Глава восьмая
Отряд наступает
Рыбачья слободка стала базой снабжения Хорсена. Еще накануне пристань выглядела самым тихим на Ханко уголком. А сейчас, после ночного поражения финнов, артиллерия противника набросилась на пролив между Хорсеном и материком и на Рыбачью слободку с такою же яростью, с какою она обстреливала город, порт, аэродром и Петровскую просеку. Возле пристани загорелся сарай, недавно служивший убежищем сержанту с Хорсена и его солдатам. Несколько человек с баграми и топорами бросились было к сараю, но в это время вспыхнул домишко, где начхоз гранинского дивизиона устроил склад боевых припасов. Люди побежали туда, вытащили все припасы из огня, а огонь гасить не стали, занявшись более нужным делом — рытьем щелей и пещер для береговых складов.
Пожары светились издалека, и катера шли к ним, как к маякам.
На рассвете «Кормилец» доставил в слободку раненых и десятка три пленных. На дымном, пылающем берегу раненых ждала госпитальная машина. Команда «Кормильца» так и не успела после ночных десантов отдохнуть. Алеша вместе со всеми помогал санитарам переносить раненых в машину. Он заглянул в кабину, в кузов — знакомого лица нигде не было. А за последние дни он много наслышался про подвиги гангутских девушек — санитарок, доноров, медсестер. Он хотел было спросить шофера машины, служит ли в госпитале Катя Белоус, но постеснялся.
«Кормилец» принял продукты, патроны и мины.
— Снаряды грузите, снаряды, — требовал начхоз дивизиона.
— Какие снаряды, когда мы на Хорсен идем! — отмахнулся Шустров.
— Вот и я говорю: снаряды на Хорсен. Для сорокапятки. Разве Борис Митрофанович может жить без артиллерии? У него там орудие сорокапятимиллиметровое!..
Быстро рассвело. Погода стояла знойная, засушливая. Утро было самым свежим временем суток. А теперь и утро на берегу стало нестерпимо душным. Солнце, всплывая над пристанью, мешало финнам вести прицельный огонь, но они бросали снаряд за снарядом в пожарище, разметывая над берегом головешки и желтый дым. Удушье гнало людей в лес или к воде. Алеше хотелось скорее уйти от этой пристани. Ночью Шустров не доверял ему штурвал буксира. Сейчас Алеша дремал в рубке и, как только закончилась погрузка, взялся за штурвал.
Повеяло такой прохладой, что сонливость как рукой сняло. Рубку, полуразбитую финским пулеметом, продувал влажный сквознячок. Алеша сбросил тужурку и остался в одной тельняшке. Опять засвистело в небе. Грудь, руки, лицо Алеши захлестывали волны, поднятые снарядами. Алеша чувствовал, что руки его дрожат, сердце колотится: он боялся, что Шустров заберет у него руль. Но Шустров стоял рядом, командовал то лево руля, то право, всегда готовый помочь Алеше.
Финны преследовали буксир до самого Хорсена, пока он не скрылся за нависшей над пристанью скалой.
— Разгрузимся и дотемна отдохнем, — сказал Шустров.
Команда понесла ящики с боеприпасами по сходням на берег.
По крутой дорожке к пристани спешил Гранин.
— Василий Иванович, вас Гранин на берег зовет.
Шустров сошел на Хорсен.
Алеша видел, как Гранин положил Шустрову руку на плечо и отвел его в сторону.
Гранин сказал Шустрову:
— Ну, старый боевой конь, спасай положение.
— Что можем — делаем, Борис Митрофанович, — ответил Шустров.
— Разве это по тебе дело? Ты же революционный матрос, советскую власть на ноги ставил. Эх, Василий Иванович! Уважаю я людей, которые революцию делали. Сердцем люблю. Смотрю я на таких, как ты, и думаю: книжки про таких пишут! Учиться у вас надо нам, молодым. Да ты беляков бил, когда я еще пешком под печь лазил! Вот что, Василий Иванович, — вполголоса стал объяснять Гранин, — нас тут мало, а до подхода подкреплений остров надо удержать. Черт их знает, финнов, может, захотят вернуться. Надо создать впечатление, будто мы перебрасываем сюда большие силы. Будешь маячить между слободкой и островом порожняком. По тебе начнут стрелять. Плюнь. Вертись, не давайся, но назад не заворачивай, пока я не дам тебе знать…
Шустрову понравилось, что Гранин ставит «Кормильца» на равную ногу с военным флотом, и он хозяйственно заметил:
— Жаль порожняком ходить. Можем попутно перебрасывать груз.
— Не надо. Мне сейчас важнее запутать противника. А как только в слободку придет пополнение, грузи. Мне до зарезу народ нужен.
— Сделаю. — Шустров пожал протянутую Граниным руку и вернулся на буксир.
Он сказал Алеше:
— Пройди по судну и объясни каждому, чтобы держали наготове пробки, пластырь, помпы. Лататься будем на ходу.
Финны не сразу открыли по буксиру огонь, очевидно не ожидая появления судна на фарватере днем. Зато, когда начали стрелять, буксиру не стало житья. Буксир швыряло, крутило, бросало с волны на волну. Матросы заготовили спасательные и аварийные средства. Машинисты задыхались под палубой. Взмок в рубке Алеша, крутя штурвал; он с надеждой смотрел на приближающийся — теперь желанный — берег. Вот уже ясно виден обугленный каркас сарая на пристани. Вот уже можно прочитать надпись на кузове дежурной госпитальной машины: «Эвакоотряд». Боцман приготовил швартовы. Алеша примерился, как ловчее, впритирку, подвести к пристани буксир. Но Шустров отстранил его от штурвала и повернул судно назад, снова на опасный фарватер, под снаряды, от которых только что ускользнул.
Снаряды ложились все ближе. Матросы едва успевали латать раны, наносимые корпусу судна осколками. Кораблик, казалось, стонал от боли. Алеша опасался, что «Кормилец» вот-вот рассыплется на куски. Но «Кормилец» скрипел, пыхтел, сновал туда и обратно по проливу и не рассыпался.
Шустров знал, как хорошо в России строят корабли — большие и малые. Запаса прочности хватит еще не на один бой, если не будет прямого попадания.
А Гранин под шумок решил захватить Старкерн. Сержант с перебинтованной головой и его солдаты, с ночи ожидавшие на северной стороне Хорсена сигнала, двинулись на переправу. На Старкерне днем начался бой.
Подойдя снова к Хорсену, Шустров увидел на берегу раненых. Двоих несли на носилках, одного вели под руки санитары.
— Наверху оставьте, — требовал раненый. — Вот тут, — он приткнулся спиной к рубке.
Алеша смотрел на искаженное от боли лицо, знакомое, кого-то напоминавшее.
Из рубки высунулся Шустров:
— Где тебя, браток, угораздило?
Раненый поднял глаза:
— А ты, папаша, зря нас хаял. Взяли мы остров. Второй взяли. — И, помолчав, объяснил: — На переправе меня. Старкерн с сержантом брали.
