Азовские защитники провожали в Москву важную станицу, состоявшую из двадцати четырех героев во главе с атаманом Наумом Васильевым и есаулом Федором Порошиным. Станица направлялась к царю Михаилу Федоровичу, чтобы изложить ему нужды Дона.

А нужд на Дону накопилось много, горя людского – еще больше. Надо было рассказать царю, как донцы и запорожцы защищали Азов, что от него осталось и что надобно для того, чтобы удержать его в своих руках.

Казаки надеялись, что русский царь выслушает в Кремле атамана Наума Васильева с казаками, поймет их и достойно вознаградит за осадное терпение.

Наум Васильев зачитал перед войском список казаков, с которыми собирался отправиться в Москву. Войско должно было одобрить или не одобрить выбор. В списке были: Томила Бобырев, Данило Игнатьев, Родион Григорьев, Григорий Юрьев, Кузьма Дмитриев, Прокопий Иванов, Богдан Васильев, Игнатий Васильев, Василий Иванов, Семен Иванов, Петр Исаев, Семен Онисимов, Яков Яковлев, Никон Григорьев, Федор Васильев, Прокофий Григорьев, Иван Остафьев, Никон Савельев, Терентий Павлов, Самойло Павлов, Алексей Дмитриев, Кондратий Григорьев, Осип Антонов, Найден Карпов.

Войско одобрило список и сказало:

– Любо! Все казаки выбраны атаманом Васильевым достойно. Все они герои. Слава им! Счастливая дорога!

В Москву следовало бы ехать и атаману Осипу Петровичу Петрову, дел которого при осаде было весьма много, но он лежал, прикованный к постели сорока двумя тяжелыми ранами. Атаман был настолько слаб, что не смог даже выйти на волю, чтобы проводить станицу, пожелать казакам доброго пути, – он метался в тяжком бреду и горячке.

Напутственное слово сказал перед всеми казаками старейший из атаманов, Михаил Черкашенин. Его поддерживали под руки Стенька Разин и Татьянка-сербиянка. Черкашенин был совсем стар, слаб. Его когда-то зоркие, орлиные глаза навеки закрылись. Они были выжжены разорвавшимся огненным ядром. Только при осаде Азова старик был ранен семнадцать раз. Войско слушало его и кивало головами.

– Одно дело сделайте в Москве, – говорил атаман, – непременно добейтесь принятия Азова под царскую руку! Не примет царь города, – так пусть ведает, что Азову не быть под началом Российского государства, не владеть нам Азовским и Черным морями. Не быть спокойствию на окраинах Руси и на Дону. За Азов-город мы проливали свою кровь, теряли головы, платились родством – братьями, сестрами! И чем бы вас ни наградили в Москве за нашу верную службу и вечную славу, чем бы царь ни озолотил вас, какое бы дорогое платье ни надел на вас и каким бы вином и пивом ни паивал, каких бы подарков ни дарил, сказывайте одно царю и боярам: «Возьмите Азов в свою вотчину, иначе страдания людские умножатся, а людям русским постоянно придется томиться в турецкой и татарской неволе!» – Эти слова прозвучали как грозное предостережение.

– Верно говорит атаман, справедливо! – прокричало войско.

– Скажите боярам, которые сидят на Москве, с сердцами твердокаменными да душами черствыми, – сказал почерневший от лишений Тимофей Разя, сминая руками шапку. – Всем войском Донским мы просим принять с наших рук Азов-город. Поведайте там без ломания шапок, что нет более среди нас, азовских сидельцев, уцелевших. Мы все остались увечными, держать Азов нам, убогим, не можно. Мы как и не люди уже, а тени господни. Скоро придется лежать нашим тленным телам в вечном доме, в сырой земле! А хотелось бы до того узнать, не даром ли мы бились, не даром ли отдавали свою кровь, сердца и души за землю нашу?

Слова Тимофея Рази горячили собравшихся.

