Каждое утро — в любую погоду — из Москвы на северо-запад улетал полупустой пассажирский самолет. На полевом аэродроме в районе Тихвина он подбирал замороженные говяжьи туши и низко-низко шел дальше, к Ладожскому озеру. Над озером, прижимаясь к воде, он проскальзывал в осажденный Ленинград. От аэродрома к городу грузовики везли мясо и для раненых — кровь.

Из Ленинграда в Кронштадт под обстрелом фашистских батарей шел невский буксир.

Между Кронштадтом и Гангутом двести сорок миль. Редко посылали на Гангут торпедный катер или «морской охотник». Ночью он доходил до Гогланда; день отстаивался там в бухте, а на вторую ночь приходил к Гангуту.

Из Рыбачьей слободки на Хорсен ходил «Кормилец» или другие буксиры. А дальше, к островам, столь же регулярно, как и самолеты из Москвы на Ленинград, отправлялись шлюпки. В любую погоду, в штиль или при ветре, прижимаясь к берегам шхер, шлюпка пробиралась к самой передовой линии обороны, которая находилась дальше чем в тысяче километров от осажденной Москвы и в двухстах сорока милях за линией Ленинградского фронта.

— Пропуск! — шептал часовой в тихой бухточке, и два дружеских огонька загорались под черной бескозыркой, когда в ответ звучало имя родного города:

— Москва!

Вечером после ухода первого гангутского эшелона — а он, как потом оказалось, был первым и моряки тральщиков действительно в ту осень стали первопроходцами, — в тот вечер Расскин отправился на Хорсен. Радио уже передало весть об осадном положении в Москве, и комиссар Гангута хотел сам побывать в матросских гарнизонах на островах.

На Гангуте в ту ночь было так темно, что люди двигались осторожно, выставив вперед руки. В такую ночь легко оступиться и упасть со скалы в залив.

По островам Хорсенского архипелага из дзота в дзот шли Томилов и Расскин.

— Пропуск! — спрашивал голос из куста на маленьком островке.

— Мушка!

— Москва! — отзывался часовой.

И штык поднимался, как шлагбаум.

— Пропуск!

И Томилов чувствовал над ухом теплое дыхание вахтенного у дзота, когда тот произносил имя нашей столицы.

Как хорошо, что где-то над балтийским гранитом военным пропуском в такую ночь было имя родной Москвы! В самые трудные часы, в самые тяжкие минуты, в самых далеких опасных местах, на острове ли, в открытом ли море, в снегу или во льдах, в окопе или в чужом лесу — Москва была надеждой для всех, паролем жизни.

Сколько дней и ночей говорили на Ханко, на Хорсене, на Фуруэне о Москве, о ее улицах и домах, о каждом ее камешке! Гангутцы вглядывались в темную, грозную ночь войны, и всем — москвичам и не москвичам — казалось, что в этой ночи они видят родной город. У них не было с собой изображений Москвы, не было ее фотографий. Но видение ее не исчезало из глаз.

— Пропуск! — окликнул часовой у дзота номер два на Хорсене.

— Мушка!

— Москва!

Томилов и Расскин протиснулись в дзот.

Мерцали светляки цигарок. Прижавшись к стенкам, на корточках сидели бойцы и комиссары. Шел тихий, серьезный разговор. Расскин рассказывал о том, что в Москве и прилегающих к городу районах введено осадное положение.

— Брешут финны, будто Гитлер объявил парад войскам в Москве, — сказал Желтов, теперь командир пулеметного расчета.

— Мало ли что брешут! — воскликнул Томилов. — Вчера они разбросали листовки, будто дивизионный комиссар и генерал Кабанов бросили Ханко. А комиссар, как видите, здесь.

— И Кабанов на месте, — сказал Расскин. — Сегодня поехал на перешеек к армейцам… Приходили моряки из Кронштадта, рассказывали, что фашисты во время бомбежки Ленинграда сбросили пригласительные билеты на банкет в «Астории», назначенный на первое ноября. Ну и посмеялись над ними ленинградцы!

— Нашли билетикам применение…

В темноте прозвучал тихий смешок.

Желтов молчал, глубоко затягиваясь и выпуская в сторону едкий махорочный дым. С тех пор как его назначили командиром огневой точки, Желтов держался как можно солиднее; он даже стригся теперь коротко, чтобы никому не напоминать про широко известную историю с отрезанным чубом.