Алеша узнал солдата Хмару, который обыскивал его на развалинах. И без бороды он выглядел немолодым. Старая обида шевельнулась и пропала.
«Кормилец» опять пересек пролив, но на этот раз причалил к берегу Рыбачьей слободки.
— Вы что носитесь, как оглашенные? — кричали с пристани, принимая швартовы.
— Живучесть проверяем, — разглаживая сивые усы, ответил Шустров.
На берегу опять стояла санитарная машина.
По сходням на «Кормилец» вбежали сестры.
— Не надо носилок, я сам, — сказал раненый.
Левой рукой он обвил шею сестры. Алеша подхватил раненого справа.
Алеша почувствовал девичью руку, крепко схватившую его за плечо, и подчинился команде:
— Пошли. Только шагай в ногу, не топчись…
Алеша скосил глаза:
— Катя?
— Осторожнее веди, ему больно.
— А я тебя не узнал!
— Я тоже…
Раненый старался не виснуть на плечах юных санитаров и осторожно ступал на перебитые ноги.
— Невеста? — страдая от боли, улыбнулся раненый.
Алеша смутился:
— Катя. Комсорг наш.
— Ты, хлопец, на меня не серчай. Война, сам знаешь.
Алеша понял, что раненый вспомнил про обыск.
— Какая обида, что вы!.. Все правильно.
Рука Кати на его плече дрогнула.
Они посадили раненого в кузов машины.
— Ну, здравствуй! — сказала Катя с раздражением. — Что ты имел в виду этим «правильно»?.. Тоже жених!.. — Она передернула плечами.
Алеша смутился:
— Да мы совсем про другое. Ты не так поняла, Катя. — Но рассказывать про обыск ему не хотелось. — Уже служишь? — кивнул он на звездочку на берете.
— Служу. Санинструктор веэмге. — И свысока, как непосвященному, пояснила: — Военно-морского госпиталя. А ты?
— Я пока так, на мирном положении, — Алеша постыдился слова «вольнонаемный».
Вспомнив, он достал из кармана осколок.
— Хочешь на память, Катюша? Тепленький был…
— Подумаешь! У нас таких много возле госпиталя. От фугасных и от бомб. А на аэродроме у отца еще больше.
— Это от гранаты.
«Эх, рассказать бы Кате про бой!..»
— Можешь отдать своей невесте, вояка! — насмешливо сказала Катя. — Тебя на военную службу не берут?
Шофер уже запустил мотор, и из кабины донесся голос старшей сестры:
— Белоус, в машину!
— Сейчас! — отмахнулась Катя. — Ты хоть написал матери?
— Там немцы. — Алеша опустил голову. — Уже в сводке было… А Нина Архиповна где?
— Мама из Ессентуков написала, что выезжает в Петергоф. Мы там до Ханко жили. Больше не писала.
— Белоус! — Старшая сестра высунулась из кабины. — Сколько можно болтать!
Катя вскочила в кузов.
— Ты добивайся, Горденко. Смелее настаивай. Может, к нам в санитары возьмут…
Машина тронулась. Алеша проводил ее глазами, пока она не скрылась за бугром.
На земле валялся кусочек черного металла.
Алеша вернулся на судно.
Но «Кормилец» на этот раз не собирался быстро уходить. Он ждал пассажиров.
* * *
Среди многочисленных рапортов, поданных командиру береговой базы торпедных катеров о назначении в десант, находилась решительная просьба главного старшины Ивана Петровича Щербаковского.
На Ханко он только что прибыл, и никто его как следует еще не знал. В прошлом торговый моряк, он облазил весь свет и знал любую службу на корабле — от палубного матроса, кочегара и машиниста до второго механика. Но корабли ушли в район Эзеля и Даго, и Щербаковского зачислили шофером полуторки. Был он черен, как цыган, быстр и резок в движениях и разговоре, роста среднего, но жилистость и худоба делали его высоким. Щербаковский уверял — и в это нетрудно было поверить, — что именно в котельной он навеки почернел, а палящие лучи тропического солнца выдубили его кожу до такого состояния, что ни одна финская или немецкая пуля не способна ее пробить. На этом основании он требовал немедленно зачислить его в гранинский отряд и обязательно включить в список добровольцев под номером первым; так и написал он в рапорте.
— Странно, почему вы настаиваете, чтобы вас зачислили первым? — выслушав его доводы, сказал командир базы торпедных катеров. — Передо мной рапорты краснофлотцев и старшин из плавающего состава, которых я знаю добрых семь лет. А вы шофер, без году неделя в соединении — и хотите быть первым. Не могу. Я должен быть уверен, что никто из десантников не посрамит чести нашего соединения.
— Иван Петрович не посрамит бригады! — вспыхнул Щербаковский, как обычно, величая себя по имени и отчеству. — Это мое слово. А уж если Иван Петрович…
— Главстаршина Щербаковский! — оборвал его командир. — Здесь ваши разглагольствования неуместны. Согласно вашему желанию я зачисляю вас в команду десантников. Но список будет составлен по алфавиту. Ваше место в нем на «Щ». Понятно? Можете идти.
Щербаковский повернулся кругом и выбежал из штаба.
Выходя из ворот базы, он что-то вспомнил, вернулся, разыскал штабного писаря и заискивающе осведомился, у кого из матросов фамилия начинается на букву «А».
Писаря удивил странный вопрос. Он сообщил, что список личного состава в данный момент открывается фамилией Бархатова: все матросы на «А» ушли в море.
Щербаковский пошептался с писарем и вышел.
В назначенный час возле штаба торпедных катеров в полном вооружении построилась команда добровольцев. Провожать пришел весь офицерский состав.
Начальник строевой части приступил к перекличке.
Он развернул список и выкликнул:
— Щербаковский Иван Петрович!.. — Осекся, пожал плечами и закончил: — Главный старшина…
— Есть! — радостно откликнулся Щербаковский, благодарно оглянулся на писаря и тотчас же под сердитым взглядом командира базы вытянулся так, словно кто-то вогнал в него жердь.
— Бархатов Борис… — продолжал начальник строевой части. — Макатахин Михаил… Никитушкин Николай…
Когда перекличка кончилась, начальник политотдела произнес напутственное слово:
— Поздравляю вас с большой честью, которая выпала на вашу долю. Родина доверяет вам оружие, и вы достойно примените его в бою. Есть среди вас горячие головы, которые думают: на корабле — дисциплина, сошел на берег — гуляй, душа. Для нас берег Гангута — палуба великого родного корабля. Железная корабельная дисциплина поможет вам всем стать героями. Помните: ваши матери, сестры и жены верят в ваше мужество и стойкость. За победу! За полную победу над фашизмом!..
Катерники строем двинулись к Рыбачьей слободке, где их поджидал «Кормилец».
