СЛЕД ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
Синеборье
1
Давно, уже много лет, живу в городе. Уклад и порядок городской жизни стал мне привычным и, кажется, необходимым. И высокие каменные дома, и асфальт тротуаров, и огни светофоров на улицах, и метро, и троллейбусы, и многое другое, что неотделимо от города, стало так же неотделимым и от моего быта, привычек и представлений. Но иногда случается так, что проснешься вдруг среди ночи в своей городской квартире и услышишь, а может, и не услышишь, только почувствуешь, как плещутся в камень московских застав волны Зеленого моря, несущие запах хвои и теплой земли. И тут же припомнишь знакомую черемуху, склонившуюся над мало кому известной мещерской речкой Стружанью. Припомнишь с такой пронзительной ясностью, что почувствуешь холодновато-горький запах цветов и увидишь всю ее — от нижних кем-то грубо обломанных веток до самой макушки, где цветы вроде уже и не белые, а слегка позолоченные сиянием майского дня.
Да и не только саму черемуху, но и травянистую полянку возле нее, и желтые чашечки первых купальниц, и пока еще по-весеннему нежно-зеленые лезвия аира, поднявшиеся из темной воды.
И так же явственно услышишь кукушку в бархатной чаще соседнего ельника, бессознательно, по привычке прошепчешь: «Кукушка, кукушка, сколько лет жить мне?» — и с замирающим сердцем будешь внимать ее вещему счету.
Потом придет день, начинающийся, как обычно, утренним голосом радио, нарастающим шумом улицы, свежей газетой, отзвуком сердцебиения мира, в котором противоборствуют горе и радости. Он захватит, затормошит постоянными, как вечность, заботами, захлестнет суетой и заставит забыть ночное видение. Но где-то, может быть, в самой глубинке души освежающим родничком будет пробиваться: «А у меня есть знакомая черемуха над Стружанью». И от этого самый день становится светлее и чище…
С давних пор влекло меня к еще одному, не открытому и не виданному мной, родничку — Синеборью.
Оно звенело во мне песней зяблика, отзывалось голосом черноголовой славки и посвистом иволги, шумело высокими шапками бронзовых сосен и вкрадчиво шелестело листвою берез. В нем мне чудились волны Зеленого моря.
Знал я, что Синеборье расположено в муромских древних лесах, был много наслышан о самобытной его красоте и каждое лето загадывал побывать в том краю.
2
В знойный июльский полдень стояли мы с Сергеем Васильевичем Лариным, владимирским писателем и охотником, на гребне городского старинного вала. Прямо перед нами, за Клязьмой, бескрайне синели мещерские и муромские леса.
— Вот так и поедешь по этой дороге на Судогду. А от Судогды бери влево, на Чамерево. Там оно и есть — Синеборье, — напутствовал Ларин.
Он и сам бы поехал со мной, да дела не пускают. Сергей Васильевич на должности: работает заместителем редактора областной газеты. Мы с ним почти ровесники, обоим за пятьдесят, но за последнее время он погрузнел, появилась одышка.
— Таких сел, как Чамерево, у нас в области больше нет. Единственное в своем роде, — говорит он. — Впрочем, не буду рассказывать, своими глазами увидишь…
И вот я уже еду в желанное Синеборье. Дорогу с обеих сторон обступают старые березы, а к самому полотну ее выбежали белые ромашки, пунцовые звездочки дикой гвоздики, розовые свечки кипрея.
Перемахнув мосток через речку Сойму, не доезжая до Судогды, сворачиваем налево. Бывалый шофер объясняет:
— Мы тут по летничку на Лаврово выскочим. Километров десять выгадать можно.
Едва приметный, мало наезженный летничек выводит нас к каменке. Мощенная булыжником, она окаймлена высокими лиственницами и напоминает аллею старого парка. За лиственницами — чистый сосновый бор. Сосны одна к одной — высоки, прямоствольны. Стоят они в линейном порядке, как гренадерский полк на парадном смотру.
— Саженый бор-то?
