ГЛАВА ПЯТАЯ
Главнокомандующий Гуссейн-паша ночью узнал, что в Азовскую крепость на помощь ее защитникам пришли запорожские казаки. Разъяренный главнокомандующий призвал в шатер Сейявуш-пашу и крымского хана Бегадыр Гирея. Когда они явились, Гуссейн-паша носился по шатру подобно лютому зверю.
– Сейявуш-паша! – заревел он. – Ты вчера высадил морской десант у Водяной башни?
– Твой приказ я исполнил в точности, – ответил тот.
– Сколько янычар ты поставил там?
– Пятьсот человек, восемь орудий.
– Почему же янычары ночью пропустили казачье подкрепление в крепость, тысячу неверных? Как это могло случиться?..
– Неверных оказалось вдвое больше, – спокойно сказал Сейявуш-паша. – Янычары не могли задержать их!
Главнокомандующий разразился бранью:
– Начальник десанта! Что ты сделал, дохлая свинья? Что ты сделал, жирный лжец? Шайтан! Ишак! Ты, очевидно, намерен каждую ночь пропускать в крепость казачье подкрепление?!
– На войне, – вяло сказал Сейявуш-паша, – ошибки в таких делах незбежны. К Водяной башне следовало бы доставить тысячу пятьсот янычар. Но Гуссейн-паше было угодно поставить их только пятьсот.
Гуссейн-паша злобно замахал кулаками и завизжал от ярости, как недорезанный поросенок. А когда снова обрел дар речи, то приказал:
– Принеси мне, жирная свинья, толстую палку!
Сейявуш-паша схватился за рукоять своей дорогой позолоченной сабли.
– Если ты ослушаешься меня, я немедленно сообщу обо всем султану, – прокричал Гуссейн-паша, – и тебя казнят за нерадивость!
Сейявуш-паша, склонив седую голову, вышел и вскоре принес толстую кизиловую палку, которой ГуссеГш-паша бил своих подчиненных. Главнокомандующий схватил ее и принялся остервенело колотить своего военачальника по сгорбленной спине, поднимая тучами густую пыль с его одежды, бил по длинным ногам, по рукам. Последний удар он нанес Сейявуш-паше по его яйцеобразной голове.
Сейявуш-паша, теряя сознание, повалился на землю.
– Сейчас же поставь тройную стражу у берегов Дона! – громовым голосом закричал Гуссейн-паша. – Перегороди весь Дон густым частоколом, чтобы не только человек, но и зверь, и рыба не могли бы пройти через него! Поставь у Водяной башни еще восемь, а надобно, так и десять пушек!
– Ты, – обратился он к крымскому хану, – куда ты смотрел? Где были твои татары ночью? Разве они не могли напасть на донцов и запорожцев? Разве они не могли порубить их своими саблями?
Бегадыр Гирей сверкнул на главнокомандующего орлиными глазами, сжал рукоять сабли в золотой оправе и с дрожью в голосе гневно произнес:
– Если ты отрубишь кисть моей руки, я не трону тебя. Но если ты прикоснешься ко мне твоей кизиловой палкой, я изрублю тебя саблей в мелкие кусочки. Еще ни в одном государстве такого не водилось, чтобы верховный главнокомандующий поступал так унизительно со своими старшими начальниками. В своей злобе ты дошел до того, что перенести уже невозможно. Я вижу, Гуссейн-паша, ты намерен и меня, крымского хана, бить кизиловой палкой. Остановись, сумасшедший!
Гуссейн-паша вцепился зубами в свой собственный палец и простонал:
– Принесите мне пить… Пить!
Услужливый Эвлия Челеби принес кожаный бараний бурдюк с холодной ключевой водой. Главнокомандующий выпил ее залпом и сразу как будто переродился. Он стал мягок, ласков, добр. Таким он бывал редко.
– Сейявуш-паша, ты не вздумай сердиться на меня. Я вспыльчив, горяч, жесток, как дьявол, но я милостив, ты это знаешь. Я награжу тебя, Сейявуш-паша, первого за все твои безмерные старания, за всю твою службу. Не сердись на меня.
Сейявуш-паша, прикрывая рукой окровавленное темя, тихо проговорил:
– Я не сержусь, мой храбрый и прекрасный повелитель.
– А ты сердишься? – гневно спросил Гуссейн-паша упрямого крымского хана.
– Я не нахожусь в твоем подчинении, – гордо ответил Бегадыр Гирей. – Мой повелитель – султан Ибрагим. И я не замедлю уведомить султана о твоих беспредельных жестокостях.
– Ну зачем же? Зачем беспокоить султана в такое время?
В шатер вошел, прихрамывая, скопец Ибрагим.
– Каково теперь решение главнокомандующего? – спросил он писклявым женским голосом. – Почему вы так много шумите, а ничего не предпринимаете? Ночью казаки похитили из стана двенадцать турецких воинов, шестерых крымских татар, троих немцев. Известно ли это вам?
– Как так – похитили? – удивился главнокомандующий.
– Разве Гуссейн-паша об этом не знает?
– Нет…
– Я все знаю, а Гуссейн-паша не знает. Это не делает ему чести. И что же вы все намерены предпринять в дальнейшем?
– В полдень после молитвы мы пойдем на приступ крепости, – сказал Гуссейн-паша.
