Легионеры, которые в 146 г. до н. э. разграбили Коринф и показали грекам всю глубину политической беспомощности их некогда столь славных городов, были не первыми и не последними римскими мародерами, обрушившимися на эллинистический мир. В течение последующих сотни и более лет военачальники и губернаторы, сборщики налогов и авантюристы всех сортов с запада искали богатства и славы за счет эллинистических народов. В результате этого процесса римское правление было распространено на все земли Восточного Средиземноморья, а греческие земли лишились большей части накопленных ими богатств. Многие греческие города, в частности, те, что находились в Эгейском центре греческой цивилизации, испытали удар, от которого никогда уже не оправились. Началось резкое сокращение населения; стало очевидным, что энергия народа, которая вознесла греческую культуру так высоко, иссякла.

В 128 г. до н. э., спустя восемнадцать лет после римского завоевания Греции, деятельный китайский дипломат по имени Чжанцань, путешествуя на запад в долины Окса и Яксарта (название Амударьи и Сырдарьи, принятое у римлян. — Прим. пер.), обнаружил, к своему глубокому удивлению, восточные окраины ближневосточной цивилизации. После этого китайцы время от времени поддерживали торговые и дипломатические контакты с Центральной Азией вплоть до 101 г. до н. э., когда китайские армии, идя по следам Чжанцаня, покорили цепь оазисов, тянувшихся до самой Сырдарьи. Это громадное расширение китайского владычества на запад привело к установлению регулярного караванного маршрута между Китаем и Ближним Востоком — возник Великий шелковый путь.

Почти в то же время решительно осваивались морские маршруты Индийского океана. Еще со времен варварских вторжений бронзового века (1500-1200 гг. до н. э.) прибрежные князьки, промышлявшие пиратством, затрудняли каботажное плаванье по Аравийскому морю и в соседних водах Персидского залива и Красного моря. Несмотря на эти трудности, мореплаватели, служившие у правителя Египта Птолемея II, прошли весь морской путь до Индии приблизительно к 120 г. до н. э. Последующие политические волнения в Египте, увенчавшиеся римским завоеванием страны (30 г. до н. э.), не помешали сохранить недавно открытый маршрут для дальнейшего использования. Как только греко-римские мореплаватели ознакомились с регулярностью сезонных направлений муссонных ветров Индийского океана, они постепенно осмелели и пошли в Индию более коротким путем (не тратя время на остановки на промежуточных стоянках), преодолевая все более широкие водные пространства. К I в. н. э. прямые рейсы через Аравийское море, от Аденского пролива к южным оконечностям Индии, стали делом обычным. Как следствие, переходы между Средиземноморьем и Индийским океаном стали значительно дешевле и быстрее, что существенно увеличило поток товаров между этими регионами, проходивший через Александрию Египетскую. Торговля с дальними странами была основой процветания Александрии даже тогда, когда основная территория государства в долине Нила испытывала экономический упадок под римским правлением.

Как только мореплаватели Индийского океана овладели искусством плавания под муссонами Аравийского моря, они стали проникать все дальше на восток. И вот уже на восточных берегах Бенгальского залива предприимчивые торговцы устанавливают контакты с другими мореплавателями, пришедшими с южного побережья Китая. Так Китай установил связь с Индией по морю, причем произошло это примерно в то же время, когда и Средиземноморье наладило контакты с Индией (хотя, возможно, и несколько раньше). Ко II в. н. э. (а возможно, и раньше) ранее не связанные между собой участки морских переходов между Римом и Китаем — от Египта до Южной Индии, от Южной Индии до Малайи, от Малайи до Китая — слились в одну, более или менее непрерывную сеть торговых путей. Образовалась система торговых путей, полностью перекрывающих все пространство южных морей от Африки до Южного Китая.

При этом техника организации и проведения каравана была столь же сложна, как и мореплавание. Нет точных сведений о том, когда двугорбые верблюды были одомашнены. Они были известны, хотя скорее как редкость, еще при Ахеменидах (см. изображение бактриана в Персеполе среди других экзотических подношений). Китайцы знали домашнюю форму верблюда, возможно, уже в V в. до н. э. и уж точно после 221 г. до н. э. — «Верблюд превосходен при переходах через движущиеся пески, несмотря на ношу в тысячу катти, он проходит три сотни ли». Перевод из T'aiping yu Ian 901/6/b, сделанный Сю Енши.

Распространение на запад аравийского (одногорбого) верблюда происходило примерно в то же время (или немного раньше) и имело такое же важное значение в освоении жарких пустынь Западной Африки. Аравийские верблюды были достаточно многочисленны и играли заметную роль в ахеменидской Персии, но не были распространены в Северной Африке до эпохи эллинизма, а в Западной — до римских времен. См. W.W. Hyde, Ancient Greek Mariners (New York: Oxford University Press, 1947), pp. 184-85; Stephane Gsell, Histoire ancienne de I'Afrique du Nord (Paris: Hachette, 1920), IV, 139; Herodotus, VII, 83-86; Xenophon, Anabasis, VI, 1.

Таким образом, в последние десятилетия II в. до н. э. Китай сознательно вступил в регулярный контакт с другими цивилизациями Евразии. Организация торговых путей как по морю, так и по суше быстро связала четыре великие культуры континента. Ко всему прочему расположенные в центре Евразии огромные пастбища обеспечили третий путь связи, который особенно сказался не на торговых, а на военных предприятиях. К IV в. до н. э. кочевым коневодством занимались уже все степные племена. Напряженные отношения этих племен друг с другом, а также с цивилизациями к югу от них постоянно порождали военно-политические конфликты, сотрясающие континент от края до края. Таким образом, евразийская ойкумена оказалась сомкнутой воедино как никогда прежде.

Это событие можно сравнить лишь с гораздо более известным смыканием мировой ойкумены в XVI-XVIII вв. н. э., когда европейские исследователи, торговцы и миссионеры систематически открывали новые земли и острова по всему земному шару для западноевропейского предпринимательства. Разумеется, европейская экспансия происходила в больших географических масштабах, да и политические, социальные и культурные последствия такого процесса были более драматическими, чем в предыдущий период. В столетия между 200 г. до н. э. и 200 г. н. э. четыре основные цивилизации Евразии стояли примерно на одном уровне технологий и духовной культуры. Поэтому для каждой из них не произошло радикальных изменений принятого образа жизни из-за навязанных силой других культурных норм. Культурные заимствования в результате первого формирования евразийской ойкумены ограничились добровольно принятыми элементами. Следовательно, предприимчивость древних мореплавателей, воинов и проводников караванов не создавала ничего похожего на переворот в современном понимании с его разрушением культурной автономии и целостности неевропейского мира. Напротив, баланс евразийских культур оставался таким же, как и раньше.

Однако первое смыкание ойкумены внесло важные изменения в общий ход евразийской истории. Две области, ранее находившиеся на краю цивилизованного мира, отныне стали центральными точками новых торговых маршрутов: Южная Индия и речные долины по обе стороны Гиндукуша. Видимо, не случайно оба эти региона стали местом важных культурных нововведений в последующие два-три столетия. Похоже, именно Южная Индия стала колыбелью культов Шивы и Вишну. Именно эти культы определили позднее характер индуизма. Что же касается буддизма махаяны, то он, вероятно, сформировал свои отличительные черты именно в районе Гиндукуша.