— Финны брешут, будто правительство из Москвы выехало, — сказал Желтов. — Верно это?

— Вы же сами говорите — брешут.

— А проверить не мешает, — откликнулся второй номер.

— Не мешает, — согласился Расскин. — Только брехня есть брехня. Постановление Государственного Комитета Обороны так и подписано: «Москва, Кремль. И. Сталин». И число указано.

— Значит, порядок, — сказал Желтов.

Расскин спросил:

— Какой же вывод вы делаете из этой обстановки?

— Драться до победы.

— А если победа не скоро? Далеко ведь зашел враг — под Ленинград, к Москве.

— Да что ж нам, руки подымать?! — рассердился Желтов. — Мне бы лент к пулемету побольше — вот весь мой вывод. А то на каждый пулемет, вместо двенадцати, четыре ленты. И зарядку делаем вручную.

— Были бы ленты, драться можно долго, — поддержал Желтова второй номер.

Расскину это понравилось.

— Хорошо. Отберем на Ханко у пулеметчиков часть лент и пришлем вам. Вам они нужны в первую очередь…

На следующую же ночь Расскин прислал на Хорсен десять лент; больше достать было невозможно.

Командир отряда Тудер сказал, что ленты распределит среди всех поровну.

— А Желтову? — спросил Томилов.

— Как и всем: одну ленту.

— Это неправильно, — возразил Томилов. — Ребята доказали, что ленты им нужны. А вы их обижаете. Меньше чем три ленты туда дать нельзя. Тем более что участок ответственный.

— Мало ли кто первый сказал «а», — не соглашался Тудер. — Мне нужно оборону организовать, а не угождать пулеметчикам.

Но Томилов настоял все же, чтобы дзоту номер два выделили две ленты. Он сам понес эти ленты Желтову.

— Вот видите, товарищи, сдержал свое слово дивизионный комиссар, — с гордостью произнес Томилов, вручая пулеметчикам подарок. — Прислал вам только две, а больше отобрать не у кого. Новых, как известно, ханковская промышленность не выпускает. Теперь достаточно?

— Да мы же в шутку, товарищ комиссар, просили, — смутился Желтов. — Хватило бы нам и четырех. Вы лучше отдайте тем, у кого и четырех нет.

— Берите, берите. Комиссар не только вам прислал, но и другим. Для защитников Москвы, говорит, не жалко.

— Ну, раз для защиты Москвы, так и быть, возьмем, — сказал Желтов. — Теперь мы тут Гитлеру такой парад устроим — в Берлине слышно будет!..

В те грозные для нашей столицы дни Гангут послал Москве письмо.

Письмо это затеял Фомин, которому Расскин разрешил съездить на два дня в бригаду Симоняка, на передний край. Он полазил по дзотам и рогам батальона Сукача, познакомился с множеством людей, к удивлению своему, нашел немало земляков-москвичей, парней с московских заводов, одного даже со значком строителя метро на гимнастерке, очень было похоже на орден Ленина, и всюду — москвичи и не москвичи — говорили и думали о Москве. Никак это не укладывалось в голове — Москва на осадном положении. Вроде как на Гангуте: рядом, в сотне-другой метров, враг?!.. На Гангуте-то это понятно, на то тут и фронт. Но Москва — столица, разве представишь себе, что в Химках немцы, в Химках, где строили канал и откуда Фомин по телефону передавал в редакцию заметки о первом шлюзовании пароходов, волжских пароходов в Москве, там немцы…

— Там не просто немцы, — мрачно сказал Фомину Савелий Михайлович Путилов, майор, начальник штаба полка, тоже москвич, в землянку которого забрел корреспондент, возвращаясь от Сукача. — Там у них самые отборные дивизии, там танки, а мы с тобой еще не видели танковых атак. Ты — молодой, а я четвертую войну воюю — и не видел.

— И москвичам, когда они читают про Гангут, кажется, что под нами плавится земля, — сказал Фомин.

— А думаешь, читают? — У майора в Москве жила семья и его это очень взволновало.

— Обязательно. Я и в «Правду» послал статью, и в ТАСС.

— Расписал всякие страсти-мордасти?

— Места не хватило, Савелий Михайлович, — рассмеялся Фомин. — Дивизионный комиссар дал мне ровно сто групп шифра — по одной на день. Статейка моя — «Сто дней обороны». Но в редакции знаете какие звери: они из ста строк десять сделают — и рады.

