Саперы Репнина гуськом шли на лыжах к берегу. Впереди бежал Думичев, навьюченный снаряжением сапера — от топора до миноискателя.

Думичев всегда шагал впереди взвода. Он знал наизусть великое множество частушек и песен, а к стихам он сам подбирал музыку и распевал их, как песни, под баян, подаренный ему на родине комсомольцами перед призывом в армию. До армии он был настройщиком гармоний. Думичев обладал тонким слухом и музыкальной памятью. Иногда Репнин разрешал ему на марше играть на баяне, и саперы шли под баян, как под духовой оркестр. Не раз бывало, голодные, промерзшие люди, злые, кажется, на все и всех, добрели, услышав звонкий голос Думичева:

Баян остался возле шаланды на попечении коменданта ледового аэродрома. Думичев и сейчас хотел запеть. Но Репнин не разрешил.

Ближе к берегу лед слабый. Камни густо чернели на ледовом поле. Думичев прыгал, как акробат.

«Вот дает, старый крот!» Солдаты давно так окрестили Думичева за ловкость, с какой он проникал в любую щель при поисках мин.

У берега Думичева нагнал и пошел с ним рядом Репнин. Думичев покосился на командира:

— Эх, товарищ лейтенант! Отнимаете у Сергея Думичева историческую славу.

Репнин усмехнулся и промолчал.

— «Был он славный паренек», — запел Думичев, но Репнин одернул его:

— Отставить! Смотреть внимательнее!

У берега мин не нашли. Наткнулись на ряды колючей проволоки. Последний десяток метров перед проволокой Репнин преодолел, как бегун на финише, обойдя Думичева на полкорпуса.

— Резчики — вперед! — по привычке скомандовал Репнин.

Сапер с длинными ножницами и двое откидывающих — так называют бойцов, которые бесшумно отводят в стороны разрезанную проволоку, — выступили из колонны вперед.

— Отставить! — передумал Репнин. — Дайте сюда ножницы.

Он лег на спину, метровыми ножницами зажал виток проволоки. Ножницы бесшумно перекусили металл. Думичев крякнул от зависти — ловко работал командир. Все происходило, как в бою, только маскировочного халата не было на Репнине.

Но проволока вдруг раскатисто зазвенела, и звон этот ударил саперов по сердцу: на фронте это могло стоить им жизни..

А прозевали двое откидывающих — они поздно подхватили концы проволоки.

— Будете ловить ворон — взыщу! — Репнин зажал лезвиями следующий виток.

Взвод шел через проделанный в проволочном заграждении проход.

Репнин взобрался на высокий гранитный валун, достал карту, сверился с часами и в квадрате бухты Тверминнэ пометил: «22 марта 1940 года, 11 часов 14 минут».

Дул с моря ветер. Сквозь клочковатые облака скупо светило солнце. Репнин оглянулся на берег. Есть ли там кто в лесу? И какова будет эта первая мирная встреча со вчерашним врагом?..

Война продолжалась недолго и не смогла настолько ожесточить Репнина, чтобы он забыл истину, известную каждому школьнику в нашей стране: по ту сторону рубежа у нас больше друзей, чем врагов. Со школьной скамьи, с тех пор как Репнин смог самостоятельно прочитать: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — он каждой своей кровинкой впитал братское доброе чувство к другим народам. Он привык с уважением относиться к истории и к жизни других стран и, проведя зиму на финском фронте, решил — он будет изучать историю Финляндии. Судьба финского народа казалась ему трагической. Трудолюбивый и вольный по своему характеру народ обманут, ослеплен и закабален, причем закабален хитро, задавлен иностранцами. Финны дрались жестоко. Репнин много об этом думал, ему казалось, стоит откровенно поговорить с людьми, простыми рабочими, с финскими крестьянами, и они поймут, кто им друг, а кто настоящий враг. Он ожидал встретить таких людей на Ханко, ожидал разговоров, споров…

Но сейчас, на пороге неведомой земли, встретившей его столь враждебно, Репнин внезапно, больше чем на фронте, почувствовал себя фронтовиком. В нем заговорил человек поколения, которое росло под ежедневной, ежечасной угрозой нападения. Впереди — опасность. Надо быть все время начеку.

Прежде чем идти дальше, Репнину захотелось еще раз оглянуться на близких, родных солдат, на товарищей, оставшихся там, на ледовом аэродроме. Репнин снова повернулся к заливу. Самолеты — далеко, их не видно за торосами и островками. А ведь там, на ледовом аэродроме, где суетился комендант, встречая пехоту, там, пожалуй, сейчас Большая земля.