Возникновение творческого потенциала культуры всегда можно было ожидать там, где торговля и урбанизация давали возможность людям различных культурных корней встречаться и смешиваться. Но ни Южная Индия, где арийцы и дравиды встретились с культурой Восточного Средиземноморья, ни Центральная Азия, где пересеклись китайская, индийская, греческая культуры, а также культуры Среднего Востока и кочевников, не породили чего-либо, что можно было назвать новой цивилизацией. В этих регионах внутренний консерватизм и внешняя привлекательность древних, хорошо устоявшихся евразийских форм культуры быстро подавили независимый рост новых форм цивилизованной жизни. Тем не менее и Южная Индия, и Центральная Азия смогли передать по наследству, слить воедино и выработать определенные изменения в элементах древних культур таким образом, что возникли совершенно новые явления, пригодные для того, чтобы быть принятыми, отвергнутыми или преобразованными в более древних цивилизованных сообществах в соответствии с местными условиями.

В целом отдельные элементы эллинистической цивилизации в период с 200 г. до н. э. по 200 г. н. э. привлекали внимание и были благосклонно приняты в гораздо большей степени, чем достижения любой другой мировой культуры. История искусства дает нам ясные свидетельства того, как индийский и китайский художественные стили этого периода испытали глубокое влияние греческой скульптуры. В религии и науке обнаруживается параллельный процесс, хотя и менее впечатляющий. Например, буддизм махаяны демонстрирует влияние на него религиозных эллинистических концепций, а индийская и китайская астрономия и астрология заимствовали многочисленные эллинистические элементы, хотя при этом, разумеется, сохранились важные местные особенности. Глубокий отпечаток эллинского влияния на Рим и земли Западной Европы можно не обсуждать, поскольку при распространении в этом направлении греческая культурная модель не имела серьезных конкурентов. Поэтому даже после того, как историческое эгейское ядро утратило творческий потенциал, эллинистическое культурное сияние, подобно свету угасшей звезды, продолжало распространяться на все более отдаленные области цивилизованного мира еще в течение двух или трех столетий.

Но в то время, как идеи и методы, берущие свое начало на орбите греческой культуры, широко распространялись по Евразии, другие великие цивилизации также не стояли на месте. Восприятие и переработка изначально греческих элементов были сами по себе свидетельством ассимилятивной энергии индийцев и китайцев — никакая внешняя сила не заставила бы их принять чужеродные нововведения. Кроме того, покоряя и обращая в свою веру многочисленных варваров, и Индия, и Китай быстро расширили географическое пространство, где преобладал их собственный стиль жизни. И в то же время различные нововведения продолжали появляться и в пределах их исконных территорий. Причем шел этот процесс без посягательств на отличительные черты стилистического единства, уже достигнутые каждой из этих цивилизаций в предшествующие века.

Прежде чем анализировать основную тенденцию культурных изменений, происшедших в результате смыкания евразийской ойкумены, необходимо отдельно рассмотреть развитие цивилизаций Азии и крайнего запада Европы в период, предшествовавший началу этих изменений.

Местом проявления наибольшей активности индийской цивилизации в 500 г. до н. э. была долина Ганга, где мощные централизованные царства находились в процессе разрушения старых племенных и аристократических государственных образований. Долина Инда, частью которой тогда управляла Персия, оставалась политически раздробленной и консервативной в социальном отношении, хотя различные влияния, исходящие с Ближнего Востока, например чеканка денег, проникали в Индию именно отсюда. Юг, о котором нет письменных упоминаний, возможно, подвергался постепенной ариизации за счет контактов с культурно более развитым севером.

Когда Александр вторгся в Индию (327 г. до н. э.), гангское царство Магадха уже подчинило себе большую часть Северо-Восточной Индии. Несколько позже Чандрагупта Маурья (правил в 322-298 гг. до н. э.) объединил долины Ганга и Инда в единую великую империю, центром которой стало царство Магадха. Его внук Ашока (правил ок. 273-232 гг. до н. э.) довел размеры империи до максимума, контролируя территорию почти всей Индии за исключением небольшой области на крайнем юге. Преемники Ашоки оказались неспособны сохранить единство этого обширного владения, которое вскоре распалось на меньшие, возможно, враждующие государства; около 185 г. до н. э. узурпатор отнял трон Магадхи у последнего правителя из династии Маурьев. Одновременно либо чуть позже захватчики с северо-запада — сначала греческие правители Бактрии, а затем племена саков и кушанов — придали политическим событиям в Индии новый характер. Эти завоеватели не покоряли всю Индию; их правление лишь изредка распространялось на области вне Пенджаба. На юге и востоке другие государства, границы и даже названия которых сейчас трудно с уверенностью определить, разделили наследство Маурьев.

Хронологическая неопределенность делает невозможным точное воссоздание последовательности событий в эти столетия. Тем не менее ясно, что индийская культура продолжала развиваться в направлении, уже определенном ранее. Изучение и передача литературы в устной форме во времена Будды (ум. ок. 486 до н. э.) было нормой, а обычай фиксировать тексты на бумаге приобретал интеллектуальную респектабельность очень медленно. Устные формы творчества придавали индийской литературе большую гибкость. Новые идеи и акценты, приукрашивание и замалчивание вносили в старые тексты почти незаметно, когда от одного мастера к другому передавалась мудрость прошлого. Лишь сакральные тексты, подобные Ведам, либо общепризнанные и непререкаемые классические произведения, такие как грамматика санскрита Панини, избежали таких многогранных изменений при передаче через поколения.

Устная традиция индийской литературы затрудняет использование методов текстологической критики, привычных для западных школ анализа развития мышления. Существующие рукописи, датируемые сравнительно недавними временами, представляют собой многовековые пласты, целые залежи свидетельств развития устного литературного творчества. Нет надежного способа выявить происхождение этих литературных источников; какие из них сохранились неизменными с давних времен, а какие относительно новы — нет датировки частей исследуемой рукописи. В результате хронология и подлинность всей ранней индийской литературы — предмет принципиально неразрешимого спора.

Несмотря на преобладающую неопределенность, сохранившиеся тексты свидетельствуют о том, что брахманизм находился в обороне начиная с V в. до н. э. и до окончания периода правления Ашоки. Безусловно, старое ведическое учение с его тщательными разработками в Брахманах и Упанишадах продолжали изучать в брахманских школах. Были сделаны новые комментарии к древним текстам и их краткие изложения — так называемые сутры (сутра буквально — связующая нить), которые пытались приспособить традиционную доктрину учения к обширному спектру ритуальных и повседневных обстоятельств, в рамках которых находился набожный брамин. Кроме того, все увеличивавшееся расхождение между разговорной речью и сакральным языком Вед породило впечатляющую, порой даже заумную лингвистическую науку. Великим памятником новой науки стала грамматика санскрита Панини, написанная, вероятно, в IV в. до н. э. Эта книга кодифицировала правила «классического» санскрита — языка, не идентичного тому, на котором написаны Веды, но происходящего непосредственно от него.

Вообще похоже, что брахманам было трудно приспособиться к переменам на социальной сцене Индии. Возвышение городов, где торговый и ремесленный люд жил бок о бок с людьми, стоящими социально выше их по праву рождения, плохо увязывалось с соблюдением установленных обрядов и запретов брахманистской религии. Различные сутры прямо запрещали, например, путешествовать на судах, да и Веды не предусматривали каких-либо указаний для жизни в городской среде. О городах в сутрах либо умалчивалось, либо говорилось пренебрежительно.

Буддийские писатели рисуют куда более разнообразные картины индийского общества. Купцы с их путешествиями в дальние края — положительные герои многочисленных назидательных и религиозных повествований. Подобные сюжеты составляют большую часть буддийской литературы; но в этих работах сохранены лишь случайные следы гордости и чувств, связанных с ритуальной чистотой происхождения, столь характерных для брахманистких записей. Скорее всего, это определяется тем, что буддизм (как и джайнизм) апеллировал в основном к городскому населению Индии. Тот факт, что ранние буддийские монахи проповедовали на языке улиц и не использовали столь темный и полуархаичный язык, как санскрит, очевидно, помог им завоевать массового слушателя.