Что-то в тоне майора было такое, что и Фомину стало не до шуток. Москве нужна поддержка. Потому и Расскин разрешил ему использовать шифр для передачи газетной корреспонденции. Шифр для заметки. Значит, нужна войне эта заметка.

Фомин вспомнил, как шли вне очереди его телеграммы о чкаловском перелете с пометкой «экватор», такой же пометкой, как и на депешах самого Чкалова или Байдукова; как передавали из Заволжья в Москву обращения колхозников о коллективизации с грифом «правительственная», а он был тогда таким глупым мальчишкой, что обиделся, когда в редакции его выругали за большое число восклицательных знаков в этом письме под таким грифом. И ему подумалось: почему бы сейчас не составить такое письмо с Гангута в Москву, рассказать про его героев, про жизнь под огнем, про стойкость людей, про их готовность пожертвовать собой ради жизни родины, — уйму вещей можно рассказать в таком письме, но его должен послать не корреспондент, а сами гангутцы, москвичи своим землякам и не москвичи, все тут с москвичами земляки, и раз такой видавший войны и революции майор, штабной майор, который для газеты лишнего слова не скажет, раз даже он считает, что нужна Москве поддержка, надо тряхнуть стариной и действовать.

Он выпросил у майора несколько листов ватмана, сшил их, как тетрадь, суровыми нитками, потребовал пузырек с тушью и перо и крупно написал заголовок:

— А дальше что? — осторожно спросил майор.

— А дальше все вместе обдумаем, соберем подписи в окопах, на кораблях, на островах и пошлем в столицу.

— Не высоко берешь?

— Нет, Савелий Михайлович. Пусть и ваша семья прочтет подпись своего защитника и рассказ о нашей борьбе. Пусть всюду читают про нашу Малую землю, им на Большой земле будет легче бороться, и никто не осудит нас, как нескромных.

Снова пошел Фомин по дзотам и блиндажам Петровской просеки, поехал из части в часть, чувствуя себя не только газетчиком, но и политическим работником.

Сукач подписывал письмо Москве на своем КП. Петр Сокур — в секретном окопе, красноармеец Яков Иванов — в блиндаже командира роты вместе с командиром, Щербаковский и его войско — на Утином мысу, Гранин — на батарее, Кабанов и Расскин на ФКП. Письмо обошло весь Гангут. Оно побывало на катерах, на острове Густавсверн. Его подписывали моряки, летчики, пехотинцы.

«Дорогие москвичи! — писали гангутцы в этом письме. — С передовых позиций полуострова Ханко вам — героическим защитникам советской столицы — шлем мы пламенный привет!

С болью в душе узнали мы об опасности, нависшей над Москвой. Враг рвется к сердцу нашей Родины. Мы восхищены мужеством и упорством воинов Красной Армии, жестоко бьющих фашистов на подступах к Москве. Мы уверены, что у ее стен фашистские орды найдут себе могилу. Ваша борьба еще больше укрепляет наш дух, заставляет нас крепче держать оборону Красного Гангута.

На суровом, скалистом полуострове в устье Финского залива стоит несокрушимая крепость Балтики — Красный Гангут. Пятый месяц мы защищаем ее от фашистских орд, не отступая ни на шаг.

Враг пытался атаковать нас с воздуха — он потерял сорок восемь „юнкерсов“ и „мессершмиттов“, сбитых славными летчиками Бринько, Антоненко, Бискуп и их товарищами.

Враг штурмовал нас с моря — на подступах к нашей крепости он потерял два миноносца, сторожевой корабль, подводные лодки, торпедные катера и десятки катеров шюцкоровцев, истребителей, мотоботов, барказов, шлюпок и лайб, устилая дно залива трупами своих солдат.

Враг яростно атаковал нас с суши, но и тут потерпел жестокое поражение. Тысячи солдат и офицеров погибли под ударами гангутских пулеметчиков, стрелков и комендоров. Мы отразили все бешеные атаки отборных немецко-фашистских банд. В кровопролитном бою мы заняли еще семнадцать новых стратегически важных финских островов.

Теперь враг пытается поколебать нашу волю к борьбе круглосуточной орудийной канонадой и шквалом минометного огня. За четыре месяца по нашему крохотному полуострову фашисты выпустили больше трехсот пятидесяти тысяч снарядов и мин.