В полдень Эвлия Челеби сотворил со всем войском молитву аллаху. Муллы нараспев прочли самые воинственные стихи из Корана. Усердия в молитве было много, надежд на счастливый исход битвы – еще больше.
После молитвы из шатра главнокомандующего торжественно вынесли большое султанское знамя. Все войсковые знамена склонились перед ним. Разноголосо затрубили трубы, раскатистым громом ударили барабаны.
Главнокомандующий со своей многочисленной свитой взошел на высокий курган и величественно остановился. Он вгляделся в крепкие стены крепости, в суровые стены высоких многоугольных и круглых башен и поднял красный стяг на высоком древке.
Из замка Иогурды-бабы по этому сигналу ударили двенадцать больших пушек. Двенадцать пороховых облаков поднялись над замком и, медленно рассеиваясь, стали подниматься к небу. Со стороны Водяной башни ударили еще шестнадцать пушек. С острова Тимура раздался залп еще восемнадцати пушек. По южным воротам крепости ударили тридцатью четырьмя пушками. А за ними со всех сторон стали грохотать еще четыреста орудий.
Крепкая крыша наугольной башни тяжело упала в глубокий крепостной ров. На Никольской башне сорвало не только островерхую крышу, но и половину башенного бастиона. В Султанской стене появилась глубокая брешь. Огненные ядра, разрываясь, подожгли многие дома в городе и деревянные строения. Вся крепость заволоклась смрадным дымом. Зловещее пламя огненными языками стало облизывать все другие строения, и черный дым, клубясь, чернея и краснея, как бы поглотил собой весь Азов-город.
– Пали! – кричали турецкие артиллерийские начальники, хрипя и задыхаясь в дыму.
– Пали! – кричали начальники батарей, подбадривая пальщиков.
– Пали! – кричал главнокомандующий, приплясывая от радости.
Всепожирающий буйный огонь бушевал над крепостью.
Почернела азовская земля, тревожно озарились каменные крепостные стены, потемнело просторное небо.
Странно показалось главнокомандующему, что из азовской крепости до сих пор еще не сделали ни одного ответного выстрела. А между тем к грохоту действовавших турецких пушек присоединялись все новые и новые батареи: огненные, стенобитные, навесные. Каменные ядра в два и в три пуда весом, ядра огненные проносились над головами войск с воем и оглушительным свистом.
Когда не стало видно крепости и ее одиннадцати башен, на приступ Азова первыми бросились шесть тысяч немецких солдат, предводительствуемые долговязыми полковниками. За ними рванулись быстрым маршем десятки янычарских полков под начальством спокойного и равнодушного Магмед-аги. Он шел не спеша, грыз орехи, любимые персидские пряники.
Пройдя крепостные рвы, высокие валы, насыпи, немецкие солдаты оказались у самых стен города. В дыму казакам трудно было разглядеть их, да и стрелять из крепости по турецким полкам из-за густого дыма они не могли. Немцы притащили с собой большие железные щиты, высокие штурмовые лестницы, множество тяжелых кирок, ломов, приволокли на высоких колесах стенобитные машины.
Турецкие пушки в это время перестали стрелять по Азову и перенесли свой огонь на соседние городки – Ташкалов и Тапракалов.
Дым не скоро рассеялся. Казаки и атаманы увидели, что турецкие войска плотно облепили стены крепости почти со всех сторон. А немцы, приставив длинные лестницы, забросив на стены крючья с веревками, смело полезли на стены. Иные стали разбивать стены кирками, раскалывать машинами.
Вместе с немцами на стены крепости полезли, словно жадная и голодная саранча, турки, татары, горцы.
Тут-то и грохнули грозно и дружно с Азова-города двести девяносто четыре пушки. Ядра их, шипя и посвистывая, с гулом взрывались там, где вражьи войска двигались к городу густой и плотной стеной. Кругом заклокотало все. Тяжелый рев грозных крепостных орудий перекатывающимся эхом со стоном отзывался в притихшей степи, далеко за Доном, за древними казачьими курганами.
Атаман Татаринов давно заметил, что турецкие янычары Магмед-аги (их было не менее трех тысяч) вошли на то поле, под которым в подкопах было заложено до двадцати бочек с порохом, со свинцовыми и железными насечками. То был тайный гостинец, крепко и хорошо приготовленный для неприятеля.
– Позвать есаула Зыбина не мешкая, – приказал Татаринов.
Есаул Иван Зыбин тотчас явился. На нем уже были две сабли, два кинжала, два турецких пистоля, два новых самопала.
– Есаул Зыбин перед тобою, атаман, – сказал он звонко. – В каком деле я надобен?
Атаман Татаринов из окна наугольной башни показал рукой на то место, где стояло плечом к плечу многотысячное вражье войско:
– Видишь?
– Вижу, – сказал Зыбин.
– Смекаешь?
– Смекаю!
– Ползи туда крайними подкопами, да побыстрее, не упусти и не потеряй самого малого времени. Дай там длинного фитиля всем бочкам с порохом. Оружие положи здесь, мешать оно будет. Ты, я вижу, успел уже обзавестись боевым хозяйством…
– Успел, – сказал с улыбкой Зыбин, снимая оружие. – На вылазке.
Ему толковать любое дело не надо. Он все понимал с полуслова. Схватил длинный шнур, скользнул, как кошка, в подземную дыру верстовой траншеи и пополз, быстро загребая под себя мягкую сырую землю.