Основной проблемой как для буддистов, так и для джайнистов оказалось четкое определение своих догматов веры. Сохранившиеся записи содержат ясные отголоски споров и расколов, сотрясавших обе эти религии. Признать священное писание непререкаемой нормой означало бы естественным способом ограничить богословские споры. Однако индийские буддисты с характерной для них страстью создали несколько сборников священных текстов, но так и не смогли создать законченный канон, не говоря уже о том, чтобы установить, какая из многочисленных версий легенды либо проповеди единственно верная. Император Ашока, похоже, попытался внести некий порядок в подобную неразбериху, созвав высшее духовенство к себе на совет; но если это и так, он не счел возможным упомянуть о таком совете в своих знаменитых указах, высеченных на камне. Эти указы представляют собой единственно несомненный источник датировки событий этого периода.

Надписи, высеченные на камнях и колоннах и известные как указы Ашоки, говорят о том, что император перешел в буддизм после юношеского разочарования в излишне жестоких традиционных методах управления государством. В начале своего царствования Ашока вторгся в последнее значительное индийское государство, которое не было завоевано его дедом, и после кровавой борьбы покорил его. После этого он отказался от военных действий в пользу завоеваний духовных и организовал целый ряд миссий по распространению буддизма, как в собственных, так и в соседних землях. До тех пор буддизм успешно распространялся по восточным и южным окраинам арийской Индии, где брахманизм имел лишь некоторое влияние среди коренных народов. Миссионерские акции Ашоки утвердили буддизм по всей Индии и на Цейлоне, а также по меньшей мере создали для него плацдарм в Центральной Азии.

Религия, привлекшая симпатии Ашоки, для распространения которой он сделал так много, к тому времени уже довольно сильно отличалась от учения метафизического пессимизма и нравственной дисциплины, которое, вероятно, проповедовал Гаутама Будда. К исконному ядру учения был добавлен слабо развитый массовый культ, сосредоточенный вокруг ступ (святилищ), воздвигнутых над останками святых, либо в других священных местах. Колонны и деревья, олицетворяющие дерево, под которым Будда достиг просветления, также часто связывались со ступами.

Путем таких модификаций буддизм постепенно влился в среду старинных местных обрядов. Для святилищ и божеств иного, не буддийского, происхождения почитание реликвий легко приняло буддийские формы, а сам характер изображений Будды все более склонялся к сверхчеловеческому виду.

Величайшие храмы и места поклонения стали связываться со знаменательными датами в жизни Будды либо создаваться вокруг мест хранения его останков, которые, согласно божественной традиции, были разделены по нескольким ступам сразу же после его смерти. В дальнейшем распространение культа происходило благодаря набожности Ашоки, который построил множество новых ступ вокруг земных останков Будды в разных частях своих обширных владений.

При государственной поддержке и с культом, доступным самому простому пониманию, буддизм стал широко распространенной в Индии религией. Для самого Ашоки и, возможно, для большинства его единоверцев учение и ритуал буддизма были связаны с высоким и всеобъемлющим нравственным законом. Основная тема высеченных указов Ашоки подтверждает это: наставления призывают подданных вести себя в соответствии с дхармой. Его, Ашоки, собственное определение дхармы, как это представлено в так называемом Указе второй колонны, было следующим: «Дхарма — благо. Но из чего состоит дхарма? Она состоит из немногих грехов и многих добродетелей, благости, великодушия, правдивости и чистоты». Если рассмотреть это определение подробнее, то дхарма в понимании Ашоки требовала от различных религиозных групп в его царстве терпимости и взаимного уважения, а также воздержания от убийства животных и людей.

Он запретил жертвоприношения животных, приведя тем самым требования государственной власти в противостояние со старыми ведическими ритуалами, которые включали такую жертву. Сам Ашока отказался от охоты и войны, этих традиционных спортивных состязаний царей в Индии, как, впрочем, и в других землях.

Как религиозный человек Ашока, конечно, был одним из самых ярких личностей Индии, когда-либо занимавших трон. Но он был также и императором с притязаниями на мировое господство и в этом качестве, подобно своему отцу и деду, прежде всего заслуживает эпитета «филэллин». Идея всемирной империи, очевидно, пришла в Индию из ахеменидской Персии. Археологические данные дают конкретные доказательства сходства между дворцовыми зданиями в Персии и в империи Маурьев. В качестве примера можно привести дворец Маурьев в Паталипутре, который был построен вокруг большого зала с колоннами совершенно в стиле Персеполиса. Еще интереснее данные о близком сходстве скульптуры Маурьев с персидскими (да и греческими) образцами.

Греческая концепция приоритета государства над всеми сторонами деятельности отдельного человека, вероятно, также привлекала правителей Маурьев, и они, возможно, пытались установить эффективное бюрократическое правление, подобное правлению Птолемеев в Египте. И все же по отношению к основным событиям в период правления Маурьев существует значительная неопределенность, поскольку подлинность основного источника сведений о правлении Маурьев, Артхашастры, весьма сомнительна.

Хотя вне зависимости от того, действительно ли эта книга описывает реальные обычаи управления государством, Артхашастра несет сильный отпечаток эллинистических идей. В частности, учение о том, что царский закон обладает высшим приоритетом, отвергало священную традицию и обычай и не было присуще ни более ранней, ни последующим индийским традициям. Мы, вероятно, должны интерпретировать Артхашастру не столько как описание повседневной практики, а скорее как сборник советов для правителя о том, как максимизировать свою власть. Рассмотренную в таком свете Артхашастру, как и административные и военные усилия Маурьев вообще, можно интерпретировать как попытку внедрить в непокорное социальное тело Индии греко-иранское понимание верховной власти, противопоставленной всем иным формам человеческого объединения. Тем не менее на практике правление Маурьев было, несомненно, основано на более древних традициях царства Магадха. И хотя Чандрагупта и его последователи, возможно, были ослеплены блеском эллинистической концепции правления, существовал традиционно индийский пласт общества, представления которого в конце концов и стали преобладать.

Подведем итоги: развитие Индии ко времени вторжения Александра Великого следует курсом, заданным в V в. до н. э., а то и раньше. С установлением новых тесных взаимоотношений между Индией и эллинистическим миром, которое последовало за походами Александра, и с возвышением в самой Индии «филэллинской» династии Маурьев инородное влияние на индийское общество, хотя все еще относительно поверхностное, стало очевидным. Царское окружение покровительствовало западному стилю в искусстве и, возможно, греко-иранским воззрениям в политике и в методах управления государством. За пределами двора, однако, иностранное влияние, похоже, было незначительным еще долгое время после эпохи Маурьев, пока более длительные и интенсивные экономические и военные контакты со Средиземноморьем не привели к глубокому проникновению эллинистического и римского влияния в индийское общество в целом.

В 500-100 гг. до н. э. Китай варился в своем собственном соку. До открытия Великого шелкового пути в I в. до н. э. сухопутная и морская связь между Китаем и Западной Азией была настолько незначительна, что не оставила заметного следа ни на одном из концов этого маршрута. И все же эти столетия были временем великого литературного и интеллектуального подъема в Китае, периодом, когда сформировалась классическая китайская интеллектуальная традиция.

Использование письменности для записи произведений литературы и для обучения стало нормой в Китае еще до Конфуция (ум. 479 до н. э.), так что, в отличие от Индии, неуловимая устная традиция не затрудняет работу современного историка. Еще со времен династии Хань китайцы с большим энтузиазмом сами занимались историческими исследованиями и сочинительством и сберегли довольно точные хронологии. Именно поэтому китайская история значительно лучше изучена, чем индийская. Хотя возникает значительная неопределенность при интерпретации старинных китайских текстов; сами записи в течение столетий неоднократно редактировались, и их не всегда можно принимать такими, как есть. Более того, само множество уцелевших материалов сильно усложняет выяснение основного направления развития Китая, и это притом, что политическая история предоставляется нам с непревзойденной точностью и есть возможность довольно объективно делать ряд социологических обобщений..