– Перед боярами не гните спины! Говорите всю правду государю! Мы дряхлые и помрем тут все до единого! А нет – сменим свои боевые кровавые зипуны на мирное монашеское облачение, уйдем в монастыри, пострижемся в монахи.

– Уйдем в монастыри! – закричало несколько голосов из войска. – Перестанем служить государю своей саблей! Разя дело молвил!

Прощай, белый свет, прощай, тихий Дон!

Вы простите, казаки, други-товарищи!

Мы распустим своих ясных соколов,

Ясных соколов, донских казаков! —

прозвучала где-то за стенами города казачья песня. Видно, пропели ее на ближнем кургане караульщики.

Казаки поразумнее, поспокойнее сказали Тимофею Разе:

– Не рано ли, батя, в монастырь нас ведешь? Глянь-ка на Черкашенина. Он и стар, и слеп, и ноги его едва стоят на земле, а он словно дуб вековой: не падает, хранит в себе дух бодрости. Рановато нам в монахи постригаться!

– Рановато! Да и до монастырей брести далече. Успеется! – закричали многие.

– Успеется, так пускай и успеется, – в раздумье медленно проговорил Тимофей Разя, оглядев толпу. – Я-то будь ведомо вам, в монастырь, пожалуй, последним пойду…

– Ха-ха-ха! – засмеялся кто-то рядом.

Разя повернул голову и увидел Степана, зажимавшего ладонями рот.

– Ты что это, чертяка, над батькой прыскаешь? А?

– Да я, батя, ничего, – ответил Стенька, – малость поперхнулся.

– Я те поперхнусь! За твоим поперханием дома моя нагайка плачет, чертячий сын! Нашел место поперхаться…

– Ха-ха-ха! – рассмеялись люди. – Ты его, батя, покрепче нагайкой отлупцуй. За правду кого из нас не лупцевали? Кому голову не снимали? За правду нас били в Москве немало. Вот приедут туда герои наши за правдой, а их там, гляди, отлупцуют, а то еще и в тюрьму крепкую кинут.

– Да ну тя, каркать-то!

– Детина твой, Разя, – сказал дед Черкашенин, – через тебя же поперхается. Сказывал сам: «в монастыри пойдем, в монахи пострижемся!» Да как у тебя язык повернулся? Кто мы такие с тобой? Что мы за люди? Пристало ли нам такие речи держать? Нам ли, плоти от плоти русского народа, русским крестьянам, российским мужикам, донским казакам, по монастырям укрываться? Нам ли перед врагами нашими, басурманами, перед кривыми боярами нашу голову склонять? Мы ведь бились и умирали за все государство Московское, за веру христианскую, за все крестьянство на Руси. Я, Разя, помирать еще не хочу, по монастырям шляться не буду, в монахи постригаться не стану. Я для примера молодежи до конца дней своих останусь на Дону. И ежели помру или погибну, то схороните меня в азовской земле, в крепости. А царской милости в Москве об азовской вотчине напрямки сказать надобно. Дружбой с султаном гнев наш не уймется! Наши уста давно кровью запеклися, глаза у многих перестали свет белый видеть. И то нас не сломило. Одна гроза страшная миновала, придет другая – тоже минует. И нам не нужно за то ни злата, ни серебра. Нам нужна и дорога слава наша вечная!

– Слава! – закричало войско.

Не прощался со станицей и атаман Иван Каторжный. Он отстраивал городки, разоренные крымскими татарами: старый Черкасск, Монастырский Яр, Курман-Яр, Раздоры, Вешки, Митякин.

Готовился к отъезду в Персию с важным посольским делом атаман Алексей Старой. Ему важно было изложить дело дальнейшей защиты Азова персидскому шаху Сефи I. Когда-то Алексей Старой обещал персидским послам побывать в гостях у шаха в Исфагани.

Уезжал на Украину и храбрейший запорожец Дмитро Гуня со своей дочкой Палашкой, чтобы там повидаться с Богданом Хмельницким и поблагодарить его от имени Донского войска за немалую помощь, оказанную им защитникам крепости.