Опять выкликали по списку, и Щербаковский первым прыгнул на буксир. Он поморщился, увидев Алешу, стоящего без дела возле рубки, и протянул ему автомат:
— Подержи, сынок, машинку! Приготовимся нырять с вашей шаланды в залив…
Щербаковский стал заправлять флотские брюки в скрытые под ними сапоги.
Алеша простил ему даже «шаланду», приняв на хранение автомат. Справившись со своим туалетом, Щербаковский забрал оружие и покровительственно произнес:
— Нравится?
— Нравится, — подтвердил Алеша.
— Какого года?
— Тысяча девятьсот двадцать третьего.
— Сосунок еще. Ну ничего, в твоем возрасте Иван Петрович Щербаковский весь свет обошел, исключая Албанию и Китай, и даже побывал в таком государстве — Таи, где императором его величество Пу И.
Матросы хохотали, но Алеша, при всем уважении к незнакомому моряку, поправил:
— Император Пу И в Маньчжурии. — И для убедительности добавил: — Мы это еще в седьмом классе проходили.
— Ты, сынку, с Иваном Петровичем никогда не спорь, — настаивал Щербаковский, взглянув на окруживших его десантников. — Я, возможно, лично разговаривал с императором.
— О чем же вы с ним говорили, главный старшина? — подхватил длинный Никитушкин.
— Подарил ему краткую биографию покойника Николая Второго с надписью: «И ты там будешь»…
— Берегись! — крикнул из рубки Шустров.
Буксир круто вильнул от очередного снаряда. Все присели, кроме Щербаковского. Его обдало волной, но он стоял, как влитый в палубу.
Довольный собой, он протянул Алеше автомат:
— Хочешь такой иметь?
— Очень.
— Так в чем же дело? Плюнь на свою шаланду и пойдем со мной. Возьму тебя к себе адъютантом. Завтра же раздобудем автомат, гранаты и все прочее…
— Зачем, главный старшина, дисциплину подрываешь? — возмутился десантник Бархатов. — Паренек на должности, а ты его сбиваешь с пути.
— Подумаешь, должность — болтаться на старой шаланде. Ты, сынку, айда за мной. Приму тебя под свое командование.
«Кормилец» ссадил катерников на Хорсен.
На пристани пополнение встретил Пивоваров и тут же стал распределять — кого в оборону, кого на Старкерн, кого в резерв.
Щербаковский предстал перед Пивоваровым во всей своей красе. Где-то он уже разжился пулеметной лентой, опоясался ею, заткнул за пояс гранаты и заломил мичманку.
Пивоваров оглядел его с головы до ног, покачал головой и не спеша сказал:
— Ленту сдать в боепитание для пулеметчиков. Вам привести себя в порядок — и в резерв.
— Как в резерв?! — опешил Щербаковский. — Я воевать пришел, а вы меня в резерв!
— Прекратить разговоры! — одернул его Пивоваров. — Принимайте отделение первого взвода и направляйтесь в распоряжение лейтенанта Фетисова. Кр-ру-гом!
Резервная рота только формировалась. Ей отвели пещеру возле Кротовой норы — командного пункта отряда. Соседство с Граниным, которого Щербаковский еще не видел, но знал заочно, его утешило. Лейтенант Фетисов заверил, что резерв — главная ударная сила на Хорсене.
Но в роте Щербаковского ждало новое огорчение. Ротный писарь, ни о чем не подозревая, внес его в списки по алфавиту — на «Щ».
Щербаковский обиделся:
— Все равно добьюсь в бою, что Щербаковский будет первым в роте после командира.
Пока что его фамилия стояла первой лишь в списке еще не нюхавшего пороха отделения.
* * *
Гранину пришлась по душе суровая жизнь на Хорсене. Он спешно сколачивал боевой отряд, превращая остров в главную базу для будущих десантников на западном фланге Гангута.
Ко всему Гранин присматривался глазом хозяина и уже видел, чем страдает разношерстный островной гарнизон. «Флотских побольше надо, — размышлял он, — моряков с подплава и катерников. Это будет ядро, опора». Каждое пополнение он изучал, подолгу беседовал с матросами, ходил по землянкам, советовал, как лучше устроиться. Появились соратники по финской войне. В отряд тянулись все бывшие гранинцы. Гранин подбирал подходящее место каждому. Из командиров рот ему больше всего нравился Анатолий Фетисов, судьба которого сложилась необычно: он окончил военно-морское училище, но финскую войну провел на суше и с тех пор никак не мог вырваться на корабль. В роте Фетисова Гранину приглянулся Щербаковский. «Этот для дерзких ударов в тыл, — подумал Гранин. — Если не врет!» — и решил при случае проверить его удаль.
Но любимцами Гранина стали разведчики. В разведку он определил Богданыча. Капитан сам отбирал для этого дела людей ловких, смелых, отчаянных. И все знали, что попасть в число избранных не легко.
Возле командного пункта Гранин встретил странно одетого бойца: на ногах обмотки и ботинки, брюки армейские, бушлат флотский, латаный, из-под бушлата выглядывает тельняшка, а на голове не то бескозырка, не то фуражка с оторванным козырьком, повязанная флотской ленточкой с надписью: «Торпедные катера».
Катерников Гранин уже знал наперечет. Народ это все подтянутый, на острове никто из них не позволил бы себе появиться в таком нелепом костюме.
— Кто такой? — резко спросил Гранин.
— Василий Камолов, бывший боец железнодорожного батальона, ныне моряк из десантного отряда капитана товарища Гранина! — лихо отбарабанил солдат. Но под белесыми ресницами не было в тот миг и признака лихости; он смотрел на Гранина с такой мольбой, что Гранин уже не сомневался: перед ним стоял очередной доброволец.
— Моряк! — передразнил его Гранин. — Что за гардероб на тебе, моряк? Разве боец в таком виде появится перед командиром?
— Товарищ капитан, это мне краснофлотцы ссудили, — признался Камолов. — Один дал бушлат, другой — тельняшку, третий — ленточку, С тельняшкой и бушлатом ладно получилось. А вот под ленточку пришлось оторвать у фуражки козырек. Вышло похоже на бескозырку.
Эти нехитрые объяснения пришлись Гранину по душе; малый, видно, смелый и неглупый, ростом невелик, но телом крепок, из такого толк будет.
Гранин виду не показал, что Камолов ему понравился.
— Флотскую форму «за так» не дают, — наставительно произнес он. — А что же ты на железной дороге делал?
— По хозяйственной части, товарищ капитан.
— Эге! Интендант, значит…
Камолов смутился.
— Что же, — продолжал Гранин, — на камбуз тебя отправить, что ли?
— Что вы, товарищ капитан! — обиделся Камолов. — Я от хозчасти сюда ушел, а вы меня на камбуз. Я ж пулеметчик!
— Пулеметчик, говоришь? — Гранин на минуту задумался, что-то прикинул в уме и сказал: — Тогда пойдешь на пополнение к сержанту Нечипоренко на Старкерн. Ему и пулеметчик и кок нужны. Так-то вот, — и пошел в землянку.