Между V в. и II в. до н. э. феодальное общество периода ранней династии Чжоу было уничтожено. Возникла гораздо более сложная общественная система, в рамках которой чиновники, ученые и купцы постепенно стали играть столь же важную роль, как и более старые классы крестьян и помещиков. В обществе происходят два ключевых изменения: во-первых, развивается новый тип землевладения, который заменяет старое феодальное устройство, и, во-вторых, появляются и быстро растут бюрократические административные системы при многочисленных правителях. Оба этих изменения связаны между собой, их можно рассматривать как аспекты распада старого социального строя с его иерархическим разделением коренного населения от завоевателей Чжоу, изначально державшихся особняком от своих подданных. Одновременно идет развитие денежной экономики, купечества, рынков, городов и как следствие этого возрастает социальная мобильность.

Некоторые современные исследователи используют термин «возвышение дворянства» для описания изменений в землевладении в период между эпохой Конфуция и образованием ранней династии Хань. По-видимому, сущность изменений состояла в том, что отношения, построенные на более жесткой экономической основе между помещиками и крестьянами, заняли место традиционных, иерархически выстроенных взаимоотношений между вождями и их подданными. Как этот процесс происходил в действительности, доподлинно неизвестно. Но бесспорно, что одним из факторов было появление денег и рост рыночных отношений. Кроме того, для усиления власти и увеличения прибыли аристократия Чжоу стала назначать доверенных лиц для непосредственного взимания арендной платы с крестьянских семей вместо традиционной схемы сбора подати с деревенского старосты.

Другим фактором был военный. Феодальную систему старого типа, составляли потомки захватчиков племени Чжоу, которые, по обычаю, но отнюдь не автоматически должны были подчиняться своему правителю. Поэтому размер и военная мощь феодальных армий были сильно ограничены. Правители, стремящиеся увеличить свою военную силу, начали пополнять свои армии за счет крестьян. По мере происходящего большая часть аристократов-Чжоу постепенно утратила свой привилегированный статус и слилась с массой населения. С другой стороны, именно таким образом шло значительное увеличение могущества некоторых наиболее активных князей как внутри собственных владений, так и по отношению к внешним соперникам.

Но как только изменения традиционных связей в военной и экономической сферах стали общепризнанными, возник вопрос: какая часть старой феодальной иерархии, располагая новыми административными методами управления, может на практике воспользоваться плодами увеличения своей реальной власти и богатства? Сборщики налогов и военная свита мелких дворян образовывали бюрократию в миниатюре. Но они лишь в точности копировали структуру верхушки феодальной пирамиды, где князья в своей тяге к богатству и власти стремились создать мощную бюрократию, способную собирать налоги и войско на большой территории. И если бы поздние императоры из династии Чжоу не были беспомощными марионетками, центральная власть могла бы добиться того же результата. Очевидно, что стремление помещиков выжать как можно больше товаров и услуг из крестьян вступало в противоречие с желанием местного правителя увеличить сбор налогов и численность армии, поскольку источник реализации этих задач был один и тот же. Такое резкое столкновение интересов, не регулируемое более ни законами, ни традициями, окончательно разрушало старую иерархическую систему Чжоу. И ничто, кроме грубой силы, более не было способно предотвратить окончательный распад.

Эти столетия истории характеризуются постоянными и все более кровопролитными войнами, в результате которых многие аристократические семейства Чжоу были истреблены либо изгнаны. Их земли перешли во владение к выскочкам, готовым, с одной стороны, подчиняться верховной власти князя и исправно платить налоги, а с другой — уже свободным от пережитков общества со старыми иерархическими традициями и обязанностями. Так к 300 г. до н. э., когда значительно окрепший класс новых землевладельцев, так называемых дворян, всплывает на поверхность и начинает играть ведущую роль, в новом обществе мало что остается от прежних благородных традиций династии Чжоу.

Укрепление княжеских династий во многом было облегчено усовершенствованиями в системе коммуникаций и прежде всего созданием сети каналов, которые, правда, приобрели особое значение в Китае только после 500 г. до н. э. Появление каналов интенсифицировало развитие сельского хозяйства и распространило его на новые земли благодаря усовершенствованиям в оросительных и осушительных системах. Каналы, кроме того, удешевили перевозку большого количества товаров на значительные расстояния. Общий эффект от введения каналов в эксплуатацию был поистине огромен. Сам ландшафт изменился: ранее сельское хозяйство было ограничено определенным типом местности, главным образом холмами с хорошим природным дренажем. Благодаря каналам и ирригационным работам прежние земельные угодья просто растворились на огромной площади новых обрабатываемых земель на ранее затапливаемых землях Северного Китая. Последствия этого процесса для княжеской власти были переломными. Введенные в оборот земли рассматривались как завоеванные, и поэтому ими управляли вне рамок старых феодальных отношений, т.е. поступали они непосредственно в распоряжение княжеской казны. Более того, сеть каналов и дорог, постепенно расширяясь по равнинам, позволила концентрировать большую массу товаров в крупных городах, а это привело, в свою очередь, к возможности содержать дополнительное число чиновников и солдат. И наконец, совершенствование системы коммуникаций повлияло на торговлю и производство, что привело к появлению новых источников княжеских доходов в форме налогов и таможенных сборов.

Когда приграничные княжества показали, чего централизованная власть может достичь путем широкого освоения новых территорий, даже самые слабые и мелкие княжества Центрального Китая начали проводить сходную аграрную политику. Это решило исход дела не в пользу местной знати, поскольку ее богатства было недостаточно для принятия эффективных мер по контролированию паводков. Однако победа князей была во многом иллюзорна, так как укрепление их власти внутри собственных княжеств приводило ко все более жестокой борьбе соперничающих князей. В результате многовековые войны привели к исчезновению одного княжества за другим, пока наконец в 221 г. до н. э. Ши-хуанди, правитель княжества Цинь, не стал политическим и военным властителем всего Китая.

Княжество Цинь обладало обычными преимуществами государства, находившегося на окраине цивилизованного мира; его воинское мастерство было отточено школой жестоких пограничных столкновений с кочевыми ордами северной степи. Поскольку князья Цинь тратили огромные силы на пограничную борьбу со степняками, сами они, по сути, оставались наполовину варварами. В частности, их жестокие методы борьбы и готовность пренебречь китайскими общественными и политическими традициями существенно отличали их от более цивилизованных соперников.

В определенном смысле Цинь Ши-хуанди пытался повторить достижения первых императоров династии Чжоу. Он решительно избавился от архаических форм правления и распространил власть Цинь на всю территорию Китая. Приблизительно восемью столетиями ранее династия Чжоу проводила сходную жесткую политику. Однако при древнем уровне производства и общественной организации Чжоу установили систему правления, в основе которой лежало феодальное устройство в сочетании с более-менее автономной деревенской общиной и широким спектром ее старых местных обычаев. Режим Цинь был совершенно иным: централизованная и военизированная бюрократизированная система, принципиально (хотя и не всегда на практике) единообразная по всему Китаю.

Ши-хуанди провел в Китае важные и оставившие глубокий след реформы. Он разделил страну на провинции и префектуры, управляемые гражданскими и военными чиновниками, при строгой иерархической системе. Этот принцип, уже хорошо известный во многих соседних с Цинь княжествах, был сохранен и всеми последующими правителями Китая. Своим декретом он ввел новую стандартизированную систему правописания, основанную на принятом в Циньском княжестве каллиграфическом стиле, и эта реформа с дальнейшими упрощениями заложила основу китайской письменности. Ши-хуанди организовал также грандиозные общественные работы, из которых самой известной было возведение Великой китайской стены, а наиболее важной — организация тщательно разработанных систем дорожной и почтовой служб. Все это стало достоянием истории Китая на многие столетия.

