Изменение политических масштабов, ставшее результатом двух мировых войн, коммунистической и других тоталитарных революций XX в., кажется необратимым как для будущего социального ландшафта, так и для расширившегося охвата политики. Все, что изобрел генеральный штаб Германии еще в 1917-1918 гг. в качестве чрезвычайных мер для решения все множившихся проблем, возникших из-за необходимости бросить все ресурсы на решение военных задач, для российских коммунистов стало нормой как во время войны, так и в мирное время. Революционные заговорщики, которые пришли к власти в России в 1917 г., не просто поставили себе на службу традиционные государственные аппараты — армию, полицию, бюрократию, но и взяли под свой контроль банки, заводы, фермы, средства связи и газеты, профсоюзы, политические партии и ассоциации. Революционное государство даже прибегало к подневольному труду, когда при распределении человеческих ресурсов в соответствии с желанием государства призывов и увещеваний оказывалось недостаточно. 

Таким образом, экономика здесь растворилась в политике, которая воистину стала совпадать с самой жизнью человеческой, поскольку, по крайней мере в принципе, искусство, литература, отдых и семейная жизнь были поставлены на службу коммунистической цели, определяемой и манипулируемой свыше постоянно изменяющимся в зависимости от времен и обстоятельств «курсом партии». 

Страны, которые избежали опасностей коммунистических революций, не подверглись такому быстрому и радикальному расширению охвата политики, хотя в большинстве европейских государств (и в Японии) социалистические, националистические и фашистские движения быстро набирали силу в межвоенные годы. Гитлеровская Германия в общих чертах лишь немного отставала от сталинского Советского Союза в подчинении человеческой деятельности политическим целям. Во время Второй мировой войны большинство консервативных демократий, где либеральные принципы традиционно ограничивали власть государства в мирное время, нашли разумным подчинить экономику и многие другие аспекты социальной деятельности военным целям, т.е. политическим задачам, которые, по существу, не отличались от задач тоталитарных режимов, только немецкие нацисты и советские коммунисты действовали более жестокими средствами. 

Точно так же, как в XIX в. в некоторых странах различие между экономикой и политикой почти исчезло или затушевалось, так и более древнее различие между миром и войной стало не таким ярко выраженным. Обычные (т.е. мирные и военные) методы и организационные модели, развитые советскими коммунистами и немецкими нацистами, сильно напоминали англо-американское экономическое, политическое и военное сотрудничество во время Второй мировой войны. Тщательно разработанное стратегическое и экономическое планирование было присуще всем трем системам власти. Для обобщенного управления человеческим ресурсом отдельные люди и группы (взвод, дивизия) были заменяемыми частями, в то время как управление промышленным ресурсом оборачивалось танками, аэропланами, взрывателями и снарядами, грузовиками и неприкосновенными запасами в строгом соответствии с приоритетами и графиками утвержденных стратегических планов. Наконец, захватывающая атмосфера срочности, чрезвычайности и кризиса поддерживала чувство подъема среди причастных к освоению новой ипостаси власти. 

Военные модели социальной организации в США, конечно, уже не преобладали после 1945-1946 гг., когда американская мобилизационная машина была демонтирована, но опыт Второй мировой войны, несомненно, оставил по себе глубокие следы. То, что показалось бы абсурдным за 10 лет до войны, стало естественным и приемлемым после нее. Итак, ответственность правительства за экономическое процветание, субсидирование научных исследований, развитие атомной технологии и гарантированное обеспечение адекватной работой инженеров считалась почти доказанной. В каждом из этих и во многих других случаях действия правительства вдохновлялись военно-политическими соображениями, посягающими на старую власть свободного рынка, установленную либеральной экономической теорией, и вытесняющими ее. Огромное увеличение вооруженных сил США и чрезвычайное усложнение их оснащения мощно развивались в одном направлении, сопровождаясь ростом всего необходимого для обеспечения армии, усилением принципов военной иерархии и налоговой бюрократии, прикрепленной к значительным прослойкам населения и действующей экономики.

После Второй мировой войны, когда даже такие консервативные страны, как Соединенные Штаты Америки, быстро распространяли нормы политико-военной юрисдикции на граждан, коммунистический диктаторский режим в Советском Союзе стал заметно ослаблять революционные усилия по введению единообразия в мыслях и действиях разных слоев русского общества. Относительная свобода для разных специалистов, каждому из которых в своей области деятельности было достаточно формального почтения к марксизму-ленинизму, наступила в Советском Союзе еще до смерти Сталина в 1953 г. Были сделаны некоторые усилия по освобождению писателей и других деятелей искусства от уз утвержденного курса партии. Если такое развитие будет продолжаться и дальше, в последующем можно ожидать, что растущее благосостояние, сложность и культура советского общества приведут к тому, что во второй половине XX в. мы увидим постепенное сближение советской и американской социальных систем; каждая из которых с трудом удерживает равновесие между противоречивыми требованиями мирного благосостояния и военной мощи. 

Такая эволюция могла бы повторить взаимодействие между Французской революцией и европейским Старым режимом. Постепенное смягчение твердости доктрины — это, без сомнения, судьба всех успешных революций. Разнообразие человечества настолько велико, что никакой отдельный идеал не может удовлетворить его всегда и во всем. Экспорту успешной революции могут помешать только те, кто готов и способен заимствовать у революционеров по крайней мере некоторые секреты их силы. Такова была история Европы XIX в. Образцы революционного изменения и адаптации консерватизма, похоже, повторяются в большем масштабе западного мира XX в.

Российская революция не просто напоминала Французскую, но и была ее следующим логическим шагом. Сутью Французской революции была попытка смыть, подобно волне, древние привилегии в наделении имущественными правами и корпоративные препятствия к концентрации политической власти в руках народа, абстрактность величия которого неизбежно требовала воплотить практическую власть в ком-то: либо в парламенте, либо в кабинете министров, либо в диктаторе. Так и Российская революция, как это отчетливо видно сегодня, необычайно бурно смела древние имущественные и сословные интересы, препятствовавшие сосредоточению власти — политической, экономической, моральной — в руках той же обожествленной абстракции — суверенного народа. И, как и прежде, народ передал свою власть -как утверждали самозванные вожди — группе идеологических и административных специалистов, организованных в строго иерархическую партию. Если Французская революция доказала, что политические учреждения и власть создаются самими людьми, то Российская революция с неумолимой логикой на деле показала, что социальные и экономические институты также создаются людьми и, более того, могут также подвергаться массовой и целенаправленной реконструкции. В преобразованном российском обществе ликующие коммунисты грубо попрали естественное право собственности, пришедшее из XVIII в., и грубо отбросили гражданские свободы XIX в. Даже природа, в которую так верили либеральные мыслители, в умах миллионов россиян уступила коммунистическим манипуляциям так же, как божественное право монархов рухнуло в революционной Франции за столетие с четвертью до того. 

Совершенно ясно, что Российская революция успешно сконцентрировала власть в прежде невиданных военно-политических и экономико-психологических масштабах так же, как это в свое время сделала Французская революция. Однако в обоих случаях можно спорить о том, является ли жизнь человека при революционных, рациональных, целенаправленно созданных институтах действительно более полной, чем при старых, более разветвленных, не подверженных единообразию дореволюционных институтах. И в обоих случаях старые моральные дилеммы мучительно обострялись по сравнению с прежними временами, когда возможностей в распоряжении человека было меньше и соответственно выбор решения был не так чреват ужасными последствиями.