Настал апрель. Стаи птиц в поисках удобного гнездовья кружили над куполом кронштадтского собора. Звонко лопался в гавани лед. Проезд через залив на Южный берег закрыли. Ночью ветер донес с моря такой грохот, будто палили из орудий: это рушились, громоздясь друг на друга, торосы. Ветер гнал лед в гавань. Чистые льдины наваливались на серые, грязные, закопченные за зиму городским дымом. В гавани маячили черные ледокольные буксиры. Они пробивали во льдах весенние тропы, радужно сверкавшие мазутом. За этими тропами с кораблей и причалов следили сотни глаз. Весна! В море, в дальнее плавание!

Флот давно ждал эту весну.

У причалов грузились первые уходящие на Ханко корабли: «Днестр», «Вторая пятилетка», «Волголес», «Луначарский», «Эльтон». Скрытые брезентами, стояли на палубах посыльные катера. Краны бережно грузили дальнобойные морские орудия.

Вышел на Большой Кронштадтский рейд широкогрудый «Ермак». Четыре месяца назад — в декабре 1939 года — после долгих арктических плаваний он покинул Ледовитый океан; провожаемый северным сиянием, ледокол обогнул Скандинавию, миновал проливы, Данию и, преследуемый вражескими подводными лодками, пересек Балтийское море. Зиму сорокового года «Ермак» работал в тяжелых льдах — окалывал лед вокруг балтийских линкоров, вызволял затертые транспорты, отбивался от финских самолетов. Теперь он собрался в плавание во главе каравана к полуострову Ханко.

«Ермак» вывел караван в залив. Льды и мины угрожали кораблям. Транспорты построились за ледоколом в строгую кильватерную колонну.

Замыкающим в караване шел портовый буксир «КП-12», что значило: «Кронштадтский порт № 12». Буксир нещадно дымил, вызывая злые шутки на транспортах:

— Эй вы, мореходы, как получаете за дым — с тонны или с кубометра?

— Не отвлекай их! Видишь, люди все силы отдают борьбе за бездымность!..

Команда буксира была вольнонаемной. Помимо капитана, двух рулевых, кочегаров, буфетчика и механиков, в нее с недавних пор входил и юнга.

В день окончания войны с Финляндией рулевой буксира Василий Иванович Шустров ехал на попутных розвальнях из Ораниенбаума в Кронштадт. В середине залива на розвальни подсел паренек, рослый, лет шестнадцати, в коричневом тулупчике и черной шапке-ушанке, нахлобученной по самую переносицу.

— Намаялся, пешеход, — проворчал в обледеневшие усы Шустров и потеснился. Он увидел туго набитый вещевой мешок за спиной паренька и вздохнул. «К отцу небось с гостинцами». Своих детей у старого матроса не было.

У мостков контрольно-пропускного пункта, где во время навигации ошвартовывались пригородные пароходы, скопились грузовики, автобусы, сани. Пассажиры соскакивали на лед и шли к берегу пешком, доставая кто паспорт с кронштадтской пропиской, кто воинское удостоверение, кто пропуск в пограничную зону.

Паренек оказался впереди Шустрова. Он предъявил пограничнику свой единственный документ: табель на имя ученика восьмого класса ленинградской средней школы Алексея Горденко. В табеле лежали старенькая фотография пожилого моряка, лента от бескозырки с надписью «Сильный» и какая-то газетная вырезка.

Пограничник с недоумением повертел эти необычные документы, прочитал вслух заголовок газетной заметки:

— «Подвиг Константина Горденко — моряка с эскадренного миноносца „Сильный“», — и официально, на «вы», спросил: — И куда же вы следуете?

— В Кронштадтский флотский экипаж, для дальнейшего направления в действующий флот, — твердо ответил Алеша.

— На действующий флот? Чудачок, война-то уж кончилась.

— Как кончилась? — Алеша воскликнул это с таким разочарованием, что все кругом рассмеялись.

— Вот так и кончилась. Сегодня в двенадцать ноль-ноль.

— Да, брат, отвоевался…

— Прозевал войну…

— Как же ты школу бросил? А мать отпустила?

— Мать в деревню к деду уехала. На Украину. Я у тетки живу.