— Саженый, — отвечает водитель. — Это все были дачи помещика Храповицкого. Но за порядком следил управляющий, немец Тюрмер. Ученый лесовод. Этот много полезного сделал. А сам-то Храповицкий в Питере жил и из здешних лесов только капиталы выкачивал да на трюфелях проедал. Когда революция произошла, он за границу подался, во Францию. Там и помер. Жена у него была совсем глупая, — добавляет водитель.
— Что так?
— Ну как же: в тридцатых годах прислала она здешним колхозникам письмо из Франции. Пишет, что барин, мол, помер, оставил ее без денег, и требует, чтобы мужики высылали ей на пропитание. А я, дескать, за это землю и лес обратно не буду требовать.
— А колхозники?
— Что колхозники, прочли письмо, посмеялись и написали ей: дура, мол, ты, бывшая барыня. Землю и лес у нас обратно теперь уж никто не возьмет. Вечно владеть будем.
Из лесного массива каменка выбежала в поля, окаймленные рощами, поднялась на взлобок.
— А вот и Чамерево.
Село и впрямь выглядело совсем необычно: на горке в окружении сосен и старых берез стояли крепкие бревенчатые дома сплошь с вывесками: «Участковая больница», «Сельский Совет», «Школа», «Правление колхоза „Красное Синеборье“», «Ветеринарный пункт», «Библиотека». И еще — два магазина, хлебопекарня, клуб, контора сельпо. Только немного поодаль, возле старой каменной церкви, ютились три домика, когда-то принадлежавшие церковнослужителям. Но церковь давно уж закрыта, ее служителей и след простыл, а в домиках живут теперь сторожа-пенсионеры.
В сельском Совете я застал председателя — Федора Леонтьевича Антонова и директора школы. Разговор у них шел об олифе, белилах, сурике.
— То строимся, то ремонтируем, — пояснил председатель. — Вот недавно новый дом для больницы поставили, а теперь пристройку к школе заканчиваем. Вы первый раз здесь? Село необычное? Все говорят так. В Чамереве-то у нас только деловой центр, а население живет в окружных деревнях. Они рядом — Михалево, Рамешки, Бокуша, Поддол, Попеленки, Слащево. Ближняя отсюда— Михалево — метров четыреста, а и до самой дальней пяти километров не будет.
Директор школы, Иван Васильевич, — географ. Он уточняет:
— Это только Малое Синеборье. Оно расположено по водоразделу между Соймой и Судогдой. Большое же Синеборье, охватывающее боровые леса, простирается дальше. Чамерево стоит на песчаном холме, изобилующем камнями моренного отложения. Отсюда открывается чудесная панорама всей местности. Пойдемте на улицу, я вам покажу.
— Погоди, — останавливает председатель и, обращаясь ко мне, спрашивает: — С жильем устроились?
— Нет, о ночлеге я еще не подумал.
— Это у нас не проблема. Устроитесь.
С директором школы мы выходим на улицу. Прежде всего он хочет показать свою школу. Там ремонт. В одном отделении красят пол, в другом — конопатят новые стены.
Иван Васильевич показывает, как будут расположены классы, ведет в другое здание, где предполагается открыть интернат.
Потом мы выходим на самый гребень холма, к старой церкви. Отсюда видно и темный сосновый бор, и пойму реки. У самой воды она заросла кугушником и осокой, а дальше — выкошена, и там, над покосом, поднимаются сизые шапки свежих стогов.
— А еще я вам покажу одно диво, — обещает Иван Васильевич и предлагает спуститься вниз.
Спускаемся по плотно выбитой тропочке, и у самого подножия холма вдруг открывается родник, заключенный в четырехугольное гнездышко сруба. Вода в нем хрустально чиста, и видно, как на дне сруба пульсируют перламутровые песчинки. Из-под нижней колоды вытекает небольшой ручеек.
— Живая вода, — говорит Иван Васильевич. — Этот родничок даже зимою не замерзает, а кто попьет из него, тот уж непременно душой к Синеборью привяжется. По-пробуйте-ка, на вкус-то какая.
Зачерпываю ладонью холодную воду и пью.
