С.А.Павлюченков

Направляя проницательный исследовательский взгляд на особо чувствительные и ранимые сферы общественной жизни, всегда полезно и даже обязательно предварить подобное вторжение благоразумным самоограничением, определив меру дозволенного проникновения в нежные ткани общества и, тем более, всячески избегать бесцеремонности в обращении с почтенными фактами, быть может, только благодаря случаю приоткрывшимися терпеливому взору исследователя. Заслуживает всяческого подражания скромность прославленного автора истории города Глупова, который был немало удивлен и обрадован тем обстоятельством, что глуповские градоначальники оставили по себе только благодарную память в сердцах сограждан, – и это, замечает он, «служит и немалым для летописателя облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? – Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? – Нет и не в этом. В чем же? – А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы быть лишь изобразителем означенного соответствия, и об оном передать потомству в надлежащее назидание». С тем и приступаем к нашему опыту беспристрастного повествования, цель которого не хвалить, не порицать, но стараться понимать.

Не раз замечено, что всякого рода общественные потрясения нередко сопровождаемы в народе усиленным потреблением горячительных напитков, но, думается, причина здесь далеко не та, как стремятся представить вульгарные материалисты, усматривая ее лишь в том, что обездоленные и обиженные люди ищут забытье и топят в вине горести жизни. Может это и преобладает в условиях рутины и застоя, но мы должны решительно отказаться от такого приниженного толкования взаимосвязей алкоголя и революционного общества. Функция первого в последнем более всеобъемлюща и, можно твердо сказать, социальна.

Царства создавались и благополучно раздвигали свои пределы только при достаточном давлении винных паров. Известно, как печально отразилось на императорской карьере Николая II и всей романовской династии его опрометчивое решение о введении в 1914 году «сухого закона». Переизбыток народных эмоций не растворился в вине, а воплотился в химеру революции.

Если в качестве основного критерия брать количество участников, их активность и непосредственный интерес, то следует признать, что главные события Октября разворачивались вовсе не на пресловутых телеграфных, телефонных станциях, не на вокзалах и даже не в анфиладах Зимнего дворца. Наибольшие скопления и энтузиазм революционно-демократических масс были отмечены у богатых винных погребов, сохранившихся в столице с довоенных времен. Заурядными, укоренившимися в быт красной столицы стали сцены осады и разгрома винных хранилищ тысячными толпами солдат, рабочих и простых обывателей, опустошенных и возмущенных долголетним воздержанием и жаждой. Ничто не могло противостоять этой стихии: ни специальные агитаторы, ни воинские команды, которые сами присоединялись к погромщикам, и те с удвоенной энергией разбивали погреба.

Для советской власти наступил самый критический момент за все время переворота. По улицам бродили пьяные банды, терроризируя население стрельбой. Г. Соломон писал о тех днях, что стал свидетелем подлинной растерянности, царившей в Смольном. Ленин был бледен и нервная судорога подергивала его лицо: «Эти мерзавцы… утопят в вине всю революцию! – говорил он, – мы уже дали распоряжение расстреливать грабителей на месте. Но нас плохо слушаются. Вот они русские бунты!».

В алкогольном пламени революция грозила сжечь себя саму, комиссары пытались поставить заслон, расстреливали штабеля бутылок и бочки из пулеметов, ходили мокрые, насквозь пропахшие букетом лучших вин. Как живописно вспоминал другой участник событий – Троцкий: «Вино стекало по каналам в Неву, пропитывая снег, пропойцы лакали прямо из канав».

Погромная волна продолжалась несколько месяцев и кончи – лась лишь после того, как тем или иным путем все винные склады были уничтожены. После такого бурного начала советская власть долгое время находилась в каком-то оцепенении перед вопросом производства и потребления спиртных напитков, не решаясь ни подтвердить, ни отменить сухой закон. Только 19 декабря 1919 года вышло довольно либеральное постановление Совнаркома о запрещении производства и продажи спирта, крепких напитков и неотносящихся к напиткам спиртосодержащих веществ, которое поколебало сухой закон разрешением продажи виноградных вин и прочих напитков крепостью не выше двенадцати градусов. До этого постановления общество пребывало в двусмысленном положении, которое с одной стороны как бы поощряло граждан к выделке и потреблению горячительных напитков, а с другой – открывало простор для распорядительного творчества местных властей. Из этого периода сохранились образцы довольно убедительных распоряжений, изданных отдельными городскими и губернскими властями, которые предусматривали за самогон высшую меру наказания – расстрел.

Кремлевская власть, наученная горьким смольнинским опытом, мудро пустила дело на самотек, не разрешая, однако и твердо не возбраняя населению наслаждаться плодами обретенной свободы. Область была настолько тонка и чувствительна, что каждое бесцеремонное вмешательство грозило непредсказуемыми последствиями, ибо здесь возводились чертоги и рушились храмы. Когда правительство самарского Комитета членов Учредительного собрания в 18-м году задумало для укрепления своей социальной и финансовой базы пустить в продажу «казенку», то выказало в этом деле отсутствие у себя должной непреклонности наряду с присутствием излишней прямолинейности, уступив слабой женской силе. Как сообщал в Москву работник Наркомпрода, командированный в Самару сразу после ее падения: Мужики гонят самогонку, пьют сами и продают в город, и здесь бабы всецело на стороне коммунистов и делают великое дело, морально воздействуя на мужское население и вполне успешно. «Когда «учредиловцы» задумали пустить в продажу казенку, то бабы все как одна восстали против этого безобразия, начали на них травить своих мужей и добились своего». Мужики стали организовывать отряды и бить чехов. «Кажется, это послужило первым толчком к отступлению чехов от Самары, а не самарские рабочие, как передавали нам в Москве».

Иное дело Совдепия. Ее пределы неуклонно расширялись, революционные волны достигли самых отдаленных границ бывшей империи. В чем заключалась их сила, откуда происходила энергия этого движения – вопрос принципиальный. Можно говорить о притягательности идей большевизма, можно ссылаться на его террористические методы, мы же здесь обязаны указать на первопричину по существу. Она даже не лежала на поверхности, а витала над ней и была хорошо видна из вражеских окопов. Как один колчаковский офицер писал в рапорте начальству о своей поездке на фронт в период успехов Красной армии: «Большевистская армия идет поголовно пьяная. На передовых позициях слышится отборная ругань комиссаров».

Надо сказать, что с того времени, как был введен сухой закон, т. е. с начала Первой мировой войны, он стал вызывать постоянные нарекания. Началось все с того, что закон решили ввести на время мобилизации, но в итоге он был оставлен «навеки». Последствия этого решения очень ярко описывает Н.В. Савич: «Народ начал пить денатурат, несмотря на массовые случаи слепоты… В деревнях скоро начали гнать самогон, население травилось отвратительным пойлом, вредным для его здоровья и дававшем большой доход распространившемуся шинкарству. Лишенное привычного напитка население начало сперва роптать, а потом раздражаться. Энергия, привыкшая находить выход в потреблении алкоголя, должна была направляться по другому направлению. Она и вылилась в усилении того общего недовольства и раздражения низов против верхов социальной лестницы, которое так ярко проявилось в момент наступившего революционного движения». Временное правительство не отменило сухой закон, большевики тоже, впрочем, впоследствии они исправили положение и доходы от продажи спиртного составляли немалую часть советского бюджета после 1922 года.

Интересно заметить, что в 1913 году доходы от винной монополии составляли 750 млн. рублей или 22,1 % доходов бюджета. Поэтому не вызывает удивления то, что от сухого закона пытались отказаться многие государственные образования, возникшие в ходе гражданской войны. Уже Каледин, рассчитывая этим улучшить финансовое положение, распорядился возобновить казенную продажу водки. На Украине таким же образом поступил гетман Скоропадский.