— Что же ты, в экипаж — к отцу идешь? — спросил пограничник.

— Нету у меня отца. Финны убили отца.

Смеяться перестали.

— Пройди пока в караулку, — сказал пограничник. — Освобожусь, займемся…

Шустров проводил Алешу взглядом и медленно прошел в ворота порта. Ему показалось, что он знал отца мальчугана. Во всяком случае, заметку о его подвиге он читал. Речь шла о десанте, высаженном в тылу у финнов катерами пограничной охраны и буксиром «КП-12».

Встретиться в походе с Константином Горденко Шустров, разумеется, не мог — он все время простоял на руле; к тому же большая часть десантников шла на «охотнике» № 239. Но он хорошо помнил ту штормовую декабрьскую ночь, отяжелевшее густое море, которое вот-вот должно было застыть и закрыть все пути, удары ледяного сала о борта буксира и нарастающую на палубе наледь. С недоверием вступали матросы-десантники на борт ненадежного плоскодонного буксира. Зато как тепло прощались они с командой, когда «КП-12» преодолел шторм, лед, огонь финнов и высадил десант на чужой берег. Все это вспомнилось сейчас Шустрову, и он решительно повернул обратно.

Когда Шустров договорился с пограничниками и предложил Алеше пойти с ним на корабль, Алеша обрадовался: наконец-то исполнится его давняя мечта! Подобно отцу, он будет служить на настоящем военном корабле!

Алеша отлично разбирался в классах и типах кораблей, в рангах и званиях моряков. Шустров был в полушубке, и нельзя было рассмотреть, какие он носит нашивки на рукавах кителя. Но Алеша не сомневался, что перед ним военный человек, и притом командир, не зря же с Шустровым так считаются пограничники: до его прихода пограничники уговаривали Алешу вернуться в Ленинград, к тетке, а тут сразу согласились впустить его в Кронштадт. Шагая рядом с Шустровым, Алеша допытывался:

— Вы служите на эсминце, товарищ капитан третьего ранга?

— Не дорос до эсминца, товарищ вице-адмирал, — отшучивался Шустров.

— На сторожевике или на катере?

Не получив определенного ответа, он осторожно продолжал расспросы:

— А как называется ваш корабль?

— «КП-12», — таинственно ответил Шустров.

— Шифр! — понимающе произнес Алеша. — А класс какой?

— Дотошный же ты парень, — рассмеялся Шустров. — Какой класс? Класс самый что ни на есть пролетарский!..

Шустров понимал, что Алешу на первых порах ждет полное разочарование. Он сам пережил такое же чувство, когда нанялся на буксир после двадцати лет службы на боевых кораблях. Ему тогда обидно было слышать насмешки юнцов, видеть, с какой опаской военные моряки подпускали буксир к борту красавца крейсера. Кочегары, как ни старались, с дымом не могли совладать — стара машина. Шустров все сносил, потому что любил флот, готов был служить на море хоть маячным сторожем, но моря он давно не видал: дальше Толбухина маяка «КП-12» не пускали. Так продолжалось до финской войны, когда буксиру поручили доставить вначале десантников, а потом боезапас к вражескому острову. Буксир ходил к острову еще четыре раза, пока лед не приморозил его к стенке порта. Об этих походах заговорила вся Балтика. «Труженики моря», «герои малого флота», «незаметные герои» — как только не называли команду «КП-12». Благодарность командующего, заметки в газетах, награды — все это упрочило за буксиром славу доброго корабля.

Но Алеша всего этого не знал. Шустров привел его к буксиру, и Алеша увидел расплющенное судно, на которое пришлось с высокого причала прыгать вниз… «Так это же шаланда!» — разочарованно подумал Алеша.

Палуба, правда, была выскоблена добела. Медяшки надраены до золотого блеска. А штурвальное колесо в рубке за долгие годы так отполировано руками рулевых, словно его покрыли коричневым лаком. Все это Алеша установил сразу же.

