уж решать ему.

– А то поехали, – делаю я еще одну попытку.

– В другой раз, Эрнст.

– Закури хоть. – Я пододвигаю ему ящик и жду, пока он вытащит сигару. Потом протягиваю руку. – Я скоро загляну к тебе, Адольф.

Он провожает меня до ворот. Через какое-то время я оборачиваюсь и машу ему рукой. Он все стоит у забора, позади опять вечерний сумрак, как тогда, когда он слез с поезда и ушел от нас. Ему бы остаться с нами. А теперь он одинок и несчастен, а мы не можем ему помочь, как бы ни хотели. Ах, на фронте было проще: жив – значит, с тобой все в порядке.