В гнусных листках враг то призывает нас сдаться, то умоляет не стрелять, то угрожает изничтожить до единого. Льстит, перед нами заискивает гитлеровский холуй — барон Маннергейм, уговаривая сложить оружие и сдаться. Он называет нас в своем обращении „доблестными, храбрыми защитниками Ханко“.

Напрасны все эти потуги! Крепок и несокрушим дух нашего коллектива, едина и монолитна наша семья. Никогда никому не удастся заставить гангутцев сложить оружие и склонить голову перед проклятыми варварами, которые вторглись огнем и мечом на нашу Родину.

Месяцы осады сроднили нас всех боевой дружбой. Мы научились переносить тяготы и лишения, сохранять бодрость духа в самые тяжелые минуты, находить выход тогда, когда, кажется, нет уже возможности его найти.

Здесь, на этом маленьком клочке земли, далеко от родных городов и родной столицы, от наших жен и детей, от сестер и матерей, мы чувствуем себя форпостом родной страны. Мы сохраняем жизнь и уклад советского коллектива, живем жизнью Советского государства.

И много, упорно работаем, сознавая огромную ответственность, возложенную на нас советским народом, Коммунистической партией, доверившими нам защиту Красного Гангута. Каждый свой шаг, каждое движение мы подчиняем делу обороны советской земли от врага. Мы научились сами изготовлять оружие, снаряжение, строить под вражеским огнем подземные жилища и укрепления, восстанавливать разрушенные, изношенные механизмы, лечить тяжелые раны. В суровой боевой обстановке закалились советские люди.

Для нас сейчас нет другого чувства, кроме чувства жгучей ненависти к фашизму. Для нас нет другой мысли, кроме мысли о Родине. Для нас нет другого желания, кроме желания победы.

Среди нас есть много ваших земляков — сынов великого города Москвы. Вам не придется краснеть за них. Они достойны своего славного города, стойко отражающего напор фашистских банд. Они дерутся в первых рядах гангутцев, являются примером бесстрашия, самоотверженности и выдержки.

Здесь, на неуютной каменистой земле, мы, граждане великого Советского Союза, не испытываем одиночества. Мы знаем, что Родина с нами, Родина в нашей крови, в наших сердцах, и для нас сквозь туман и штормы Балтики так же ярко светят путеводные кремлевские звезды — маяк свободы и радости каждого честного человека.

Каждый день мы жадно слушаем по радио родную речь, родной голос любимой Москвы, пробивающийся сквозь визг финских радиостанций. „Говорит Москва!“ — доносит до нас эфир, и в холодном окопе нам становится теплее. Светлеет темная ночь над нами. Мы забываем про дождь и непогоду. Родина обогревает нас материнским теплом. Крепче сжимает винтовку рука, еще ярче вспыхивает огонь ненависти к фашизму, огонь решимости победить или умереть.

Родные наши друзья! Затаив дыхание, мы слушаем сводки с боевых фронтов. Острой болью отдается в нашей душе каждый шаг гитлеровских орд по дорогам к столице.

Вместе с вами мы переживаем каждый ваш успех, радуемся каждому сокрушительному удару, который вы наносите кровавым полчищам Гитлера.

Ваша борьба дает нам много жизненных сил, поднимает нашу уверенность и бодрость. Мы будем бороться до самой победы, никогда не дрогнут наши ряды! Никогда не властвовать над нами фашистским извергам!

Братья и сестры! Наступает праздник Октября. Под ливнем снарядов и градом пуль вместе со всей страной мы празднуем XXIV годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Сильна и крепка наша вера в будущее, нерушима наша преданность Родине, партии большевиков.

Мы научились презирать опасность и смерть. Каждый из нас твердо решил:

— Я должен или победить, или умереть. Нет мне жизни без победы, без свободной советской земли, без родной Москвы!

Победа или смерть! — таков наш лозунг.

И мы твердо знаем: конечная победа будет за нами!

Родная Москва, любимая великая столица! Не топтать врагу твоих улиц, не бывать извергам под стенами Кремля!

Пусть ярче светят на весь мир огненные звезды Московского Кремля!

Крепче удар по врагу! Отдадим себя целиком Родине, делу ее защиты!

Теснее ряды — под водительством партии мы победим!»

Перед Октябрьским праздником все центральные и многие местные и фронтовые газеты страны напечатали письмо гангутцев. Его читали на митингах, на рабочих собраниях, в воинских частях. Специальные передачи были посвящены героизму защитников Гангута.

Радист Сыроватко все исправно записывал и передавал в редакцию.