Капитаном оказался не Шустров, а добродушный, ленивый на вид дядька, толстый и неповоротливый, как и сам буксир. Вся его полуштатская внешность будто лишний раз напоминала Алеше, что он находится на борту не военного, а гражданского судна. Капитан равнодушным взглядом скользнул по фигурке юнца и спросил: почему он паспорта еще не получил, раз ему уже стукнуло шестнадцать лет? Паспорт надо оформить немедленно, а взять его на буксир можно, он не против, если команда сама будет Алешу кормить и обучать. Жалованья никакого не будет, потому что юнга по штату не положен. А так — пусть живет… Раз отца нет и мать уехала — пусть живет.

Шустров поговорил с командой, и команда решила взять Алешу на общий кошт. «Подучится — станет матросом», — решил Шустров. Для Алеши он так и остался главным на буксире, главнее самого капитана.

А весной «КП-12» назначили в штат плавучих средств порта Ханко, и Алеша отправился в плавание, неожиданное и для него и для всей команды маленького буксира.

В Кронштадте «КП-12» загрузили всякой всячиной: бочками, ящиками, мешками — всем, что не уместилось на других кораблях. И пассажиры собрались кто откуда: отставшие от части артиллеристы, матросы, только что назначенные в экипажи, команда бойцов-железнодорожников, срочно вызванная на ханковский узел.

Караван шел малым ходом, но слабосильный «КП-12» с трудом за ним поспевал. Льды, снова сходясь позади ледоколов, останавливали даже большие транспорты.

— Прямо по носу льди-и-ина-а! — то и дело доносились возгласы впередсмотрящих.

«Ермак» возвращался и могучим стальным корпусом налезал на гряду торосов. Льды расступались, корабли продолжали плавание. Обломки ледяных гор со скрежетом царапали борта.

Большим транспортам эти обломки не помеха, зато буксиру они были страшны. Рулевой обходил все препятствия, ловко лавируя в толчее волн и льдин.

Железнодорожников с непривычки укачивало. По одному они выбирались наверх, на ветерок, и тоскливо склоняли голову за борт.

— Что, хлопцы, приуныли? — Из кормового кубрика вынырнул юркий матрос, тоже пассажир. Для него, очевидно, корабельная палуба была наилучшим местом на свете. — Не нравится корабéль? Предпочитаете черноморский экспресс в десять тысяч тонн водоизмещением, с водочкой в ресторане и доброй закусочкой? Закусить, хлопцы, можем и здесь. Насчет водочки — отложим до прибытия. А наш экспресс, доложу я вам, тоже не последняя посудина на морях! Героический буксир! Гроза Балтики!..

Он стоял перед солдатами твердо, широко расставив короткие ноги, не шелохнувшись даже тогда, когда буксир зарылся в волну и лег на борт.

— Качает, — кисло произнес невзрачный солдат, морща белесые, еле заметные на бледном лице брови. — Баллов на шесть задает…

— Баллов на шесть? — расхохотался матрос. — Да на море полный штиль. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул солдат. — Как говорят у нас в Новороссийске, на борту уже началась лихая травля.

— Не теряешься, — миролюбиво одобрил матрос. — Давай знакомиться. Тебя как звать?

— Рядовой Василий Камолов. А ты кто?

— Богданов Александр. Меньшой.

— А есть еще большой?

— А как же иначе! Неужели все Богдановы махонькие, как я?..

Смех — что огонек в лесу: на корму потянулись пассажиры. Шустров, стоя у руля в рубке, вдруг услышал:

Кто-то на корме пел о Ледовом походе, и Шустров тихо подпевал:

Шустров хорошо помнил Ледовый поход в марте 1918 года, когда у Ханко появилась германская эскадра. Этой же дорогой, по которой «КП-12» сейчас шел на Ханко, «Ермак» выводил из Гельсингфорса советский флот, не сданный матросами врагу.

— Иди, Алеша, к хлопцам, повеселись, — сказал Шустров юнге, не отходившему от него ни на шаг.