Не прошло и часа, как на том месте, где стояли в ожидании приказа яначары, раздался оглушительный громоподобный взрыв. Земля с шумом треснула, разорвалась в клочья, как старая, изношенная казачья рубаха, вздыбилась, и через ее прорехи вырвался высокий столб огня. Во все стороны брызнули яркие пороховые искры, взметнулись мелкие куски земли, полетели веером дробный щебень и камни.
До крепости донеслись отчаянные стоны и крики.
Подземный взрыв был такой силы, что вокруг на несколько верст сотряслась земля, закачались дома в городе, задрожали крепкие стены, шевельнулись высокие башни крепости. На том поле, где было войско янычар, ничего не осталось. От места взрыва, как перепуганное стадо баранов, янычары бежали куда глаза глядят. Они бросали на поле боя одежду, ружья, копья, щиты и стрелы и мчались, словно обезумевшие.
Бурый дым клубился над местом взрыва, расползался шире и шире. Потревоженная земля, казалось, шевелилась и никак не могла успокоиться.
За первым, самым сильным, взрывом последовало еще несколько подземных взрывов. То казаки подожгли другие бочки с порохом, в других местах.
На поле перед крепостью лежали уже тысячи убитых, не менее того раненых – безногих, безруких, безглазых. Они корчились, кричали, моля о помощи, но кто им мог оказать помощь? К месту взрыва никто не решался подойти.
А крепостные пушки все грохотали и грохотали, не останавливаясь. Ядра, начиненные картечью, рвались в самой гуще отступающих турецких войск, поливая их смертельным дождем. Янычары бежали в великом страхе и отчаянии. Никакая сила не могла остановить и удержать их на месте. На них не действовали слова мулл. На них не действовали слова, и брань, и приказы главнокомандующего, и угрозы турецких военачальников. Молитвы Магомету, стихи из Корана – все было для янычар пустым звуком.
Татаринов тревожился из-за того, что прошло очень много времени, а есаул Иван Зыбин до сих пор не возвратился. Атаман послал Ивана Утку тем же подкопом: узнать, в чем дело.
Иван Утка, ловкий и шустрый казак, пополз под землю и скоро увидел, что пути дальше нет. Подкоп был завален землей и камнем. Пришлось вернуться в крепость.
– Подкоп завалило начисто, – доложил он Татаринову. – Стало быть, Ивана Зыбина живым земля накрыла.
Атаман мрачно снял шапку, перекрестился.
– Господи, спаси душу его, – сказал он. – Таких смелых казаков на Дону было не много. Вечная память ему!
Прошел час, другой, третий, – битва и орудийный грохот не смолкали, а, наоборот, все усиливались. Немцы с остервенением били по железным воротам крепости, громили машиной наугольную башню, карабкались на высокие стены, падали вниз, поверженные зубчатыми бревнами, которые казаки кидали на них сверху.
В это время Иван Зыбин, оказавшийся в завале, разгреб рыхлую землю и выбрался на свет. Оглушенный и опаленный порохом, безоружный, оборванный, он был один среди врагов. Качаясь от усталости, не оборачиваясь, он смело пошел к крепости.
Разъяренные немцы не обратили на него никакого внимания и тогда, когда он направился к лестнице, приставленной к стене. По ней как раз с опаской поднимался худощавый морщинистый немец. Иван Зыбин ловко взбежал на лестницу, сбросил на землю немца, не ожидавшего нападения, и через минуту был среди своих.
– Жив казак? – спросил атаман Татаринов, не веря своим глазам.
– Жив! – устало улыбнулся Иван Зыбин, вытирая широкой ладонью чумазое лицо.
– Теперь, брат, проживешь ты лет до ста, а потом начнешь жить сначала.
– Не худо бы, – снова улыбнулся Иван Зыбин и зачерпнул из деревянного ведра, стоявшего тут же, здоровенную кружку студеной воды. Выпил, крякнул, сказал:
– Хорошо! Свежо! Душе приятно!
– Хорошо, – задумчиво проговорил атаман. – Как же ты, есаул, выбрался?
– То сказка, атаман, длинная. Время придет – скажу. Ты вот что, атаман, послушай…
– Скажи, послушаю.
– Заметил я случайно, в котором месте, в котором шатре стоит теперь самое большое и главное турецкое знамя.
– Да ну?! Правду ли говоришь?
– Ей-богу, крепко и без ошибки заметил… Вылез я из земляного завала, огляделся и вижу: в шатер, что слева от шатра командующего, в спешке внесли то султанское знамя. У меня тут и поплыла в голове дерзкая думка – непременно достать то знамя.
– Ой, трудно это, казак!
– Господом богом клянусь, достану! А турки-то без главного султанского знамени – что мокрые цыплята без курицы. Ей-ей, атаман, достану то турское знамя! Ничего не побоюсь…
– Но ты же головой рискуешь, есаул! Стоит ли?
– Без риска, атаман, нельзя. Было бы за что рисковать. За султанское знамя и головой рискнуть можно.
– Когда же ты думаешь идти?
– Сегодня ночью, после боя.
– Благословляю тебя на подвиг, – серьезно и торжественно сказал атаман. – А сейчас иди, отдохни малость.
…Орудийная стрельба не затихала ни на одну минуту. Частые разрывы казачьих ядер косили турецкое войско. Окровавленные спахи и янычары, черкесы и немцы, испанцы и итальянцы падали как снопы. Охваченные ужасом, они словно дикие звери метались по полю, ища спасения. Но султанская гвардия под угрозой оружия гнала их вперед и вперед на крепкие, пока еще неприступные стены.