Однако со временем китайское общество отвергло многие положения, присущие династии Цинь. Идея Ши-хуанди о том, что как император он обладает абсолютной властью, чья воля превыше обычаев, этикета или приличий, находилась в прямом противоречии с рением Конфуция. Чтобы подавить учение, подрывающее его режим, Ши-хуанди приказал в 213 г. до н. э. уничтожить все работы Конфуция и некоторых других авторов за исключением официальных копий, находившихся в императорских архивах. Последователи Конфуция никогда не простили этого и впоследствии систематически очерняли имя Ши-хуанди в своих исторических произведениях.

По-видимому, даже такое жесткое государство, как Цинь, не сумело до конца изменить устои старого китайского общества, и авторитарный режим Ши-хуанди породил сопротивление. После его смерти в 210 г. до н. э. неопределенность престолонаследования дала толчок мятежу. В результате короткой, но бурной войны правителем Китая стал Гаоцзу — военачальник, который ранее был мелким чиновником. Так в 202 г. до н. э. была основана новая династия Хань.

Сначала Гаоцзу пошел на компромисс с феодальным принципом устройства государства и признал автономию правителей нескольких княжеств, на которые Китай прежде долгое время был разделен. Однако постепенно он ликвидировал большинство правителей этих княжеств, и со временем централизованное и организованное по типу Цинь бюрократическое государство возвращается. Это было, однако, новое государство; возврата к безжалостному милитаризму и централизации времен династии Цинь не произошло. Гаоцзу своим успехам во многом был обязан продуманной и мягкой политике по отношению к подчиненным, соперникам и подданным. Ядро новой ханьской бюрократии составили соратники Гаоцзу, но пополнение элиты осуществлялось и за счет «людей с превосходной репутацией и очевидной добродетелью». На практике это были дворяне; а в течение двух последующих поколений также люди, воспитанные на конфуцианской классике и сформированных согласно конфуцианским идеалам.

Без сомнения, сильное стремление к мирной жизни, возникшее после стольких лет войны, способствовало консолидации и росту могущества династии Хань. Только единое государство представлялось спасением для страны, разделенной на мелкие княжества последние 500 лет, поэтому имперское правительство, которое правило мягко и гибко, чтило ученость и обеспечивало классу землевладельцев ведущую роль как в официальной, так и в неофициальной жизни страны, пользовалось широкой поддержкой. Даже когда после смерти Гаоцзу в 195 г. до н. э. наследником стал несовершеннолетний, а затем вообще ребенок, грубая дворцовая интрига, спровоцированная временным безначалием, не поколебала могущество и авторитет династии в стране.

Окрепнув после внутренних настроений, династия Хань направила энергию Китайской империи вовне, против конфедерации кочевых племен сюнну, которая в это время набирала силы на северо-западе. Более слабые народы Южного Китая также ощутили на себе военную мощь Ханьской империи. На протяжении длительного царствования У-ди (140-87 гг. до н. э.), прозванного «воинственным императором», мощь объединенной Китайской империи неоднократно масштабно использовалась. Под его знаменами китайские войска покорили оазисы Центральной Азии и обеспечили непосредственный контакт между Китаем и цивилизацией Западной Азии. Завоевав часть Кореи, У-ди расчистил путь для проникновения китайской культуры в эту страну и Японию. Кроме того, в результате покорения Аннама (современный Вьетнам) и походов в Юньнань Китай вступил в соприкосновение с культурой Индии. Таким образом, как мы уже видели, именно эта стремительная и широкая экспансия китайского влияния и привела к окончательному формированию ойкумены в начале I в. до н. э.

Царствование У-ди, кроме того, определило важный поворотный пункт в культурной жизни Китая — именно он (ок. 136 г. до н. э.) объявил конфуцианство официальной религией. Философия Конфуция стала оказывать все возрастающее влияние на императорский двор еще со времен Гаоцзу, так что У-ди лишь скрепил императорской печатью результат долгого процесса. В последующие столетия консервативная и гуманистическая ориентация конфуцианства оказала в высшей степени благотворное влияние на дворян Китая. Как наследники и преемники класса феодалов Чжоу они самой своей жизнью склонялись на сторону той философии, которая рационализировала и усовершенствовала старинный рыцарский кодекс поведения. Более того, конфуцианская концепция образования никогда не упускала из виду основных целей обучения правящей элиты. Так что, когда при династии Хань официальная карьера стала целью знатных честолюбцев, обучение по канонам конфуцианства, прямо нацеленное на отбор наиболее лояльных и способных должностных лиц, имело очевидное преимущество по сравнению с другими, более умозрительными либо субъективистскими философскими школами.

Возвращение благосклонного отношения к конфуцианству при династии Хань, означало отмену запрета на распространение трудов Конфуция, действовавшего при династии Цинь. Это, очевидно, потребовало кропотливого труда ученых по воссозданию старинных манускриптов с использованием различных источников, как письменных, так и устных. Усилия, вложенные в задачу восстановления, а также трактовки конфуцианской классики дали китайской науке литературно-исторический опыт, не утративший актуальности и поныне. Однако такая удивительная преемственность в изучении архаических текстов имела и отрицательные стороны. Дух древности, ограничивавшийся трактовкой канонических текстов, стал господствовать в интеллектуальной жизни Китая; более смелый полет мысли, которым подчас характеризовались прошедшие века, быстро пришел в упадок.

Такой процесс кристаллизации научных традиций был, возможно, не более чем естественным откликом на социальную и политическую стабильность, наступившую при династии Хань во всем Китае. Хаос и нестабильность, которые стимулировали интеллектуальные усилия в период враждующих государств, больше не терзали китайское общество в той мере, как раньше. Классическое наследие Конфуция было действительно впечатляющим, и овладение им открывало заманчивые возможности в продвижении по государственной службе. Таким образом, стимул к введению радикальных либо энергичных интеллектуальных нововведений просто испарялся.

Но прежде чем китайская мысль утратила свою смелость, она сумела достичь заметного расцвета, сравнимого по своему многообразию и изяществу идей лишь с достижениями Греции и Индии. Позднее китайские историки стали различать шесть основных китайских философских школ: конфуцианство, моизм, даосизм, легализм, логизм и иньян. В этой классификации есть определенная доля произвольности — при более подробном рассмотрении можно отметить не только размытость границ каждой из этих философских школ, но и значительные взаимные заимствования. Вольное изложение основ этих учений — дело рискованное, поскольку изменение стиля письма в эпоху Цинь вскоре привело к тому, что более ранние записи стали непонятны даже специалистам. Поэтому древние философские тексты редактировались, а затем редактировались повторно в соответствии с воззрениями конфуцианцев периода династии Хань; их первоначальный смысл, в отличие от традиционных интерпретаций этих трудов конфуцианскими учеными, обычно ставится под сомнение.