Алеша мигом перебежал из рубки на корму. Там пели песню за песней: «Варяга», «Катюшу», «Ермака»… Запели, конечно, и про кочегара, — слова всем знакомые, много раз петые, а для Алеши они звучали сейчас ново. Он слушал и смотрел на синие льдины, на волны, свинцово-темные, с проблесками то лазури, то густой зелени. Море иногда заглушало певцов. Налетал ветер, срывал и куда-то уносил их голоса. Но сильный матросский хор все же одолевал и ветер и волну, и песня еще громче и печальнее взлетала над палубой:

На горизонте чернела едва видимая полоска земли. Алеша всматривался в эту полоску, слезы застилали ему глаза. Возможно, это и есть остров, где затеряна могила его отца?..

— Дробь! — прервал певцов низенький матрос, взглянув на юнгу. — К чему такие унылые слова? Вот послушайте, как у нас пели на тот же мотив:

Голос у матроса был сиплый, простуженный, петь он не умел, и все рассмеялись.

— Это же пародия, — сказал Камолов.

— Сам ты пародия. Это песня отряда капитана Гранина. — Матрос привлек Алешу к себе: — Ну что, юнга, раскис? Про Гранина слыхал?

— Слыхал.

— Гранин раскисляев не любит. Матрос, говорит, мужчина крепкий. Все перенесет и всегда песни поет. Чуешь?

— А верно, что Гранин с бородой? — спросил Алеша.

— У-у-у, страшная бородища… — смешно показал матрос. — Черная. Длинная. Как у Черномора.

— Я тоже про капитана Гранина слыхал, — сказал Камолов. — Мне рассказывали, как он в свой отряд самых отчаянных набирал.

— Как?

— А вот как. Вызвал его командующий и говорит: с любого корабля выбирайте любого матроса, только чтобы отряд не посрамил чести Балтийского флота. Он придет на корабль, походит, посмотрит, — ему сразу подают список личного состава. Этот, говорят, лучший механик, этот — отличный сигнальщик, в общем, Гранину рекомендуют самых отличных. А он говорит: «Лучших специалистов забирать не хочу. Дайте мне, кого надо на исправление. Кто, говорит, у вас сидит на гауптвахте?»

— А ему, — подхватил кто-то из железнодорожников, — отвечают: «На гауптвахте загорает Василий Камолов, бывший составитель товарных поездов, а ныне мастер складского дела…»

Камолов отмахнулся и упрямо продолжал:

— Гранину приносят список, он спрашивает: «Этот в чем провинился? Лодырь? Отставить. А этот? С патрулем поспорил? А до того провинности в службе были? Не были? Давайте его сюда». И как начнет мылить, как начнет!.. Дисциплину, мол, не соблюдаешь! «Да тебя же, говорит, со службы гнать надо. Кровью вину хочешь искупить? Только, говорит, у меня патрулей нет: закон нарушил — трибунал, в бою струсил — расстреляю собственноручно. Понял? Дурь, говорит, я из тебя живо вышибу. Ну, иди досиживай, а потом на фронт». Вот как Гранин народ подбирал…

— Глупости все это! — возмутился низенький матрос, он в упор злющими глазами смотрел на Камолова. — У кого что болит, тот про то и болтает. Гранин нарушителей терпеть не может.

— Не расстраивай, матрос, нашего Васю. Он уже три раза навещал кронштадтского коменданта — все надеялся, что туда за ним Гранин придет.

— Так и не пришел Гранин?

— Не пришел. Не взял Васю в разведчики. А ведь как просился…

— Командующий действительно разрешил Гранину на любом корабле выбирать матросов, — серьезно сказал матрос. — Но Гранин в десант брал самый отборный народ. Дисциплина железная. «Мне, говорит, нужны такие бойцы: одна нога здесь, другая в Хельсинки». Из Кронштадта вышли: сто двадцать патронов на брата, на пять суток продовольствия — это энзе, а тылов-обозов никаких. «Снабжаться, — сказал капитан, — будем в бою». Вернулись — энзе в полной сохранности сдали на склад…

— И спирт тоже сдали? — ехидно спросил Камолов.

— Какой же дурак сдает спирт на склад? — добродушно ухмыльнулся матрос. — Спирт израсходовали на медицинские нужды…

Алеша завороженно глядел на матроса. Лицо обветренное, строгое, будто выковано из меди, а в глазах, хоть и грозно они смотрели на упрямого солдата, пряталась такая душевная доброта, что Алеше захотелось подсесть к этому крепышу ближе, послушать, что расскажет он про жизнь знаменитого на Балтике гранинского лыжного отряда.