Татарская конница в полном беспорядке и без всякой цели и надобности вихрем носилась по степи, изматывая своих коней.
Бегадыр Гирей, царевичи Сафат Гирей и Ислам Гирей в пышных и дорогих золотых одеждах, на резвых конях словно прогуливались на расстоянии, недосягаемом для пушечных выстрелов.
Бегадыр Гирей хорошо знал, что его лихая конница ничего не может сделать с укрепленным городом. Он знал и не раз говорил Гуссейн-паше, что татары не городоимцы, что конным войском нельзя захватить даже пустого земляного казачьего городка. А Азов-город – дюже крепкий, каменный, стены его широкие и высокие. Голову каменным башням саблей не срубишь!
Гуссейн-паша стоял на высоком кургане, опершись рукой на дорогую саблю, и покрикивал на свою свиту, ругая ее самыми бранными словами. Пешие, конные бегом и галопом спешили к воинским частям, которым Гуссейн-паша давал все новые приказы.
По всей степи перед крепостью лежали вражьи трупы, туши убитых коней, разорванных ядрами верблюдов, буйволов. Изборожденная, глубоко перепаханная земля пахла свежей кровью и порохом. Но надменный и не в меру горячий Гуссейн-паша бросал на приступ все новые и новые силы. Он не сомневался в своей победе.
Стрелы тучами летели в крепость. Острыми жалами они впивались в живые и мертвые тела осажденных, выкалывали им глаза, ранили руки, ноги. Длинные, отравленные ядом стрелы, пущенные тугой тетивой, свистели над головами, как пули, и смертельно жалили воинов, женщин, детей. Горящие стрелы вонзались в крыши домов, в бревенчатые стены, в штабеля бревен, сложенных посреди дворов, и начинались пожары.
Стрел было так много, что временами своей полыхающей густотой они закрывали небо. Турецкие лучники наносили большой урон осажденным. Кольцо вокруг города между тем сжималось все уже и уже. Враги опять подходили к крепости.
Немцы храбрились больше других. Презирая смерть, они настойчиво и ожесточенно рвались вперед, ложились у стен насмерть, откатывались назад и снова устремлялись вперед.
Сверху на их головы отважные казачьи женки лили из ушатов крутой кипяток, горячую смолу, человеческий и лошадиный кал. Но немцы, словно безумные, опаленные пороховой гарью, в залитых кровью мундирах, с перекошенными от злобы лицами, лезли и лезли на стены, не зная страха. Их барабаны гремели, выбивая бравурный марш.
Томила Бобырев без шапки, без кафтана, с засученными до локтей рукавами рубашки, стоял на Ташканской стене, держа канат, привязанный к круглому бревну с острыми железными насечками. Другой канат держал Левка Карпов. Они дружно сбрасывали бревно на головы немцев, татар, турок, потом подхватывали его и снова сбрасывали. По их усталым потемневшим лицам градом катился пот, растрепанные русые волосы намокли, а в смелых, бесстрашных глазах сверкали искры.
Томила Бобырев и Левка Карпов бились с врагом не за страх, а за совесть. И атаманы ставили их храбрость в пример другим. К ним не прикоснулась еще ни одна вражья сабля, ни один татарский кинжал или турецкий ятаган. Они, где надо было, сами рубили врагов, прирезывали их кинжалами, сбивали из пистолей. Удальства, ловкости и смелости им занимать у других не приходилось. Стоят, словно заколдованные, поглядывают один на другого, подмигивают и делают свое дело: подкатится к ним живая волна вражья, они сразу накроют ее тяжелым зубчатым бревном – и нет той тяжелой волны. Другая волна накатится – другой нет. Наловчились два друга бить бревном без промаха. Без отдыха и без смены они простояли на стене несколько часов кряду, стояли насмерть, яростно уничтожая врагов.
На Султанской стене стояли не менее удалые казаки с замковыми очепами. Такие очепы изобрели еще во Пскове при осаде города немцами, литовцами и шведами. Стоят очепы на стене, будто журавли у колодцев, а возле очепов хватальщики, прозванные азовскими рыболовами: Иван Подкова, Иван Утка, Иван Босой, Иван Косой. Подлетят густой гурьбой турки и татары к Султанской стене, начнут с криком карабкаться на нее по лестницам, – хватальщики не зевают: тут гляди только да поглядывай, успевай спускать да подтягивать очепы. Тогда улов мусульманских душ будет верным и богатым. Отменно хорошая штука очеп: хватает своими сжимающимися клещами за голову, за ребра, за ноги. Схватил врага, сжал его острыми железными зубьями – тащи его в крепость поскорее, другого хватать надо. За три часа богатыри-хватальщики из-под Султанской стены нахватали пятьсот зазевавшихся турок. Точно так же старались казаки и на других крепостных стелах.
Нелегкая, но славная доля выпала казачьим женкам – кормить малых детей, готовить еду войску, перевязывать раны тяжкие, хоронить убитых, варить смолу в больших казанах, крутой, дымящийся кипяток, чтоб шпарить врагов. Женщинам пришлось тушить загоревшиеся от ядер и стрел дома, спасать на базах ревущий скот. Они подносили из арсенала и пороховых погребов свинец, порох, носили ведрами воду, заделывали бреши, образовавшиеся в стенах, крепили башни. Славно трудились казачьи женки!..