— А насчет формы как, товарищ капитан? — взмолился Камолов. — Я бы, как все, моряком…
— Прыток ты, брат, не по чину, — усмехнулся Гранин. — Я вот тоже хотел быть кавалеристом, а заставили воспитывать такого недисциплинированного парня, как ты. Давай борщи вари для Нечипоренко, а там видно будет…
И Камолов отправился на островок Старкерн, где хорсенский сержант с перевязанной головой и его солдаты строили оборону.
Там он готовил бойцам пищу, раздавал паек, чистил пулемет, ночью вместе с товарищами рубил сосны для дзота и опять мечтал отличиться, чтобы доказать Гранину, что он не меньше, чем разведчик Богданыч, достоин служить в его отряде.
В ночь, когда финны задумали вернуть Старкерн, Камолов и его друг Барановский пошли на другой край островка срубить несколько сосенок.
Ночь была светлая и очень тихая. Они срубили всего две сосны, когда рядом стали рваться одна за другой мины.
— Стреляют, черти! Должно быть, по стуку наших топоров бьют, — сказал Камолов. — Подождем рубить. — И залег с товарищем возле срубленных деревьев.
Оказалось, что это не простой обстрел островка. Финны засыпали Старкерн снарядами и минами и с разных сторон подошли к острову на шлюпках.
Камолов и Барановский со своей высокой скалы забрасывали шлюпки гранатами, расстреляли все патроны и вскоре оказались отрезанными от остальных бойцов. Барановский к тому же получил восемь ранений и истекал кровью.
Внезапно все стихло. Финны, видимо, истребили весь маленький гарнизон Старкерна и заняли остров.
Камолов решил спасать раненого товарища. Он снял с себя тельняшку, разорвал ее на полосы, перевязал ими раны Барановского и перетащил его в укромный уголок под отвесную скалу. Чтобы никто не заметил раненого, он накрыл его ветками, а сам лег рядом, выжидая, что будет дальше.
Как будто в этом не было ничего особенного — перевязал, оттащил, укрылся… Но ведь это все происходило на занятом противником островке, от края до края которого каких-нибудь двести метров и по которому за два с половиной часа было выпущено множество мин.
Гранин сам пошел отбивать Старкерн, взяв с собой из резерва отделение Щербаковского. «Вот когда я его проверю!» — думал Гранин, приглядываясь к главному старшине. Щербаковский все время шел впереди отделения. Гранин несколько раз одернул его, чтобы зря не шумел. Но бой не состоялся. Финны почему-то внезапно оставили островок.
Моряки обшарили Старкерн, нашли в скалах раненых красноармейцев, подобрали брошенный на отмели финский пулемет и похоронили убитого в бою хорсенского сержанта с перевязанной головой.
В его кармане был найден простреленный комсомольский билет. В билете лежала газетная вырезка — текст военной присяги. В присяге подчеркнуты слова: «Я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами». С этой клятвой и погиб сержант Нечипоренко, которому так горько было несколько дней назад отступать с Хорсена.
Камолова и Барановского так и не нашли.
Оставив на острове в боевом охранении отделение Щербаковского, Гранин вернулся на Хорсен.
Ничего этого Камолов не знал. Всю ночь он пролежал под скалой, оберегая раненого друга. Слышал какую-то беготню, голоса, плеск весел. Потом все затихло, только над его головой, на вершине скалы, изредка постукивал станковый пулемет.
Камолов по звуку выстрелов определил, что пулемет финский. Значит, наверху финны.
Прошел день. На Старкерне рвались мины и снаряды. Горел лес, небо затянуло едким дымом.
Камолов все лежал. Барановский терял сознание, тихо стонал, просил воды. Камолов ничем не мог ему помочь. Он и сам давно хотел и есть и пить.
На вторую ночь он исползал весь остров, в маленьком болотце набрал немного воды и принес раненому товарищу. Потом снова вылез из своего естественного укрытия, осторожно поднялся на скалу и увидел, что возле пулемета лежит человек в финской шинели внакидку. «Так и есть, остров занят финнами!» — решил Камолов.
Не будь с ним раненого товарища, Камолов убил бы врага. Но он чувствовал себя ответственным за жизнь Барановского.
Прошла и эта вторая ночь. Потом второй день. На третью ночь Камолов решил пробраться на Хорсен к Гранину, чтобы с помощью товарищей спасти Барановского.
Он укрыл друга сучьями и собранным на скалах мохом, обложил его камнями, поцеловал и пополз к переправе.
Откуда только взялись у него способности пластуна, умение и в светлую ночь ужом прошмыгнуть между настороженными солдатами, незаметно спуститься к воде и бесшумно переправиться с одного охраняемого острова на другой?
Его задержали часовые Хорсена. Узнав в этом изможденном, закопченном бойце кока из отделения сержанта Нечипоренко, они крайне удивились.
— Камолов, ты откуда? Воскрес?
— Ведите к капитану, — сурово ответил Камолов.
— А ты на себя не похож! — подтрунивал над ним Богданыч. — Гляди-ка, брови появились!.. Ты что, сажей их навел?
Ему помогли дойти до командного пункта. Шатаясь, вошел Камолов в землянку, откозырял и торопливо доложил:
— Товарищ капитан, на Старкерне лежит под скалой раненый Барановский. Восемь ран у него. Я его тельняшкой перевязал. На острове финны. Он лежит и стонет. Спасать надо.
Гранин от удивления даже привстал.
— Послушай, Камолов, там не финны, там наши…
— Не может быть, товарищ капитан. Я сам видел.
— Как же ты мог видеть, если финны удрали еще двое суток назад?
— Голову на отсечение, что финны! — задыхаясь, настаивал Камолов. — Пулемет финский работает, я точно знаю по звуку, что финский.
— Ну, правильно, — усмехнулся Гранин. — Это мы захватили финский пулемет и установили его на скале.
— Что вы, товарищ капитан… — уже неуверенно бормотал Камолов. — Ведь я поднимался ночью на скалу и видел пулеметчика в финской шинели внакидку.
— Так это же Власов, пулеметчик наш. Подобрал, видно, брошенную каким-то финном шинель и ночью укрывается от холода.
— Как же так? — растерялся Камолов. — Неужели наши?
— Эх, Камолов, тебе бы только борщи варить, а не воевать… — сокрушенно сказал Гранин. — Зря двое суток промучился.
Гранин ласково посмотрел на расстроенного Камолова.
— Как же тебя наши-то не заметили, а? Здорово ты укрылся! Как разведчик. Ну, не горюй, выпей вот спирту, обогрейся и говори скорей, где лежит Барановский.
— Нет, товарищ капитан, чего уж тут обогреваться, я сам пойду за Барановским.
Гранинскую «порционку» он все же опрокинул и отправился на Старкерн за своим другом.
Барановского выходили. Он пришел в себя, и ночью его отправили в госпиталь на полуостров.