3
Я устроился в Рамешках, у Сергевны.
Высокая, седая, но еще крепкая, как береза, она сказала:
— Живи. Все равно изба-то пустая. Одна я осталась, с кошкой. Старик давно уже помер, дочь в Судогде, у сына свой дом, а второй сын с войны не вернулся. Гляди-кося, какой был.
Она показывает портрет черноглазого мальчика.
— Неужто такой на войну ушел?
— Нет, двадцать третий год ему был, как призвали. А карточка-то у меня лишь такая осталась. Да ведь для матери какой хошь будь — все дитятко.
В избе у Сергевны чисто, пахнет сухими травами. Окна весь день открыты. Ветер шевелит и раздувает ситцевые занавески.
Справа к избе примыкает сад. Вдоль изгороди густо разросся терновник, за ним яблони. На ветках грузно висят плоды, еще не тронутые румянцем.
Сергевну часто, по нескольку раз в день, навещает внук, четырехлетний мальчик Митя, в зеленоватой клетчатой рубашонке и в коротких вельветовых штанишках. У нас с ним установились дружеские отношения. Митя открыл мне тайну: маленький шалаш на задах, за бабушкиной избой. Он построен из веток тальника и стеблей высокого конского щавеля. В шалаше собраны драгоценности— глиняная свистулька, велосипедный звонок и разноцветные осколки фарфоровых чашек. Есть даже такой, на котором полностью сохранился голубенький цветок незабудки.
В полдень мы ходили с Митей на старицу Соймы. Крутой берег ее зарос мелкой кудрявой травою — поспорышем, а дно песчаное, чистое. Удобно купаться. Когда я скинул брюки, рубашку и остался только в трусах, Митя заметил на левом предплечье у меня коричневое пятнышко величиной с боб.
— Это почему? — спросил он.
— Так, родимое пятно.
Глаза у мальчика округлились, наполнились страхом.
— Значит, ты пьяница?
Вопрос смутил меня своей неожиданностью.
— Откуда ты взял?
— У нас в деревне есть Леха — пьяница. Он со всеми ругается, а зимой бегал босиком по деревне. Один раз пришел к нам учитель, и они с папой стали говорить про Леху. И Иван Васильевич сказал: «Дают еще себя знать эти проклятые родимые пятна».
— У меня оно не проклятое, — успокоил я Митю.
— Это хорошо, — сказал он.
Когда вернулись домой, Сергевна сидела на кухне и выбирала малину. Я прошел в горницу, а Митя остался с бабушкой. Они о чем-то шептались. Потом Сергевна сказала:
— Будя болтать-то. А у тебя вон на спинке тоже есть пятнушко.
…Синеборье славится искусными плотниками, поэтому избы в здешних деревнях, как на подбор, аккуратны, окна высокие, с резными наличниками. Почти перед каждой избой — скамеечка.
В золотой предзакатный час, нахлопотавшись по дому и в огороде, Сергевна говорит:
— Пойду погуляю на лавочке.
Выходит, садится на скамеечку. К ней присоединяется кто-нибудь из соседок-ровесниц. Они сидят, разговаривают, по-ихнему — «гуляют».
Перед домом наискосок от Сергевниного на скамеечке «гуляет» кряжистый старик. Большой хрящеватый нос его загнут крючком. В лохматых бровях седина. Это Андрей Павлов, бывший председатель сельского Совета, а теперь по старости лет пенсионер.
Однажды он позвал меня, подвинулся, предложил:
— Погуляйте со мной.
Я сел, закурили.
— В новой больнице были ай нет? — спросил Андрей Павлов.
— Заходил.
— На потолок обратили внимание?
— А что?
— Низковат. Я ведь говорил им: в больнице потолки полагается выше делать, чтобы кубатура была. А они недоглядели. В пекарню еще наведайтесь. И там порядку не стало. Молод нынешний-то, опыту нет. Это я вам говорю, как коммунист коммунисту. Заботы не проявляют.
— Кто?
— Федор-то. Молод еще.