Многие из них были убиты, но казаку – хоть и кровная утрата – плакать было некогда. Малых детей и старых, увечных воинов стрелы разили на каждом шагу. Шустрому Якуньке, бежавшему по двору с ведром воды, горящая стрела впилась в бок. На Якуньке загорелись рубаха и волосы. Он, изгибаясь от боли, старался выдернуть ее из тела, но не мог. Якунька корчился от нестерпимой боли, но, глядя на старших, не стонал и не плакал. Так, со стрелой в боку, и упал. Ведро перевернулось, и по земле потекла ручейком вода, смешанная с кровью.
Ульяна Гнатьевна видела все это. Она лила со стены кипящую смолу на вражьи головы. Птицей подлетела она к Якуньке, вырвала стрелу, взяла сынишку на руки, незаметно смахнула ладонью набежавшие горькие слезы и понесла его под несмолкаемый свист летящих стрел в атаманский замок. Перевязав рану, она снова пошла на крепостную стену – поливать шипящей смолой турецкие головы.
По задним дворам бабы и казаки несли в землянки раненых, убитых, придавленных камнями и бревнами.
В особых домах дымились котлы с едой для войска. Возле котлов с большими поварешками хлопотали бабы. Подбросив кизяку, посолив еду, чтоб не пригорела, они выбегали на стены, сбрасывали вниз корзины с камнями, выливали из ведер кипяток и опять бежали к своим кухням.
С самой утренней зари воины ничего не ели, с самой утренней зари не умолкал бой.
Атаман Осип Петров был в сильной тревоге. От тяжести пушек, телег, лошадей, верблюдов и буйволов, от многотысячного нахлынувшего войска обвалились семнадцать подкопов, которые заранее были прорыты из крепости в стан врага. Тяжелый, каторжный труд многих сотен людей пошел прахом.
– Надо нам, – глуховато сказал Осип Петров, – немедля начинать все сначала. Без подкопов и без постоянных вылазок нам не одолеть врага.
И начали казаки спешно рыть подкопы. По призыву атаманов с кирками и лопатами пришли женщины, старики и даже все легкораненые. Шаг за шагом они вели подкопы, которые могли принести им победу и спасение.
Двадцать тысяч янычар ворвались в земляной, слабо укрепленный соседний с Азовом городок Тапракалов. На его ветхих земляных стенах и на одной башне, пройдя через бреши, турки водрузили семь оттоманских знамен. Казаки защищались храбро. Сабли, скрещиваясь с тяжелыми турецкими ятаганами, звенели, лязгали, от сильных ударов сыпались искры.
– Секи башки! Секи! – кричали турки. – Получил тимары! Получим займеты! Аллах, помоги! – и, остервенясь, лезли в Тапракалов, упорно пробиваясь вперед. За дымом и пылью битвы им виделись поместья, деньги, богатая добыча.
Казаки стояли насмерть. Им некуда было отступать. Они видели свою горькую радость и счастье в том, чтобы не отдать мусульманам старого христианского городка, сбросить врагов со стен, выбить из крепости всех до единого.
Михаил Татаринов и Осип Петров стояли на Азовской башне, зорко наблюдая за боем.
– Надо бросать в бой засадные сотни! – тревожно сказал Осип Петров. – Ишь лезут, сатаны!
– Чуток повременим, для заману! Пусть лезут! – посоветовал Михаил Татаринов. – С сотнями пойду сам! – добавил он решительно.
– Берегись! Ты нужен для крепости! – заботливо сказал Осип Петров, понимая, что он не волен удерживать атамана.
Он горячо обнял Татаринова, крепко поцеловал, проводил до темной, спускающейся вниз лестницы, тоскливо слушая гулкое громыхание его сапог.
– Береги-ии-ись-сь! – гулко донеслось до Татаринова.
Осип Петров вернулся к окну, пристально разглядывая Тапракалов. Турки лезли и лезли в бреши, тянули за собой малые пушки, устанавливали их на стены. Везли ядра, лестницы, колчаны со стрелами. Бой в городке переместился к угловой башне. Тяжелая вражья сила теснила защитников к крепостной стене и рвам.
Затаив дыхание атаман наблюдал, с какой стойкостью бьются казаки. Они не сдавались, а тесными кучками, прижавшись друг к другу, рубились ожесточенно, защищая каждый аршин, каждый шаг родной земли.
«На смерть! На смерть бьются, родимые!» – воскликнул про себя атаман.
И в этот миг из-за крепостных стен, в обхват врагов, появились засадные казацкие сотни.
Осип Петров шумно выдохнул, махнул рукой, и сотни обрушились на врага уничтожающей грозной силой. Атаман знал, что в битвах не было ничего страшнее рукопашной казацкой схватки.
Атаман подозвал вестового, приказал:
– Беги к атаману Черкашенину. Проси доставить сюда царское знамя. Немедля! Он сам лежит пораненный, пусть пришлет с караульным.
Вестовой загрохотал в темноту лестницы, а атаман снова приник к окну.
Сотня Карпова, войдя в Тапракалов скрытно через потайной вход, грозной лавиной ринулась на помощь теснимым казакам. Сотни Дмитро Гуни и Федора Порошина бесстрашно пробивались к брешам.