Мысли об отмене сухого закона не могли не возникнуть и на Белом Юге. 19 марта 1919 года рассматривался доклад председателя Малого присутствия Особого Совещания (деникинского правительства) о рассмотрении пивоварения и торговли виноградными и иными винами с установлением акциза и патентного сбора. По вопросу о разрешении пивоварения голоса членов Особого Совещания, при двух воздержавшихся от голосования, разделились поровну; 8 членов полагали необходимым воспретить пивоварение в виду недостатка ячменя для корма скота, другие 8 членов полагали возможным разрешить пивоварение, даже имея в виду неизбежное, в таком случае, развитие тайного пивоварения. Как можно понять, последнее мнение было основано на понимании вопроса, в его российской специфике, а первое мнение исходило из экономического прагматизма и идеалистической веры во всесилие исполнительной власти. Сказывалась губительная раздвоенность белого движения в отношении важнейших вопросов перед лицом сплоченного большевистско-советского лагеря.

Деникин принял сторону тех членов Особого Совещания, которые настаивали на том, чтобы разрешить пивоварение и в резолюции начертал: «Разрешить». Но вопрос был далеко не исчерпан. 23 апреля 1919 года был вновь представлен «алкогольный» доклад председателя Малого присутствия об использовании запасов спирта для товарообмена. Постановили: решение Особого Совещания от 22 марта 1919 года об обмене спирта на хлебные продукты, признать не подлежащем пересмотру.

Известный деятель белого движения, функционер Особого Совещания, и – что не удивительно – кадет, Н.И. Астров добивался пересмотра вопроса, уже утвержденного Главнокомандующим, но его не поддержали. Тогда Астров решил обратиться к Деникину с особым мнением, где он защищал свою позицию об отмене постановления. Он пытался доказывать, что за предложенные к обмену количество водки и спирта (около 60 000 ведер) сторонники этой меры рассчитывают получить до 5-ти миллионов пудов пшеницы. «На чем, однако, основан этот расчет, авторы умалчивают, – писал Астров, – строя, очевидно, свои надежды получить хлеб на распущенности и разнузданности населения».

Один из основных аргументов автора – хлеб не будут обменивать на спирт: «Хлеб берегут не для того, чтобы напиться пьяными, а в ожидании реальных ценностей нужных для деревни… Они берегут хлеб как реальную ценность, как золото, которое с охотой отдадут за мануфактуру, за железо, подковы, за сельхозорудия. Озаботиться добыть эти предметы для деревни – в этом задача государственной власти». Заканчивая рассуждения в подобном духе, Астров прибегает к последнему аргументу и говорит о безнравственности товарообмена спирта на хлеб: «Какие бы реальные выгоды эта мера не сулила, возрождение основ духа населения, возрождение нравственных основ его жизни представляют собой высшую выгоду и высшую ценность, которой власть должна дорожить превыше всего, ибо остальное приложится, как только воскреснет живая душа народа».

В конце особого мнения Астров излагал собственные предложения по рассматриваемому вопросу: «Итак, всеми силами души я протестую против товарообмена водки на хлеб, настаиваю на том, чтобы эта мера не была осуществлена, и чтобы было дано поручение соответствующему Управлению срочно представить соображения об обмене спирта и водки на заграничную мануфактуру, которая в свою очередь должна быть обменена на русский хлеб. Пусть эта мера несколько отсрочит операцию, но зато новая власть ярко покажет, чего она хочет и что считает в деле строительства России допустимым, и от чего с негодованием отвращается».

Но Главнокомандующий утвердил решение большинства Особого Совещания, а рядом с постановлением написал резолюцию, из которой ясно, что он долго размышлял над особым мнением Астрова: «Две альтернативы: или сжечь все спирта, или пустить его в обращение; во втором случае – все равно за деньги или за хлеб. Первое при нашем финансовом и продовольственном положении нецелесообразно. Второе решение принимаю. При этом прошу установить такой порядок, при котором распродажа спирта могла бы принести наименьший вред населению». Деникин исходил из объективного положения дел на Юге России, он не принял особого «морального» мнения Астрова. Вообще сомнительно, чтобы Главнокомандующий по такому вопросу изменил ранее принятое решение. Хотя проблема поступления денежных и товарных запасов в казну была отчасти решена, нельзя не отметить, что свободная продажа водки отрицательно сказывалась на моральном облике тылового офицерства, о чем свидетельствуют многие мемуаристы.

Салтыков-Щедрин как-то вздумал иронизировать, рисуя образ некоей выдуманной им страны: «Представьте себе, в этой стране есть правосудие, но оно отправляется в пьяном виде; есть администрация, но она повелевает в пьяном виде; наконец администрируемые, но они повинуются в пьяном виде», – писал он, полагая свою фантазию наглой и смеха достойной шуткой. Как видно даже великий провидец и сюрреалист не смог с должной степенью серьезности отнестись к открывшемуся ему видению. «В самом деле, – восклицал он, – представьте себе страну, жители которой поголовно пьяны, в которой господа с утра до ночи пьют мадеру, а рабочий и прочий «подлый» народ сивуху, – какое будущее может ожидать такую страну?» Достойное, – ответим мы и укажем в пример на скрывшуюся от нас за рубежом столетия историю.

Осиротев у разбитых и опустевших погребов, весной восемнадцатого года горожане были вынуждены пойти на крайние меры – вооружение продовольственных отрядов в изобильную и погрязшую в своем эгоизме деревню, где в это время успешно завершалась аграрная революция. По новейшим исследованиям, например, в Алтайской губернии в первые месяцы 1918 года хлебопашцы и сеятели израсходовали на самогон около 15 миллионов пудов зерна.

В Воронежской губернии крестьяне села Старая Тишанка ежедневно переводили на самогон такое количество зерна, какое могло бы составить дневной рацион небольшого городка. Так и начали с лета года тысяча девятьсот восемнадцатого от рождества Христова бродить по плодородным просторам отечества посланцы иссушенного революционным похмельем города. Их пьянство было в диво дивное даже закоренелым мужикам-самогонщикам, которые помимо прочих лестных эпитетов наградили продотрядников заслуженным прозвищем «пропойц народного доверия».

Деревня всегда настороженно и неприветливо принимала чужаков, будь то идеалисты-народники, ходившие в крестьянство с прокламациями и возвышенным стремлением указать ему верную дорогу к общественному благоденствию, будь то истомленный горожанин с конституцией в кулаке и ложкой за голенищем, надеявшийся причаститься от изобильного деревенского стола. Не поняла деревня в свое время энтузиазм интеллигенции, еще враждебней встретила она посланцев трудового города, привечала набатом и кольями, а нередко и вообще, привезенными с империалистической бомбами и пулеметами. Попытки исключительно силового давления на крестьянство потерпели неудачу, партия большевиков напряженно искала иную, более прочную и обоюдовыгодную основу сближения власти и села, так сказать, союза рабочих и крестьян.

Нередко смычка Советской власти с крестьянством проникала в деревню какими-то окольными, патриархальными тропами, сторонясь широких трактов открытых передовой общественной теорией. Некий питерский рабочий-коммунист, он же судья народного суда одного из петроградских районов, побывав в родных местах Тверской губернии, был неприятно поражен тем, что некоторые местные ответработники запросто появляются на партийных собраниях под сильными винными парами. Далее, проведя там рождественские праздники, судья убедился, что вообще «вся волость пьянствует», хмельное готовили даже и те, кто по бедности получали хлеб от совдепа. Когда он возмутился и решил усовестить мужиков, говоря: «Что же вы делаете, мы в Питере голодаем, а вы здесь пьете пиво!», то услышал ответ: «А вы спросите председателей комитетов бедноты, зачем они варят пиво, потом спросите милицию, зачем она велит варить пиво и сама же выпивает у богатых крестьян?».

Власть и ее подопечные суть сосуды сообщающиеся, убывало здесь, прибывало там, не проливалось ни капли. Широко пропагандируемая борьба со злом зачастую проводилась по примеру из Козловского уезда, что в Тамбовской губернии. В некоем селе Машково было зарегистрировано заурядное дело – члены местной комячейки отобрали у самогонщиков две бочки самогона. На уездной партконференции, на взволновавший аудиторию вопрос о судьбе этих бочек, докладчик от ячейки нисколько не смущаясь, ответил: «Когда отобрали эти две бочки вина, то задумались, что с ними делать? Выпить? Ну и выпили». «Интереснее всего, – гласит сводка аппарата Цека, составленная по материалам с мест, – что конференция никак не отреагировала на это обстоятельство, а просто перешла к другому докладу».