Солдаты вступали на Гангут один за другим — молча и даже торжественно. Славные люди: орловцы, куряне, уральцы — все, с кем три месяца не расстается Репнин. Все они стоят на гангутской земле.

«Построить и поздравить?..»

Но Репнин сдержался.

— Колонной по одному — за мной!

Морозило. Солдаты опустили шерстяные подшлемники. Повизгивали лыжи на нетронутом, жестком насте. Вошли в лес; чем дальше от берега, тем он глуше, темнее. Ветер будто опасался сюда залетать. Сосны, ели, даже березы стояли под снегом недвижно, словно неживые.

— Тук-тук-тук… — дробно застучало и покатилось по лесу.

— Тьфу, сатана! — Думичев вздрогнул. — Дятел! Как из «Суоми» бьет… Разрешите запеть, товарищ лейтенант?

— Не разрешаю!..

Репнин приказал рассыпаться в цепь и, прочесывая лес, идти к шоссе.

У шоссе Репнин разделил саперов на три группы. Одна проверяла снежное полотно дороги, покрытое узорами автомобильных шин, следами лыж, полозьев и множества ног. «Похоже на массовое переселение», — подумал Репнин, догадываясь, почему так пустынен полуостров. Две другие группы шли на флангах, за обочинами шоссе.

Думичев выдвинулся вперед на левом фланге.

— Товарищ лейтенант, скорее! — Думичев сошел с лыж и опустился на колени.

Под прозрачной ледяной коркой темнела тонкая, едва заметная жилка.

«Провод, — нагибаясь, определил Репнин. — Близко должен быть фугас».

Думичев достал из кармана полушубка кривой нож с наборной костяной ручкой и осторожно, как хирург живое тело, вскрыл снежный пласт.

Под коркой находилось полое пространство, а ниже мокрый, мартовский снег, на котором, как на дне футляра, лежали два провода. В желтой резиновой рубашке, они казались длинными червяками, убегающими то ли в лес, то ли в сторону шоссе.

Думичев быстрыми, чуткими пальцами отделил провод от провода и вопросительно глянул на командира: влево идти или вправо?

Репнин кивнул: «вправо», а солдатам на полотне дороги крикнул:

— Идите вперед! Мы вас догоним.

Саперы ступали по дороге медленно, шаря впереди себя металлочувствительной антенной и ожидая сигнала из наушников.

Думичев же усердно взрезал снег; он прошел уже на коленях через канаву, вскарабкался на шоссе, переполз до его дальней бровки и снова спустился в канаву, потом на поле — белое, холодное, оставляя позади узкий желобок с двумя желтыми проводами. Метрах в десяти от дороги Думичев выпрямился и вытер пот.

— Устал, Сережа? — спросил Репнин, готовый поставить на место Думичева другого сапера.

— Коленки застыли, — признался Думичев, похлопывая руками по промерзшим солдатским штанам.

Он нагнулся, но тут же вскочил и, проваливаясь в снегу, побежал.

Он увидел нору, прикрытую ветками, похожую на волчью яму. Нора оказалась глубокой и наклонной, стенки ее сужались книзу, и оба провода тоже вели вниз.

Думичев сбросил полушубок и полез в нору. Он скатился бы кубарем по скользкому лотку, не окажись под рукой ножа. Думичев всадил нож в промерзшую землю у края норы и почти повис на нем, виновато глядя вверх, на товарищей.

— Держи, Сережа! — саперы догадались бросить ему веревку.

Думичева осторожно спустили на дно. Он почувствовал под ногами что-то твердое и острое. Он стоял на груде гранитных обломков. Провода скрывались под этой каменной грудой.

— Камнемет, товарищ лейтенант!

Про камнеметы саперы слыхали еще на фронте. Отступая, финны оставляли эти нелепые сооружения возле дорог, а поблизости, в лесу, диверсанта-стрелка. Как только на шоссе появлялась пехота, диверсант замыкал цепь, электродетонаторы взрывали на дне камнемета фугас, и гранитный град низвергался на дорогу. Шуму много, но толку мало. Зато разминировать такую штуку чертовски сложно, того и гляди сам превратишься в снаряд. Отъединишь провода, а там на дне окажется еще нажимной взрыватель, хитроумно соединенный с каким-нибудь камнем.

Думичев осторожно разбирал камни.

Репнин приказал саперам отойти и залечь.