Все кругом застонало. В жестокой рукопашной схватке рубились, кололись, сшибались грудью, валили наземь, бились не на живот, а на смерть. Густой звяк оружия, разноязычные крики, вопли и стоны раненых разносились над крепостью.
– Лупи чем попало! Ишь, лезут! – звонко кричал Левка Карпов, обрушивая на врагов крепкий березовый стяг. – Донцы! За мной! Сшибай басурманское знамя! Сшибай знамя! – командовал Карпов, бесстрашно пробиваясь к угловой башне и оставляя позади себя ряды поверженных янычар.
Следом за ним грозно двигались Томила Бобырев, Кондрат Звоников, Богдан и Игнатий Васильевы, Кузьма Дмитриев, Прокофий Иванов, Осип Антонов, Митька Маленький, Василий Иванов и вся прославленная сотня Карпова.
Сметенные неожиданным ударом, враги падали десятками, суматошно бежали вспять, не понимая, где свои, где казаки.
Левка Карпов с казаками словно чудом проскочили невредимыми к угловой башне. Томила Бобырев вихрем взлетел на башню и рубанул древко. Басурманское знамя, трепыхаясь, упало вниз под грозные казацкие крики:
– Лупи-ии! Гони-ии-и басурманов!
Услышав родные голоса, защитники воспрянули духом, отбивались отчаянно. Многие из них уже полегли в неравном бою.
– Браты! Держись! – голосисто кричал Левка защитникам городка. – Держи-ии-ись!
Сотня Карпова стремительно вырвалась из-за башни. Под свирепым натиском казаков янычары дрогнули, заметались, бросались в заполненные водой рвы, тонули. Остальные, прижатые к высокой крепостной стене, в страхе поднимали вверх руки, выкрикивая:
– Аллах! Аллах! Помоги! Ёк, ёк, секир башка! Ёк! Ёк!
– Ятаганы на землю! Пищали и ножи на землю! – грозно командовал Карпов. – Подходите по одному! Быстрей! Быстрей!
Янычары покорно сдавали оружие, проходили к башне, читая про себя молитву. В дверях башни стоял Томила Бобырев. Турки со страхом смотрели на его пудовые кулаки, огромные ножищи, широкие развернутые плечи, гордо вскинутую голову, дрожащими руками выворачивали все свои карманы, лопоча вразнобой:
– Ёк, ёк, секир башка! Ёк! Ёк! Бери в полон! Бери!
Казаки закрыли плененных в башне под крепкий замок, надежно припрятали захваченное у врага оружие. В карауле остались только раненые. Сотня Карпова со спасенными казаками снова ринулась в новую схватку.
Над Азовской башней взметнулось царское знамя. Пораненный атаман Черкашенин принес его на груди и из рук в руки передал Осипу Петрову.
– Знамя береги пуще глазу! – тяжело дыша, проговорил старый атаман. – Царское знамя в крепости – всей Руси подмога!
Атаманы бережно расправили знамя, осторожно натянули на древко, закрепили на башне.
– В карауле при знамени стоять буду сам! – твердо сказал Михаил Черкашенин.
А в это время атаман Татаринов с сотнями Дмитро Гуни и Федора Порошина ожесточенно бились на подходах к бреши.
– Братцы! Вперед! Занимай бреши! – услышали казаки густой звучный голос атамана. – Спину береги, братцы! Не робей!
– А ну, казаче, братове, рубай их под корень! – грозно гремел Дмитро Гуня, останавливая саблей рвущихся в Тапракалов врагов. – Наши шаблюки не поржавили! Сами лизли!
Высокий широкоплечий Дмитро Гуня в битве страшен. Он с силой рубит направо и налево. Его чекмень изодран, рубаха окровавлена, черные глаза метают молнии. Страшен удар Дмитро Гуни. Напористый и на соображение скорый, он умело расставляет своих казаков, зорко наблюдая за всем боем.
Не страшась смерти, тесня янычар, казаки прорвались к бреши. Схватка была горяча и быстра.
По сигналу Дмитро Гуни богатыри Родион и Прохор Григорьевы, кряжистый Данило Игнатьев, весельчак Петр Исаев, быстрый Иван Остафьев, молчаливый Кузьма Дмитриев и Терентий Павлов с высоко поднятыми саблями, с ножами в зубах ворвались в брешь и закрыли ее своими телами. Остальные, прикрывая их, грозно бились на подступах.
– Добывай казак волю – не то попадешь в неволю! – густым басом подбадривает казаков Дмитро Гуня, грозно действуя саблей.
– Лупи нехристей! – неистово кричит Иван Бандроля, отбрасывая от бреши прорвавшихся врагов. Шапка на нем порублена, висок в крови, глаза пылают. Отважно сражался Иван Бандроля, не щадил живота своего. Хотел Иван или погибнуть честно в бою, или вернуть былую славу свою.
Устрашенные яростным натиском, янычары пришли, в замешательство, отпрянули от бреши, давя и сбивая друг друга, ходко побежали назад, в стороны под грозные казацкие крики:
– Гони! Гони, нехристей!
В разгар боя Михаил Татаринов увидел над крепостью царское знамя.
– Братцы! С нами Русь! – прогремел атаман. – Знамя Руси над крепостью! Вперед, братцы, вперед!
Знамя гордо реяло в синем небе, взмывало вверх, как бы благословляя своих сынов на подвиг, на славу, на смерть!
