Васька Белокопытов и Васька Белоусов, посланные атаманом Васильевым в Черкасск, вернулись скоро и привезли с собой Ванду Блин-Жолковскую, крепко привязанную к седлу, – пышную, беловолосую, разрумянившуюся. Полячка была нарядная, веселая. Не гляди, что дорога была немалая, – глаза ее искрились, смеялись. Она была в синем бархате. Поясок, обтягивавший ее полную талию, играл драгоценными камнями. На белой шее поблескивали тремя рядами зернистые бусы, с которых свисал на глубоко дышащую грудь большой сердоликовый камень.

Ванда Блин-Жолковская за свою жизнь на Дону привыкла к неожиданностям. Атаманы и казаки всегда ей казались детьми малыми. То они бывали буйные и злые, то мягкие и сердечные. В один день у них десяток перемен. Пошумят, поболтают, страху нагонят, потом, глядишь, сжалятся. Ванда знает, как с ними ладить. Она ехала к Азову с таким видом, будто ее везли в Краков к королевскому замку.

– Васька, – хмуро и зло сказал Белокопытов, слезая с коня, – отвяжи-ка пани Ванду, а то у нее ноги позатекут. Вишь, как сапожки-то расперло.

Васька Белоусов развязал пани Ванду, а она глядела на стены крепости, на высокие зеленые ворота, на серые башни и не особенно спешила слезать с седла.

– Васька, пособи-ка пани Ванде сойти с коня.

И хмурый Васька, обхватив сильными ручищами, взял ее на себя и, крякнув, неторопливо поставил на ноги.

Ворота раскрылись. Вышел атаман Васильев и повелел перво-наперво накормить, а потом посадить пани под крепкий замок в Никольскую башню и держать там под двойной стражей, чтоб к ней никто не подходил и ни о чем с нею не говорил.

Ванда переменилась в лице от таких слов, – поняла, что тут дело не шутками пахнет…

Казаки Гришка Жибоедов и Серега Захватаев вернулись в Азов двумя неделями позже. В Астрахани, куда они ездили по атаманскому приказу, их едва не прибили.

Ядвигу Жебжибовскую нелегко было схватить: дом ее – крепкий, каменный, ворота и калитка всегда на запоре. Войти в ее двор – надо точно знать, сколько раз стучаться, сколько времени дожидаться. Возле дома от угла к углу ходили дозорные. Жебжибовская жила на Татарском базаре. Сюда съезжались бухарские, гилянские торговцы, купцы от персидского шаха и русского царя, торговали всякими товарами, ногайским ясырем (невольниками), татарскими и ногайскими лошадьми, хоть и запрещалось ногаям и юртовским татарам продавать лошадей, а велено было гнать их для продажи только в Москву. Персиянам украдкой сбывали дорогие меха и тем умаляли цену царских подарков, посылаемых шаху, кречетов (а на них тоже был царский запрет), сбывали хлеб русский, ястребов, соколов, иных редких птиц. Покупали шелка персидские, дорогие ткани, атласы, жемчуга.

Приедет иной знатный иноземец в Астрахань, станет на гилянском или бухарском дворе и начинает разворачивать торговое дело. И непременно такой знатный купец побывает в доме Ядвиги Жебжибовской, попьет, поест и по ее совету начнет разъезжать с государевыми грамотами по всем городам. Берет он с собой других купчишек, у которых нет даже жалованных грамот. Привозят они запрещенные товары тайно и беспошлинно, продают за высокие цены, скупают русские товары, опять же запрещенные, продают и перепродают их, выдавая за свои. Это шло внаклад купцам русским.

Мелкие купцы и людишки вконец погибали от такой самочинной торговли. Людишки из Казани, Рязани, Новгорода, Костромы, Суздаля в один голос вопили: деньги-де ныне стали худые, цена не вольная, купля не любовная – во всем скорбь великая, вражда несказанная и все русской земле один убыток, никто не смеет ни купить, ни продать.

Жалобы купцов государю и указы оставались втуне.

В Астрахани сильнее Ядвиги Жебжибовской не было человека. Торговать она не торговала, а все прибрала к рукам. Плела коварные сети, подбираясь к царской казне, делая все в угоду польскому королю.