Саперы легли полукругом на снегу. Смотрели на брошенный Думичевым возле норы полушубок, на перерезанные желтые провода, на веревку, убегающую в черное жерло. Прислушивались.

Репнин коченел, но старался не двигаться! Ему казалось, что снег под локтями хрустит слишком громко. Он представлял себе, что делает сейчас Думичев… Вот он берется за камень, тужится, тяжеленько ему… Руки-то у него — только на баяне играть. Куда он складывает камни? По склону лотка? Не посыпались бы на него!.. Репнину мерещились даже шорохи, сопение, но со дна норы долго не доносилось ни звука.

Наконец-то!.. Репнин поднял голову, огляделся — все улыбались.

Стенки норы, подобно рупору, усиливали тенорок Думичева, голос его звучал все увереннее:

«Запел все-таки», — подумал Репнин.

Послышался тяжелый вздох, саперы, не сговариваясь, двинулись к норе, но Репнин остановил их.

Думичев снова замолк, и замолк надолго, и опять все боялись шевельнуться, шорохом нарушить тишину.

А когда Думичев запел, голос его зазвучал так звонко, будто человек сейчас сбросил с себя тяжелую ношу.

— Эй, тащи помалу. — закричал наконец Думичев, и саперы потянули за веревку.

Вначале показался ящик; Репнин сразу определил, что в ящике мелинит. Вслед за ящиком показалась шапка-ушанка, запорошенная мерзлой землей, а под шапкой смешливые глаза.

— А у вас тут наверху попрохладнее…

Репнин обнял Думичева, не дав ему отряхнуться и как полагается доложить.

— Там еще аккумулятор остался, — сказал Думичев, надевая поданный ему полушубок. — Здоровый. Меня ка-ак стукнет!

Только к вечеру саперы проверили дорогу от бухты до перешейка и из густых сумерек леса вышли в редколесье, где стало светлее, справа и слева от дороги чувствовалась близость моря. Репнин помнил, что когда-то, два века назад, здесь устраивалась переволока для гребных судов — вот она, знаменитая просека, хоть и заросшая вековыми соснами. Он построил взвод и торжественно поздравил бойцов с выходом на Петровскую просеку, которую проложили двести двадцать шесть лет назад саперы Петра.

— А товарищу Думичеву — перед строем благодарность. За зоркость и мужество!..

Репнин объявил привал. Для ночлега он выбрал рощицу у железной дороги, уходящей через перешеек за рубеж. Железную дорогу на той стороне перегородил шлагбаум. За шлагбаумом стояли финские солдаты. Они с любопытством наблюдали за русскими.

— А как же мы уйдем? — забеспокоился Думичев. — Границу оставим без охраны?

Репнин и сам об этом подумал.

— Придут сюда пограничники — будет охрана.

— Хоть бы шлагбаум поставить, — просил Думичев. — За ночь соорудим. Пограничники спасибо скажут.

— А отдыхать когда? Завтра нам шагать и шагать!

Думичев почувствовал, что командир в душе согласен с ним.

— Товарищ лейтенант, я не от себя говорю. Как комсорг, от всего взвода прошу. Какой же нам отдых, когда граница открыта?!

— Ну, действуйте, — сдался Репнин.

Ночь саперы провели в труде. При беспокойном свете костров валили сосны, рубили, строгали, тесали.

На рассвете, когда настало время трогаться в путь, у железнодорожной линии стояли крепко сбитая будка для часового и свежевыстроганный шлагбаум. Думичев то поднимал, то опускал шлагбаум, потом вбил в него гвоздь и наглухо закрыл проезд.

Таинственный «капрал» из второго отдела генерального штаба сообщил Экхольму, что самолеты доставили не только саперов и матросов, но и подразделения пехотной дивизии с Карельского перешейка. Тех самых, которые взламывали линию Маннергейма и шли на столицу. С ними прилетел пехотный комбриг Крюков, очевидно, здесь разместят всю дивизию. Прибыл и морской комбриг, насколько известно «капралу», это Митрофан Москаленко, начальник тыла Балтийского флота; он должен быть главным по приему территории, но пока держится в тени; с ним контр-адмирал Белоусов, командир линейного корабля «Марат», по-старому «Петропавловск». Эти ждут прибытия комиссии из Хельсинки, но возможно, что главный — этот высокий брюнет, комиссар. Судя по всему, русские спешат разместить здесь много войск и кораблей; «капрал» на форде немедленно выезжает в Хельсинки и вернется с официальной комиссией; Экхольм останется с капитаном Халапохья до выполнения всего, что намечено, и в определенный момент оставит русских одних — ждать комиссию. Пусть помнит наказ маршала: важно оттянуть время, выиграть год, создать затруднения…

«Капрал» на форде уехал, поручив Экхольму водить русских командиров по Ханко, как гиду, — побольше истории с географией и поменьше о деле.