А Щербаковского Гранин немедленно вызвал со Старкерна на КП и отчитал за то, что пропустил через боевое охранение Камолова.
— Так то же наш парень, — оправдывался Щербаковский. — Ловкий. В бою Иван Петрович никого бы не пропустил…
— Думаете, у противника нет хитрых разведчиков?.. Еще раз прозеваете — сниму с отделения.
Щербаковский ушел от Гранина растерянный и сердитый.
— Кашевар моряка вокруг пальца обвел! — смеялся над ним Богданыч, и Щербаковский волком смотрел на Камолова. Но в душе он не мог не отдать должное этому солдату.
Камолов же после этого случая старался не показываться Гранину на глаза, считая себя кругом виноватым.
Гранин вскоре сам вызвал его на командный пункт.
— Поскольку тебя на Старкерне не отыскали ни наши, ни финны и такой ты ловкий парень, назначаю тебя в штабную разведку. Только, смотри, другой раз не плошай. Разведчику ошибаться нельзя. Ну, что хотел спросить?
— Да я ничего, товарищ капитан, — робко произнес Камолов. — Я бы только насчет формы, насчет тельняшки вот… На бинты ее пришлось израсходовать…
— На бинты? Надо, брат, индивидуальный пакет на то иметь… Ну, да ладно, придется тебе тельняшку выдать… Пивоваров, — обратился Гранин к начальнику штаба, — прикажи выдать Камолову тельняшку и зачислить его на вещевое довольствие по морскому обмундированию. Авансом тебе даем, — подчеркнул он обрадованному Камолову, — оправдаешь. А там, глядишь, и полную обмундировку получишь. Понятно?
— Все понятно, товарищ капитан, оправдаю.
Гранин наступал не останавливаясь. Кроме Кугхольма, Хорсена и Старкерна, он захватил Талькогрунд и несколько мелких безымянных островков. От этих позиций зависела стойкость Хорсена. Пока там финны, Хорсену держаться трудно. Гранин готов был сразу же высадиться на полуостров Подваландет, пойти в глубь материка, но Кабанов трезво оценивал силы и возможности отряда и приказал не увлекаться, а решать задачу в районе Хорсена, в частности выбить финнов с близкого к Старкерну острова Гунхольм.
Разведку Гунхольма поручили Камолову. Гранин приказал ему отправиться на безымянный бугор, торчащий в заливе между этим островом и Старкерном, и оттуда внимательно наблюдать за всем, что творится у противника.
В землянке на Старкерне находился новый приятель Камолова, связист Алексей Червонцев; через него Камолов должен был докладывать на Хорсен свои наблюдения.
Камолов взял у Червонцева катушку с проводом и небольшой телефонный аппарат, протянул провод до берега и куда-то сгинул.
Как он переправился на безымянный бугор — по отмели или под водой, на Старкерне никто не заметил. Не видели и того, как он взобрался на этот островок, стоявший ближе к чужому берегу, чем к нашему, и как он пристроился там под кустом.
Со своего наблюдательного пункта Камолов внимательно изучал Гунхольм. Он слышал финскую речь, видел приходившие к Гунхольму и уходившие оттуда шюцкоровские катера. Время от времени добытые сведения Камолов передавал Червонцеву на Старкерн.
Когда стало светать, он неожиданно услышал возле себя чье-то тяжелое дыхание.
Первым инстинктивным желанием было повернуть голову на звук. Камолов сдержал себя. Скосил глаза направо; по неясным очертаниям земли и травы заключил, что кто-то лег «валетом» в нескольких метрах от него. Этот «кто-то» определенно страдал насморком, непрестанно хлюпал носом и отдувался после трудного пути.
Неожиданный сосед мог быть только врагом. Стало быть, рядом лежит финский разведчик и разглядывает нашу оборону.
Камолов приоткрыл рот, чтобы не сопеть.
Его настойчиво вызывали к телефону со Старкерна. Червонцева беспокоило длительное молчание разведчика. Камолов слышал настойчивый голос связиста, но ответить не мог. Он засунул трубку под бушлат. Ему казалось, что голос Червонцева может быть услышан финном.
Так прошло часа два. Казалось, этой муке не будет конца. Камолов ломал голову: как же выйти из столь необыкновенного положения?
«Прикончить его, что ли?» — размышлял Камолов, но тут же подумал, что поднимется шум, никакой разведки не выйдет, и сразу вспомнил свой разговор с Граниным.
Значит, надо лежать и терпеть, кто кого переждет.
На островке тлел мох, подожженный миной. По земле стлался дым, едкий, пахучий; он слезил глаза и щекотал в носу. Камолов широко раскрытым ртом глотал воздух и с трудом сдерживал себя, чтобы не чихнуть.
Казалось, прошла вечность в этом безмолвном поединке. Наконец финн приподнялся, еще раз взглянул на нашу сторону и пополз назад восвояси. Камолов разглядел его широкие солдатские ботинки, заслонившие на миг все впереди. То ли финн выполнил задание, то ли дым его допек и он не выдержал, во всяком случае он ушел, и Камолов удовлетворенно подумал: «Наша-то жила крепче. Теперь чихать на вас можно».
Чихнул и, к несказанной радости Червонцева, подал вдруг голос.
— Передай капитану, — сказал Камолов по телефону, — что лежали мы вдвоем с финским разведчиком «валетом». Он высматривал Старкерн, но не выдержал дыма и смотался. Продолжаю наблюдение.
На вторые сутки Камолову приказали вернуться на Хорсен с докладом.
По виду его никто не сказал бы, что двое суток этот парень неподвижно пролежал на территории противника., И еще труднее узнать в нем прежнего «добровольца» из хозчасти железнодорожного батальона, представшего в своей сборной «форме» перед Граниным в памятный июльский день.
Он явился сейчас к Гранину чистенький, словно флотский щеголь, хотя форма на нем была еще далеко не комплектной: тельняшка была новенькая, и бескозырку где-то раздобыл настоящую, а брюки и ботинки все еще были армейcкого образца.
Камолов выпил положенную для каждого разведчика после операции гранинскую «порционку», доложил обо всем виденном на Гунхольме — исчерпывающие сведения о количестве войск, о расположении огневых точек, о подходах к острову и видимых намерениях финнов — и с достоинством выслушал похвалу капитана.
— Теперь вижу, что ты не только борщи варить умеешь. Настоящий разведчик. Опять что-нибудь будешь просить?
— Да вы уж знаете, товарищ капитан, — смело сказал Камолов, — я насчет флотской обмундировки…
— Пивоваров, почему до сих пор не переодели Камолова? Сейчас же прикажи переодеть.
Пивоваров оглядел разведчика с головы до ног и увидел на нем все те же армейские обмотки, потрепанные при лазании по скалам, но чистые и крепко затянутые.
— Брюки я вам выдам из штабного резерва. — Пивоваров подразумевал под этим свой чемодан. — А все остальное получите, как только доставят нам обмундирование с Ханко. Вот возьмем Гунхольм — отправлю за обмундированием, специальный катер. А пока отдыхайте.
