Как бы ни были велики успехи постдемократии, маловероятно, чтобы она смогла воспрепятствовать формированию новых социальных идентичностей, осознанию ими своего аутсайдерского статуса в политической системе и громкому, четкому провозглашению стремления войти в политику, гибельного для мира традиционной постдемократической электоральной политики, превратившейся в спектакль, идущий под громкими лозунгами. Как мы уже видели, совсем свежий и очень показательный пример тому дают феминистские движения. Другим примером могут служить экологические движения. Существование в рамках демоса возможностей для новой подрывной креативности служит для эгалитарных демократов главной надеждой на будущее.

И феминистское, и экологическое движения следуют классическим шаблонам мобилизаций (Delia Porta and Diani, 1999; Eder, 1993; Pizzorno, 1977). Идентичность вырабатывается и определяется различными авангардными группами; недовольные исключением из политики, некоторые из них склоняются к экстремизму и даже к насилию. Но если их движение находит какой-то отзвук в людских массах, оно ширится; его требования проникают в язык и мысли простых людей, которые обычно не склонны вставать под чьи-то знамена. Затем движение становится непоследовательным и внутренне противоречивым. Застигнутый врасплох мир официальной политики не в силах управлять движением, объявляет его недемократичным; в его рамках формулируются и провозглашаются новые требования; элите удается найти на них ответ; движение входит в политику, вслед за чем испытывает череду побед и поражений.

Такой взгляд на новые движения решительно противоречит традиционным представлениям политического мира о том, что есть демократия, а что является ее отрицанием. Столкнувшись с трудновыполнимыми и подрывными требованиями новых движений, выборные политики способны дать на них лишь один ответ: объявить самих себя воплощением демократического выбора, внушая нам, что у нас есть шанс производить этот выбор, раз в несколько лет участвуя в голосовании, и что всякий, кто создает проблемы, требуя решительных перемен в иное время или иными способами, тем самым нападает на саму демократию. (Любопытно, что они никогда не упоминают о постоянном нажиме со стороны деловых кругов, требующих от них политических поблажек, но об этом было уже достаточно сказано в своем месте.) С этой точки зрения творчески беспокойный демос является антидемократической толпой.

Здесь мы должны быть осторожными. В настоящее время, помимо феминистских и экологических движений, в число групп, стремящихся привлечь к себе внимание, входят экстремистские группировки защитников прав животных, радикальные участники антикапиталистической (антиглобалистической) кампании, расистские организации и различные зарождающиеся движения линчевателей — борцов с преступностью. Было бы ошибкой радоваться всякий раз, как политическому классу больно ощиплют перья: так мы придем к одолевающему многих искушению расточать абсурдные и опасные восторги в адрес австрийца Йорга Хайдера, голландца Пима Фортей-на и подобных им популистов и расистов из Бельгии, Франции, Дании и других стран. Всякий раз нам следует делать выбор, причем на двух уровнях. Первый — это решение о том, признать ли за данным новым движением его совместимость с демократией и способность вдохнуть в граждан энергию, не позволяя политике превратиться в игрушку для манипулирующих ею элит. Второй уровень — решение о том, следует ли оказывать личную поддержку целям этого движения, выступать против них или сохранять нейтралитет.

Есть разница между тем, что мы приветствуем как демократы, и тем, что мы реально поддерживаем как эгалитарные демократы. Но я настаиваю, что мы делаем решения и выносим суждения именно в этом отношении, а не в отношении того, к чему стремится привлечь наше внимание политический класс, желающий внушить нам, что демократическими могут считаться только те группы и вопросы, которые уже полностью переварены его аппаратом. За образом деструктивного негативизма, который преследует новое антигло-бализационное движение, на самом деле скрывается много конструктивных и инновативных идей и групп, заинтересованных не в насилии и в противодействии экономическим переменам, а в серьезном поиске новых форм демократии и интернационализма, который бы не сопровождался эксплуатацией жителей третьего мира. Эти движения скорее «неоглобальны», чем «антиглобальны», по словам Делла Порты, одного из самых проницательных и восприимчивых наблюдателей (Delia Porta, 2003). Все, озабоченные будущим не только демократии, но и просто достойной человеческой жизни, должны внимательно прислушаться к тому, что зарождается в этом плане.

Существует риск того, что вопросы мобилизации, которые будут определять дальнейшее развитие левоцентризма, в частности судьбу кампаний против последствий бесконтрольного глобального капитализма, не получат должного внимания или вовсе будут проигнорированы некоторыми реформаторскими движениями. В результате инициатива оглашения новых проблем переходит к ультраправым. Если эта тенденция продолжится, правые не только сумеют сформулировать и аранжировать немногие формы выражаемого недовольства, получившие политическую значимость, но и смогут заявлять о своей мнимой непричастности к замкнутому миру политического класса, выступая непосредственно от имени народа и обращаясь к народу, и формировать идентичности из бесформенной усредненной массы современного электората. Расистские и популистские движения уже играют новую, респектабельную роль в политике современных западноевропейских стран. Они могут не опасаться того, что умеренные партии вступят с ними в конкуренцию и попытаются отбирать голоса у ультраправых, имитируя их враждебность к иммигрантам и этническим меньшинствам, хотя большинство умеренных поддается этому искушению. Сама по себе борьба с расизмом тоже не представляет угрозы для ультраправых. Нам требуются альтернативные разновидности движений и выражения недовольства, которые бы стали соперниками и конкурентами движений, организованных популистами. Ультраправые тоже говорят о проблемах глобализации и мондиа-лизации, но призывают решать эти проблемы за счет иммигрантов, которые сами являются величайшими жертвами глобализации, а не причиной заявленных проблем. Внимание недовольных следует привлечь к истинным причинам проблем: к крупным корпорациям и погоне за наживой, разрушающим сообщества и порождающим нестабильность по всему миру.