Но так не получалось.

Русские водили Экхольма и его помощников по всем закоулкам города и порта, торопя с передачей территории. Каждое разрушение отмечали в акте. А разрушено было все.

Большая и мертвая гавань — без кораблей. Настежь раскрыты склады. Пусты причалы. Примерзли к рельсам портальные краны.

— Где механизмы от кранов? — добивался Расскин.

Все оборудование порта было свалено в сараях имения Экхольма, близ Таммисаари. Но тот невозмутимо отвечал:

— Частное имущество, господин комиссар. Мы не в силах запретить частным лицам распоряжаться собственностью по своему усмотрению…

Улицы городка выглядели еще мрачнее, чем порт. Оборванные провода и порубленные телеграфные столбы. Выдернутый с корнем кустарник. Настежь распахнутые окна без стекол и занавесок, выхваченных порывом ветра и примороженных к карнизу. Нельзя было скрыть, что по этим улицам недавно прошли отряды громил, кроша все, что попадалось под руку.

— Это тоже частная инициатива? — Расскин остановился возле мин, сложенных горкой: это были находки саперов Репнина.

Экхольм поморщился:

— В демократической стране гражданское население — проблема для военного командования. Стихийные чувства трудно ввести в рамки договорных обязательств.

— Не знал, что в современной Финляндии так считаются с гражданским населением. Куда, кстати, исчезло население полуострова?

— Это несчастье для страны… — вздохнул Экхольм. — Беженцы переполнили окружающие города. Их трудно удалить от Ханко: родное гнездо!

«Выгнали население, — думал Расскин, — а теперь науськивают на нас: вот, мол, кто разорил ваше гнездо!»

Когда комиссия по приемке полуострова закончила предварительный осмотр, зафиксировала все разрушения, чтобы предъявить их тем, кто прибудет из Хельсинки для передачи территории и уточнения на местности границ базы, финские офицеры собрались покинуть Ханко. Расскин пригласил их на прощальный ужин.

Репнин дни и ночи напролет очищал город от мин. На домах появилась его размашистая роспись: «Проверено. Мин нет. Л-т Репнин». Следовало писать не «проверено», а «очищено». Из каминов, из кадушек с комнатными растениями, из платяных шкафов, из погребов, из котельных саперы извлекли добрую сотню круглых английских мин с ввинченными в центре взрывателями — «плевательниц», как окрестили их фронтовики. Нашли много мин замедленного действия.

— Дегтя бы им горячего вместо ужина! — негодовал Репнин. — Хороши побежденные: одной рукой мир подписывают, а другой подкладывают фугасы.

— Деготь приберегите для другого раза, — успокаивал Репнина Расскин. — А ужин приготовьте на совесть — в даче Маннергейма. И водки побольше. Покажем им настоящую дипломатию!

— Хороша дипломатия: с миноискателями!

— Если вдуматься, лейтенант, — рассмеялся Расскин, — не обойтись в наше время без этого инструмента. Такая уж у вас незаменимая и замечательная профессия, Репнин.

Экхольм вызвал начальника подрывной группы капитана Халапохья — флегматичного пожилого офицера второго отдела генерального штаба.

За годы резидентской деятельности Экхольм много наслышался о капитане: его считали мастером по снабжению диверсантов всевозможными хитроумными штучками. Впрочем, Экхольм знал про все провалы капитана Халапохья: невзорвавшаяся адская машина, своевременно обнаруженные советскими разведчиками фугасы, термитные бомбы, вспыхнувшие не там, где было задумано. Давно Экхольм мог разоблачить самодовольного капитана, но считал это невыгодным для себя. А теперь, получив приглашение к русским, он припомнил все.

Русские извлекли фугасы почти из всех жилых домов. Черт с ними: Халапохья расставил в домах множество ложных мин. Главное, чтобы русские не нашли заряды, заложенные в порту, на хлебозаводе, железнодорожном узле и под водонасосной станцией. Там, на водокачке, двое суток сидел запершись один артист своего дела, давний спутник Халапохья, — он впустил матросов в башню только на третьи сутки и жестами, притворяясь незнающим русский язык, убедил их, что не хочет и не может расстаться с местом, где трудился всю жизнь; привели переводчика, попросили этого агента объяснить устройство механизмов — вот этого-то он и не знал, матросы прогнали его, и теперь они хозяйничают там сами, без надзора. Воды пока нет, но насосы они, конечно, освоят. А вот найдут ли заряды, сработают ли заряды на этих главных объектах? Докопались до них русские или нет?..