Это обидная неправда, что присутствующие никак не отреагировали на доклад коллеги, просто лист мышиной канцелярской бумаги плохой проводник эмоционального электричества на расстоянии. Всем известно, что вернее судить не по словам, а по делам. А подобными делами, фактами тогда пестрели многие отчеты и сводки из советской глубинки, какими радовала родной Цека тамбовская парторганизация. «Тамбовская городская организация находится в полном развале, по всей губернии развито сильнейшее пьянство», – отмечалось в обзоре за апрель 1919 года. В частности из Шацкого уезда имелось известие, что отношение населения к советской власти озлобленное, что объясняется тем пьянством и безобразиями, которые проделывали советские работники. Например, существовала так называемая «советская яма» – публичный дом, где советские работники пьянствовали и развратничали. «Теперь сидят в тюрьме», – назидательно гласил документ.

Думается, что в данном случае партийные информаторы в педагогических целях несколько погрешили против истины. Сознательное население не могло быть недовольным увеселениями руководства как таковыми, ропот мог возникнуть лишь в том случае, если от того сильно страдало попечительство о нуждах народных низов. Косвенным свидетельством тому может служить противоположный пример из Петроградской губернии. Здесь из одного навета, сделанного в январе девятнадцатого года, можно узнать, что свирская парторганизация якобы «неправильно понимает свои задачи», а именно, «заботится о закупке водки для своих членов». Более близкие к очагам просвещения петроградцы, наверное, думали так: суд скорый не всегда суд правый, что правильно или неправильно может рассудить лишь история, – и оказались дальновиднее – в Тамбовской губернии было восстание, а в Петроградской – нет.

В так называемой «стрекопытовщине» – известном мятеже красноармейцев 2-ой бригады 8-й стрелковой дивизии, вспыхнувшем в марте 1919 года в Гомеле, думается, немалую роль сыграло особое зелье местного производства. Снабжение частей было поставлено отвратительно, красноармейцы жили на половинном пайке непонятного хлеба, от которого случались массовые заболевания. В то же время по соседству с казармой процветали базары, полные всякой снеди, булочные и кондитерские с пирожными. Каков тут мог быть выход, если к тому же, как писал комиссар бригады, «солдаты имели полную возможность напиться допьяна, так как спиртные напитки и еще какую-то жидкость, называемую «медком», от которой люди делаются почти сумасшедшими, достать было очень легко». Любопытно, что, перед тем как взбунтоваться самой, 2-ая бригада отличилась в подавлении мятежа 153 полка, а затем, в свою очередь, была разбита подступившими свежими советскими частями.

Причудливые гримасы гражданской войны: крестьяне бунтовали, их усмиряли и мобилизовывали в армию, где они сами добросовестно участвовали в расправе над мятежами, затем вновь начинали бунтовать и вновь подавлялись свежими частями, спешившими в свой черед им на смену. Ясно, что в объяснении такой чертовщины, научному анализу в первую очередь подлежат не социальные противоречия и классовая борьба, а химический состав этого самого «медка».

Живейший интерес к частной и общественной жизни советского аппарата проявляли не только ревнители партийной дисциплины, но и органы. Достаточно наугад ознакомиться с конфиденциальной сводкой секретного отдела ВЧК о положении дел в стране за любую неделю, чтобы через сообщение об очередном контрреволюционном выступлении наткнуться приблизительно не следующее: Полтавская губерния, гоголевские места, Миргород: «Некоторые ответственные работники на глазах всего народа ведут нетрезвую жизнь». Та же губерния, те же литературные места, Хорол: «Пьянство и разгул дошли до невероятных размеров, пьянствует железнодорожная охрана, пьянствуют совработники. Водка чуть ли не открыто продается по 40 рублей бутылка».

Теми же сюжетами пронизана и информационная продукция отделов военной цензуры РВСР. В отрывке, скопированном в марте 1920 года из частного письма из Уфимской губернии находим следующее: «В каждой деревне у нас черт знает что, прямо становится невыносимо. В каждом доме самогон, муки переводят много, а несчастные люди мрут с голода».

Много говорилось и писалось о жестокостях гражданской войны, о бесчисленных жертвах красного и белого террора. Как правило, в этом случае указывают на классовую доктрину одних и жажду мести других, наконец, списывают многое на ожесточение сердец и огрубление нравов многолетней человеческой бойней, но как-то упускают из виду то, что в компании с комиссарами, офицерами, солдатами и казаками свирепствовал еще один непременный участник событий – зеленый змий. Вот краткое описание одним непьющим коммунистом деятельности карательного отряда в Крестецком уезде Новгородской губернии:

В июне 1919 года отряд из 40 красноармейцев и 12 коммунистов отправился в Рахинскую волость, где отмечались выступления дезертиров. «Вот тут-то и начали происходить возмутительные дикие оргии. Командир роты тов. Яшинский, комиссар Иванов, член крестецкого ревкома Бутин, имевший неограниченные полномочия по расстрелу граждан, оказались с места пьяными. Начались расстрелы попадавшихся по пути добровольно являвшихся дезертиров без определения в некоторых случаях существенной вины. Остановившись проездом в селе Старое Рахино, наши руководители в полном смысле слова превратились в пьяных бандитов. К сему прибавился еще пьяный до бессознания фельдшер красноармейской роты тов. Фомкин, который кричал: «Нужно всех расстрелять!», а сам даже винтовку оставил на подводе. Бутин требовал в квартире (где телеграфа вообще не существовало) вызвать по телеграфу Новгород, комиссар Иванов сидя за столом блевал…» Далее следует рассказ о том, как кто-то из этих товарищей пытался в упор стрелять в одного задержанного, да промахнулся и т. п.

Но достаточно о грустном, тем более, что зеленый гад в войне белых и красных отстаивал только свой собственный цвет и его жертвы носили, так сказать, обоюдный характер. Некоему начальнику одного из районных отделов транспортной ЧК на Самаро-Златоустовской железной дороге случилось осенним днем 1920 года проходить по городу Самаре. По пути им была встречена целая манифестация, в которой выделялись два оркестра военной музыки, красные знамена, вереница гробов и среди манифестантов – некоторое количество попов, – рассказывал чекист в письме в редакцию «Правды». Абсолютно ничего не понимая, он обратился к первому встречному с вопросом: «Что происходит?» На что услышал ответ: «Хоронят борцов за свободу». Естественно, желая узнать при каких обстоятельствах геройски погибли товарищи, чекист продолжал расспросы собеседника и получил следующее разъяснение: «Отравились спиртом на свадьбе у комиссара губрозыска». Посчитав ответ своего собеседника злобной контрреволюционной провокацией, чекист привычно предложил ему следовать за собой. Однако в милиции слова прохожего полностью подтвердились, и дополнительно выяснилось, что всего отравившихся на свадьбе спиртом было до 40 человек, 13 из них умерло, в том числе и сам жених – комиссар губрозыска, член партии.

«Со стороны губернских властей Самары, – писал возмущенный чекист, – демонстративные похороны жертв Бахуса, это надругательство над памятью павших борцов за свободу, так равно и идей коммунизма». И это на фоне разгула бандитизма в городе, открытой спекуляции «персюков» и иных иностранных подданных, куч навоза на улицах, наконец, «стада свиней и другой дичи на улицах, разрывающих указанные кучи и распространяющие смрад по улицам Самары».

Однако вновь из Поволжья вспомним суровую новгородчину. Все же любопытно представить, что же такое могло получиться у телеграфа, если бы в нужный момент член ревкома Бутин мог направить рапорт губернскому руководству? А могло бы получиться, очевидно, такое интересное сообщение, подобное поступившему из Саратова и помещенное в одном из номеров РОСТА за 1920 год: «В середине августа близ села Соломатина Камышинского уезда в реке Иловле обнаружен крокодил длиною в 2 аршина и весом в 1 пуд и 8 фунтов. Крокодил расстрелян».