Нынешнему председателю Совета Федору Леонтьевичу лет сорок пять. Все отзываются о нем как об энергичном, толковом работнике. И рекомендовал-то его сам Андрей Павлов. Но теперь старику кажется, что новый молод, неопытен и что вообще с тех пор, как сам он, Андрей Павлов, ушел на пенсию, дела пошли хуже: вот высоту потолка в больнице не предусмотрели, в пекарне порядка нет…
— Бывало, ночей не спишь, все думаешь, как то, как это решить. А нынешний? Он даже в спектаклях участвует. Зимой постановку делали и, понимаете, на сцене роль представлял.
— Что ж тут плохого?
Андрей Павлов удивленно глядит на меня, долго, тяжело думает и отвечает:
— Председателю разыгрывать неудобно.
Мы курим, молчим, потом старик принимает решение:
— Дождя давно не было, пойду капусту полью… А в пекарню-то вы как-нибудь загляните. Напишите, не напишете — ваше дело, а они все-таки вывод сделают.
4
В Чамереве я неожиданно встретил знакомых. Это были рабочие из Гусь-Хрустального. Четырнадцать человек. Завод послал их сюда на две недели помочь колхозу «Красное Синеборье» управиться с сенокосом.
Я давно уже не бывал в Гусь-Хрустальном. Там теперь много нового. Строится большой экспериментальный завод. Он будет филиалом Всесоюзного института стекла. На старом хрустальном заводе тоже идет реконструкция.
— Приезжай, там есть на что поглядеть.
Я в свою очередь спросил у них:
— Здесь вам нравится? Не правда ли, сказочный уголок? Смотрите, какой чудесный вид открывается с этой горки.
— Красиво, — ответил мне высокий худощавый алмазчик. — Только, видишь ли, пейзажем-то сыт ведь не будешь. Для этого требуются более материальные вещи, скажем — мясо, хлеб, молоко. А по этой части в колхозе не очень благополучно. С производственным планом он не справляется, просит помощи. И вот присылают нас. Мы косим, мечем сено в стога. Но много ли наработаем? Ведь по профессии я не косец, а мастер алмазной грани. Хрусталь шлифовать — пожалуйста, а косу как следует отбить не могу.
Колхоз платит рабочим по установленным расценкам и нормам, но весь этот заработок уходит у них на харчи. Правда, на заводе за ними сохраняется пятьдесят процентов оклада.
— Но ведь это нам утешение, а государству? — сказал алмазчик. — Во-первых, пятьдесят процентов оклада идет нам ни за что ни про что, а во-вторых, колхозники привыкают к тому, что кто-то приедет и будет им помогать. Ведь это не первый случай, а из года в год повторяется. Вот как раздумаешься об этом, так и пейзаж потускнеет.
— В чем же, по-вашему, причина недостатков в колхозе?
— А их, видно, много, причин-то. По части агрономии и зоотехники я, конечно, не специалист и рекомендаций дать не сумею, а вот по части организации скажу: порядка здесь недостаточно. Управленческий аппарат излишне раздут, производственная дисциплина хромает. Ведь как иной раз получается: мы — на покос, а некоторые колхозники— в лес по ягоды… Председатель — человек приезжий, из Судогды. До сих пор на два дома живет. Я как-то поинтересовался: сколько, мол, сельхозугодий-то у колхоза. А он отвечает: «На память сказать не могу, надо по книгам свериться». Это что же — хозяин? Вот думаем с колхозными коммунистами поговорить. Надо решительно поправлять дело… А так — ничего. Места здесь очень красивые, — заключил свои суждения мастер алмазной грани.
5
Душа Синеборья — лес. В самом названии этой местности колоколами гудят высокие сосны.
Я тут познакомился с одним лесником. Живет он в деревне Бокуше. Фамилия — Медведев. Александр Кузьмич. Высокий, темно-русый мужчина лет тридцати.
Однажды сидели мы с ним на берегу Судогды, и я вслух восхищался таинственной, как казалось мне, прелестью лесной чащи, темневшей за солнечной лентой реки.