Необходимо отметить, что китайское философское мышление, по-видимому, проявляло сильную практическую жилку — хотя такое мнение вполне может возникнуть из-за отбора старинных текстов ханьскими учеными, которые определяли, какой из текстов должен быть сохранен, а какой нет. Однако конфуцианцы, моисты и легалисты были в первую очередь заинтересованы в исцелении общества от политических и общественных бед, которые особенно проявились в период вражды государств. Моисты создали чрезвычайно дисциплинированное полувоенное объединение, готовое к применению силы оружия в случаях, когда сила слова оказывалась недостаточной. Легалисты, в свою очередь, не только обеспечили Ши-хуанди юридической доктриной, оправдывающей его безжалостные военные меры, но и подготовили руководящий состав, проводивший эту политику. Даосисты и адепты школы инь-ян также стремились расширить свою власть и влияние, однако весьма необычно, а именно: попытками с помощью магии манипулировать силами природы. В ходе своих экспериментов они разработали сложные учения (на сегодня в значительной мере утерянные) о космологических, материальных и психологических явлениях. Кажется, лишь логисты позволили себе роскошь чисто интеллектуальной деятельности, не направленной на получение конечного результата в обозримом будущем; в своих пристрастиях к парадоксальным высказываниям они напоминали своих греческих современников из элеатической школы.

Из всех этих философских школ только конфуцианство и даосизм сохранились как характерные составные китайской культуры. По мере официального признания конфуцианство обзавелось рудиментарным культом, в котором почитали Мудреца (Конфуция. — Прим. пер.) как основателя истинного учения, превознося его более, чем просто великого человека. Построенное на основе «Пяти классических книг», авторство которых было ошибочно приписано самому Конфуцию, обогащенное Книгой Мэнцзы (371-289 до н. э.) (китайский философ, известный также как Менций. — Прим. пер.), а также произведениями и толкованиями других многочисленных, но малоизвестных ученых, конфуцианство, сформировавшееся в период раннего правления Хань, оказалось способно вобрать элементы соперничавших с ним философских школ и сбалансированно объединить здравый смысл Конфуция с канонизацией древней поэзии. И хотя политическая доктрина самого Конфуция была в значительной степени оставлена без изменений, Мэнцзы придал ей более выраженный патерналистский оттенок, доказывая, что главный смысл существования правящей элиты в том, чтобы обеспечивать благосостояние народа.

Прецедент, обычаи предков, благопристойность и сыновнее благочестие; император, который правит с достоинством, окружая себя образованными придворными; общество, где каждый человек занимает свое законное место и не возвышается за счет унижения другого человека, — вот что считалось идеалом. За долгий период китайской истории реальное приближение к нему происходило в той мере, в которой человеческое упорство способно реализовать любой идеал. Глубинный консерватизм конфуцианства вместе с впечатляющей обоснованностью его учения, богатство его литературы, а также фундаментальные образовательные и политические институты, основанные для его вечного продолжения, — все это вместе обеспечило Китаю удивительную стабильность, беспрепятственно проведшую его через все династические изменения и легко восстанавливающую имперскую структуру государства вновь и вновь. Никакая другая великая цивилизация не имела такой удивительной истории.

Даосизм сыграл совершенно другую роль в жизни Китая. Он стал более личностной, даже анархической доктриной, обращенной к конкретному человеку независимо от официального статуса. Человек, проводящий жизнь за работой на собственной земле и обладающий достаточным временем для общения со своей душой, находил даосистские учения особенно привлекательными, поскольку они позволяли ему многое постичь и надеяться на возможность управлять загадочными силами природы. В среде таких посвященных словесный парадокс и гипербола, а также попытки продления жизни и привлечения сверхъестественных сил слились с собственно философскими аспектами учения. В сущности, даосизм предложил поэтическую альтернативу прозаическому здравому смыслу и холодной сдержанности конфуцианства. Один и тот же человек мог придерживаться обоих философских учений одновременно без всякого усилия, поскольку конфуцианство было пригодно для общественного использования, а даосизм — для частной жизни и личных переживаний. Так, анархические и индивидуалистические элементы даосизма, делая понятие «организованный даосизм» противоречием по определению, указывают на то, что китайцы привыкли обустраивать свой эмоциональный мир в частном порядке, в отличие от других цивилизованных сообществ, передавших этот процесс религии.

Именно этим и можно объяснить то, что государственное правление в Китае существовало свыше двух тысяч лет без публичной поддержки и эмоционально влиятельной религии. Таким образом, несмотря на почти полярные акценты, конфуцианство и даосизм составили единое целое, взаимодополняя и обогащая друг друга, подобно двум половинкам символа инь-ян.

Жители Западной Европы настолько привыкли к тому, что их история выносится на первый план, что будет не лишним подчеркнуть маргинальный характер римской и европейской истории в IV—III вв. до н. э. Только с 146 г. до н. э. римская Италия и Западное Средиземноморье начинают испытывать тот подъем в развитии цивилизации, который давно уже был присущ эллинистическому миру. И когда завоевание Востока наряду с социальным расслоением на родине подготовили путь для обретения внешних культурных ценностей, пышность иноземного величественного здания была столь подавляющей, что оказалась способна поглотить независимую римскую культуру — хотя и не раньше, чем латинская литература добавила что-то важное в эллинистическую симфонию.

Экспансия эллинистического стиля жизни в западные земли, населенные варварскими и полуварварскими народами, в точности соответствовала процессам, которые происходили примерно в то же время на окраинах других цивилизованных сообществ. Так, североиндийская цивилизация пустила корни на юге еще во времена Ашоки (ум. 232 до н. э.), и в последующие столетия Южная Индия проявляла гораздо большую независимость культурных традиций и стремление к самостоятельному развитию, чем земли Западной Европы. Сходным образом после прихода к власти династии Цинь (221 г. до н. э.) шла экспансия Китая на юг, распространившая влияние китайской цивилизации на обширные новые территории, тогда как на Востоке в период между III в. и I в. до н. э. Корея и Япония начинают создавать свои собственные варианты культурных систем, в основном на китайских моделях. Даже на Ближнем Востоке, где корни цивилизаций уходили в глубь веков и возможности для экспансии были крайне ограниченны, в эти столетия шел процесс урбанизации в восточном направлении, в долины Амударьи и Сырдарьи, происходивший, как мы уже говорили, при правителях-греках и, следовательно, под общим отпечатком эллинизма.

И все же было одно серьезное отличие, так как Рим завоевал территорию самой Греции и быстро взял под свой контроль чуть ли не половину древнего восточного мира. По сравнению с крайним эллинским Западом, юг Индии, а также восточные и южные окраины Китая были политически пассивны. В то время как Рим создал военную мощь, равной которой не было на всем Средиземноморье, народы, попавшие под влияние индийской и китайской культур на территории Азии, были сравнительно мирными и не только не могли покорить своих цивилизаторов, но наоборот, были покорены ими. Таким образом, если развитие любой окраинной цивилизации Евразии привело к различию между старым центром цивилизации и новыми «колониальными» регионами, то политическое господство культурной колонии эллинизма над его центром породило совершенно особый тип общества.

Начальный этап возвышения Римской империи можно представить как пример успешной туземной реакции против внешнего влияния. Расположение Рима между центрами греческого и этрусского влияния в Италии дало ему преимущество перед конкурирующим центром туземной реакции, возникшем среди самнитских племен далее к югу. Но даже при этом понадобилась долгая и кровопролитная война с Самнитской конфедерацией (343-290 гг. до н. э.), создавшая предпосылки будущего римского господства в Италии. За поражением самнитов последовало покорение Римом Этрурии. После этой победы Риму удалось сравнительно легко установить контроль над греческими городами в Италии, несмотря на неудачи при первом столкновении с эллинистической военной машиной во всем ее могуществе, представленной армией царя Пирра из Эпира (282-272 гг. до н. э.). В результате к 265 г. до н. э. вся Италия к югу от Апеннин признала римское господство.