— Нас у Гранина было двое Богдановых, и оба Александра, — рассказывал матрос. — Разница между нами только одна: я, как видите, маленький. Зато мой тезка — ростом сто восемьдесят шесть сантиметров! А вес — девяносто четыре килограмма! Меня все звали Богданычем, чтобы не путать. Капитан Гранин как узнал, что нас в отряде двое Богдановых, приказал всюду отправлять вместе. Чтобы, говорит, никакой мороки с вами не было — когда кого награждать, кого наказывать. За все отвечать сообща. Для разведки это, между прочим, очень удобно. Друг мой высокий, все видит за три версты, белофинна с одного раза кулаком бьет наповал. Зато я уж проберусь туда, куда ему не пролезть. Вот вызывает нас капитан Гранин и говорит: «Живо, марш, отправляйтесь на лыжах вокруг острова и смотрите не прозевайте финнов, а то ночь такая поганая, что нас окружат и порежут, как цыплят…». А надо вам сказать, финны все время искали секретную базу нашего отряда и не могли обнаружить, хотя мы сидели под самым городом Хельсинки. На необитаемом островке. Оттуда и нападали на их коммуникации. Идти с моим тезкой на лыжах одно мучение. Он как шагнет — метров на пять вперед ушел. Я за ним жму, как наш буксир сейчас за караваном. Все пары развел. Давление на пределе. А все-таки отстал. Иду ощупью, по лыжне. Ветер баллов на пять. Заметает все начисто… Вдруг слышу — впереди очередью автомат: раз, два, три!.. С разбегу налетел я на моего Сашку — он лежит, стонет. «Богданыч, говорит, наскочили мы на финнов. Скорее доложи капитану…» Халат у него в крови — ранен в плечо. Поднял я его, отвел в сторону. На лыжах он шел еще неплохо. Только автомат держать трудно. Стал я его под кустами перевязывать, в это время, откуда ни возьмись, целая цепь финнов. Все в маскхалатах. Лыжи, как наши, — с полужестким креплением. Не разберешь сразу, что чужие… Погодите, закурю…

Богданыч полез в карман бушлата. Ему протянули кисеты, портсигары, даже Камолов поспешил предложить готовую самокрутку.

Но Богданыч от самокрутки отказался, он набил самодельную черешневую трубочку с изогнутым мундштуком, сосредоточенно пососал ее, раскурил и, ко всеобщему удовольствию, продолжал:

— Конечно, нам ясно стало: база обнаружена и финны замышляют внезапно окружить отряд. Мы решили продвигаться вместе с финнами: они вперед — мы с ними, они ложатся — мы падаем… За своих нас принимали. Меня какой-то детина прикладом огрел и шипит: «Питкяллэси!» Согласно русско-финскому разговорнику это означает: «Ложись!» А в гранинском отряде каждый разведчик обязан был знать разговорник. Назубок. «Ах ты, думаю, шюцкор вонючий, дай срок, и я тебе прикладом скомандую». Решил его из виду не упускать: тот, кто позволяет себе бить солдата, обязательно в ихней армии командир… За высоткой в лощине были наши. Я шепнул дружку: «Оставайся, говорю, на месте и, когда я начну, открывай и ты огонь, бей хоть не прицельным». А сам я подался направо. И с фланга как дам из автомата! У финнов — паника. Думают: или обошли русские, или на заставу нарвались. Тут поднялась стрельба. Они — в мою сторону. Я — снова в них. А друг мой догадался и со своей позиции, слышу, шпарит, как из пулемета. Словом, полное окружение. Финнам податься некуда… Ну, что тут началось, можете себе представить: друг друга не признают, стрельба, кутерьма — мамаево побоище! А для нас ценно что? В отряде этот шум услышали и уже по-настоящему окружили финнов… Между прочим, и мы вместе с финнами попали в окружение. Тут началось: ракеты, ракеты — ну светло, как днем. На меня выскакивает тот финн, унтер, что меня прикладом огрел. Я тоже приклада не пожалел — уложил унтера понежнее на снег, только чтобы живой остался. Чугунная у него была башка: мой автомат сразу в щепки… Взамен своего забрал я у финна автомат, которым он меня стукнул, — продолжал рассказчик, когда затих смех. — Но тут попал в неловкое положение. Кто-то на меня по-русски кричит. Голос как будто родной — нашего капитана. Он когда в характер войдет, сердитый становится! «Руки, кричит, вверх!» Конечно, руки поднимать даже перед своим капитаном я не буду. Плюхнулся я рядом с финским унтером и без всякого разговорника дал ему понять: исполняй мол, приказание русского командира. А Борис Митрофанович как увидел, что один из нас встает с поднятыми руками, поостыл. Тычет в меня автоматом. «А это, говорит, что за падаль такая? Вставай!» Я встал и докладываю: «Никакая такая не падаль, а краснофлотец Александр Богданов-меньшой. С выполнения боевого задания по разведке…» — «Меньшой! — хохочет капитан, ну, прямо корчится со смеху. — А где, спрашивает, большой?» — «Большой, говорю, на другом фланге. Раненый лежит и выполняет задание по окружению белофиннов». Капитан тут смеяться перестал. Сразу позвал санитаров. Друга моего наладил в лазарет. А на прощанье сказал: «Хоть вы и к своим в плен попали, получайте от меня лично благодарность. За расторопность и сметку. А кончится война — сам поеду к Михаилу Ивановичу Калинину просить для вас за такое дело награду…».