Жибоедов и Захватаев нашли тайный выход со двора, подкараулили, когда Ядвига выходила на берег Волги, чтоб подышать свежим воздухом, накинули ей на голову рядно мокрое, взвалили тяжелую ношу в седло, приторочив покрепче, и поскакали темными астраханскими улицами в степь, а там знакомыми дорожками и тропинками помчались к Дону. Не легким был этот путь, с остановками, с ночевками в лесах, подальше от большой дороги. Пани все выспрашивала:

– Зачем вы, разбойники, своровали меня таким недостойным способом? Зачем учинили насильство над вдовой безответной? Куда везете меня?

– Да для доброго дела своровали мы тебя, пани, – отвечал Захватаев. – А куда везем, узнаешь на месте.

Жибоедов поглядывал на полные руки женщины, на ее короткие, припухшие пальцы, на которых сверкали перстни с драгоценными камнями.

– Понравились? – заметив взгляд Жибоедова, спросила Ядвига казака. – Возьми, если понравились. Возьми и это… – Она отстегнула браслет, тонко и нежно щелкнувший замочком. – Я вам дам еще и вот это, – сказала она льстиво, – только отпустите меня. А случится вам быть в Астрахани, дам каждому по десяти рублей золотом.

– Нет, пани, нам те камушки не надобны. Мы не купчишки и не разбойники. Ну, отдохнула, кажись, пани, садись в седло, поехали.

Прибыли в Азов-город к вечеру. Васильев встретил Захватаева и Жибоедова у ворот и приказал накормить пани Ядвигу наилучшей едой и посадить в левую наугольную башню…

В Казань Голощапов и Горбун добирались долго и трудно. По дороге на них напали татары, в схватке были убиты два добрых коня.

«Ехать или не ехать дальше?» – задумались казаки, но решили исполнить наказ атамана в точности.

Казань – город великий, древний.

Потолкались казаки на базаре, выведали, что следовало, нашли подворье Констанции Конецпольской, стали ходить вокруг да около. Домина деревянный, ставни резные – делался русскими мастерами. Дом стоял на пригорке у Даировой бани, закрывался на ночь крепкими замками. Собак во дворе – целая псарня. Хотели казаки лезть через высокий забор, да кому охота остаться без порток?

По заведенному обычаю пани Конецпольская выходила из дому рано поутру купить кое-что в торговых рядах. Казаки, чтоб не терять времени (да и еды у них оставалось всего ничего), решили идти напропалую. Постучали в калитку, позвали сторожа, объявили ему, что прибыли они гонцами к пани Конецпольской по повелению польского короля и с позволения царского, чтоб сказать ей королевское слово. Сторож не поверил объявленному, захлопнул калитку и скрылся в доме под лай собак. Но пани была не из трусливых: сама вышла – худенькая, тоненькая. Спросила – кто такие? Казаки ответили. А сторож одним оком выглядывал из приоткрытой калитки. Не стали казаки мешкать. Схватили Конецпольскую, как птичье перышко, и помчались за город. Там казанский человек, Васька Косой, приберегал коней.

Ни стона, ни крика не издала Констанция Конецпольская. На привалах ей предлагали поесть казачьего хлеба – она отказывалась. На вопросы не отвечала. Сама вопросов не задавала. Всю дорогу молча посматривала маленькими глазками то на одного хмурого казака, то на другого.

Голощапов говорил в дороге Горбуну:

– Экую важную кралю везем! Пылинка, а, видать, людям беды натворила немало.

– Кто ее знает. С виду – дите, – отвечал Горбун. – А что внутрях у нее – трудно разобрать. Сапожок махонький. Платьице легкое, детское. Ручки холеные, нежные, не переломить бы в дороге. Привезем порченую – в ответе будем.

– И то верно!

Конецпольская сидела в седле по-своему, по-пански, свесив ножки на одну сторону.

– Вы бы, пани, сели в седло по-нашему, мы ведь не на прогулку едем – путь далекий. Понамнете косточки, – сказал ей Горбун.

Конецпольская не ответила, только сжала тонкие губы и отвернулась…

– Ишь ты, спесивая! Ты ей добра желаешь, а она, вишь, нос воротит…

Васильев встретил Конецпольскую, спросил, хорошо ли доехала.