Экхольм уже жалел, что предложил русскому комиссару устроить штаб-квартиру на даче Маннергейма. Капитан Халапохья заминировал дачу особо сложной адской машиной, конструкция которой была его гордостью. Рассчитали, что взрыв произойдет после отъезда финнов и все русское командование, вся комиссия, которая намерена предъявить в Хельсинки претензии за разрушение порта и других объектов, — все они будут уничтожены. Но что, если дача взлетит на воздух не завтра, а сегодня, в час, когда Экхольм усядется за стол с комиссарами?

Халапохья походил на крепкую ломовую лошадь. Низко посаженная на широкие плечи голова, такая же квадратная, как и все туловище, серое, непроницаемое лицо, тяжелый взгляд — все это сейчас раздражало Экхольма. Халапохья извлек из кармана маленькую записную книжку и монотонно произнес:

— Фугас поставлен в ноль-ноль часов двадцать две минуты двадцать второго марта. Проверен миноискателями русского типа. Никаких признаков минирования не обнаружено. Рассчитано, что русские, поселившись на даче, затопят камин…

— Это я знаю и без вас, — перебил Экхольм. — Докладывайте наблюдения.

— Слушаюсь. Русские поселились в даче двадцать второго марта в двадцать ноль-ноль по среднеевропейскому времени. Двадцать второго марта в двадцать один час двадцать одну минуту был отмечен дым. Дым шел из первой трубы, следовательно, топили не камин, а…

— Короче. Когда начал действовать механизм?

— Механизм начал действовать двадцать четвертого марта, когда из второй трубы появился дым — и, следовательно, можно считать, что был зажжен камин…

— Время?

— Двадцать три часа тридцать шесть минут.

— На сколько суток установлен часовой механизм?

— На восемь суток.

— Они топят камин каждый день?

— Не имеет значения, господин полковник. Тепловому воздействию фугас не подвержен. Только часы.

— Следовательно, действие произойдет сегодня?

— Так точно, господин полковник: в двадцать три часа тридцать шесть минут.

— Вы уверены, что дача не взлетит на два часа раньше?

— Если фугас взорвется, то он взорвется вовремя.

— Не хвастайте, капитан. Я отлично знаю все ваши провалы. Вам известно, что в девятнадцать ноль-ноль на даче банкет?

— Так точно. Постарайтесь уйти не позже двадцати трех часов.

Халапохья опустил глаза. Он ненавидел всех шведов — от маршала Маннергейма и своего начальника генерала Хейнрикса до этого стяжателя Экхольма. Именно шведов он считал виновниками того, что всю свою жизнь служит иностранцам и к сорока пяти годам он, участник путча в Лапуа, стоит на несколько ступеней ниже в чине, чем этот трус, который привык загребать и чины и марки чужими руками. «А если ты, шведская морда, и взлетишь сегодня вместе с рюссами, невелика беда, — размышлял Халапохья. — Одним шведом на финской земле будет меньше».

— Дрезину приготовить к двадцати двум часам, — с подозрением глядя на Халапохья, сказал Экхольм. — А вы, капитан, пойдете на банкет со мной.

— Слушаюсь! — Халапохья спрятал книжечку и вышел.

В назначенный час Экхольм поднялся на веранду дачи и с минуту постоял у двери. Где-то рядом шумел движок. Дача была ярко освещена. Мимо Экхольма пробежали какие-то русские. «Сколько их поналетело за неделю!» Еще так недавно Экхольм принимал на этой даче гостей из европейских столиц, а теперь он сам гость, гость у советского комиссара. «Как трудно выиграть год!» — вздохнул Экхольм и решительно вошел в дачу.

Комиссар сразу же пригласил его в гостиную, где стоял длинный, обильно, но неумело накрытый стол. Прав маршал: у этой расы иные нормы культуры. «Слишком много света! — зажмурился Экхольм. — И душно. Не умеют топить камин…»

В камине потрескивал костер из свежих сосновых дров. Пахло хвоей и дымом. Ветер, гудя в дымоходе, гнал в комнату дым.