* * *
Гранин поднял отряд по тревоге. Роты выставили усиленное охранение. Политруки ходили из окопа в окоп, проверяя готовность к круговой обороне.
Гранин знал, что финский разведчик неспроста лежал на скале рядом с Камоловым: с часу на час можно ждать нападения.
— Теперь кто кого упредит, — рассуждал Гранин, расхаживая по тесной, освещенной тусклым пламенем фронтовой свечи Кротовой норе. — Сил у них много, зато инициатива у нас — спасибо этому белобрысому солдатику! Я бы ему не одни флотские брюки, а адмиральское обмундирование выдал за такую разведку! Великое дело — инициатива!
— Моторные шлюпки тоже великое дело, — вставил Пивоваров, поднимая усталые глаза от схемы атаки Гунхольма, над которой он бился уже несколько часов. — У них позади острова шхерная флотилия, а у нас флагманом ходит заслуженный самовар товарища Шустрова.
— Сафонов просмолил шлюпки?
— Всю твою рыбацкую флотилию пригнал Сафонов. «В готовности» стоит рядом с шустровской калошей.
— Что ты на Василия Ивановича взъелся, Федор? — входя и услыхав последние слова Пивоварова, вмешался Данилин. — На этой калоше, как ты ее называешь, живого места нет, а я не сомневаюсь, что шустровская команда доставит любой десант целехоньким хоть к черту на рога.
— Да кого ты убеждаешь, комиссар? — безнадежно махнул рукой Гранин. — Что он, что Барсуков — подай им только схемы да первоклассные катера, иначе воевать не могут, Ну, как народ?.. Не спят? — перевел разговор Гранин, видя, что сравнение с Барсуковым обидело Пивоварова. — Кое-кого из рюминской роты пришлось продраить, — сказал Данилин. — Устали, да еще не научились сидеть в обороне. А вот заглянул я на «Кормилец» — аврал. Отдыха им нет, вся команда работает, ремонт на ходу. Золотые люди.
— А говорят, гражданские, вольнонаемные! — воскликнул Гранин. — Теперь гражданские работают не меньше нас. Я всем им определил бы звания и выписал фронтовой паек.
— Там один парень, комсомолец, в отряд просится. «Девчонки, говорит, воюют, почему же мне нельзя? Мне, говорит, восемнадцать лет». Возьмем?
— Без военкомата? — отозвался Пивоваров.
— Опять ты споришь! — возмутился Гранин. — Хорошего бойца так возьму. Верно, комиссар?
— Оформить, конечно, нужно, — уклончиво ответил Данилин. — Порядок должен быть. Уж очень этому хлопцу хочется стать гранинцем… Послушаем, что Федор сочинил.
— У меня все готово, могу доложить…
Склонясь над схемой острова Гунхольм, похожего на восьмерку, туго стянутую в талии пояском, Пивоваров изложил свой план:
— В двадцать четыре ноль-ноль отправляем на скалу, где лежал Камолов, разведку Богданова. Группы Фетисова и политрука Старохина — «на товсь» в шлюпках. Резерв — на «Кормильце». Одному разведчику задание — убрать крупнокалиберный пулемет, тот, что над отмелью. В три ноль-ноль он красной ракетой дает сигнал, что путь свободен, и через отмель на финский берег идет Богданов. Фетисов и Старохин высаживаются вот сюда, справа и слева на Восьмерку, — Пивоваров показал на узкий перешеек в центре острова. — А резерв заходит с тыла. Так что атака ведется с четырех направлений.
— Почему под утро? — спросил Данилин.
— Восход. — Пивоваров для верности справился с календарем, листки которого он аккуратно отрывал каждое утро. — Восход солнца в четыре часа девять минут. Под утро туман, наблюдение за морем затруднено, шлюпки подойдут скрытно, без звука.
— И все без артподготовки? — удивился Гранин.
— Без. Силы неравные, и, по-моему, лучше взять врага дерзостью и внезапностью. А артогонь их только насторожит.
Гранин встал, поставил ногу на обрубок дерева, заменяющий табурет, и некоторое время, щурясь, разглядывал карту.
— На бумаге все красиво. А если финны тоже окажутся умниками, что тогда? Мы — туда, а они — сюда. Вот и выйдет петрушка.
— Вот и хорошо, — обрадовался Пивоваров. — Я оставлю в обороне большую часть отряда. Сюда мы их не пустим и остров отберем.
— А они удерут на Соммарэ и Стурхольм и завтра нас вновь атакуют? — перебил Гранин. — Да еще на тех же самых мотоботах?.. Не годится. Суворов говорил как? «Недорубленный лес опять вырастает». Корчевать надо. Уничтожим весь шюцкоровский отряд. Резерв бросай пораньше к пристаням. Первым делом отобрать у противника шлюпки и катера. Мы их окружим, сожжем, ни одной крысе не дадим вырваться. А у Кобеца попрошу отсекающего огня, чтобы стена встала между их базами и островом. Ни входа, ни выхода!
Глаза Данилина ликовали: «Не может Митрофаныч без артиллерии».
— А кто с резервом? — спросил Данилин.
— Главстаршина Щербаковский, — сказал Пивоваров.
Гранин задумался.
— Что-то этот Щербаковский только на язык остер. А солдата на Старкерне он прозевал.
— Это в обороне, — решительно отверг всякие сомнения Пивоваров. — А в драке он лих. Особенно при броске в тыл. Вытянет. А разрешит командир — я пойду вместе с Щербаковским.
— Шумлив он очень, — нахмурился Данилин. — Глаз комиссара нужен за ним. Я пойду.
— Как дети: «я пойду», «он пойдет», — передразнил Гранин. — А самый трус — Гранин? Ты, комиссар, обороной Хорсена занялся — сиди тут. Вот Федор и пойдет. Разведчикам задача поставлена?
— Богданова я раньше вызывал. Сейчас начнут выполнять.
— А кто закоперщик всего?
Пивоваров подумал.
— Камолов. Он должен проникнуть на остров и дать ракету…
— Значит, ему надо доверить весь план, — решил Гранин. — Это ничего, что он рядовой боец. Иногда и рядовых на командирское совещание можно приглашать. Позови его, растолкуй все, чтобы понимал, для чего все затевается и как важен его сигнал.
За полночь Камолов вновь забрался на безымянный бугор между островками, пролежал там некоторое время и пополз к проливу на Гунхольм. Он шел тем же путем, по которому приходил и уходил накануне финский разведчик.
На Гунхольм он вылез мокрый, но его главное оружие — ракетница была сухой.
Камолов бесшумно полз к лесу. На опушке его окликнули по-фински. Не зря Камолов год возился с русско-финским разговорником и зубрил кое-какие выражения, почерпнутые при встречах с финскими железнодорожниками. Он хотел крикнуть по-фински «свой», но встал вдруг во весь рост и с ходу разразился таким финским ругательством, что его беспрепятственно пропустили.