Она ответила нежным голосом:

– Догадываюсь, что меня не ждет здесь ласка. Я, правда, ни в чем не повинна и не знакома с донскими делами и обычаями…

– Дел на Дону много, – суховато сказал атаман, – сплелись дела и русские, и польские, да не по той статье, по которой следовало бы… А сейчас, пани, отведайте нашей рыбки. Потом Голощапов дведет вас в правую наугольную башню.

Конецпольскую посадили в правую башню…

Казачьи женки, ах, эти казачьи женки, пронюхали, что в Азов с особым бережением доставили неизвестно для чего четырех полячек. Пронюхали и все истолковали по-своему. Одна баба, не такого шибкого ума-разума, сказала соседкам:

– То дело непутевое. Знатных атаманов у нас на Дону четыре: Михаил Татаринов, Алеша Старой, Иван Каторжный да Наум Васильев. Не так ли?

– То верно! – сказали соседки.

– Кому понадобились в Азове четыре холеные полячки? Тут, бабоньки, дело нечистое. Позажирели атаманы, законы стали выносить, а сами свои законы нарушают: Мишке-де жена одна, Алешке – другая, Ивану Каторжному – третья. А Науму Васильеву, вдовцу, – четвертая. Нас по городкам пошлют, а сами тут с полячками блуд заведут. Для такой ли затеи многие складывали головы, брали город, крепили стены, ходили на кровавые битвы с турками?

– Верно! – сказала Ульяна Гнатьевна. – Для такого ли срама я тащилась за телегами на Белоозеро, с Белоозера брела в Москву, а из Москвы плелась на Дон, сына рожала? Ишь, придумали, каждому подавай бабу полячку! Не таковы мы, бабы, на Дону, чтоб спустить греховное дело! Мы и с атаманами управимся. Выволокем тех блудниц из наугольных башен и сами с ними расправимся. Так и будет…

Варвара сначала не поверила сплетне, стала совестить казачек, а потом и ей в душу закралось сомнение. «Михаил-де ездил в Москву, не спутался ли где в дороге с чужой бабой?.. С кем грех не бывает?..»

– Им, мужикам-то, – сказала Маланья, – веры нет, всё едино без обмана не проживут. А мы сидим тут на Дону, глядим, как пыль на дороге поднимается, не едет ли муженек, гадаем, глаза проглядываем… А они вишь что творят?..

– Да пропади он пропадом город Азов, камни серые, пропади стены крепкие…

Зашумело в горячих бабьих головах.

– А пойдем, – закричали казачки, – башни поразгромим, полячек за волосы повытащим и прибьем всех!

– Пойдем! – загалдели другие. – Чего ждать! Горя хлебать? Не любо!

– Пошли, бабы! Берите дреколье, бревна, расколотим двери в башнях. Пусть будет ведомо атаманам, что баба не последняя статья во всех делах воинских…

Мало-помалу к ночи в крепости разыгралось такое, что и придумать не придумаешь. Все восемьсот казачьих женок вооружились чем попало и пошли…

– В этой башне сидит Блин-Жолковская!

– А тут утаили Ядвигу астраханскую! Кому достанется?

– Кому? Кто больше всех ездил в Астрахань – Ивану Каторжному!

– Тут, бабоньки, – Констанция Конецпольская. Стало быть, прикончим бабу! Да баба-то с волосок. Не Старому ли назначена? Была ж у него до Ульяны Фатьма-тополина. Такая ему по нраву… Вот дьяволы!

И пошло гулять горячее дело по крепости. Казакам с бабами справиться было не под силу.

– Осатанели! В уме ли вы, бабы?! И откуда вам взбрело такое в голову?! – говорили им атаманы. – Остыньте, бабы… бабоньки!..

Где там! Кричат, с кулаками к носам казачьим лезут, за бороды хватают…

Бабы начали разбивать башенные ворота. Тогда к ним вышел Алексей Старой, заговорил:

– Нечистое дело делаете! Срам один! Вас взяли в Азов, как самых сметливых, а вы творите непотребное. И атаманы вам не атаманы, и казаки, выходит, одна блудня, и крепость вам не крепость. Готовы перетоптать все наше добро. В уме ли вы, окаянные?!