— Русские любят все переделывать по-своему, — заметил Экхольм. — Вопреки традициям этого дома, мы сегодня ужинаем не в столовой, а здесь.

— Вы так расхвалили этот уютный уголок, что я решил доставить вам удовольствие, — учтиво сказал Расскин. — Прошу вас сюда, господин полковник, поближе к огню. Этот камин, господин полковник, неплох. Действительно, как вы говорили, здесь все устроено в английском стиле.

— Да, да, англичане умеют жить, — усаживаясь рядом с комиссаром, сказал Экхольм. — Но камин лучше топить сухими дровами.

— Не все сразу… — рассмеялся Расскин. — Научимся и камины топить.

— Капитан! Почему вы так далеко? — воскликнул по-фински Экхольм, заметив, что Халапохья садится ближе к двери. — Извините, господин комиссар. Капитан слабо знает русский язык, хотя и является старым другом России. Прошу, капитан, садитесь рядом.

— Очень приятно находиться среди друзей, — Расскин переглянулся с Репниным и наполнил себе и соседям рюмки. — Я не сомневаюсь, что в Финляндии много друзей нашей страны, и предлагаю тост за дружбу!

Финны поддержали тост.

— Из-за одной русской водки я готов всегда дружить с вами, — пошутил Экхольм.

— Что же вам мешает?

— С тех пор как у нас отменен сухой закон, помехи устранены, — в том же шутливом тоне ответил Экхольм. — Всегда и всему предпочитаю вашу водку.

— Ну, тогда повторим!

Экхольм прислушался. Ему почудился мерный тикающий звук. Он поставил рюмку на стол и покосился на старые настенные часы. Часы зашипели и пробили: «Раз, два…» «Восемь, ровно восемь, — насчитал Экхольм. — Столько же и на часах в трубе. Есть ли там стрелки? Впрочем, какая разница — есть там стрелки или нет…»

Он рассеянно заговорил о климате Ханко.

— Летом здесь будет замечательно, — сказал Расскин, отвечая на вопрос, нравится ли ему полуостров. — Я люблю северное лето.

— Северное лето привлекает сюда людей из дальних стран. Тут отдыхал весь дипломатический корпус.

— И как будто даже представитель Японии? — спросил Репнин, сидевший между Экхольмом и Халапохья. — Меня, признаться, удивила токийская газета, найденная в одной из пустых дач. Откуда она сюда попала?

Халапохья ломаным русским языком лениво произнес:

— Азиаты любят Балтийское море.

— Особенно морские атташе, — вставил Репнин. — Скажите, пожалуйста, — я не знаю финского языка и потому не смог прочитать надписи, — что это за обелиск на берегу бухты?

— Памятник погибшим немецким солдатам, господин лейтенант, — внушительно ответил Экхольм.

— Вы имеете в виду десант фон дер Гольца?

Экхольм подтвердил:

— Обелиск поставлен в честь десанта в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

— Но ведь это были войска оккупантов?

Экхольм насмешливо посмотрел на собеседника.

— Воинская честь независима от политики, лейтенант. Я могу привести убедительный для вас пример. Эту дачу вместе с вашим покорным слугой в январе хотел сжечь советский летчик. А мы похоронили вашего летчика с почестями. При оружии. Хотя он наш враг. — Довольный своим ответом, Экхольм предложил выпить за русского героя.

На веранде дежурили Думичев и Богданов.

Богданов уселся на деревянную балюстраду. Он тоскливо смотрел на покрытый льдами залив, на пустынную гавань.

О чем может думать матрос на чужбине? Конечно, о девушке. Вот и комиссар спрашивал, есть ли у него невеста. А невестой Любу еще никто не называл. Да и сам он стеснялся: девочка она против него, вроде сестренки… Первый раз, когда танцевать пошли, всех насмешил: связался черт с младенцем. Руки держал не на талии, а почти на плечах и смотрел куда-то в сторону, будто боялся смотреть на девушку сверху вниз. До войны они встречались редко, только когда Богданова отпускали с курсов киномехаников. Потом он ушел на фронт. Всю зиму переписывались. Вернее, писала Люба, а он ее писем не получал. Письма, все разом, принес в госпиталь его тезка и дружок по лыжному отряду — тоже Богданов и тоже Александр. Тому вручили письма по ошибке. Вот с этих писем все и началось. Люба спрашивала: почему не пишет? Не ранен ли?.. Потом рассказывала о себе. Про то, что поступила на курсы медсестер. Про то, что хочет, очень хочет попасть на фронт… На фронт ее не пустили… Он послал из госпиталя записку, и Люба тут же пришла. Разлука сблизила их больше всех довоенных встреч. Не спросясь Любы, он написал матери, что у него есть невеста. Только не назвал ее. И Любе ничего не сказал… Не хватило духу сказать, даже перед новой и, как он думал, долгой разлукой. Он решил, что на Ханко — это все равно, что на фронт. А комиссар говорит — семьями надо обзаводиться. Пошутил или нет? Приехать, конечно, Люба сможет, похоже, что откроют сообщение с Ленинградом. Только специальности у нее нет, что же она тут будет делать? Может быть, в госпиталь возьмут?..