Известный большевистский острослов Л. Сосновский совершенно безответственно отнесся к сообщению и вздумал иронизировать в «Правде» легкомысленной заметкой под названием «Крокодилы из РОСТА». Дескать, крокодил-то был непростой, а агент Антанты, в чьи планы входило не только поднять контрреволюцию в селе Соломатине и взбудоражить всех пескарей в реке Иловле. Крокодил метил по разным притокам, Волге и Оке добраться в Москву и при поддержке меньшевиков и эсеров свалить советскую власть. Но камышинцы не дремлют, крокодил расстрелян. Жаль только РОСТА не сообщила, какие объяснения крокодил дал на допросе.

Трудно согласиться с несерьезным тоном Сосновского. Мы вполне солидарны с медициной и допускаем обнаружение соломатинскими гражданами в своих владениях крокодила даже без всяких контрреволюционных намерений с его стороны. Неясно только вот что: после какого стакана саратовского первача выплыло это чудовище, и после какого было расстреляно. Саратовцы изначально выделялись среди масс трогательным единением во хмелю. Как следует из обширного доклада председателя местного губисполкома В.А.Радус-Зеньковича о положении дел в губернии на осень 1919 года: «Борьба с самогоном стояла летом большим вопросом, требовавшим особой системы борьбы с ним. Денежные штрафы сносились естественно легко, отобрание аппаратов поддавалось исправлению, заключение в тюрьму и суд не пугали. Пеня хлебом, хозяйственное разорение были основательней, здесь надо отметить, что последнее время в этом отношении принесло разорительную перемену… сплошная пьянка, какую давала губерния еще весной, когда пили все – и крестьяне и милиция и должностные лица, вплоть до председателя уисполкома, прошла и надеемся теперь ей не будет возврата».

Да, время, когда импульсы самобытной народной жизни достигали снизу только до уровня уездисполкома, должно было безвозвратно пройти. К осени 1919 года, ввиду непосредственной деникинской угрозы, саратовское руководство взялось было за искоренение всяческой вольницы и в том числе самогонки самыми революционными методами. Из сохранившегося списка расстрелянных карательным отрядом некоего Черемухина, наводившего грозу в Балашевском, Аткарском и других уездах Саратовской губернии, из 127 казненных, наряду с расстрелянными за вооруженную борьбу против советской власти, грабежи совхозов и прочее, 13 человек было поставлено к стенке за самогоноварение, будучи уличенными на месте преступления или по навету. Радус-Зенькович высоко оценил деятельность отряда Черемухина. Мятежи были подавлены, крестьянство умиротворено, потек хлеб по разверстке, словом, было о чем доложить в Москве предстоящему IX съезду партии. И здесь у нас появляется возможность, и даже необходимость разбавить самогон более изысканными напитками, проще говоря, наше исследование зовет нас подняться дальше вверх по общественной лестнице.

Согласно рапорту контролеров-инструкторов начальнику отдела заградительных отрядов Главуполнаркомпрода от 24 марта 1920 года, 17 марта из Саратова в Москву по Рязано-Уральской железной дороге вышел поезд, в составе которого находились отдельные вагоны 1 класса с товарным прицепом, в которых комфортно расположились член РВСР С.И.Гусев, начальник особых отделов Юго-восточного и Кавказского фронтов Н.А.Скрыпник, известный Радус-Зенькович и их многочисленная свита. На станции Хоботово Тамбовской губернии после продолжительного скандала вагоны были осмотрены агентами заградотряда на предмет незаконного провоза нормированных продуктов. Разумеется, их там оказалось предостаточно – окорока, мясо, мука, колбасы, крупа, консервы и в числе прочего внушительная корзина с тремя десятками бутылок спиртного.

В ответ на законное замечание Гусев обозвал начальника заградотряда дураком, мол, «не стану с больше с тобой разговаривать, потому, что ты не знаешь, у кого можно осматривать и отбирать. Я везу себе манную крупу, так как я больной». Тут к разговору присоединился и Радус-Зенькович, который «как врач» засвидетельствовал, что Гусев действительно больной и в доказательство почему-то показал удостоверение члена ВЦИК за № 45, где, однако, ничего не было сказано, что тов. Радус-Зенькович действительно есть врач, как отмечено в рапорте. Короче, скандал вышел большой, вызвавший после резонанс в ЦК РКП(б), но тогда 30 бутылок с закуской так и уехали в Москву на съезд партии.

А в столице и без провинциальных гостинцев имелись свои застарелые проблемы. В феврале 20-го года комендант Кремля балтийский матрос Мальков вдруг запросился у секретаря ЦК Н.Н.Крестинского перевести его в Петроград или отпустить на фронт. Заявление Малькова разбиралось на заседании Оргбюро 1 марта, где выяснилось, что комендант умудрился поссориться с сестрой Троцкого и женой Каменева – О.Д. Каменевой, а также вызвал неудовольствие и у самого Троцкого. Товарищ Каменева стала всюду порочить Малькова, утверждая, что тот, де, пьет горькую, кремлевским барышням от него проходу нет и т. п. Бравый матрос пытался защищаться, говорил, что никогда не пил, ссылался на прошлый год, когда он тому же Оргбюро предлагал ликвидировать кремлевские винные погреба. Кстати, тогда на это возражал член бюро Сталин: «А что жэ будут пит кавказцы?» – спросил он. Погреба были спасены, но Мальков все-таки был вынужден отправиться на фронт.

Да, новые хозяева Кремля, кавказцы и не только они, имели возможность отведывать изысканных вин и коньяков, а не потреблять ужасную сивуху, которой разговлялся простой народ. Но и у того в процессе революционной борьбы потребности подтягивались до идеалов равенства и справедливости.

На юг, – призывало командование Красной армии, – добить гидру контрреволюции! – Даешь юг!.. – мечтательно отзывались красноармейцы. Осенью 1920 года Крым был взят, Врангель изгнан, белая армия добита, победители стали пить молодое крымское вино и выдержанные сорта. Информационная сводка крымского обкома партии за период ноября-декабря отмечала: «Особенно со стороны кавчастей часты случаи разгрома винных погребов, что вынудило власть в некоторых местах выдавать «винные пайки» красноармейцам во избежание разгрома погребов».

Но идеалы на то и есть идеалы, чтобы, оставаясь недостижимыми, вечно понуждать человечество к совершенствованию. Даже дойдя до крайних берегов не нашла полного равенства рабоче-крестьянская армия. Ответственному работнику Наркомата по делам национальностей М.Х.Султан-Галиеву пришлось в Крыму быть свидетелем сцены, как командир отряда, весь красный от вина, отдавал какие-то бессвязные приказы красноармейцам. Те не слушались и перебранивались: «Ты сам во как выпил, а нам только по две кружки досталось», – укоризненно и возбужденно говорили ему красноармейцы. «Как мы потом выяснили, – возмущался Султан-Галиев, – они требовали себе еще по стакану вина».

Да, Крым был жемчужиной, и не только в императорской короне, его достоинства вполне оценили и члены новых знатных фамилий. Речь пойдет о Дмитрии Ильиче Ульянове, как понятно, родном брате всесильного кремлевского диктатора. В конце 20 – начале 21 года Дмитрий Ильич подвизался в Крыму по санаторному делу, а также в качестве члена обкома и ревкома Крыма. А 7 мая 1921 года в повестке заседания президиума обкома возник пункт № 3, который кратко гласил: «Слушали: О тов. Ульянове». Что же о нем?

«Постановили: Поручить тов. Артемову собрать материал о случае появления тов. Ульянова в нетрезвом виде и выступлении на общем партийном собрании и представить областкому на предмет направления в ЦК. Довести об этом до сведения пленума обкома». 8 мая пленум обкома по тому же вопросу о товарище Ульянове постановил: «Заявление и все имеющиеся материалы о тов. Ульянове переслать в контрольную комиссию ЦК. Просить ЦК о немедленном его отзыве».

Выпивки, да и манифестации в нетрезвом виде были не в диковинку в крымской парторганизации и в случае с поспешным обличением Дмитрия Ильича, как видно, сыграло роль то, что крымскому руководству было не совсем ловко в присутствии родни самого Ленина и пьяный запой его братца пришелся как нельзя кстати, чтобы быстро от нее избавиться. Впоследствии младшему Ульянову пришлось довольствоваться только кремлевскими погребами, будучи на службе в сануправлении Кремля.