– Не верим, Алексей Иванович, – закричали бабы, – не то нам сказываешь! Почто понавезли сюда баб непутевых? Почто срам над нами учинили? Не вы тут будете атаманствовать, а мы! Не дозволим!

Вышел Иван Каторжный. А бабы ему:

– Атаман ты хорош и пригож, дел твоих много, знают о том и малые и старые. Но и тебе не покрыть позора своей славой. Сами рассудим! Кончилось дело атаманское, стало дело бабское!

Гудели улицы. Над башнями стоял гам, злобные крики.

– Дело государственное, но коль, вы все поставили в подозрение, завтра на Судейском поле тех баб из Астрахани, Казани, Черкасска судить будем открыто. Каждый волен будет сказать свое мнение. Атаманы ни в чем не повинные. Дело решится так, как ему должно решиться. Вину их вы все узнаете. Не горячитесь…

Но долго еще не могли уняться казачки, ломились толпами в тюрьму, бегали к воротам замка. И только атаман Черкашенин остановил их:

– Бывал я, милые бабочки, и в Казани, и в Астрахани, и в Москве, видел царей, битвы великие и малые, а такой злобной силы, что пороха сильнее, не видывал. С вами, хорошие бабоньки, такие дела делать можно, что и сам сатана ужаснется, прости меня бог! Гляжу на вас и думаю: придет турок, пушки поставит, корабли приплывут, янычары обступят, пороху под стены Азова пять тысяч бочек подкатят, а не взять турку Азова! А по какой статье? Да по такой! Поставим вас, бабоньки, на стены крепости вместо пушек, и делу конец – не взять таких баб ни одному неприятелю, ни одолеть!

Хохотом взорвалась толпа.

– Идите по домам! Опомнитесь, лютые!

– Ладно. Пойдем! Но завтра поглядим, как главный судья осудит блудниц. Осудит не по закону – и тебе, старому, вырвем бороду!

– Коль так, то я буду знать, что служил на Дону не попусту, – улыбнувшись, сказал Черкашенин. – Согласен, идите по домам…

Утром просторное Судейское поле заполнилось казачками.

Атаман Черкашенин спокойно сидел за столом. Есаулы Порошин и Зыбин – по бокам. Гришка Нечаев – за отдельным столом. Первой привели Марину Куницкую, Она шла, гордо выпятив грудь и глядя поверх голов.

Судейское поле загудело, зашумело…

Второй привели Ванду Блин-Жолковскую. Нарядную. Пышную. Синий бархат облегал полное, холеное тело.

Гул над полем усилился, пошел волнами.

Грудь полячки часто поднималась. Камни на перстнях сверкали острыми огоньками.

Привели астраханскую Ядвигу. Волосы гладко зачесаны, тонкие губы сжаты.

– У, старая тварь! Глазища-то! А задище-то! – гневно загалдели казачки.

Всех удивила Констанция Конецпольская.

Шляхетской спеси у нее не было. Держалась просто, с достоинством, смотрела прямо, и женщины, глядя на ее хрупкий, почти детский стан, пожалели даже непутевую полячку.

Одна сказала:

– И почто им, дьяволам, понадобилось такое дите?

На Судейском многолюдном поле, куда собрались все, кто жил в крепости, восстановилась полная тишина.

Только есаулы шуршали бумагами, перекладывая их с места на место.

Толпа напряженно ждала, когда поднимется старый, заслуженный атаман, войсковой судья, и объявит вину задержанных полячек.

Наконец атаман Черкашенин встал и медленно заговорил:

– Собрались мы, люди православные, чтобы учинить суд праведный над гонителями веры нашей, над лазутчиками вражьими, каковые умыслили подкоп под государство наше. Хотят они; как пауки, оплести войско Донское паутиной липкою, увести казаков в услужение королю польскому да иезуитам римским – оторвать нас от матери-родины.

Черкашенин замолк, обвел глазами толпу. Тихо было на Судейском поле. Внимательно слушали казаки и казачки своего атамана.

– Припоминайте, донцы, – продолжал он, – все запечатанные церкви, разоренные монастыри. Вспомните, как народ русский хоронили без исповеди и причастия, как дети умирали без крещения, как хоронили тела умерших – словно падаль везли. Припомните, сколько беды принесли народу нашему католические самозванцы да прислужники их. И пусть будет наш суд неподкупным и суровым.