После неприятного случая с фальшивой сводкой Сыроватко перестал проситься на передовую. Из Лахти, подстраиваясь к волне Москвы, финны выпускали фальшивку за фальшивкой. Но Сыроватко больше не поддавался на обман: он был теперь опытным бойцом и, как говорил Фомин, крепко держал в эфире рубежи Гангута.

— Опять дивизионный комиссар приказал беречь радиста Сыроватко! — сообщал обычно Фомин, возвращаясь ночью с ФКП. — «Ваш, говорит, Сыроватко снабжает Гангут снарядами самого большого калибра!..»

Сыроватко спал тут же в радиорубке. Он побледнел, похудел. На пальцах правой руки образовались желобки и мозоли — от карандаша; побаливала кисть — шутка ли, столько дней и ночей все писать и писать! Он научился записывать быстро, как стенограф.

Незадолго до праздника Сыроватко прибежал к Фомину взволнованный больше обычного.

— Товарищ политрук, передовую «Правды» принял!

— Что ж тут удивительного? Ты уже, вероятно, сотую передовую принимаешь.

— Нет, вы послушайте, что пишет «Правда». Передовая называется «За Москву, за Родину!»

И Сыроватко прочитал то, что его так взволновало:

— «Во вчерашнем номере „Правды“ был напечатан документ огромной силы: письмо защитников полуострова Ханко к героическим защитникам Москвы. Это письмо нельзя читать без волнения. Оно будто бы написано кровью — сквозь мужественные строки письма видна беспримерная и неслыханная в истории борьба советских людей, о стойкости которых народ будет слагать легенды…»

— Это еще не все! — сказал Сыроватко. — Там еще дальше есть. Вот, слушайте: «Мужественные защитники Ханко дерутся с таким героизмом, потому что они знают: с ними весь народ, с ними Родина, она в их сердцах, и сквозь туман и штормы Балтики к ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета. У этих людей нет ничего личного, они живут только Родиной, ее обороной, ее священными интересами. Этот доблестный, героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!»

— Покажи, покажи! Как ты прочитал? — Фомин потребовал всю передовую. — Подвиг Ханко должна повторить Москва?

— Точно, товарищ политрук.

— Ты правильно записал, не перепутал?

Не слушая ответа обиженного Сыроватко, Фомин схватил трубку телефона:

— Срочно соедините меня с фэкапэ, да поскорее… Товарищ дивизионный комиссар, докладывает политрук Фомин. — Схватив передовую, Фомин сразу стал ее читать с конца: — «Этот доблестный героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!» Знаете, откуда я читаю? Из передовой «Правды», товарищ дивизионный комиссар… Честное слово, только что приняли. Доставить к вам? Есть сдать в срочный набор…

Он положил трубку, бросился было к двери, чтобы поспешить в типографию, но остановился и взял Сыроватко за плечи.

— Дай я тебя расцелую, Гоша. Знаешь, какой ты сегодня подвиг совершил? Ты праздничный подарок принял для многих тысяч людей.

Сыроватко молчал. Потом он вдруг сказал:

— Товарищ политрук, разрешите мне на сутки уволиться?

— На сутки? — Фомин удивился. — Я же тебе давно предлагаю отдохнуть. На три дня. Подберем сменщика, и поедешь в дом отдыха. К гранинцам.

— Нет, товарищ политрук. Только на сутки. На пятое ноября.

Фомин внимательно посмотрел в усталые, но всегда горящие глаза Сыроватко.

— Понимаю, Гоша. Обязательно отдохни. И шестого весь день тоже отдыхай. Даже и не подходи к радиорубке. Пятого и шестого днем без тебя справимся. А уж вечером… Будем с тобой принимать самые последние вести с Большой земли для праздничного номера.

Шестого и седьмого ноября в типографии «Красного Гангута» печатали праздничный номер.

Газета все время выходила на бумаге разного качества и цвета: на толстой серой, на желтой — оберточной, на коричневой. Для праздника приберегли хорошую белую бумагу.

Праздничный номер был шестиполосным. Его отпечатали в две краски.

Возле типографии газету поджидали посыльные из частей. Еще не успевала просохнуть краска на только что отпечатанных листах, а газету уже несли на передовую.

И в час, когда по снежным дорогам Подмосковья шагали войска с парада на фронт, на Гангуте бойцы на самой линии огня читали принятые Гошей Сыроватко последние вести из далекой, осажденной Москвы.