В лесу кто-то вновь его окликнул. Камолов шел уже смело, не скрываясь.
У скалы, где он накануне видел крупнокалиберный пулемет, Камолов ничего не нашел. Значит, пулемет сменил позицию.
Камолов поискал пулемет по соседству — не нашел. Он вдруг почувствовал, что хорошо ориентируется в обстановке на вражеском острове, словно прожил на нем неделю. Финны куда-то спешили, не обращая на него внимания. Порядок нарушился; по суете, по всем этим переменам Камолов определил, что финны собираются в десант. «Наши сюда, а они к нам», — подумал Камолов и решил поспешить с сигналом.
Он присел на корточки возле какого-то дерева, приготовил ракетницу, глянул вверх — над ним, на дереве, сидел финн. «Кукушка»! Камолов улыбнулся и нажал на курок ракетницы, направив ее «кукушке» в «тыл».
Дикий, истошный крик пронесся над островом, озаренным багровым светом ракеты. «Кукушка», потеряв равновесие, свалилась наземь, к ногам Камолова. Он дал вторую ракету, быстро расправился с «кукушкой», завладел автоматом, дисками, залег в камнях и начал огнем прочесывать побережье.
Поднялась беспорядочная пальба.
К Камолову бежали финские солдаты. Он переменил позицию, отстреливаясь и бросая гранаты.
В предутреннем тумане дрожали светящиеся трассы.
А Гранин стоял возле полевого телефона на гребне высоты над Кротовой норой. Днем отсюда открывался прекрасный обзор. Сейчас мутная июльская ночь. В Ленинграде она короче и белее. А здесь туман, как весной.
У подножия высоты покачивался на волне «Кормилец».
На скале за Старкерном лежали разведчики.
А рядом, в тени бухточек, затаились шлюпки, полные матросов.
Глаза привыкли к мраку. Блеснул внизу огонек — курят пулеметчики на мыске. Запрещено курить не маскируясь. Но самолетов здесь нет. Гранин подумал: «Как тяжело там, на большом фронте, где танки, „юнкерсы“, „мессеры“».
Он посмотрел на часы: рано, до сигнала еще полчаса.
Брызнула и багровой зарей окрасила небо ракета.
— Оперативный! — тихо сказал Гранин в телефон. — Передай хозяину, что все передвинулось на полчаса.
Будто кто-то сорвал крышку с бурлящего котла. Заклокотало, зашумело в ночи. Ветерок нес смешанную с сыростью гарь. Красную ракету растворила белая. Белую затмила зеленая. Зримо, как на карте, Гранин ощутил холмистую Восьмерку и все, что происходит на ней.
«Стрельба справа — Фетисов зацепился… Так. Гранатный бой… Пулеметами жмут, плохо… Ага! Слева высадился Старохин. Так, так их! Где там Федор?.. Далеко. Старая черепаха не поспеет. Уголь ей возить, а не матросов!..»
— Оперативный! Где там Кротов? Готов его лазарет? Пусть гонит санитаров на Старкерн…
— Товарищ командир, передаю трубочку комиссару!
— Борис Митрофанович? Может, мне с рюминской ротой двинуть через переправу?
— Погодим. Если эта шаланда через десять минут не доберется, попрошу у хозяина «морской охотник»…
* * *
«Кормилец» выбивался из сил. Корпус его лихорадило, а больше положенных узлов он выжать не мог. Пивоваров поглядывал на часы: только бы артиллерия не опередила и не запоздала. Опоздает — упустишь, опередит — угодишь под огонь своих. А в подобных случаях он всегда самый точный.
— Нажми, Василий Иванович, нажми, милый!..
Пивоваров не заметил даже, что матросы сняли каски, надетые по его приказу, и сложили пирамидкой возле рубки. В вязаных подшлемниках, в черных бушлатах и клешах, заправленных в сапоги, они стояли вдоль бортов, кажется занеся ногу для прыжка.
К Алеше склонился Щербаковский.
— Когда наступаешь — всегда рубашку с гранаты долой, — нашептывал он юноше. — Убойная сила поменьше, зато тебя не поранит, если сразу придется двинуть врукопашную. А неплоха и эфка. Она, правда, слишком много осколков дает. Но удобна. Видишь, маленькая, как лимон, а по-моему, как кедровая шишка. Чеку высвободил, крепко держи; отпустишь, только бросая. А бросай наотмашь, как шишками кидался. Снежками стекла бил? Врешь, все били. Вот так и кидай. Бросил — и сразу в сторону, наземь, пластом, а потом вскакивай — и дальше…
Алеша внимал всем своим существом. Шустров все время сам стоит у руля. Алеша решился сбежать. Нехорошо бросать старика. Но ведь в бой он бежит — простит Шустров. Мужское дело — воевать.
Когда за Гунхольмом взметнулась фонтанами вода, на «Кормильце» решили, что огонь открыт раньше времени.
Буксир шел под разрывы.
Шустров крутнул штурвал и наскочил на пустые финские шлюпки, привязанные к пристани.
Ракета шипящим фонарем повисла над палубой. По палубе прошлись пули.
Но палуба уже опустела, матросы прыгали с шлюпки на шлюпку, к берегу.
Алеша упал на днище финской шлюпки, кого-то придавив. Он ловчил ударить, но услышал крепкое слово:
— Погоди, свой…
Алеша растерялся. Кто где, он не понимал. Он видел, как упал и тут же поднялся Пивоваров, а потом все заслонил финн. Надо стрелять. Но выстрелить в упор Алеша не смог.
— За мной, сынку, — дыхнул ему в лицо Щербаковский, и Алеша едва не уцепился за его бушлат.
Щербаковский на ходу стрелял. Алеша тоже попробовал стрелять на ходу, но почувствовал боль в плече. Он все же стрелял, и с каждой минутой злее.
Щербаковский, кажется, все успевал заметить.
— Давай, диск сменю. Ты короткими очередями бей…
Они бежали вперед, спотыкаясь о тела убитых. Алеша с ожесточением стрелял. Коротко не получалось, очередь — так на весь диск.
— Тише, дура, там наши…
Щербаковский крепко сжал Алеше кисть.
Светало. На берегу острова рвались финские мины. Финны с других островов обстреливали Гунхольм, не считаясь с тем, что бьют и по русским и по своим. На пристани дрались врукопашную. Финн свалил Щербаковского навзничь.
Алеша ткнул убийце в живот ствол и выпустил все, что осталось в диске.
Он горестно оглянулся: неужели Иван Петрович погиб?
Алеша поднял Щербаковского и потащил волоком к морю.
Щербаковский открыл глаза и мутным взглядом уставился ему в лицо.
— Жив-вой? — прошептал он. — С-сбили, ог-глушили, г-гады…
Алеша тащил его на «Кормилец».
— П-пусти, я сам, — Щербаковский, шатаясь, поднимался по сходням.
На другом берегу дрались разведчики. По следам Камолова они прошли отмель и попали под пулеметный огонь.