Но довольно! Хватит собственным тенденциозным подбором отдельных эпизодов пытаться искажать монументальный образ течения великой социальной революции. Пора переходить на деловую основу изучения истории с объективных позиций, опираясь не на оговоры завистников и домыслы праздных людей, а уповая на совершенство политического сыска и точно поставленную государственную информацию. Такая возможность сейчас, слава Богу, имеется. Любители истории, да и сами историки еще довольно смутно представляют себе, какие сокровища продолжают хранить архивы нашей многоликой политической полиции. В силу особенностей своей профессии и обширных обязанностей, наложенных на них новым общественным строем, чекисты незримо всегда оставались самыми компетентными и добросовестными несторами советского общества.

С окончанием 1922 года советская страна приближалась к порогу завершения исключительно трудного этапа своей истории. Позади остались две войны, две революции и порожденный ими чудовищный голод – испытания, которые оказались невыносимыми для 13–15 миллионов соотечественников, заплатившими жизнью за обновление страны. Осенью 1922 года остался, в основном, позади последний, наиболее жуткий экзамен массовым голодом в традиционных земледельческих губерниях России. Новый урожай, не такой щедрый, но все же достаточный, позволял обществу, накопившему гигантский стрессовый заряд, чуть поглубже вздохнуть и в меру расслабиться, вступая в открывающийся период национальной истории. И вот здесь, на рубеже 1922 и 1923 годов переход общества из периода потрясений в новое упорядоченное состояние, был ознаменован не только торжественным провозглашением Союза ССР, но и другими, не столь респектабельными, но не менее любопытными событиями. По своей скоротечности и пикантности эти события, имеющие непосредственное отношение к предмету социальной психопатологии, остались плотно занавешенными в историческом сознании разными высокими политическими дискуссиями, здравицами и трагедиями вождей. Остались выцветшая чернильная тень, брошенная древом жизни на серую канцелярскую бумагу, да невидимый червяк из замысловатых молекул в генетической памяти потомков. В секретных информационных сводках ВЧК – ГПУ, составляемых по крупицам сведений, поступавших со всех уголков страны, отразился героический и будничный повседневный портрет послереволюционного общества.

В ту осень все шло так, как и было заведено исстари: завершилась уборочная страда, крестьянин разбогател новым, выстраданным урожаем; за Покровами приближающаяся зима обещала заслуженный отдых земледельцу. В эту пору и начал потихоньку куриться дымок на глухих заимках, да в банях на отшибах. Бдительная агентура ГПУ стала повсеместно отмечать схожие явления:

Пензенская губерния (3.10.22)*: развитие самогоноварения. Саратовская губерния (31.10.22): тамошние чекисты уже слегка обеспокоены – выделка самогонки принимает чрезвычайно большие размеры. Омская губерния (1.11.22): развитие самогоноварения. Соседняя Томская (20.11.22): «В деревне развивается пьянство и выделка самогонки. Милицией никаких мер не принимается… милиционеры [сами] пьянствуют». Башкирская республика (30.11.22): выделка самогонки повсеместно усиливается.

Подобные сообщения попервоначалу не вызывали особенных эмоций у начальства, кроме понятной досады. Всем, еще не забывшим довоенные времена был известен, либо по собственному опыту, либо из культурных источников научно разъясненный земской статистикой факт, что традиционно максимум потребления алкоголя в российской деревне приходился на осенний период, после завершения сельскохозяйственных работ. Причем это явление не было связано с чисто экономическими факторами, а более зависело от психологических и даже физиологических особенностей наших землепашцев и сеятелей. Отнюдь не богатая выручка и толстый кошелек побуждали крестьянина к растрате денег на выпивку. Осенние цены на сельхозпродукцию, из-за высокого предложения были намного ниже цен, складывавшихся к весне, когда пьянство в деревнях как раз сходило на нет. Череда урожайных лет также не оставляла выдающихся образцов народного веселья. Особенно сильные загулы в деревнях отмечались в осеннюю пору урожайного года, который следовал за чередой неурожайных лет, а также в случаях экстренных сложений недоимок, во времена объявления войн и заключения мира. Ясно, что колебания в потреблении алкоголя определялись не обеспеченностью масс, а являлись результатом иных влияний, либо вовсе не зависящих от хозяйственного состояния, либо стоящих с ним лишь в опосредованной связи.

Первым делом, в деревню после сбора урожая наведывались нежеланные гости из города – продовольственные и налоговые агенты, не упускавшие за государственными делами и свою собственную выгоду. В ноябре 1922 года, в разгар кампании по сбору продналога участились сообщения о недостойном поведении продработников. Вологодская губерния (18–19.11.22): среди продработников развивается пьянство, «иногда они бывают настолько пьяны, что не в состоянии принимать хлеб от налогоплательщиков».

Из зажиточной Сибири шли такие известия. Тюменская губерния (29.11.22): «Продинспектор Тамиловской волости занимается пьянством. Этот продинспектор в пьяном виде явился на собрание и был выведен оттуда в бесчувственном состоянии. Продработник тюменского упродкома ночью врывался в дома крестьян, требуя самогона». Омская (28.11.22): «Уполномоченный куломзинской заготконторы с продинспектором разъезжал по району и требовал от крестьян выполнения 100 % задания, баб и самогону». Думается, что два последних требования уполномоченного носили характер отсебятины, ибо как бы то ни было, но ни в декрете о продналоге, ни в инструкциях Компрода даже между строк ничего такого угадать было нельзя.

В Омской губернии подобные случаи еще казались вызывающими, а рядом уже попритерпелись. Алтайская (24.11.22): «Пьянство обычное явление среди продинспекторов. Самогон доставляют крестьяне. В Череминовской волости продинспектор сажает крестьян в холодный амбар, заставляет арестованных влезать на крышу и кричать по петушиному и лаять по собачьи».

Алкоголь придает энергии, будит воображение и стимулирует человека творчески относиться к своим обязанностям. Заставить какого-нибудь сивого деда лаять и кукарекать на крыше – это весело, это поучительно для молодежи. Это не то, что тюменские продагенты, которые на морозе сажали недоимщиков в ямы и поливали водой, или как безобразничали озлобленные чуваши, специально привезенные из голодающего Поволжья выколачивать шомполами продналог из сибирских мужиков. Подобные поступки обычно говорят не в пользу таких личностей, да и не всегда бывают безопасны для них самих.

Собственные вожделения мужиков и встречные требования продовольственников оживляла чисто экономическая выгода. В Каменском уезде Новониколаевской губернии (29.1.23) крестьяне оправдывались тем, что самогонку им приходится гнать для уплаты налогов, так как продажа на рынке 10–15 пудов хлеба по цене равна продаже самогона, изготовленного всего из 2 пудов зерна. А в менее благополучном Поволжье конъюнктура складывалась еще выгодней. Из Симбирска (21–22.1.23) сообщали, что борьба с самогонщиками желательных результатов не дает, так как на рынке пуд хлеба стоит 10–11 млн. рублей, в то время, как из пуда выгоняется полторы четверти самогона, которая оценивается в 60–70 млн. рублей.

Как, может быть, ни досадно было пролетарским идеологам узнавать такие вещи, но выгода побуждала гнать самогон не зажиточные слои деревни, а в первую очередь бедноту. Наблюдатели из Орловской губернии в донесениях об усилении пьянства определенно подчеркивали, что (1.2.23) самогон гонит крестьянская беднота, (16.2.23) «самогонщиками в большинстве случаев являются бедняки, выделывающие самогон для продажи». Таковое положение было характерным не только для европейской части. По Новониколаевской губернии также узнаем (29.1.23), что выделкой самогона занята большей частью крестьянская беднота, а его потребителями являются кулаки. Из Томской писали (16.2.23), что «кулаки, боящиеся ответственности, нанимают бедняков для производства самогона».