Богданыч окончательно развеселил слушателей.

— Ну силен! У самого, значит, Гранина в плену побывал.

— А медаль вам тоже одну на двоих дали?

— Каждому по медали! — Богданыч распахнул бушлат и для убедительности показал медаль «За отвагу» на темно-синей фланелевой рубахе.

Камолов, который ловил каждое слово рассказчика, жадно скользнул взглядом по тельняшке, чуть-чуть видной в вырезе фланелевки.

— Жив твой друг? — спросил Камолов.

— Был живой. В госпитале я его навещал. Рядышком мы с ним напечатаны в Указе правительства. Да вот после войны разнесло нас в разные стороны. Он подводник. Не иначе — на подплав подался. А меня вот в зенитную часть определили.

— Так ты моряк сухопутный?

— Эх ты, сухопутный! — Богданыч не на шутку обиделся. — Я корабельной службы зенитчик, с лидера «Минск»! А друг мой, возможно, перешел сейчас на гражданскую жизнь. Ему по сроку демобилизация выходит. У него в Питере любовь есть. Так ее и по имени — Люба!

— Раз любовь, ему теперь не до тебя!

— Где уж там! Любочка не отпустит!..

— Да бросьте вы смеяться, — сказал Богданыч, — фронтовая дружба не ржавеет. Где только встретимся — неизвестно. А встретимся. Эх!.. — Богданыч махнул рукой и вздохнул.

Он пригорюнился. Служить на Ханко хотелось. Но лучше бы на корабле, а не на берегу.

Богданыч вспомнил лидер, на который ему удалось полюбоваться только издалека, с палубы этого буксира, когда выходили из гавани, и заулыбался. Он припомнил корабельных друзей, так и не дождавшихся его возвращения с сухопутья. Нет, не только фронтовая — корабельная дружба тоже крепка. Надо с Ханко разом ответить на все письма товарищей, рассказать им, какая там будет жизнь. Каков же он есть, этот Гангут, и что за люди, с которыми придется кашу варить? Богданыч получил назначение на вновь сформированную батарею накануне ухода каравана. Он так и не успел явиться к командиру и познакомиться с будущими сослуживцами, — те находились впереди, на одном из головных транспортов. «Представимся на Гангуте! — успокаивал себя Богданыч. — Люди там, должно быть, как люди: комендоры, наводчики. Туда плохих не пошлют».

Ветер затягивал вечернее небо мохнатыми облаками. Темнело. На кораблях вспыхнули ходовые огни.

Бойцы все еще сидели подле Богданыча тесным кружком и молча курили, погруженные каждый в свою думу.

Юнга не отходил от Богданыча, ожидая, что еще расскажет этот матрос о войне.

О чем-то вспомнив, заговорил Камолов.