Наума Васильева провожали немногочисленные казаки, казачьи женки с их наиславнейшим бабьим атаманом Ульяной Гнатьевной, детвора и старики.

Провожали казаков лихие наездники Бей-булат и Джем-булат со своими женами, Гюль-Илыджой (Красно розой) и Ак-Илыджой (Белой розой), которые, приняв христианскую веру, пожелали навсегда остаться на Дону.

Поп Серапион с дымящимся кадилом в руке, осенял крестом отъезжающих.

Станица тронулась в путь, держа направление на Валуйки.

Казаки, отправляясь в дальний путь, не думали, что их всюду будут встречать с хлебом-солью, славить, поить вином, крепким медом. Простые русские мужики и бабы подавали казакам белые рушники, поили их коней ключевой водою, задавали лучшего корма. А атаманам возносили такую хвалу за все Донское войско, какой они никогда и не слыхивали. Не знали, в который угол избы посадить их, какой скатертью стол накрыть, из каких чашек кормить и поить, какую им песню получше спеть. Их провожали от села к селу и не могли нарадоваться, глядя на их геройские лица. Каждому крестьянину хотелось поговорить с казаками, спросить: как они сидели в Азове, что пили, что ели, из какого ружья стреляли, как били турка и татарина, с давних пор разорявших Русь, живших грабежами да разбоями? Много ли они, нехристи, увели с этих деревень и сел полона русского? Много ли слез пролито на всех дорогах до самой Москвы? Азов-город на Руси стал таким же знатным городом, как Киев в древности.

Казаков – беглых холопов боярских – без всякой лести называли богатырями. Понимающие люди говорили им, что слава казачья не померкнет в веках, что их храбрость и подвиги никогда не забудутся потомками. Их называли избавителями, рыцарями, достойными сынами отечества.

В больших и малых деревенских церквах и церквушках попы служили молебны и воздавали хвалу богу за то чудо, которое сотворилось в Азове-городе. И только в одном месте на посланцев напали воровские литовские и польские изменники во главе с чугуевским атаманом Васькой Копанем и хотели пограбить их и побить. Валуйский Андрюшка Горбун с товарищами отбили от казачьего стана прочь тех воровских людей и изменников, порубили их девять человек, а десятого, раненного в ногу Фомку Козлова Рваные Губы, взяли живым.

В Валуйках навстречу посланцам Дона вышел сам воевода и стольник Федор Иванович Голенищев-Кутузов со своими людьми. Вышел он на дорогу с подарками, с вином и, как обычно, с хлебом-солью. Первым среди казаков воевода заприметил Томилу Бобырева, своего валуйчанина. И как же не заприметить такого? Все бабы его заприметили. А среди баб была и его девица, белолицая Евдокиюшка, которой царь прислал когда-то на платье дорогого атласу.

Поздоровались валуйчане с казаками и повезли их к воеводскому большому двору, где на длинных столах дымилась гусятина, поросятина, телятина. Бочки стояли с пивом, вином и медом. Всего было вдосталь.

Воевода ходил петухом, гордясь тем, что на пути к царю он принимает на Валуйках желанных гостей и что о том станет известно в Москве. Воевода был одним из тех стольников, кто понимал цену обороны донской крепости.

Воевода сам подвыпил изрядно, пел со всеми на радостях песни донские, хвалил казаков и атаманов, женок казачьих, храбро стоявших за родную землю. Не меньше воеводы пил валуйский поп Сергий. Чтоб отметить такую великую радость на Валуйках, сотворили всем миром невиданную свадьбу: поп Сергий обвенчал Евдокиюшку с Томилой Бобыревым.

Захмелевший Томила неуклюже обнимал Евдокиюшку да все спрашивал, заглядывая в ее большие лучистые глаза:

– Ну что, Евдокиюшка, дождалась, небось?