Во время сбора налога в душе крестьянина со всей своей силой пробуждалась непокоренная натура мелкого собственника, далекого от идеалов мировой революции, проявлялось недовольство, а самогон разом напоминал все старые обиды и тогда веселье могло омрачаться эксцессами. В Новониколаевской губернии (27.11.22) по Черепановскому уезду наблюдались неоднократные случаи избиения зажиточными крестьянами продработников. В Томской губернии (24.1.23) тоже огорчение: «Меры, принимаемые в борьбе с пьянством, положительных результатов не дают. Пьянство усиливается, а вместе с тем усиливается уголовный бандитизм. В Мариинском уезде пьяной толпой убит милиционер. Из уездов поступают многочисленные свидетельства, что пьяные крестьяне избивают коммунистов. Настроение крестьян повсеместно неудовлетворительно, крестьяне обвиняют советскую власть в том, что она их грабит».

Но, как известно, милые бранятся – только тешатся. В январе 1923 года соединенное пьянство перешагнуло все виданные границы и приняло беспрецедентные масштабы. Из провинции хлынул поток сообщений о развитии пьянства в ужасающих размерах. Информация о самогонке оттеснила в госсводках на задний план все остальные темы. В отчетах ГПУ наряду с традиционными «бандит», «фин», «церк» и прочими специальными бюллетенями на полных правах утверждается особое обозрение, которое для революционной ясности также получило свое краткое название – «пьян» или «пьяньсводка», с мягким знаком или без оного. Нам кажется, что употребление мягкого знака в середине выгодно смягчает их грубоватое содержание. Объем информации, поставляемый «пьяньсводками» был огромен и несистематизирован и, чтобы подчинить этот разгул хоть какому-нибудь порядку, можно устроить выборочную экскурсию по наиболее примечательным местам с запада на восток, так сказать, по следам былых триумфальных шествий.

Витебская губерния (31.1.23): выделка самогона не прекращается, особенно в Витебском, Невельском и Полоцком уездах.

Иваново-Вознесенская (24.1.23): «Пьянство в деревне усиливается. Самогон гонят поголовно целые районы. Борьба с ним положительных результатов не дает».

Вотская область (24.1.23): «Пьянство в области развивается и захватывает все население. Пьянствуют поголовно все – рабочие, крестьяне, служащие и даже ответственные партработники».

На такие тривиальные сообщения, подобные формальной отписке из Чувашской области (15.1.23): «Развивается выделка самогона и пьянство», – не стоит обращать внимание. Видно, что чувашские обозреватели подходили к делу по казенному, без огонька. Гораздо значительнее выглядит такая же скупая заметка из Немкоммуны (1.2.23): «Тоже развивается самогоноварение», которая, напротив, заключает в себе очень многое, она говорит, что инородные бациллы сумели проникнуть и в строгий уклад немецких католических и меноннитских колоний.

Иной раз можно обратить внимание, что в потоке ежедневных сообщений по стране на интересующую тему еще ни разу не фигурировало названия той или иной губернии, но удивление вскоре спешит смениться покоем. Оказывается, что и в Калужской губернии (15.2.23) тоже процветает и, по всей видимости, давно «поголовное пьянство среди крестьян». Или в Петроградской (19.3.23): «Выделка самогона принимает грандиозные размеры». Эге! А когда она началась и как в каких обстоятельствах развивалась? Почем гусь хлебного вина на базаре? Такие петроградцы, хотели умолчать факт!

Но открытия зовут нас дальше на восток, за Урал, где нивы тучнее и царит сибирское хлебосолье. В Новониколаевской губернии (4.1.23): «Крестьяне, выполнив продналог, поголовно занялись выделкой самогона. Вместе с крестьянами пьют сотрудники милиции, пьянство развито даже среди совработников и сельского духовенства. Отмечены случаи поголовного пьянства целыми деревнями». Там же (28.2.23): пьянство продолжается, выделка самогона отмечена в совхозах и коммунах.

Веселись народ, теперь не то, что раньше, при военном коммунизме, когда местное начальство рвалось отличиться рапортами о строительстве объектов культуры и просвещения. Посылали телеграммы в Москву, например из челябинской глуши прямо в Цека партии по случаю открытия в уезде клуба имени Розы Люксембург с классическими колоннами: «Чтобы не быть слепыми как раньше, мы, миасские граждане, не остановимся на полпути. Мы напряжем все наши усилия, чтобы докончить эти светочи знания до конца».

Алтайские граждане тоже постановили докончить светочи знания до конца, но по-своему. Читаем в сводке от 9 февраля 23 года: «На участке Зареченском крестьяне продали шолу (так в тексте – ред.), а вырученные деньги пропили». Очевидно корреспондент изначально сообщал о пропитии школы, но на каком-то этапе передачи информации у кого-то, не поверив, дрогнула рука и написалась «шола». Так или иначе, но «шола» была большая, иначе вырученных средств не хватило бы на все общество.

Объекты культуры и просвещения пропивали, наверное, не только на Алтае, ибо порой явно ощущается недостаток педагогических усилий. В Красноярской губернии отмечали (17.2.23): «Пьянство в деревне усиливается, пьянствуют даже дети. Агенты власти, посылаемые на места для борьбы с самогонкой, сами начинают пьянствовать. В одной из волостей Красноярского уезда волисполком произвел сбор среди крестьян для выделки самогона к Рождеству».

Советский коллективизм рождался из лучших традиций добрососедства и рачительности, оставленных новому строю дореволюционной крестьянской общиной. Как докладывал в 1922 году в ЦК РКП(б) ответственный инструктор тов. Струппе о результатах обследования енисейской губпарторганизации: «Самогонка в Енисейской губернии заела не только население, но и членов партии, особенно уездников». Откуда-то по Сибири разнесся слух, что в новом уголовном кодексе нет статьи, преследующей выгонку самогона для собственных нужд. Это ободрило население, которое стало гнать вовсю и имел место такой случай, когда один из волисполкомов Канского уезда подал в уездный исполком заявление разрешить ему открыть общественный самогонный аппарат, «так как иначе тратится очень много хлеба и времени».

Далекие восточные рубежи, славное море священный Байкал, славные жители Иркутской губернии, которым выпала миссия передать живой пульс советской жизни к берегам Тихого океана, во вновь обретенные дальневосточные земли. Во время рождественских праздников в губернии было установлено начало поголовного пьянства (15.2.23), которое и в дальнейшем (6.3.23), несмотря на все принимаемые меры, продолжало бурно процветать сопутствуемое азартной картежной игрой.

Но, если бы было возможно задать вопрос сотруднику ЧК, обрабатывавшему донесения с мест для государственного пользования, или позднейшему исследователю, открывающему их уже для сведения широкой общественности: указать честно и непредвзято в каких краях и весях веселье было глубже и безбрежнее всего, то ответ наверное получился бы один – в Смоленской губернии.

Сибирь, несмотря на ее богатство, коренному русскому мужику не указ. Хоть за Уральским камнем и жилось посытнее и вольнее, но все же в настроении населения чувствовался какой-то горький осадок, не растворенный даже самогоном. Остатки гражданского противостояния проглядывали в сообщениях типа «убили милиционера» или, как вот в Алтайской губернии (9.2.23): «В деревне Каменка Минусинского уезда коммунист в пьяном виде бросил бомбу в крестьянский дом». Такое противоречие единению, так сказать, соборности огорчает. Не сказывалось ли здесь на достоинствах самогонного напитка качество сырья из скрытого в ямах зерна дореволюционного урожая? Видимо старорежимное дореволюционное зерно не могло придать продукту тех ценных социальных свойств, которые заставляли секретаря партячейки задушевно обниматься с закоренелым кулаком.

На смоленщине, как и на тысячу верст вокруг, после трехлетнего владычества продовольственной диктатуры, уже давно и в помине не осталось ни единого старорежимного зернышка. Зато накопился неизрасходованный энтузиазм сознательных членов нового общественного строя. Исключительность обстановки даже вынудила смоленское ГПУ сменить казенный стиль своих донесений на полупоэтические размеры за неимением иных средств, способных адекватно отразить ситуацию: «Выделка самогона приняла грандиозные размеры!» В сводке от 31 января 1922 года значится: «В деревне развивается пьянство. Нет деревни, где крестьяне не гнали бы самогона. Крестьяне пьянствуют поголовно. Пьянство наблюдается также и среди коммунистов и должностных лиц». Невзирая на то, что зажиточность была далеко не та, смоляне держали марку (10–11.2.23): «Выделка самогона и пьянство продолжают усиливаться. Пьют поголовно все, причем на выделку самогона уходят последние хлебные запасы». Усиливается пьянство в частях Красной армии, особенно среди комсостава.