— Меньшой, а меньшой!.. Гранин тоже артиллерист?

— Всю матросскую службу прошел на фортах, — подтвердил Богданыч. — Начал с погребного.

Из темноты кто-то откликнулся:

— Он, говорят, давно на Ханко. Командует десантом.

— Нет. Он должен быть на фортах, — уверенно возразил Богданыч. — Гранин не бросит бога войны — артиллерию. Он и нам в отряде твердил: «Любите, говорит, и не забывайте свой род оружия. Все хороши, а лучше артиллерии на свете оружия нет». Понял, солдат?

— Зря ты опять споришь, меньшой, — пренебрежительно бросил Камолов. — Я потому и спрашиваю, что твердо знаю: Гранин идет впереди нас! Когда на большой пароход пушки грузили, мне матрос один сказал: гранинские пушки.

— Пушки, говоришь? Зенитки? — всполошился Богданыч.

— Будет тебе капитан Гранин зенитками командовать! У него орудия — во! — Камолов во всю ширь раскинул длинные ручищи и, не найдя слова, заключил: — Царь-пушки!..

Дни и ночи караван сквозь льды шел на вест. Позади остались Лавенсаари и Гогланд.

Ночью Шустров бессменно стоял на руле, посмеиваясь над молодыми товарищами: они, мол, еще не знают, что значит вахта без смены, а вот в гражданскую войну матросам Балтийского флота приходилось и по трое суток без сна и отдыха выстаивать!.. Когда ему предлагали отдохнуть, он отговаривался тем, что скоро надо сворачивать с Большого корабельного фарватера в шхеры, а в опасном для плавания районе он никому не может доверить судно. За всем этим скрывалось волнение старого вояки, попавшего после долгого перерыва в памятные места.

В последнюю ночь Алеша снова забрался в рубку к Шустрову. И старику и юнге было в эту ночь не до сна. Алеша донимал Шустрова расспросами о створных знаках, маяках, плавучих огнях, о попутных островках и рифах. Он заснул тут же в рубке, у ног Шустрова. Шустров хотел было отправить юнгу в кубрик, но решил, что тот расстроится — проспал Ханко! Он оставил Алешу в покое, накрыл своим тулупом.

К Ханко подошли по чистой воде, но в густом тумане. Несколько часов отстаивались, поджидая лоцмана.

— Вставай, юнга, Ханко! — разбудил Алешу Шустров, когда солнце поднялось уже высоко и «Ермак» принял лоцмана.

Алеша вскочил. Перед ним внезапно возник берег, изрезанный бухтами и заливчиками, зеленеющий первыми побегами весны, в окружении скал, подводных рифов и обломков гранита. Из воды торчали причудливой формы горбатые валуны. Как мачты могучего корабля, стояли над скалами сосны. Стая диких уток носилась над морем, выискивая добычу. Казалось, корабли вошли в заповедное царство птиц.

Вдалеке на каменистой горе торчала красная башня. Рядом с ней остроконечный шпиль кирки.

— Это маяк, Василий Иванович?

— Это водокачка в городе Ганге, — сказал Шустров. Он хорошо помнил по лоции все ориентиры на подходах к Ханко.

— Там и город есть? — Алеша до этого представлял себе Гангут необитаемой землей.

— А как же: русскими построен город. Наши псковские да гдовские дорогу к нему проложили. Причалы строили, все эти маяки ставили…

Караван втягивался за «Ермаком» в узкий проход между островами правее скалистого Руссарэ.

Пассажиры уже могли разглядеть изогнутый мол гавани, строения на берегу и опутанный с моря проволокой песчаный пляж; за проволокой, как ульи, торчали голубенькие кабинки для купальщиков.

— А церковь не русская!

— Не церковь, а кирха. Вроде как у немцев…

На правом крыле мостика транспорта «Волголес» стояли два морских артиллериста: Борис Митрофанович Гранин и его начальник штаба — Федор Георгиевич Пивоваров, оба молодые, гладко выбритые, празднично настроенные.