Завоевание и политическое объединение Италии лежали в основе последующих побед Рима. Для Италии, плотно заселенной решительным и сильным крестьянством, было характерно фактическое единство всех слоев общества, столь наглядно отсутствовавшее на эллинистическом Востоке. Именно поэтому после победоносного распространения своей власти над всей Италией Рим получил надежный запас военной силы, причем гораздо большей, чем любое государство-противник. Даже после того, как обезземеливание крестьян в ходе второй Пунической войны против Карфагена (218-202 гг. до н. э.) создало социальную напряженность на полуостров, число и выносливость италийских солдат, происходивших из крестьян, продолжали давать римским полководцам полное превосходство над их противниками.

Контраст между закоренелым индивидуализмом греческих городов и относительной легкостью, с которой Рим объединил всю Италию в своеобразную сеть союзников, отражал живучесть в Италии свободных и сравнительно гибких кантональных и племенных федераций. Верховная власть, которая никогда не была строго сосредоточена в территориальных или административных единицах, как в греческих городах-государствах, а скорее распределялась между родственными, территориальными, федеральными, религиозными и военными объединениями, вполне могла быть консолидирована в некую сверхфедерацию, контролируемую сенатом и римским народом без покушения на какие-либо укорененные местные взгляды. Греческие города Италии не могли так легко отказываться от собственной независимости, и когда с приходом Ганнибала, казалось, возникла некая альтернатива, часть из них предпочла отречься от верности Риму. Но когда Карфаген перестал быть для Рима серьезным соперником (202 г. до н. э.), то подавляющее превосходство в силе многочисленных народов Италии под руководством Рима не оставило греческим городам никаких шансов для выражения недовольства.

Первая и вторая Пунические войны (264-202 гг. до н. э.) сделали Рим империей. В ходе первой из них римляне впервые аннексировали заморские провинции, не входившие в италийскую систему союзов. Вторая Пуническая война, кроме всего, привела к значительным изменениям внутри самого италийского общества. Годы бесконечных войн сорвали с насиженных земель бывших крестьян, ставших воинами; а праздный городской пролетариат, который впоследствии начнет играть важную политическую роль, потянулся в Рим. Одновременно шел беспрецедентный для римлян процесс обогащения сенаторов и откупщиков (сборщиков налогов в провинциях).

Поскольку в то время в римском обществе происходило стремительное экономическое расслоение, «новые римляне» новой столицы средиземноморского мира вкусили привлекательность изящества и роскоши Греции. К ужасу ревнителей старых римских традиций, таких как Катон, нравы эллинистических городов начинают просачиваться в город на Тибре. Это просачивание вскоре переросло в настоящий потоп, когда после 146 г. до н. э. добыча из покоренного Коринфа, включающая многочисленные произведения искусства, была доставлена в столицу империи. Так Рим, одержав первые политические победы как поборник простых крестьянских нравов и борец против морального разложения чужеземной цивилизации, сам попался в ловушку соблазнов той же цивилизации в ее эллинистической форме. Глубокая ирония заключается в том, что победы Рима в войне против более цивилизованных, но политически и социально разобщенных народов Восточного Средиземноморья привели к быстрой ассимиляции римской социальной структуры изнеженным Востоком, который победители столь презирали.

Хотя рост Римской империи и был доминирующим фактором развития территории эллинистического Ближнего Востока в этот период, Рим, однако, был не единственной силой, распространявшей свое влияние на это пространство. К северу от Альп с широкой территории в среднем течении Дуная племена кельтов продолжали атаковать более слабых соседей от Малой Азии до Атлантического побережья Европы. Цивилизованный мир впервые ощутил мощь этих варваров только тогда, когда они прорвались в долину По в IV в. до н. э., опустошили Балканы и осели в Малой Азии в III в. до н. э. Но при всей их грозной мощи в битвах кельты удивительным образом потерпели неудачу в создании хоть сколько-нибудь устойчивой и масштабной военно-политической организации. Когда же кельты застыли в своем аристократическом спокойствии, эксплуатируя побежденные народы, они быстро потеряли свою первозданную военную силу. В качестве наемников и союзников Карфагена кельты представляли серьезную опасность для Рима, но после поражения Ганнибала от них уже не исходило никакой угрозы для Италии. Зажатая между обширными германскими племенами на севере, чья бедность превращала угонщиков скота в героев, и римскими армиями на юге, чья дисциплина быстро превращала вчерашних крестьян в легионеров, кельтская военная аристократия обнаружила, что к 150 г. до н. э. военный баланс в регионе решительно сложился не в ее пользу.

Такое положение обрекло кельтскую культуру на раннее вымирание, за исключением фрагментов, сохранившихся лишь на самых западных границах Европы, вдоль Атлантического побережья, где влияние Рима никогда не было доминирующим. И все же между IV в. и I в. до н. э. кельты создали своеобразную протоцивилизацию, выраженную главным образом в развитой устной литературе: частично светской с прославлением подвигов древних героев, отчасти жреческой с элементами религиозной доктрины, космологии и культом бессмертия. Сообщества жрецов и бардов сохраняли и развивали эту литературу, а также вершили правосудие и предсказывали будущее. Поддерживая тайные связи вне зависимости от племенных границ, кельтские религиозные общины придали некоторое единство кельтской культуре в Западной Европе.

Друиды Британии, Галлии и Ирландии, видимо, проповедовали вероучение, представляющее собой некий синтез индоевропейских форм поклонения и более древних традиций бронзового века, типа религии мегалитов. Западноевропейская цивилизация, возможно, выросла бы именно из этих истоков, если бы средиземноморская цивилизация не была столь близкой и величественной. Однако вышло так, что средневековые легенды о короле Артуре и немногие литературные источники, сохранившиеся от ранней христианской культуры Ирландии (IV-VII вв. н. э.), представляют собой чуть ли не единственный пример достижений кельтской культуры, причем даже та форма, в которой эти литературные источники дошли до нас, значительно изменена элементами средиземноморской культуры, главный из которых -христианство.

Появление китайского гарнизона в Ферганском оазисе в 101 г. до н. э. практически ликвидировало географическую брешь, ранее отделявшую Китай от современных ему цивилизаций Западной Азии. Менее чем через 40 лет после этого границы Римской империи достигли верховий Евфрата и впоследствии оставались на этом участке почти неизменными, несмотря на постоянные конфликты Рима с Парфией. В I в. н. э. (а возможно, и ранее) усиление Кушанской империи создало последнее звено между Парфией и Китаем, замыкая цепочку цивилизованных империй, которые теперь протянулись через всю Евразию от Атлантического до Тихого океана. На всем протяжении этого пояса цивилизациям Евразии противостояли кочевые племена, чьи постоянные набеги и миграции, подобно океанским волнам, разбивались о внешние границы оседлых сообществ. Противостояние с кочевниками было настолько важным, что политическая история евразийской ойкумены в значительной степени может быть истолкована как результат давления степных народов на различные сегменты цивилизованного мира. 

По мере того как земли, пригодные для пастбищ, заполнялись степными кочевниками, борьба за контроль над ними приводила к образованию непрочных конфедераций между различными кочевыми племенами. Во время военных походов племена подчинялись единому вождю, но в мирное время происходил естественный процесс рассеивания племен по бескрайним просторам степей.

В конце III в. до н. э. одна из таких конфедераций в Монголии достигла таких размеров и сплоченности, что стала представлять серьезную угрозу самой Китайской империи. Китайским историкам это государственное образование известно как империя сюнну. Причем следует отметить, что решающим в процессе консолидации новой империи стала военная кампания императора Цинь на неспокойные, однако с политической точки зрения раздробленные кочевые племена — соседей Китая, поскольку в 214 г. до н. э. Ши-хуанди вытеснил племена, ставшие ядром конфедерации сюнну, из Внутренней во Внешнюю Монголию. На новых территориях изгнанники создали отлаженную военно-политическую структуру, основанную на абсолютной покорности военному лидеру и строгом подчинении традиционной межплеменной вражды более важной верности военной конфедерации.