Не удастся одолеть популизм и попытками выйти за рамки политики идентичности, к чему призывают нас сторонники третьего пути с их стремлением отказаться от самой идеи идентичности. Как указывал Пиццорно (Pizzorno, 1993, 2000), политические партии, претендующие на то, чтобы представлять народные массы, должны делать это, формулируя идентичность данных людей и тем самым определяя проблемы и интересы выделяемой таким образом группы. Нужно отметить, что с такими идентичностями не связано никаких неотъемлемых черт личности и что многое зависит от мобилизационных навыков политиков, решающих эту задачу. Но пусть эти идентичности носят искусственный характер, последствия успешного формирования идентичностей оказываются вполне осязаемыми. Если людей поощряют к построению своей идентичности на основе оппозиции конкретным расовым группам или государственным служащим, а основной причиной их недовольства называются именно эти группы, то политики сосредоточат свой огонь по этой мишени, забыв обо всех остальных проблемах. Существует много потенциальных идентичностей, формирующихся вокруг новых профессий и новых форм семейной жизни, которые создаются в постиндустриальной экономике. Отставание с их формированием и мобилизацией связано не с отсутствием потребности в репрезентации, а с нежеланием существующих организаций выявлять эти идентичности и с проблематичностью создания новых организаций в контролируемом, перенаселенном пространстве современной политики. В частности, для левых организаций отрицание своей роли в формировании идентичности за пределами узкого круга элиты означает отказ от важнейшего источника собственной жизнеспособности (Pizzorno, 2000, 2001).

Традиционные партии могут полагать, что участие в новых социальных движениях сопряжено со слишком большим риском. Большинство попыток выявления идентичностей провалится, и лишь немногие увенчаются успехом. Традиционная партия рискует растратить все свои ресурсы на спекулятивные попытки создать конкретную точку приложения политических сил, которая в итоге окажется неработоспособной. С другой стороны, крупные корпорации нередко избегают рискованных инвестиций, но внимательно следят за многочисленными мелкими компаниями, и если какой-либо из них случится набрести на удачную идею, эта компания поглощается. Аналогичным образом нам необходим открытый рынок конкурентной борьбы за определение политических идентичностей, который бы лежал за пределами олигополистической арены традиционных партий, но поблизости от нее. В работе этого рынка должны участвовать представители партий, чтобы последние могли брать удачные находки на вооружение. Соответственно, демократическая политика нуждается в энергичном, хаотичном, шумном контексте, состоящем из всевозможных движений и группировок. Они создают питательную среду для грядущих демократических всходов.

В качестве очень важных примеров можно назвать события 2002-2003 годов в Италии, когда правительство Берлускони все более решительно и беспардонно добивалось принятия законов, направленных на защиту прошлой, нынешней и будущей деловой практики его лидеров от финансовых ревизий и уголовного преследования. Ответом на это стало широкое протестное движение с массовой социальной базой, способное на проведение масштабных публичных шествий и демонстраций и в основном организованное за рамками левоцентристских партий, которые не сумели адекватным образом выразить негодование и озабоченность многих граждан и к тому же сами оказались в опасной близости от подобных связей между политикой и бизнесом. Партии, за исключением Всеобщей итальянской конфедерации труда— главной профсоюзной конфедерации страны,— сперва старались держаться в стороне от этих акций, опасаясь, что современное население проявит больше враждебности к политикам, марширующим по улицам в знак протеста против коррупции, чем к самим подозреваемым в коррупции.

Призывы к беспристрастности судебной системы и честности бизнеса едва ли можно назвать радикальными; в XVIII веке они воспринимались как минимальные требования, обеспечивающие эффективность капиталистической экономики. То, что в Италии XXI века они стали лозунгами для сплочения внепарламентской оппозиции, служит еще одним подтверждением кризисного состояния итальянской демократии. Однако пример Италии позволяет сделать некоторые обобщения. Во-первых, в отличие от американских избирателей после президентских выборов 2000 года, многие итальянцы демонстрируют, что простых людей может волновать вопрос о неподкупности политической системы и что они вовсе не пресытились и не впали в цинизм. Во-вторых, оказывается, что вполне возможно организовать крупное политическое движение без помощи политического класса. В-третьих, не исключено, что политическому классу левоцентристов следовало бы держаться в стороне и не принимать непосредственного участия в новых движениях, поскольку он, не желая рисковать популярностью, станет помехой для каких-либо радикальных шагов. Наконец, что самое важное, мы видим ошибочность суждения о том, что вопрос о понаехавших иммигрантах в любых условиях будет волновать людей сильнее, чем какие-либо проблемы, неудобные для политиков правого толка. О том же нам говорит и исчезновение генетически модифицированных продуктов из супермаркетов большинства европейских стран в ответ на массовое недовольство потребителей. Этот же вывод можно распространить, допустим, на озабоченность все более опасными условиями труда. Подобные кампании могут стать не менее популярными, чем движения ультраправых, однако кампании не возникают сами по себе, если их не проводить сознательно, отталкиваясь от интересов участников и выявляя причины их недовольства.