— Это еще не лес, а так себе, чернолесье, — остановил мои восторги лесник. — Вот если бы заглянули в Удел (есть такое урочище), то там сплошь боровые сосны. Им уж лет по двести, а они могучие, крепкие. Обушком топора по стволу легонько ударишь — как медь отзывается. Высота — тридцать пять метров. Одно такое дерево до двенадцати кубов деловой древесины дать может.
— Поди, и рубить-то их жалко?
— А здешние леса и не подлежат массовой вырубке. Они водоохранное значение имеют. Выруби — реки иссякнут и земля высохнет. Наше дело теперь беречь и облагораживать лес. Дерево срубили — другое сажай.
— Да пока еще они вырастут…
— Пока сосна до полной спелости вырастет, восемьдесят лет надо ждать. Одной человеческой жизни не хватит. Тут эстафета поколений нужна, преемственность заботы.
Дело свое Медведев любит самозабвенно. С упоением рассказывал он мне о новых посадках сосны и сибирского кедра, о борьбе с огнем и лесными вредителями, о ягодном и грибном изобилии синеборских лесов.
Я спросил у него:
— А охота здесь какова?
— По боровой дичи у нас самые охотницкие места, — сказал он, — только дичи-то год от года меньше становится.
— Что так?
— Енота в наши края завезли. Он расплодился, как бедствие. Хуже волка. Боровая-то дичь, как известно, гнездится понизу, а енот дуром истребляет яйца, птенцов да и взрослую птицу. Но в конце-то концов не енот, а сами же мы виноваты: мало внимания уделяем природным богатствам и распоряжаемся ими порой неразумно. Ведь козла в огород на капустные грядки даже круглый дурак не выпустит. А тут? Валяй разводи енота!
А сколько лет к лесам относились по-варварски, — продолжал он с горечью и возмущением. — Возьмите хоть тот же муромский лес. В песнях о нем поется, в былинах поминали его. А знаете ли, что под самым-то Муромом леса вовсе уже не осталось. Голое место…
Мы долго еще говорили о печалях и радостях, связанных с лесной работой Медведева. Между прочим, узнал я о том, что мой новый знакомый учится на заочном отделении лесного техникума и через год ему уже предстоит защита диплома.
Беседовать с ним было интересно не только потому, что Медведев отлично знал свое дело, но и потому, что в рассказах его открывалась светлая, искренняя любовь к природе родного края.
…В тот день, возвращаясь из Бокуши в Рамешки, на тропинке, капризно петлявшей по частому молодому березнячку, я встретил черноглазую девочку лет тринадцати, в легком ситцевом платьице, с толстой и, видно, тяжелой сумкой через плечо. Она отступила с тропинки, степенно, как взрослая, поздоровалась. Я ответил:
— Здравствуй, красавица.
И мы разошлись.
Дома же, когда сказал, что иду из Бокуши, Сергевна спросила:
— Светку не встретил ли?
— Какую Светку?
— Внучку мою, сестренку Митину. Она в Бокуши с книжками побежала. «Бабушка, говорит, я — книгоноша». Это, видишь ли, чамеревская библиотекарша Мария Григорьевна дает им книжки, а они по деревням несут кому требуются. Зимой и мне приносила. Я толстые беру и читаю исподвольки. Ползимы «Тихий Дон» читала, а еще ползимы — про Степана Разина. Ну, я-то читаю только зимой, а есть которые и летом время находят. Вот Светка и бегает. На собрании, слышь-ко, ее хвалили за это. Она хоть и внучка мне, а все равно скажу: девчоночка славная, без дела не усидит. То на покос подгребать ходила, то вот: «Я — книгоноша»…
6
Сноха Сергевны работает старшей дежурной сестрой в чамеревской больнице, поэтому Сергевна пребывает в курсе всех новостей, связанных с медицинским обслуживанием Синеборья. Именно от нее я узнал, что главный и единственный врач Анна Александровна сейчас в отпуске и что заменяет ее фельдшер Любовь Васильевна. Сергевна сообщила мне даже такую подробность: в следующую субботу исполняется ровно пять лет, как Любовь Васильевна после окончания медицинского техникума впервые приехала в Чамерево.