Разгоряченные боем казаки радостно сверкнули взглядом, ободрились, расправили плечи, выдохнули всей грудью:
– За матушку Русь! Дай духу! Дай духу!
Михаил Татаринов с отрядом казаков вырвался вперед и бился в самой гуще наседающих врагов, рубя и кроша их в бешеной стычке у второй бреши. От него не отступали Федор Порошин, Иван Подкова, Иван Утка, Дмитрий Громов, Найден Карпов, Кондрат Григорьев, Прокофий Петров, Терентий Павлов. Бились жестоко, стараясь прикрывать в бою атамана.
– Братцы! Прикрывай пролом! – повелительно прогремел атаман. – Федор, к пролому! Смелее!
Грозен в бою атаман Татаринов. Черные глаза его метали искры, меж мохнатых бровей врубилась глубокая складка, с обнаженного плеча на разодранный чекмень сползала яркая кровь.
Казаки ринулись вперед на огонь и смерть, бились нещадно.
– Братцы! Не робей! – бодрит казаков Татаринов. – Смелей!
Он ожесточенно отбивается от наседающих со всех сторон янычар, рубится отчаянно. Прижавшись спиной к атаману, яростно бьется Иван Подкова.
У бреши страшная сеча. Обливаясь кровью, упал Прокофий Петров; сраженный страшным ударом ятагана, рухнул Димитрий Громов. Озверевший Федор Порошин вырвался в середину бреши, отбрасывая врагов страшными ударами.
– За мной, братцы! Вперед! – устрашающе кричит Порошин. – Вперед! Али волю добывать, али дома не бывать!.. – Левая рука у него порублена, лицо и кафтан в крови, взмокшие волосы вылезли из-под шапки, глаза бешено сверкают.
– Браты! Держись! – зычно кричит Дмитро Гуня, яростно пробиваясь к казакам. – Запорижцы, за мной! Батька! Держись!
Рубя сплеча, словно в лесу расчищая просеку, Дмитро Гуня с запорожцами грозно шли к казакам.
Над головой Татаринова раздался пронзительный звон металла. Это Дмитро Гуня страшным ударом выбил оружие из рук врага и разрубил его почти пополам.
– Сами лизли! – выговорил он задышливо, тревожно осматривая атамана.
Казаки бросились к бреши, отбрасывая на пути янычар.
Турки суматошно отпрянули, истошно воя, ринулись назад, сметая свои ряды, бросая оружие.
Озлобленные боем казаки бежали следом, подсекали саблями, рогатинами, метали арканы на турецких военачальников, грозно восседавших на конях и пытавшихся остановить бегущих, зычно орали:
– В угон! В угон! Гони насильников!
Оставив в проломах железный заслон из сотни Дмитро Гуни, атаман Татаринов с сотней Порошина с ходу двинулись вдоль стен. Задача была ясна: отбить вражеские пушки, зажать врага в ловушке, полонить.
Отчаянным броском сотня Федора Порошина ударила на пушечную прислугу и караулы. Бой разгорелся с новой силой.
Многие пушки были отбиты с ходу. Караулы ошалело бежали, оборонялись только сами от наседавших казаков. У других происходила короткая рукопашная схватка. Все пушки были отбиты.
Федор Порошин и Иван Подкова срубили со стен четыре оттоманских знамени, сорвали их с древков и, скрутив жгутами, навязали на себя.
– Трохвеи! – гордо произнес Иван Подкова. – Пошлем царю-батюшке!
Два знамени срубил атаман и, подбросив их саблей Ивану Подкове и Федору Порошину, твердо сказал:
– Воевать надо не числом, а духом и распорядком! Хвала вам, братцы, и слава!
Обе бреши и пушки были в руках казаков. В крепости, как волки, попавшие в облаву, метались янычары.
Осип Петров бросил на помощь Карпову свежую сотню Ивана Зыбина. Янычары, прижатые к крепостным стенам и рвам, сдавались, покорно складывали оружие.
Казаки расставили отбитые пушки на раскатах, повернули жерлами на врагов, сгрудившихся вдали под натиском конницы. Зарядили. Старательно прицелились. Татаринов велел запалить фитили. Пушки грохнули.
Дрогнули небо, и степь, и крепость. Все заволокло сизым дымом. Вражеская рать дрогнула, шарахнулась, падая под копыта коней, затаптывая убитых и раненых, быстрой бежью понеслась к своему табору.
Турки больше не подступали к Тапракалову, думая, что там собраны все силы защитников.
Наступило короткое затишье. Осип Петров приказал немедля заделывать бреши в Тапракалове. Направил туда сотню казачьих женок на смену казакам под командой Варвары Чершенской. Работа закипела.
Томила Бобырев привел сотню пленных янычар, приказал им таскать кирпичи и камни, месить глину, заделывать бреши, убирать трупы.
Под грозным взглядом Томилы Бобырева и задорные крики казачьих женок турки спешно заделали бреши, поправили разбитые стены и валы, вынесли трупы за крепостные стены. Отбитые пушки перетащили за укрепления в основную крепость.
Казачьи женки, молча размазывая горькие слезы, похоронили погибших защитников у крепостной стены в одной братской могиле, поставили над нею простой деревянный крест.
Разъяренный Гуссейн-паша все не унимался. Он бросил к Ташканской стене конников Бегадыр Гирея и наемную немецкую рать.
Грозная, в железных латах и кованых шлемах, она подошла к стене. За нею, словно вал за валом, густо накатывалась отборная гвардия султана Ибрагима. Крепость молчала.