Камолов отбивался в кольце. Его ранило, он истекал кровью.
Финны подходили все ближе, чтобы взять его живым.
Камолов слышал звуки боя. Он знал, что остров должен быть окружен. Надежда придавала ему силы. Он крушил врагов автоматом, как палицей, потому что иссякли патроны.
Миг передышки позволил ему выдернуть кольцо и высвободить чеку «лимонки». Левой рукой он сжимал последнюю гранату, а правая держала автомат за ствол.
Разведчики бились где-то рядом.
— Вася, Вася! — слышал Камолов сильный голос Богданыча. — Мы идем!..
— Сюда, Богданыч! — откликнулся Камолов; он стал отбиваться еще злее.
Но чужие руки протянулись к нему. Он почувствовал это прикосновение, рванулся в сторону, ударил кого-то головой. Сзади его обхватил и стиснул здоровенный финн. Он и этого сбросил с себя, громко крикнул, чтобы и товарищам было слышно:
— Балтийцы в плен не сдаются! — и отпустил чеку гранаты.
Взрыв подкосил обступивших Камолова врагов. Камолов упал на трупы.
Когда к нему подбежали товарищи, кровь еще била из изувеченной руки.
Миша Макатахин, радист с торпедных катеров, приподнял Камолова и отнес в сторону.
Разведчики сняли бескозырки.
Богданыч положил свою бескозырку Камолову на грудь. И каждый проделал то же.
— Пошли! — крикнул Богданыч.
И с обнаженными головами матросы продолжали бой.
После боя Богданыч вернулся к тому месту, где под горкой бескозырок лежал Камолов.
Богданыч взял свою бескозырку, но не надел ее.
Подошел Миша Макатахин. Подходили разведчики, и каждый брал свою бескозырку, оставаясь возле убитого товарища с непокрытой головой.
Три бескозырки так и лежали на груди Камолова, никем не взятые.
Камолова похоронили в братской могиле с тремя другими разведчиками.
Богданыч лежал с товарищами у северного берега против финского острова и все твердил:
— Вася, Вася!.. Поспешил ты, Вася!..
На мели у финского острова приткнулся катер: единственный уцелел из разгромленной флотилии. Он стоял ночью не у главной пристани, а в стороне, и на нем удрали финские офицеры. До берега катер их не довез: он наскочил на банку, и беглецов перебили.
Когда разведчикам приказали вернуться на Хорсен, Богданыч предложил товарищам:
— Возьмем катер?
Разведчики согласились.
Пятеро матросов сели в шлюпку и подгребли поближе к катеру.
Богданыч привязал к шлюпке длинный шкерт, разделся и поплыл дальше под водой. Он забрался в катер, выплеснул воду, обыскал мертвецов, собрал документы в офицерский планшет, перевалился за борт, привязал к носу катера второй конец шкерта и потянул судно с мели.
Гребцы на шлюпке нажали на весла, шкерт натянулся. Подталкиваемый Богданычем, катер сполз с банки и поплыл на буксире на юг.
В катере лежали мертвецы. Мотор давно заглох. Время дневное. Никому на финских островах и в голову не пришло, что матросы могут открыто, на виду, увести катер. Похоже было, что волна несет судно, как по течению. Когда финны разобрались в чем дело и открыли огонь, уже было поздно: буксирующая шлюпка скрылась за Гунхольм, шкерт подхватили, на берегу и, как бурлаки бечевой, повели трофейный катер вдоль побережья — к Хорсену.
В Кротовой норе Богданыч выложил перед Граниным все собранные у финнов документы и сказал, что, кроме того, разведчиками доставлен трофейный финский барказ.
— Вы у меня орлы, — похвалил Гранин. — Завтра же начнем ремонт. Поставим пулемет и назовем «Грозящий». Будет наш эскадренный миноносец. Здорово?
Богданыч молчал.
— Чем недоволен, меньшой? — удивился Гранин.
— Погиб Василий Камолов. Разведчики просят назвать этот катер «Василий Камолов».
Гранин задумался.
— Не надо. Не будем на финской посуде писать такое геройское имя. Для Васи Камолова лучший корабль подберем. Победим — построим эскадренный миноносец. Настоящий, советский. Имена героев будем писать на наших, советских кораблях. А на эту шаланду поставьте порядковый номер. Сойдет.
* * *
Щербаковского в бою на Гунхольме так оглушило и контузило разрывом мины, что он стал заикаться. Доставленный Алешей в отрядный лазарет — в подвал разбитого дома над переправой, — Щербаковский пролежал часа два, очнулся, увидел себя на положении больного, возмутился, едва не разгромил все медицинское хозяйство отрядного врача, требуя вернуть автомат, одежду и все боевые доспехи, и сбежал в роту. Врач пошел жаловаться Пивоварову. Но Пивоваров, тоже тяжело контуженный, отлеживался в Кротовой норе и сам наотрез отказался уйти на Ханко в госпиталь. Врач пошел к Гранину. Гранин вызвал Щербаковского.
— Вы что, главный старшина, анархию в моем отряде разводите? Силой прикажете укладывать вас в постель?
— Т-оварищ капитан! Я ж-же не яз-зыком стрелять д-олжен, а автоматом.
Сраженный столь убедительным доводом, Гранин сказал:
— Не нашего ума дело. Врач не пускает — и точка.
— Та-ак он же хирург, его д-дело резать. П-усть язык мне отрежет, а воевать даст.
— Ладно, ладно. Язык вам подрезать не мешает. Да! — вспомнил вдруг Гранин и снова заговорил грозно: — Что за волонтера вы взяли в свое отделение?
— Д-оброволец, т-оварищ капитан. М-не жизнь спас. Г-ада, что меня стукнул, прикончил… Отец — г-герой, в финскую погиб… М-ать на ок-купированной Ук-краине… С-сирота… Храбрый…
Гранин не прерывал потока красноречия Щербаковского. «Безотцовщина, эх, безотцовщина!» — вздыхал он, вспоминая свои скитания в гражданскую войну.
— Паспорт у него хоть есть?
— И п-аспорт и комсомольский билет! — обрадовался Щербаковский. — Орел х-хлопец! Р-улевым на б-уксире служил.
— Знаю. Мне о нем комиссар докладывал. Поезжайте на Ханко. Захватите парня с собой и там оформите, как положено, в военкомате.
— Раз-решите ид-ти?
— Идите. Только мальчонку этого, чур, беречь. Как его звать?
— Г-орденко Алексей К-онстантинович.
Гранин махнул рукой, и счастливый Щербаковский выбежал из Кротовой норы.
А через несколько часов, прибыв на Ханко, он забежал на базу торпедных катеров и добрый час расписывал там бои на островах, храбрость капитана Гранина, подвиг товарищей, отдавая, разумеется, должное и своим заслугам. Когда его спросили, зачем он прибыл на полуостров, Щербаковский с напускной таинственностью отвечал: «П-по личному приказанию ген-нерала Кабанова».