— Родом-то она муромская. Сюда приехала вовсе молоденькой…
Все — Люба да Люба. А на работе оказалась такой деловой да внимательной, что Любовь Васильевной стали ее называть. Когда главный врач уедет куда или в отпуск уйдет, первая замена — Любовь Васильевна. И ведь справляется. Тут вот недавно привезли к нам в больницу очень тяжелого. Сноха говорила — инфаркт. Анны-то Александровны не было. Ну, все и переполошились: как быть? Не дай бог смертного случая. А Любовь Васильевна строгая сделалась и только командует: «В отдельную палату, камфару, шприц…»
Сергевна даже в лицах представила, как решительно распоряжалась тогда фельдшерица и как расторопны были дежурные сестры.
— Полтора суток из палаты не выходила, сама извелась, а человека к жизни вернула…
Вчера стояли мы с директором школы Иваном Васильевичем возле пристройки и разговаривали о том, успеют ли отделать ее к первому сентября и не придется ли начинать учебный год в старом здании. Дело оставалось за тем, чтобы вставить оконные рамы, навесить двери и закончить внутреннюю отделку.
Ивану Васильевичу хотелось, чтобы пристройка была закончена в срок.
Мимо по улице шла молодая, очень стройная женщина в белой, слегка накрахмаленной косынке. Походка у нее была легкой и плавной. В Дагестане я видел горянок с такой походкой. Они несут на плече кувшин, до краев наполненный свежей водой, и не расплещут ни капельки. Вот так же прямо и плавно шла эта женщина. В правой руке у нее был маленький дерматиновый саквояжик.
Кивком головы она поздоровалась с Иваном Васильевичем.
— Кто это? — спросил я.
— Наш фельдшер, — ответил директор.
Мы оба долго, молча смотрели, как шла она, будто плыла вдоль зеленой солнечной улицы. И оба сожалительно вздохнули, когда белая косынка ее уже скрылась за поворотом.
Вечером я сказал Сергевне, что видел Любовь Васильевну.
— Наверно, к больному ходила. Кто-нибудь ближний недужится. В дальние-то деревни у нас на «неотложной помощи» выезжают. Видел небось голубой «Москвичок»?
И опять заключила:
— Сердечная. Жалко, если уедет от нас.
— Почему же уедет?
— Он не едет сюда.
— Кто это — он?
— Ну, этот самый. По-старому, что ли, жених. Здесь-то, как замечаем, никого у ней нет. А девушка интересная, что лицом, что фигурой. Стало быть, где-то он есть. Что же делать-то — к нему надо ехать.
— А может, это только ваши предположения?
— А да ведь я ничего такого и не сказала. Ей небось и самой от Анны Александровны уезжать не захочется. Анну Александровну-то у нас ой как уважают. Эта уж на всю округу известная докторша. К ней и из города приезжают советоваться. Но, милый ты мой, своего-то счастья каждому хочется.
7
Вернувшись во Владимир, я снова встретился с Лариным и стал рассказывать ему о своей поездке.
— Значит, ты был только в Чамеревской округе. А ведь Синеборье гораздо обширнее. Там одного леса более ста тысяч гектаров. И город Судогда, он тоже, по-моему, не к Мещере, а скорее к Синеборью относится. A ты был только у одного родничка…
Ну что ж, мне пока и этого хватит. Вот когда-нибудь., зимней ночью, будто от толчка, проснусь я в своей московской квартире, услышу, как шумят и плещутся волны Зеленого моря, и явственно представлю себе родничок, заключенный в четырехугольнике замшелого сруба. Увижу живую игру песчинок на дне его и ручеек, выбегающий из-под бревенчатой кладки, и маленькую черногрудую трясогузку, что бежит через этот, неприметный почти, ручеек на своих голенастых, тоненьких ножках и вся трепещет, дрожит, будто внутри у нее пружинка. Увижу задумчивый бор. И долго будет в душе откликаться радостным светом:
«А у меня есть знакомый родничок в Синеборье!»