Суд начался, и пристыженные бабы азовские узнали, для какой такой цели привезли в крепость и в чем тяжелая вина полячек. Иные из казачек крестились, приговаривая:

– Творец, нечистая сила, бес попутал, чуть из-за проклятых полячек крепость не снесли, мужиков своих не побили насмерть…

Узнали бабы, что Ядвига Жебжибовская распускала для смуты да для ссоры слухи, будто донские и запорожские казаки за хорошую цену не только Азов сдадут, а, изменив царю русскому, Польше во всем передадутся или туркам.

– А и ложь же! – закричали бабы и казаки.

Есаулы зачитали письма персидской вязи, турецкой, польской.

Из писем стало ясно, что поляки хотят распространиться по всей Руси, насадить всюду свою веру. Турки свое гнут – взять Азов. А полячки-лазутчицы, свои черные дела делая, и тем, и другим на руку играли…

Бабы первыми стали кричать:

– Сажать их на кол! На кол сажать!

Смага Чершенский подтвердил, что был в Астрахани, видел Жебжибовскую и получил от нее наказ установить связь с Мариной Куницкой, которой поручалось, не мешкая, отравить ядом всех знатных донских атаманов, дабы оставить войско без вожаков…

Загудело Судейское поле, заволновалось…

– На кол блудню! На кол! Блудню на кол! На кол!

Бабы ринулись к столу, вцепились в волосы лазутчицам. Перевернули стол, чернильницы опрокинули, скатерти сорвали, есаулов едва не побили и сказали главному судье:

– Теперь нам все ясно! Измена на Дону зародилась. Не посадишь лазутчиц на кол – бороду вырвем. А мы вам, казаки-атаманы, всегда будем верные женки. На кол чужих баб сажайте. За землю русскую не только вы, а и мы в ответе.

Еле оторвали казачек от пленниц.

Черкашенин сказал:

– Бабоньки! Не лиходействуйте, не шумите так, голова кругом идет!

– Пойдет! – закричали бабы. – Где яд, который у Марины в склянке сохраняется? Подавайте яд!

Аким Тетеря принес яд в склянке.

Варвара взяла склянку, подошла к Марине и сказала:

– Прими яд, гадюка. Искупи свои злодейства!..

Марина Куницкая отшатнулась, прикрыв лицо рукой, и сдавленным голосом проговорила:

– То не яд, то мазь для притираний. А я ни в чем не виновата перед вами…

– Прими свою мазь, – твердо повторила Варвара, – и тогда мы поверим, что ты жила у нас на Дону честно.

Марина мотала головой и твердила:

– Не виновата я. Знать никого не знаю, и никто мне такого наказа, чтоб атаманов травить, не давал.

– Удавить ее, подлую! – кричали бабы.

– Да подождите вы, – сдерживал их Черкашенин.

Спросили Ядвигу, Ванду да Констанцию, знают ли они Марину. Все трое сознались: знают.

Тогда бабы заявили главному судье Черкашенину:

– Законы выработали на Дону?

– Выработали, – сказал Черкашенин.

– Бабе, совершившей непристойное, что по закону следует?

– Бить на майдане три дня палками.

– Вот, – сказала Ульяна, – нас в Азове восемьсот женок, каждой женке по закону войска следует кажинный день бить изменницу и блудницу палкой.

– Верно, – сказал судья, подумав. – Три дня будете бить ее палками.

Тогда Марина шагнула вперед и сказала:

– Принимаю!.. Дайте склянку…

И приняла яд, с ненавидящими, злыми глазами, медленно присела на землю, будто отдыхая в полной тишине, и умерла, корчась в судорогах…

Изменника и польского лазутчика Ксенофонта Кидайшапку казнили в тот же день без сожаления. Его посадили в куль, набитый камнями, и бросили в Дон.

Трех лазутчиц – Ядвигу Жебжибовскую, Ванду Блин-Жолковскую и Констанцию Конецпольскую, – так как дело их до конца не раскрылось, порешили сослать в крепость неподалеку от городка Черкасска…