У Думичева были свои заботы. Он пытался разговориться с рыжеватым денщиком капитана Халапохья. Финн выглядел старше Думичева, а ростом был выше на голову. По всему видно — бедняк. Какой-нибудь помещичий батрак. Жмут его финские помещики, как жали русского крестьянина в России до семнадцатого года.

Думичев родился в семнадцатом году. Когда он подрос, то кругом на тысячи верст уже не было не только помещиков, но и кулаков. Однако он хорошо понимал, почему этот парень трепещет в присутствии толсторожего капитана. Ясно: капитан — кулак, денщик — батрак. Следовательно, с денщиком надо поговорить.

Думичев не знал ни одного финского слова, кроме названия трофейного автомата, который висел на груди у Богданова: «Суоми». Он потянул финна за рукав и ткнул пальцем в автомат на груди матроса:

— Суоми?

Финн испуганно отодвинулся.

— Да брось ты, не съем! — рассмеялся Думичев. — Понимаешь?

Финн хлопал рыжими ресницами и молчал.

— Эх ты, голова садовая! Ну! — Думичев пропел: — «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…» Понял? — крикнул Думичев.

— Да брось ты его уговаривать! — одернул товарища Богданов. — Повидал я их. В плен берешь — тихо, мирно. Отвернешься — он тебе норовит всадить в спину нож.

— Несознательно ты рассуждаешь. А еще моряк! — возмутился Думичев. — Если он тебе нож в спину целит, значит, фашист, кулак, сволочь. А этого застращали. Вот он и боится слово сказать.

— Ему капитан все мозги вышиб.

— Не говори. А наших отцов в старой армии разве не били?

— Так то наши. Наши сами себе волю взяли. А эти…

Думичев отвернулся от Богданова и продолжал свое:

— Эй, камрад! Как тебя там, Суоми? Ну, вива Испания! Понимаешь? У, дьявол несознательный! Ну как же тебе объяснить?

Он перебирал все памятные иностранные слова: «Гренада», «Но пасаран!», «Рот фронт!», «Пассионария»…

— Вспомнил: Антикайнен! Понимаешь, Антикайнен… меня вот — Сергей, Сергей Думичев. Понял? Образца тысяча девятьсот семнадцатого года. А тебя? Антикайнен? — Думичев ткнул финна в грудь.

Финн оглянулся на дверь дачи и тихо сказал:

— Калле Туранен…

— Калле? Дошло, понял! — обрадовался Думичев. — Так ты кто, Калле, батрак или бедняк? Ну, понимаешь? Вот! — Думичев старался изо всех сил, показывая работу землекопа, сгибался в три погибели, изображая впряженную в воз лошадь, ударяя себя по бицепсам, свирепо сжимал кулаки и наконец изобразил что-то вроде приветствия «Рот фронт!».

Финн улыбнулся и тоже показал русскому свои руки и мускулы.

— Я — ты, вот! — разошелся Думичев и протянул финну руку.

Финн хотел ее пожать, но резко отдернул руку.

Распахнулась дверь, на веранду выскочил Халапохья. Финн вытянулся. Халапохья что-то рявкнул и с размаху влепил денщику затрещину.

Богданов спрыгнул с балюстрады, метнулся к капитану.

Думичев схватил Богданова за руки:

— Тихо, матрос!.. Это у них называется — внутренние дела. Нам вмешиваться нельзя.

Халапохья сказал что-то денщику, и тот немедленно исчез.