Судя по официальной партийной отчетности, в первые месяцы 1922 года смоленская парторганизация переживала наиболее тяжелый период. Среди членов партии и, в особенности, в рабочих ячейках развивалось упадочническое настроение, выражавшееся в недовольстве всеми уродливыми явлениями, вызванными нэпом. Была полоса массовых выходов и исключений из партии. «В Дорогобужском, Демидовском и Мстиславском уездах склоки приняли размеры, грозившие полным развалом уездных организаций». Губкомом была взята твердая линия, – писали аппаратчики ЦК в начале 23 года, – и организационный кризис был побежден. В чем заключалась линия можно догадаться из декабрьского отчета губкома, в котором подчеркивалась «начавшаяся в организации общая тенденция к спайке сплоченности и повышению активности». Притом «неизменным остается пьянство, принявшее характер постоянного явления в смоленской организации. Пьянством заражена вся организация, кроме губкома. В последний месяц губком поставил перед собой задачу всестороннего изучения этого явления». Самопожертвование губкома в условиях всеобщего явления и его трезвый, научный подход к делу не остались без вознаграждения. В то время, как по всей республике отток из партийных рядов превышал вступление, в смоленской организации вступление превысило выход и исключение.

О том, что размах пьянству придавали отнюдь не обеспеченность и сытое благополучие, а нечто иное, выползшее из завалов искалеченного подсознания масс, говорили многие факты. Участники всероссийского застолья не могли остановиться, не допив до самого дна. В Марийской области, несмотря на то, что весной 1923 года наиболее беднейшие слои перешли на прошлогодний рацион и стали питаться исключительно суррогатами, на изготовление самогона ежедневно тратились сотни и тысячи пудов хлеба (2.4.23).

В Башкирской республике среди населения, выжившего в жутких условиях исключительно благодаря внешней помощи, органы ГПУ фиксировали (10–11.2.23), что «пьянство охватывает все слои населения. Пьянствуют крестьяне, должностные лица, милиционеры и т. д. По данным НКВД душевое потребление самогона превышает душевую норму довоенного времени. Каждое хозяйство употребляет на самогон в среднем 12 пудов хлеба в год. При населении в два с половиной миллиона человек [изготавливается] в среднем до полутора миллиона ведер самогона в год, на что уходит свыше трех миллионов пудов муки. В связи с катастрофическим развитием пьянства резко увеличивается число уголовных преступлений. Борьба с пьянством ведется, но результаты ее пока незначительны».

Несомненно, с точки зрения социально-экономической положение выглядело несколько удручающим. Однако уйдем от формализма и категоричности суждений. Помутнение нравов и истребление хлебных запасов на самогон не должны заслонять диалектический характер всероссийского загула. Что ни говори, но тогда, в начале 1923 года, страну охватила почти всеобщая солидарность и общенациональный порыв. Например, в феврале чекисты удовлетворенно констатировали, что слухи о возможной войне (неважно с кем) везде вызывают боевой подъем. На третьем году нэпа наступил не только давно желанный дружественный союз города и деревни, крестьянина и пролетария, а вообще братское единение всех со всеми во хмелю, почти что библейские времена, о которых сказано: и возляжет волк рядом с агнцем и ни одна слеза не прольется. Милиция, которая была обязана тащить и не пущать, раскрыла объятия гражданам. Вот несколько типичных сообщений: Из Алтайской губернии (27–28.1.23): «Выделка самогона в Барнаульском уезде достигает больших размеров. Пьянствует также и милиция, благодаря чему никакой борьбы с самогонщиками не ведется». Томская губерния (16.2.23): «Пьянство в губернии продолжается… крестьяне… коммунисты… милиционеры… члены сельсоветов, волисполкомов».

Но задумаемся, всегда ли мы имеем право хранить в душе укор ко власть предержащим? Даже чекисты из Нижегородской губернии весьма чувствительно писали (8.2.23), что состояние органов милиции весьма плохое. Жалованьем милиционеры не удовлетворены еще за ноябрь, поэтому и попустительствуют самогонщикам. «Пьянство среди членов волисполкомов развито чрезвычайно. В некоторых сельсоветах работа совершенно не ведется. Работники их заняты исключительно своими делами и пьянством. Волостные милиционеры, начиная с районных начальников милиции, пьянствуют, никакой борьбы с самогонщиками не ведется».

Вернем упреки в необразованности и некультурности тем, кто плохо понимает, что непотизм и симония скорее не бич, но лучшее свидетельство становления власти и желанного укрепления государственных устоев, ибо показывают, что власть действительно таковой и является. Кому придет в голову искать милостей у пустого места? Убедительное подтверждение возрастания авторитета низовых учреждений из Омской губернии (2.1.23): «Предсельсовета деревни Казанки Казаткульской волости Татарского уезда совместно с секретарем означенного совета за самогон подделывают окладные листы, свидетельствуя фиктивную уплату продналога».

Самогонщики нередко руководствовались и прямыми указаниями попечительного начальства. Мы точно не можем разъяснить, что и как в это время происходило в сельце Шушенском, но подлинно известно, что по соседству председатель качергинского волисполкома Минусинского уезда (25.1.23) «разрешил крестьянам ставить самогонные аппараты и вместе с самогонщиками пьянствует». В Новониколаевской губернии (29.1.23) в Канском уезде «коммунисты способствуют развитию винокурения. В селе Болмон определенные лица гнали самогон специально для коммунистов». Там же в Черепановском уезде крестьяне откровенно ссылались на пьянство среди коммунистов и ответственных работников, с «которых они берут пример».

Хочется сказать, вот так бы и во всем. Но нет, нельзя поддаваться порывам и следовать кому бы то ни было решительно во всем. Случалось и так, что комактив был не на высоте своей социальной ответственности. Из Новониколаевской губернии сообщали (29.1.23), что «в Кауранской волости крестьяне называют некоторых коммунистов бандитами и пьяницами, так как они в пьяном виде устраивают дебоши». В Кубано-Черноморской области все еще цепко держались за традиции военного коммунизма, принципы нэпа с трудом проникали в сознание местных коммунистов (17.11.22), которые вместе с милиционерами продолжали бесцеремонно отбирать у населения самогон и распивали его. Теперь совершенно ясно, почему Кубань, как и Тамбов, где тоже установилось облегченное отношение властей к населению, долгое время оставались ареной политического бандитизма – потому не смей отбирать у населения самое необходимое.

Но не будем забывать о принципиальных особенностях победившего государственного уклада. За годы гражданской войны и военного коммунизма партийцы привыкли к руководящей директиве из центра, научились любить ее и относиться как к родной. Ответработники жадно прислушивались к каждому дуновению из Москвы и нередко попадали впросак из-за капризов прихотливой столицы.

В марте 1922 года на одном из заседаний XI партсъезда в президиум Ленину подали записку, в которой говорилось: «Тов. Ильич! Разъясните в заключительном слове точнее одно место в Вашей речи от 6 марта. А именно, то место, где Вы сказали: «Он немного дерет, зато хмельного в рот не берет». На местах это поняли как санкцию выпивок (пьянства) до бесчувствия, особенно в деревнях. Все варят и гонят самогон – Ленин разрешил».

Вот так, как говорится, нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Конечно же, Ленин гнать самогон не разрешал, просто 6 марта в выступлении на заседании комфракции Всероссийского съезда металлистов он разразился очередной гневной филиппикой по поводу бюрократизма: «Самый худший у нас внутренний враг – бюрократ, это коммунист, который сидит на ответственном (а затем и на неответственном) советском посту и который пользуется всеобщим уважением, как человек добросовестный. Он немножко дерет, зато в рот хмельного не берет. Он не научился бороться с волокитой, он не умеет бороться с ней, он ее прикрывает. От этого врага мы должны очиститься и через всех сознательных рабочих и крестьян мы до него доберемся».