Без сомнения, сила новой военной организация была вначале испытана на племенах Внешней Монголии; но с началом гражданской войны в Китае после смерти Ши-хуанди в 208 г. до н. э. сюнну быстро вернули свои прежние пастбища во Внутренней Монголии и перешли к дальним рейдам в глубь китайской территории. После тяжелой и почти катастрофической кампании новый китайский император Хань был вынужден заключить договор, по которому вся территория Монголии отходила под контроль империи сюнну и, кроме того, Китай стал выплачивать дань в пользу нового варварского государства.

Возникновение и быстрый рост новой военной империи на территории Монголии представляли серьезную угрозу степным народам дальше к западу. Империя сюнну не испытывала ни политических трудностей, ни географических преград на пути к практически безграничному военному распространению в сторону степи. Любая военная победа просто означала захват новых земель и расширение пастбищ, а также увеличение военного ресурса империи за счет присоединения новых племен.

Конечно, фактор расстояния все же накладывал определенные ограничения на размеры империи: без высокоразвитой почтовой системы распоряжения верховного вождя не могли быть эффективными за тысячи миль. Кроме того, если империя кочевников стремилась достигнуть сплоченности надолго, привычка к выполнению таких распоряжений могла быть привита только путем передачи местной власти человеку, чье влияние основывалось не на том, что он традиционный предводитель местного племени, а на том, что он назначен самим верховным вождем. Все эти положения были развиты империей кочевников в полной мере лишь в XIII в. н. э., когда монголы господствовали не только над всей евразийской степью, но и над земледельческими районами в Китае, Среднем Востоке и Европе. Однако во II в. до н. э. империя сюнну была во многом примитивной и неустойчивой структурой. После первой волны завоеваний в 209-174 гг. до н. э. вожди-победители неизменно обнаруживали, насколько трудно контролировать союзные племена, чья верхушка подчинялась приказам, лишь когда считала, что может извлечь из этого непосредственную пользу.

Тем не менее военная мощь этой первой великой империи восточных степей привела к широкомасштабному переселению народов, ведь бегство было единственной альтернативой покорению. Многие кочевники подчинились, но некоторые предпочли бежать в более богатые и относительно безопасные земли к западу и к югу. Их движение дало толчок охватившей всю Евразию волне миграций. Таким образом, в результате политической консолидации сюнну в Монголии впервые степной градиент проявился в полную силу. 

Протагонистами последующих политических потрясений стали ираноязычные народы; поскольку саки и кушаны в Афганистане и Индии, парфяне в Иране и сарматы в Южной России, похоже, говорили на иранских диалектах. Бегство этих народов из центрально-азиатских степей освободило пространство для тюркоязычных племен; а их завоевания отодвинули политические границы эллинизма обратно к Евфрату.

Подробности, а иногда и общая картина этих миграций и завоеваний, к сожалению, неясны. Хронологическая неопределенность окружает центральное событие всей драмы — консолидацию Кушанской империи, временно закрывшей границу между Ираном и степью для новых вторжений кочевников и вследствие этого создавшей политический климат, благоприятствовавший караванной торговле, которая связала Индию, Китай и Ближний Восток крепче, чем когда бы то ни было. Однако общая канва событий представляется довольно ясной. Ни Рим, ни Китай на обоих оконечностях ойкумены не были глубоко затронуты военными и политическими процессами, происходившими в степях, аж до конца II в. н. э. Развитие этих государств, следовательно, происходило главным образом на основе внутреннего баланса сил; поразительное сходство между римской и ханьской историей можно отнести за счет сходства социальных структур двух империй.

Посреди Евразии, однако, волны, поднятые империей сюнну, были ощутимы весьма остро, когда массированное вторжение племен юэчжи и саков привело к смене политического режима в Восточном Иране. Заметной жертвой этого переселения народов стало Греко-Бактрийское царство. Парфия выдержала натиск гораздо успешнее. Хотя начальный шок от набегов саков заставил парфянских монархов ослабить хватку на Месопотамии (которую они только недавно завоевали у Селевкидов), при царе Митридате II (123-87 гг. до н. э.) это государство снова воспряло. В результате многие сакские князьки признали верховенство Парфии, а на западных границах Митридат смог построить могущественную империю, объединившую Западный Иран с Месопотамией и Арменией. Через сто с лишним лет на восточных границах Парфии возникла Кушанская империя. Консолидация кушанской мощи вытолкнула орды саков из Бактрии в Индию, где они создали ряд мелких государств. Кушаны, однако, вскоре последовали за своими побежденными соперниками на юг и покорили большую территорию Северо-Западной Индии в дополнение к своим владениям по северную сторону гор.

Консолидация Кушанской империи привела к отклонению маршрутов степных миграций к северу. В результате орды сарматов, прорвавшись в промежуток между Каспийским морем и Уральскими горами, вытеснили частично эллинизированных скифов с богатых пастбищ в Южной России и на Нижнем Дунае. Вследствие этого римские легионы, расквартированные на Дунае, в 172 г. н. э. впервые встретили носителей полностью развитого степного способа ведения войны — сарматов. Но как раз незадолго до первого документированного столкновения между римскими и сарматскими воинами произошел распад самого изначального источника военно-политического возмущения в степях — империя сюнну, не выдержав долгих войн с китайцами и раздираемая внутренними неурядицами, пала около 160 г. н. э. под ударами нового завоевателя, пришедшего из земель к северу от Монголии. Впрочем, и новая победоносная конфедерация кочевников не пережила своего основателя; племена восточной степи вернулись назад к состоянию военной распыленности, что дало их соседям передышку более чем на столетие. 

Два аспекта цивилизованного отклика на эти степные миграции заслуживают внимания. Во-первых, отступление эллинистического владычества из Месопотамии и Ирана не привело к искоренению эллинистической культуры в этих землях. Парфянский двор был сам, по крайней мере поверхностно, эллинизирован; и цари продолжали «филэллинскую» политику по отношению к городам своей империи. Даже полуварвары-саки, столкнувшись с необходимостью править страной с прочно устоявшейся городской жизнью и сельским хозяйством, решили опереться на эллинистическую культуру в той мере, в какой это позволяли их простые привычки.

Во-вторых, парфяне смогли выдержать, а затем и повернуть вспять натиск кочевников, потому что они выработали новое сочетание вооружения и тактики, эффективное против степных конных лучников. Ключевым элементом было выведение породы высоких сильных лошадей, способных нести на себе столько доспехов, сколько требуется, чтобы сделать и лошадь, и всадника неуязвимыми для стрел. Отряд конных латников может спокойно стоять, пережидая нападение кавалерии степняков, отвечая стрелой на стрелу, пока не иссякнут стрелы и не устанут кони нападающих, тогда последняя решающая атака с большой вероятностью сможет сломить боевой дух и рассеять войско степных агрессоров. Тяжелая кавалерия едва ли способна настичь легких степных лошадей; но отряды латников в состоянии преградить доступ степным лучникам в любые пределы и превратить их отступление в бегство. В итоге введение тяжелой конницы — или катафрактов, как их позднее назвали византийцы, — установило довольно точное равновесие между степным и цивилизованным способом ведения войны. Кочевники не могли перенять новый цивилизованный тип доспехов, так как открытая степь не дает достаточного фуража, чтобы содержать больших лошадей. Аналогично цивилизованная кавалерия не могла проникать далеко в степи без того, чтобы самим освоить (как китайцы, собственно, и сделали) тип легкой конницы. Наступила тысячелетняя патовая ситуация, когда каждый тип кавалерии имел решающее преимущество в родном окружении, но не мог проникнуть в пределы соперника за исключением единичных случаев, когда военная организация и социальная сплоченность одной или другой стороны противостояния ослабевали.