Черная морская фуражка с золотой эмблемой сползла Гранину на затылок. Золотые нашивки — «две с половиной средних» — поблескивали на рукавах новой скрипучей кожанки. Плотный, приземистый, Гранин весь заковался в кожу — кожаные брюки, болотные сапоги. Всем своим видом он походил на первооткрывателя и разведчика необжитых пространств.

— Какая красота! — Гранин разглядывал в бинокль окрестности. — Обрати, Федя, внимание на лесок. На мысу.

— Обыкновенный смешанный лес, — небрежно бросил Пивоваров, занятый изучением новенькой, сложенной вчетверо карты полуострова. — У нас под Ленинградом лес лучше.

— Городская твоя душа, Федор! — возмутился Гранин. — Ты не чувствуешь красоты дикой природы. Под Ленинградом на сто верст дачники. Дикого леса не найдешь. Вот у нас на Хопре — там хоть дачников нет. А тут смотри, заповедник. «Аскания-Нова»! Поставим пограничный столб — и, кроме артиллеристов, никого. Сами будем уток стрелять!

— Не пойму, Борис Митрофанович, что тебя больше интересует: охота или позиции для дивизиона? — проворчал Пивоваров, нанося на карту какие-то значки и выделяя квадраты с изображением южных и западных подходов к Гангуту.

— Конечно, охота! — Гранин рассмеялся. — Какая для артиллериста позиция без настоящей охоты? Вон на мысочке да в том лесочке мы и бросим якорь. Все подходы — как на ладони. Лес нас прикроет. А уж уток, Федя…

Улыбаясь и щуря глаза, Гранин нагнулся к карте.

— Где тут у тебя мысок?.. Ганге-Удд? Брехня! Врет твоя канцелярия. Полуостров еще при Петре назывался Гангутом. А вот эта загогулина?.. Безымянная? Я же говорю, что карта устарела. Пиши: Утиный мыс. Ну что ты на меня уставился? Плохое название?.. Мы первые — нам и называть. Ты скажи, совпадает позиция с планом командования?

— Вполне, — подтвердил Пивоваров.

— Вот и отлично! Теперь помечай: мыс Утиный — батарея Брагина. Остров Руссарэ… Погоди писать, — прервал вдруг Гранин. — Смотри, как нас встречают…

На скалах собрался немногочисленный гарнизон. Два-три баяна — на одном из них играл Сережа Думичев — заменяли оркестр.

Мимо белой башенки на гранитном фундаменте корабли осторожно проходили в гавань. Сапер Репнин бессилен был бороться с минами на акватории порта: тут еще предстояла работа тральщикам.

В помощь баянистам на кораблях на полную мощность включили трансляционные узлы. С «Ермака» гремел «Интернационал».

— Эх, дать бы сейчас салют всеми орудиями! — воскликнул Гранин. — Такой, Федя, исторический момент!..

Ночью при свете пароходных прожекторов шла разгрузка. На рейде образовалась очередь к пирсам.

Корабельные краны бережно опускали на причал доставленные из Кронштадта пушки. Это уже была сила — начало будущей крепости.

На воду поставили катер. Заверещал моторчик. Просвистела сирена. Повеяло портовой жизнью.

Ссадив пассажиров, сбросив груз, «КП-12» отошел от причала.

Алеша сожалел, что должен расстаться с такими веселыми людьми, как Богданыч и Камолов. Он был не прочь сойти вслед за ними на полуостров. Но вскоре он забыл о своей досаде. Буксир занялся обычной портовой работой. Он помогал неповоротливым транспортам входить в порт и выходить на рейд, маячил между рейдом и гаванью, перевозил людей попутно с грузами. И Алеша успел побывать на трапах «Днестра», «Волголеса». Он искал и не находил капитана Гранина, бородатого Гранина, образ которого запал ему в сердце.

Вступая на причалы, люди тут же складывали в сторонку свои пожитки и становились в цепь грузчиков. Труд этот — матросский и никому не в тягость. Привычно брали они на могучие плечи груз и несли по сходням на пирс, покрикивая: «Посторонись!»

«Майна!», «Вира помалу!» — звучало над портом, который еще накануне казался мертвым. Алеша почувствовал себя участником большого дела. Он тоже покрикивал у трапов, как заправский матрос:

— Помалу, помалу!.. Шевелись!..