Наседая друг на друга, теряя железные щиты, враги лезли и лезли по штурмовым лестницам, как муравьи, забирались на стены. Кое-где нападающим уже удалось водрузить свои знамена. Но тут из крепости со стороны атаманского замка грозно ринулась казацкая лавина. На стенах разгорелась новая рукопашная схватка.
Над крепостью, не умолкая, стоял скрежещущий звон металла, гремели панцири и щиты. Тела убитых падали, как ураганом сваленные вековые деревья. Золоченые шлемы скатывались со стен, падали пищали, колчаны и ятаганы, выбитые из рук наступающего врага. Стены были обильно обагрены кровью.
Конники Бегадыр Гирея бросились назад, в ужасе прыгали со стен и штурмовых лестниц, сбивая наступающих немцев и янычар. Привычные биться конно, пешие татары на стенах и на земле были неповоротливы, беспомощны, трусливы.
Немецкие воины отступать не собирались. Они дрались, как разъяренные львы, раз за разом приступая к крепости. Их полковники, будучи весьма храбрыми и опытными воинами, без шума, ругани и крика, кои были обычными в турецкой армии, долго стояли недалеко от крепости, командуя боем и отдавая приказания. Но когда дрогнули и откатились татары, а за ними и отборная гвардия султана Ибрагима, полковники сами побежали к стенам, увлекая за собой наемную немецкую рать. Они поднялись на стены, стреляли в упор, рубились саблями жестоко.
Атаманы зорко следили за боем, умело командовали и расставляли свои силы. Они знали, что немецкая рать не выдержит стремительной рукопашной казацкой схватки.
Наум Васильев и Дмитро Гуня с казаками грозно бились на стенах, сбивая наседающих врагов. Казачьи женки всюду им помогали. Таскали камни и метко сбрасывали их со стен, швыряли горящие головни, выливали кипяток и смолу на головы лезущих врагов.
Изувеченные, ошпаренные люди с воплями падали со штурмовых лестниц, срывали с себя горящую одежду, катались по земле. Немцы лезли и лезли на стены. А казачьи женки, не уставая, подносили ведра с кипятком и выливали их на врага. Женки не боялись ни свиста вражьих пуль, ни огненных отравленных стрел, ни дикого рева нападающих. Их не устрашали разрывы каменных огненных ядер, яростные атаки татар, турок и немцев. Их разноцветные платья, платки и простые русские сарафаны мелькали по всей крепости. Отбивая вместе с казаками атаки, женки кричали своим мужьям:
– Бейтесь, бейтесь, родимые! У страха глаза велики! Переможем нехристей!
Немцы под командой своих начальников лезли не переставая и бились с невиданным упорством.
Перед немецкими полковниками словно из камней вырос Наум Васильев. Рядом с ним железным щитом встал Дмитро Гуня.
– Раз родила мати, раз и умирати! – воскликнул он и, словчившись, опустил саблю на закованного в латы врага.
– Вам со мной як з быком битися, да молока у нас в Азове не напитися! – добавил он уверенно. – Жил бы сибе дома и жил!
Второй полковник отпрянул от сверкнувшей сабли Наума Васильева и, дико крича, рухнул со стены навзничь.
Запорожец с длинным оселедцем, шагая грозно по стене, говорил:
– Пусти его, нехристя, в хату, то и на пичь зализе. Гляди, братан, русский Иван, в оба! Коли мы с тобой врагу сунем саблю в ребро – то людям будет добро! Шаблюкой его, поганого, шаблюкой!
Немецкая рать, потеряв своих начальников, повернула вспять.
В первый день штурма Азова совершилось чудо. И турецкая, и татарская, и наемная немецкая рать в страхе побежали от крепости, оставляя на поле боя тысячи убитых и раненых. Они бросали знамена и пищали, колчаны и луки со стрелами, дробницы и пороховницы, стенобитные машины и пушки, ятаганы и кинжалы, дорогие ножны и сабли. Степь была усеяна бархатными и золотыми одеждами, коваными шлемами, чалмами и шапками.
Крепостная артиллерия метко била по бегущему вразброд неприятелю. Пушкари прицеливались старательно и били наверняка, берегли ядра.
Турецкие пушки тоже стреляли, но больше невпопад. Но последнее трехпудовое ядро, – видно, шальное, – ударило в атаманский замок. Взорвавшись, оно разворотило каменную стену, сорвало на землю часть шатровой железной крыши и принесло большое горе войску. Раненному стрелой Якуньке оторвало ногу, а тяжело больного, умирающего атамана-скитальца Смагу Чершенского ядро поразило насмерть.
Безутешным горем в ту ночь омрачилась светлая душа Варвары Чершенской. И не меньшее горе вселилось в сердце доброй и смелой Ульяны Гнатьевны. Жестокая печаль и неутешное, щемящее горе стало в тот день уделом многих защитников Азова. Погибло немало казаков из старого города Черкасска, Раздоров, городка Медведицкого, Вешек, Валуек, Орла, Воронежа, полегли люди, пришедшие из Киева, Переяславля, Чигирина, Казани, Рязани, Астрахани, люди из Москвы, Новгорода, Пскова, Коломны, люди из Тулы, Калуги… Все они, смелые донские и запорожские казаки, полегли смертью храбрых.
Назад: ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ГЛАВА ШЕСТАЯ