Прощальный ужин подходил к концу. Экхольм считал себя специалистом по русским делам. За два десятилетия службы в разведке через его руки прошли сотни людей — от генералов царского двора до всякой мелкой шушеры из политических и уголовных бандитов. Представители новой России были ему непонятны. Они часто ставили Экхольма в тупик. Раздражали их прямолинейность, манера от любезной вежливости переходить к откровенным политическим разговорам. Не будь в камине этой проклятой мины, Экхольм поддержал бы разговор с ними в расчете извлечь что-нибудь полезное. Но выдержка разведчика его покинула. Сказались испытания последних недель, близкая опасность и, наконец, изрядная доза водки. Опьянев, он все чаще оглядывался на камин, отвечал невпопад. Каждый удар старинных часов заставлял его вздрагивать. Экхольм искал глазами Халапохья. Капитан куда-то исчез.

Экхольм встал, чувствуя, как отяжелели ноги. В висках стучало. Казалось, настойчиво и неестественно громко стучат часы. Потеряв над собой контроль, он подошел к камину и прислушался.

Расскин смотрел на его мясистый затылок, к которому то и дело приливала кровь, потом тоже встал и подошел к камину. Репнин за ним.

Выбрав плашку потоньше, Расскин бросил ее в огонь.

— Пора и честь знать, — заторопился Экхольм. — Меня ждет дрезина.

— К чему же спешить, на ночь глядя?

— Старая русская пословица, если я не забыл, гласит: «Дружба дружбой, а служба службой». Кажется, я правильно запомнил?

— Кстати, о дружбе. Вот лейтенант жалуется, что для нашей с вами дружбы на полуострове слишком много мин. Как вы находите?

— Вы все о том же, господин комиссар. — Экхольм развел руками: — Трудно, трудно сдержать стихийные чувства населения.

— Можно подумать, что речь идет не о минах, а об английской соли, которую продают во всех аптеках и всем гражданам без ограничения.

Расскин нагнулся к камину, открыл отдушину и что-то извлек оттуда. Это была адская машина Халапохья, своевременно разряженная саперами.

— Эту соль, по-моему, без рецептов генерального штаба не выдают, — бросая горсть взрывчатки в огонь, заметил Расскин.

Пламя ярко вспыхнуло, озарив растерянное лицо Экхольма.

Расскин спокойно продолжал:

— Владелец этой дачи маршал Маннергейм, видимо, не очень-то придерживается законов международных отношений. Не запишем ли мы это в акт, полковник?

Экхольм попытался отшутиться:

— При первой же нашей встрече, господин комиссар, я сказал себе: «Ох, берегись этих красных просветов!» — улыбаясь, он ткнул в красные полосы, видневшиеся из-под золотых нашивок на черной морской тужурке бригадного комиссара.

— Значит, мы правильно работаем, если этот цвет вам не нравится, — спокойно сказал Расскин.

С утра Расскин приказал Репнину проверить железнодорожный путь до границы и только после полудня разрешил дрезине Экхольма покинуть город. Позади на некотором расстоянии следовали русские.

Халапохья невозмутимо сидел в вагончике рядом с Экхольмом. Полковник зло на него смотрел.

— Проверено миноискателями русского типа? — ехидно передразнил он капитана. — Что же вы теперь скажете в генеральном штабе?

— Я скажу, что до осени русские будут восстанавливать порт и не смогут строить батареи. Кроме того, господин полковник, в нашем распоряжении еще есть агентура, которую мы забросим на Ханко. Мы причиним русским еще немало неприятностей.

Обе дрезины подкатили к пограничному шлагбауму.

Подошел Расскин, официально простился с финскими офицерами.

Шлагбаум поблескивал еще не просохшей краской, — это Думичев раскопал в каком-то покинутом доме белила и сажу. Экхольм с удивлением воззрился на пограничные знаки. Шлагбаум, будка, часовой — такой расторопности от русских он не ожидал. Он знал, что еще предстоит долгая, возможно, затяжная работа смешанной комиссии по уточнению границ на местности, и надеялся, что доступ на полуостров не будет закрыт, пока не установят последний столб. Но русские поспешили установить охрану самого узкого участка, соединяющего полуостров с материком. Впрочем, путей проникновения на Ганге немало…

Часовой отсалютовал винтовкой и пропустил дрезину за рубеж. Экхольм козырнул.

Медленно опустился полосатый шлагбаум.

Дрезина покатила к станции Таммисаари. Экхольм не оборачивался. Он думал: «Только бы выиграть год!»

В лесу на просеке вдруг заиграл баян. Молодой голос затянул песню, тут же подхваченную десятком голосов:

— Отставить! — Расскин с трудом сдержал смех. — Это вы, Репнин, придумали демонстрацию?

— Никак нет, товарищ бригадный комиссар! — отчеканил Репнин. — Как говорил полковник Экхольм, военное командование не отвечает за стихийные чувства населения!..