Значит, – смекнули на местах, – бюрократ это тот, кто не пьет, и ответственные работники, чтобы до них не добрались сознательные рабочие и крестьяне, ударились в загул. Можно представить, как иные партийцы, со стойким отвращением к вину начинали запивать, очищаясь в вине как в струях иорданских от скверны бюрократизма. И, надо отдать должное, помогало. Так в сообщении из Тамбова (30.1.23) обсерваторы из ГПУ отмечали, что наряду с оживлением в работе комячеек наблюдаются случаи пьянства среди коммунистов и увлечение игрой на биллиарде в трактирах. Здесь впору и задуматься, что чему причиной, либо оживление – пьянству, либо наоборот, пьянство – оживлению.

Череповецкий секретарь губкома, вел дипломатическое наступление на Цека партии. Пьянство – болезнь организации, с которой губком ведет решительную борьбу, заверял он в своем секретном письме весной 23 года. «Но, несмотря на это, это болезненное явление не только не изживается, но наоборот углубляется и захватывает все большее количество членов организации». Ранее губкомом и контрольной комиссией, в качестве меры наказания ответработников, применялись выговор в печати и снятие с занимаемой должности. «Но в последнее время применение этой меры стало невозможным, – сетует секретарь, – так как пьянство настолько широко развернулось, что при применении вышеуказанной меры наказания губком лишен возможности заменять другими снимаемых ответственных работников». Публикация же в печати подрывает авторитет власти и дискредитирует ее в целом в глазах населения. Положение кажется безвыходное. Но выход есть, поскольку, невзирая на болезнь, а может быть благодаря ей, намекает следующая фраза: «В целом связь с массами укрепляется и авторитет партии растет».

После полосы первоначального отчуждения и холода, потери коммунистических ориентиров члены партии стали постепенно притираться к условиям нэпа и даже входить во вкус. В конце концов, нельзя же все время вариться в собственном соку – один день партийному работнику пить с советским, другой день – советскому с партийным. Каждый образованный человек знает, что это прямая дорога к биологической деградации и социальному застою, и в этом смысле нэп сыграл благотворную роль, повсеместно привнес свежую струю в общественные отношения. В конце января 23 года из Башреспублики сообщали, что во время рождественских праздников советские и партийные работники пьянствовали вместе с нэпманами, по поводу чего появился строгий циркуляр о борьбе с пьянством.

Но на каком-то этапе всероссийского праздника, особенно после появления в отчетности ГПУ специальной «пьяньс-водки», малопьющее руководство в Москве встревожилось не на шутку и топнуло ногой, потребовав активной борьбы с самогоноварением. С января 1923 года в губерниях чередой пошли широковещательные двухнедельники и месячники борьбы с пьянством и самогоноварением; сводки насытились бодрой информацией о количестве проведенных рейдов, о поимке самогонщиков, конфискации аппаратов и уничтоженных объемах готовой продукции и полуфабриката. Такого рода информация быстро стала отдавать невыразимой казенной скукой и окрашивать самобытный облик губерний единой серой краской скучнейших и бесполезнейших цифр.

В Вятской губернии (10–12.3.23) с 1 по 20 января было обнаружено самогонных очагов – 793, самогонщиков – 705, отобрано аппаратов – 405, ведер самогона – 292, возбуждено уголовных дел – 1017. Давно известно, что математика способна только вносить беспорядок и сгущать мрак в неподдающихся количественному анализу гуманитарных сферах. Что есть, например, самогонный очаг без самогонщика или самогонщик без аппарата? Как видно отсюда – тайна за семью сотнями печатей.

В Вологодской губернии (27.2.23) в ходе двухнедельника по борьбе с самогоноварением было произведено 1505 обысков. Отобрано 468 самогонных аппаратов, 1700 ведер самогона, заведено 1840 уголовных дел.

В Екатеринбургской губернии (12.3.23) за месяц борьбы с самогоном было обнаружено 320 самогонных очагов, задержано 1111 самогонщиков, конфисковано 502 самогонных аппарата, 18 бочек и 23 ведра самогона.

За Уралом кампания также проходила трафаретно и невыразительно. Алтайская губерния (2.4.23): вылито 3499 ведер самогонной бурды и 700 ведер самогона. По Новониколаевской, Красноярской, Иркутской губерниям – все тот же безликий ряд цифр и более ничего социально значимого. Только Томская губерния подавала некоторые признаки жизни: за месяц у населения было отобрано 923 самогонных аппарата и более 11000 ведер самогонной бурды(23.3.23), но борьба с самогонщиками, по всей видимости, велась с нарушением негласных этических норм, поскольку вызывала чрезмерное раздражение крестьян, которые принялись разоружать милиционеров (12.3.23).

Кампания против самогонщиков имела и положительные черты. Паче чаяния она стала в некотором роде ценным научным исследованием, в ходе которого социологическая мысль обнаруживала, что кое – где пьянство, вопреки расхожему мнению, не только не препятствовало общественному развитию, но часто, являлось стимулятором социального и научно-технического прогресса, как в Европе, так и в Азии. Например, в Вологодской губернии (13.2.23) выяснилось, что местами самогон выделывался коллективно целыми деревнями, а в некоторых волостях были обнаружены «настоящие самогонные заводы, оборудованные по последнему слову техники». В Томской губернии в Марьинском уезде в одной из волостей был обнаружен паровой самогонный завод! Сейчас удивляются устойчивости советских коллективных форм сельского хозяйства – так это потому, что не видят их настоящих глубинных корней. Вот с чего начиналась и на чем стояла настоящая коллективизация деревни и совершенствование ее материально-технической базы, а вовсе не с товарищеской обработки земли, МТС и прочей зеленой скуки, которой переполнены труды советских идеологов.

Парадные рапорты с мест об успехах борьбы с самогоном просто неловко читать, поскольку, во-первых, трудно сочувствовать тому, как наступали на горло песне, кроме того, были бы эти отчеты еще и объективными. Так ведь, как принято говорить, они показывают лишь надводную часть айсберга, над которой, сверх того, сами нагоняют много тумана. Например, на родине вождя в Симбирской губернии в начале февраля (9.2.23) было отмечено, что «пьянство среди населения заметно пошло на убыль», зато «есть районы, где милиция поголовно пьянствует». Информация настолько неудовлетворительная, что совсем неясно, почему крестьяне сократили выделку и потребление напитка – то ли по причине репрессий, то ли по причине естественной убыли сырья. Также непонятно и подозрительно то, куда конфискованные напитки девались, отчего такая дисгармония – трезвые крестьяне в нужде, а милиция поголовно пьянствует? Симбирская губерния у нас на заметке еще со сводки от 29 января, где мимоходом отмечалось, что в Саранском уезде возбуждены дела о смещении старших милиционеров, не представивших районному начальству ни одной бутылки самогона. Ясно, что было нелегко расставаться с вещественными доказательствами.

Так или иначе, в результате репрессий или других известных причин, но зафиксированный в информационных сводках ГПУ между осенью 1922 и весной 1923 года колоссальный взрыв пьянства к началу весенних полевых работ резко пошел на спад. Понемногу сообщения о выветривании алкогольного приступа у населения отовсюду стекались в Москву, как бы возвещая о готовности граждан советской страны к штурму других вершин социалистического строительства. В конце марта пала даже смоленская твердыня (27.3.23) – в губернии с облегчением констатировали: «С истощением у населения хлебных запасов выделка самогона уменьшается».

Общество, прошедшее через войны и голод, вынесшее на себе разруху и тяготы революционных перемен, безобразно и радостно отметило их окончание и возвращалось в упорядоченную жизнь. Из ГПУвской документации исчезла «пьяньсводка», главное внимание чекистов вновь обратилось в сторону традиционных забот по слежке за эмиграцией, выявлению остатков антисоветского и антибольшевистского подполья, подрыву единства и дискредитации русской православной церкви и прочих подобных дел, оставивших глубокий след в истории советского общества.