– Дождалась, Томилушка, дождалась, желанный, вся изморилась… – застенчиво отвечала Евдокия, украдкой поглядывая на девок, завистливо окруживших ее.

– Ну вот и хорошо! – говорил Томила. – Заживем теперь по-новому. Вот съезжу в Москву…

Станица атамана Наума Васильева гуляла на Валуйках два дня и две ночи.

В подворье воеводы Голенищева-Кутузова и в его доме девки кружились-носились хороводами. Дух захватывало, когда парни переплясывали один другого. На свадьбе Томилы всем было весело. Даже старики и старухи шли в пляс, забыв свои годы. Даже тучный воевода не раз пускался по кругу.

Каждый валуйчанин дарил Томиле и Евдокиюшке что мог. «Коль царь дарил им платье да кафтан, то нам уже будет совестно не поднести им от себя хоть малый дар!» – говорили они.

Томила Бобырев поехал со станицей дальше. Такую службу в пути бросать нельзя!

В Воронеже казаков вышел встречать не прежний воевода Мирон Андреевич Вельяминов, которого они знали, а стольник и новый воевода князь Андрей Иванович Солнцев-Засекин, седоволосый, седобородый. Он с воронежцами встретил казаков при въезде в город. Принимал их отменно и, узнав, что ныне они, атаманы и казаки, наги, босы, голодны, разорены до основания, пообещал из своих воронежских запасов, кроме царских подарков, дать казакам на обратном пути особые подарки на пропитание и на прокормление детей и войска.

В Туле казаков встречали не менее тепло и сердечно. До самой Москвы народ оказывал им высокую честь и ласку.

В Москву гости въезжали при особом внимании жителей Белокаменной. Первым их встретил сам думный дьяк Федор Федорович Лихачев. Он поехал впереди станицы в золоченой высокой карете, запряженной шестеркой вороных коней. В руках он держал дорогую саблю, украшенную драгоценными камнями, – дарил ее атаману Науму Васильеву сам царь Михаил Федорович. Виновники торжества ехали, окружив карету думного дьяка. За ними в других каретах ехали знатные бояре, дворяне, потом царские люди в нарядных уборах, на двенадцати верховых лошадях. Потом двигались стрельцы. А за ними, на самой плохой телеге в знак презрения к турецкому хвастливому могуществу, везли высоко поднятое главное турецкое знамя с изображением султана Ибрагима.

Народ стоял всюду толпами и кричал:

– Слава азовцам! Слава русским людям!

Московские люди всяких чинов и званий, боярыни и боярышни, простые бабы, запрудили все улицы и смотрели на донцов. Лица у всех сияли. Многие подкидывали вверх шапки и кричали:

– Слава победителям! Слава!

Когда многолюдное шествие поравнялось с Триумфальными воротами, загремела пушечная пальба, заиграла торжественная музыка. Думный дьяк Лихачев, бояре, дворяне, стрелецкие головы ехали особо величаво, гордо. Только атаман Наум Васильев, есаул Федор Порошин и казаки ехали совсем просто и скромно. Они были рады тому, что вся Москва встречала их победы громом пушек и звоном колоколов. Но они же отдавали себе отчет в том, что дело их может остаться совсем без царского внимания.

Многие из тех, кто встречал азовцев, понимали, что владение Азовом предавало в руки России господство на Азовском море и открывало свободный путь в Босфор и Дарданеллы, и потому стояли за то, чтобы немедленно приступить к усилению крепости, укреплению ее, сооружению новых крепких стен и башен. Они понимали, что над этим должны работать целые полки инженерных войск, что самим азовцам не восстановить Азова.

Другие бояре придерживались иного мнения. Они готовы были отдать Азов туркам, дабы не возиться с восстановлением крепости, и не понимали того, что падение Азова открывало бы Турции все дороги к южным границам Российского государства.

Как-то решит все дело пресветлый царь всея Руси? Это тревожило всех казаков.